Текст книги "Запоздалый суд (Повести и рассказы)"
Автор книги: Анатолий Емельянов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 32 страниц)
После ухода бригадира женщины еще немного посудачили, а потом тоже начали расходиться по своим домам, по своим делам. Наказав Розе в таком-то случае делать то-то, а в таком – то-то, пошел домой и дед Ундри.
Он тоже шел довольный собой, гордый, почти счастливый. Ловко же он обвел вокруг пальца, а потом и вовсе оставил в дураках этого не в меру зазнавшегося в последнее время михатайкинского прихвостня Васю Берданкина! Будет знать, будет теперь долго помнить деда Ундри, молокосос!.. И Ягура Ивановича тоже он отчитал что надо. Не за глаза, не втихомолку, а при всем честном народе. Пусть тоже знает деда Ундри и пусть не стелется перед Михатайкиным, как трава под ветром!..
Вот только одно нехорошо получилось: когда бригадир начал выгораживать Михатайкина, дед не нашелся что ответить бригадиру. В чем тут дело? Или на ум сразу ничего не пришло, или… или, может, бригадир, если уж и не во всем, но в чем-то все же прав? Тут, пожалуй, не мешает и подумать.
Пыльной бурей налетели не только на Розу, но и на деда Ундри события последних дней. И вышло так, что все, что было до этого, всю прежнюю жизнь тем пыльным облаком на время словно бы закрыло. А вот теперь буря вроде бы пронеслась, облако начало оседать, и если из нынешнего дня оглянуться во вчерашний, кое-что видится уже по-другому. И тот же Федот Иванович Михатайкин видится не только в одну черную краску вымазанным…
С огорода, которым дед Ундри подходил к дому, хорошо видна была среди зелени ветел белая шиферная крыша избы и двора. И деду вспомнился разговор с председателем колхоза не пятилетней ли – да, пятилетней! – давности об этой самой крыше.
– Не пришло ли время, Андрей Петрович, солому с крыши сбросить? – опросил его тогда Михатайкин. – А то весь вид деревни портит. А заодно не мешало бы, пожалуй, и подгнившие венцы новыми заменить…
Строилась изба в первые послевоенные годы, строилась кое-как и кое из чего – откуда тогда было взять хорошего материала. А на крышу его и вовсе не хватило, пришлось соломой крыть. И уж давненько и сам дед Ундри подумывал, как бы сгнившую солому на избе заменить тесом, а еще лучше шифером или железом, да все управка не брала. Если какие деньги в дому и заводились, они шли на детей. Две дочери у деда Ундри, и обеих хотелось выучить, и, значит, постоянно им надо было помогать. Вот солома и догнивала свой век над избой. Так дед Ундри и ответил председателю.
– Плохо ли бы солому настоящей крышей заменить, да только где ее возьмешь, да и денег она немалых стоит.
– А мы тут на правлении покумекали и за добросовестную твою работу в колхозе решили бесплатно и лесу на подгнившие венцы, и шиферу на крышу отпустить. Вот так.
Как и нынче Ягуру Ивановичу, так и тогда председателю долго ничего не мог сказать дед Ундри. До самого сердца тронули его слова Федота Ивановича. И не только тут дело в бревнах да шифере было – честь, которая ему была колхозом оказана, честь больше всего ему сердце порадовала. Значит, не зря он жизнь прожил, не зря и в войну, и в тяжелейшие послевоенные годы своим потом землю поливал и нередко за свою работу ничего не стоящие «палочки» получал. Значит, оценили его честную, добросовестную работу!
Точно так же, то ли два, то ли три года спустя, заменил дед Ундри соломенную крышу на шиферную и над двором. И после этого во всем Хурабыре не осталось ни одной – ни единой! – соломенной крыши. Вот тут и не похвали Михатайкина! Не просто ему, деду Ундри, еще кому-то да еще кому-то доброе дело сделал – всю деревню заново перестроил да под белые крыши подвел! Понятное дело, люди за свои деньги строились, если не считать, вроде него, стариков-пенсионеров. Но ведь деньги деньгами, а сунься того же леса или шифера достать – и за хорошие деньги не достанешь. Михатайкин достает! И для колхоза достает, и для колхозников.
Да, характером председатель крутоват. Особенно строг он к тем, кто в колхозе только числится, а норовит все больше по шабашкам работать, длинные рубли сшибать. К честным же работникам Михатайкин относится по-хорошему, с уважением. Если, конечно, как говаривали в старину, шлея под хвост не попадет, как с той же Розой вышло.
Опять мысли деда Ундри вернулись к Розе. Непонятно ему, то ли причиной председательской злости оказался его дурной характер, то ли в его глазах Розу кто-то оговорил, оклеветал. Ну, ладно ему, старику, не все тут понятно. Но председатель-то должен же попять, что ни в чем перед ним эта молодая бабенка не виновата! Обязательно ему надо это понять. Надо не только для Розы, но и для себя самого. А то если нынче одного работника ни за что ни про что обругает, завтра на другого зря ополчится – какой же тогда он председатель будет? И на чем, на ком колхозу и рабочей дисциплине тогда держаться? На страхе божием? Но ведь это раньше в бога верили, а нынче кто верит…
11
– Салам, дедок!
Задумавшийся дед Ундри даже вздрогнул от неожиданности. И еще не повернув головы, по одному только голосу узнал: Ванька Козлов.
– Здорово живешь, парень. Присаживайся, отдохни.
Они стояли у дома Ундри. Между двумя ветлами была вбита и поставлена на два столбика доска. На эту лавочку дед Ундри и приглашал Ваньку.
– Что ж, можно и присесть, – сам себе милостиво разрешил электромонтер и красивым – Ванька все делал красиво – заученным жестом сбросил на землю с широкого брезентового ремня железные цепи.
Помолчали. Да и о чем говорить деду Ундри с человеком, у которого поднялась рука отрезать проводку у беззащитной женщины!
– Фу, жарче, чем летом, – сказал Ванька. Сказал просто так, чтобы не молчать.
– Да, припекает, – в тон ему ответил старик.
Ванька сдернул с головы голубой берет, рассыпал по лбу и по вискам свои русые кудри.
– Васлея Берданкина не видел? Со вчерашнего дня ищу. Не иначе где-то в гостях сидит и меня поминает – в горле с самого утра першит. – Ванька облизал пересохшие губы.
– Видел твоего Ваську утром, – бесстрастно сказал дед Ундри.
– Где видел? – оживился монтер.
– А вон там, где пруд прудят.
– Мерси, – поблагодарил галантный Ванька и потянулся за своими цепями.
– Сядь, не суетись, его там уже и след простыл, – остановил монтера дед Ундри и неожиданно для самого себя приврал: – Вдребезину пьяного домой увели.
– Не зря же у меня горло пересохло, – Ванька с минуту стоял в растерянности, не зная, что предпринять, куда идти.
А дед Ундри за эту минуту успел кое о чем подумать, и у него созрел не менее хитроумный, пожалуй, чем в стычке с Берданкиным, план. Дед подумал, что если уж он бригадира Васю оставил в дураках, так неужели не сумеет охмурить и его дружка Ваньку Козлова?! Только дело надо повести тонко и ни в коем случае с Ванькой не ругаться. Руганью тут ничего не добьешься, а только испортишь: Ванька кроме Федота Ивановича никоего не боится и никому не подчиняется.
– Чуткое у тебя горло, Ваня, – уже не прежним холодным тоном, а участливо, почти ласково начал дед Ундри. – Кстати и ко времени пересохло. Зайдем в избу, посидим, авось найдется, чем промочить. Если меня стариковская память не подводит, что-то там оставалось.
– Мне Ваську бы найти… И Федот Иванович куда-то запропастился. Уж не вместе ли они?
Ванька вроде бы отнекивался, но дед Ундри видел, что ото делалось всего лишь для вида.
– Если вместе, так вместе и пьяны. А трезвый пьяному, как и гусь свинье, не товарищ.
– И то верно, – охотно поддакнул Козлов.
В тени уже зазеленевших ветел они прошли во двор, а двором – в избу.
– Старая, приготовь-ка нам закусить, – крикнул еще из сеней в приоткрытую дверь дед Ундри.
Из избы никто не ответил, а когда они туда вошли, оказалось, что старухи дома и нет вовсе.
– Должно быть, к Розе убежала, – объяснил дед Ундри и сам стал готовить закуску.
А Ванька, удобно устроившись на диване, тем временем огляделся.
Еще когда они с дедом Ундри проходили двором, Ваньке бросилась в глаза чистота и порядок во всем. Та же чистота и продуманный порядок царили и в избе. Посреди ее, вровень с печкой-голландкой, тянулась тесовая перегородка. Перегородка делила избу на две уютные комнатки. В передней через дверной проем видна никелированная кровать, застланная красивым одеялом, этажерка с книгами и семейными альбомами, тюлевые занавески на окнах. Комната, в которую они пришли, была поменьше, но во всем остальном ничем не уступала передней. Диван, на котором сидел Ванька, был покрыт нарядным ковриком; буфет блестел упрятанной в него посудой как-то по-праздничному; даже домотканые, незатоптанные дорожки на полу и то радовали глаз своей пестрой яркостью.
Ванька знал, откуда в доме и книжки, и эта чистота л порядок: обе дочери Андрея Петровича – учительницы. И хоть ни одной из них в деревне нет – заведенный ими порядок свято блюдется. Обе давно замужем; одна – в Москве, другая не то на Сахалине, не то на Камчатке. Но свой родной Хурабыр не забывают: почти каждое лето приезжают и привозят с собой внуков и внучек.
– При такой жизни, – Ванька обвел рукой избу, – тебе, дед, и умирать небось не хочется.
– А зачем умирать? – весело отозвался старик. – Мы еще поживем.
Он выставил на стол сваренное еще утром мясо, копченую рыбу, рядом с рыбой положил несколько перышков зеленого луку, нарезал хлеба.
– Ну, а теперь – главная пища, – сказал дед Ундри, доставая из буфета бутылку водки. – Чем будем: рюмками или стаканами?
– Рюмками, – сглатывая слюну, по при этом все же не теряя достоинства, ответил Ванька. – Что за интерес хлебать стаканами? Я не Вася Берданкин, не шаляй-валяй. А люблю по-человечески… Выпить и напиться – две большие разницы! – Тут монтер поднял вверх указательный палец. – Скажи, дедуля, ты хоть раз Ивана Козлова видел пьяным?
– Да вроде бы не приходилось, – вприщур, с лукавинкой, поглядывая на Ваньку, дипломатично ответил дед Ундри и налил рюмки.
– И не увидишь… – Ванька приготовился сказать что-то еще, но, увидев полные рюмки, не выдержал, поднял свою: – За твое здоровье, старина!
Верный только что изложенному взгляду на выпивку, Ванька не взял да опрокинул рюмку – нет, он со смаком, долго цедил ее сквозь зубы. Так пьют лошади холодную воду.
– Отныне и во веки веков слава тому, кто выдумал этот живительный напиток! – чмокнув языком, возгласил Ванька. Понюхав хлебную корку, он изобразил на лице полное блаженство, а уж потом только взял вилку и наколол большой кусок мяса.
Ванька и в еде тоже показывал себя интеллигентным человеком: не набрасывался, не торопился, жевал с толком и с чувством. Напряженную работу выдавали разве что ходуном ходившие скулы да в такт им двигавшиеся большие уши.
После третьей рюмки Ваньку потянуло на философию.
– Кое-кто – а может, и ты вместе с ними, – думают, что Иван Козлов только монтер. Монтер – и все. Ошибка! Козлов – талант. Он – поэт и артист. Для него застолья самых видных людей деревни – открыты, он везде – желанный гость. Он может и песню сложить и ту песню спеть. Спеть с душой… Хочешь, старик, о тебе песню сложу? Хочешь спою тебе хвалу и прославлю твой крестьянский труд?
– Ну, что меня хвалить, – скромно отмахнулся дед Ундри. – С какой такой стати?.. Ты пей, пей, на меня, старика, не гляди, в моих годах и одна рюмка целой бутылкой кажется…
– Что ж, наливай, старина… Я просто хотел сказать, что мы, таланты, народ добрый, у нас душа нараспашку.
– Не знай… – неопределенно протянул дед Ундри.
– Как это не знай? Я же говорю, что готов оду в честь тебя сложить.
Ванька поднял налитую рюмку и долго цедит ее.
– В честь меня ничего не надо, а если ты добрый… – проговорил дед Ундри, чувствуя, что теперь-то как раз его час и настал. – Если добрый, так зачем ты у Розы проводку отрезал? Неужто от душевной доброты? – и простодушно так уставился на уже изрядно захмелевшего Ваньку.
Ванька на секунду изменился в лице – должно быть, понял, что попал в хитро расставленный дедом силок – однако нашелся, что отвечать:
– Ты в солдатах был? Был. Приказания командира выполнял? Выполнял. Как выполнял? Беспрекословно. То-то! Я – рядовой. Для меня слово Федота Ивановича – тот же приказ. Прикажет он лезть в огонь – полозу, – и, как бы показывая свою готовность лезть хоть в огонь, хоть в воду, Ванька даже подскочил за столом.
– Рядовой Козлов, слушай мою команду! – следом за ним встал со своего стула и дед Ундри. – Тебе приказывает младший сержант Петров: чтобы сейчас же, немедленно, отрезанный провод был соединен!
Слегка отрезвевший Ванька увидел строгие требовательные глаза старика и понял, что тот не шутит.
– Слушай, рядовой Козлов. Как ты смеешь одинокую женщину с больным ребенком, оставлять без света? Да ты советский ли человек? Да ты… – Дед Ундри так раскипятился от собственных же слов, так разволновался, что запнулся, не находя нужных слов.
Ванька видит, что и губы у старика дрожат, и на глазах выступили слезы: какие уж тут шутки!
– Если ты всерьез, так когтей же нет при мне, – цепляется Ванька за последнюю соломинку.
Нет, ненадежной оказалась та соломинка!
– Эка вещь – когти, – отвечает дед Ундри. – Лестница есть!
Хитро заманенный в ловушку и прижатый к стене, Ванька сдается.
Они идут во двор, находят лестницу. Ванька берет ее за один конец, дед Ундри за другой.
Лестница приставлена к столбу.
– Крепче держи, старик! – хоть теперь Ванька может отыграться за недавнее, может сам приказать деду Ундри.
– Лезть, лезь, не бойся, – отзывается снизу тот. – Ниже земли не упадешь.
Вскоре дело было сделано. Ну, а если сделано – как же не обмыть?! Обмывали сначала остатками водки, а потом вернувшаяся старуха деда Ундри, словно бы почуяв, чего не хватает гостю, принесла от Розы большой кувшин пива.
Хоть и здорово развезло Ваньку от колхозного пива, а на прощанье не забыл сказать-наказать деду Ундри:
– Хороший, симпатичный ты старик, Андрей Петрович. Но! – тут Ванька сделал свой излюбленный жест указательным пальцем. – Но – язык держи за зубами. Если вдруг Федот Иванович спросит, говори, что провод соединили сами. Понял, старик? То-то…
Солнце завалило уже за полдни, когда он, слегка пошатываясь, вышел из дома деда Ундри.
А тракторист Валька в это самое время катил в автобусе по дороге в райцентр. Он ехал сниматься с военного учета.
Все! Подошло к концу его хурабырское житье-бытье. Завтра он уедет отсюда, уедет насовсем. Не он первый, да, наверное, и не он последний. Но, уж если на то пошло, он ничем и не хуже других. И еще надо посмотреть, пожалеет ли он о Хурабыре, о своем колхозе, о Михатайкине. Вчера по радио передавали – да что вчера, каждый день передают – в Чебоксарах работы по любой специальности хоть завались. А у него специальность и вовсе самая ходовая – везде с радостью примут. И отработает он свои положенные часы, и уже не то что в колхозе – какому-нибудь Михатайкину ни сват, ни брат, ни дальняя родня, сам себе хозяин, что хочет, то и делает. Тут он вкалывает, как последний дурак, с темпа до темна, а в благодарность – нагоняй от председателя да штраф. Хватит! Пусть Михатайкин поищет другого тракториста…
Валька храбрится, распаляет себя, а поглядит сквозь пыльное стекло автобуса на родные поля и леса, и сердце у него начинает щемить-щемить. О Михатайкине-то он не пожалеет – это так, а о своей родной деревне, вот об этих полях и лесах как не пожалеть?! Как он без них будет жить в тех Чебоксарах?..
Ничего. Чебоксары в какой-то сотне верст, автобус не за два, так за три часа довезет, на выходные можно будет всегда приехать. А в городе он не пропадет. При его специальности ему легко будет найти работу с общежитием. А что ему, холостому, еще и надо? А там, глядишь, начнут строить тракторный завод, и он перейдет на эту стройку. Перейдет уже не холостым, а женатым. Потому что на новых стройках женатым специалистам скорее дают квартиру. Да, да, он все учел и кое-что уже прикинул, слава богу, не лопух какой, котелок у него варит… И будет тракторист-бульдозерист Валька жить да поживать в городской квартире, и плевать ему будет на всяких Михатайкиных, которые не умеют ценить его честную и безотказную работу… А Петьке он напишет. Обязательно напишет и попросит прощения: мол, с кем не бывает промашки. И Петька его простит, он хороший парень…
Да, конечно, жаль покидать родную землю, родную сторонку. Но ведь – не он первый, не он последний…
12
Партийное собрание – редкий случай! – окончилось за полночь.
Ковшик Большой Медведицы уже опрокинулся ручкой вниз. Звезды разгорелись во всю силу и кажутся совсем близкими. Восточный край неба замутнел, а над самым горизонтом уже начала обозначаться рассветная полоска. И тишина – тишина объемлет деревню, а в этой тишине свистят, щелкают, заливаются по садам майские соловьи.
Федот Иванович вышел на крыльцо правления, глубоко вдохнул запрохладневший воздух и, в один охват оглядев небо и землю перед собой, начал спускаться по ступенькам вниз.
Обычно после таких собраний он провожал секретаря райкома, а если у гостя было время, приглашал к себе домой на ужин. Там велась по-домашнему спокойная, неторопливая беседа. Там можно было поделиться и чем-то сокровенным, можно было просто поразмышлять вслух и проверить правильность своих суждений. Можно было в чем-то согласиться с дорогим гостем, а в чем-то и нет – беседа шла не за райкомовским, а за домашним неофициальным столом. Бывало и так, что ругнет его за какой-то промах секретарь райкома – Федот Иванович и критику выслушает с вниманием и без всякой обиды: в застолье и критика звучит как-то по-другому.
Нынче Федот Иванович не мог пригласить секретаря райкома, да и Валентин Сергеевич вряд ли бы пошел. Нынче председатель кивнул всем на прощанье и первым, словно боялся, что его могут опередить, вышел из правления. Тоже непривычно для Федота Ивановича: то он всегда уходил последним, нынче – первым.
Ничего хорошего от нынешнего собрания он не ждал. Это так. Но и в то же время мог ли он ожидать, что все примет такой скверный для него, такой убийственный оборот?! Этот – будь он неладен! – отставной вояка придумал какой-то отчет и выставил его, как огородное пугало, на посмешище перед коммунистами. И чуяло его сердце, что отчет – это только предлог, зацепка. Позвонил Валентину Сергеевичу, а тот, вместо того чтобы его поддержать, поддержал парторга: «Раз выносят такой вопрос на повестку дня – надо отчитаться». Покипел день-другой, повозмущался, а потом – куда денешься? – пришлось сесть за устав. Но легко сказать: сесть. А сколько всевозможных пунктов в нем? И получается так, что если все пункты точно выполнять, то человек должен быть святее любого святого…
К отчетному докладу на колхозном собрании и то, пожалуй, подготовиться было легче, чем к нынешнему партийному. Как и всякий умный человек, Федот Иванович знал свои уязвимые места и почел за самое правильное не касаться их, а обойти молчанием. Да и на то он рассчитывал, что не могут же помнить люди все «обязывающие» пункты из устава. Коммунист обязан то, коммунист обязан это… да мало ли что он обязан!
И расчет был вроде бы правильный: поначалу собрание шло тихо, мирно. Как знать, может, так же тихо оно бы и кончилось, не прицепись этот отставной вояка. По нему получалось, что устав – это что-то вроде рамки, вот он и начал примерять к этой рамке председателя колхоза. Не умещается председатель: тут рука торчит, там плечо выпирает, а здесь председательский крутой характер опять же за рамку вылазит. И по этому пункту председатель не больно хорош, а по тому и вовсе никуда не годится… Считает себя умным, а того не понимает, что надо не буквы устава держаться, а духа его!
Ну, да и так сказать: поделом. Поделом дураку! Бригадиром поставил, членом правления сделал, думал опорой будет во всех делах и в наведении дисциплины в том числе. Да и как по-другому можно было думать-гадать: ведь, можно сказать, друг юности!.. Вон он каким другом оказался: пулей вошел в душу, а разрывной вышел. Заставил краснеть, как мальчишку… И уж про дружбу-то хоть бы промолчал – нет, видишь ли, Михатайкин эту самую дружбу понимает превратно. И про Шуру – тоже бы ни к чему ему разглагольствовать. Что знает? А если бы даже и знал – что ж тут запретного. Если есть в тебе сила – разве любовь запретна?..
Федот Иванович шел улицей села, ее асфальтированной серединой. Шел, не размахивая по обыкновению своими длинными руками; крепко сжатые кулаки гирями лежали в карманах плаща. А во всем теле чувствовалась какая-то непонятная слабость. Время от времени раздававшиеся в ночной тишине голоса и смех идущих где-то сзади людей словно иглами вонзались в его спину («Не обо мне ли судачат, умники, не меня ли высмеивают?!»). От только что пережитого волнения во рту горько и сухо. Федот Иванович облизывает губы языком, глотает сухую слюну, но она словно бы застревает в горле. Старый асфальт потрескался, размылся вешними водами, и ноги нет-нет да и попадают в ямы и промоины, и это тоже почему-то угнетает его, будто не привык он ходить по неровным полевым дорогам.
Все его сейчас гнетет, все бьет по натянутым, как струна, нервам. Ему хочется ругаться, хочется кричать. Кричать в полный голос, чтобы все село слышало, все село знало, как его только что незаслуженно обидели. «Так ли надо благодарить меня за все мои труды, люди?! Тем ли надо мне платить за то, что я вас не только всех досыта хлебом накормил, но и в богатые вывел?»
Несколько секунд он идет с полузакрытыми глазами. Сотни искр загораются впереди и словно бы сыплются из полуприкрытых глаз на землю. И Федоту Ивановичу кажется, что это искры обиды, и потому они летят на землю, что только она принимает его обиду, только она понимает его боль. Земля, которую он любит, и за которой заставлял ухаживать своих односельчан, как за малым ребенком… Земля его понимает, а вы – вы, люди, почему не хотите понять?!
Ему снова видится секретарь райкома, а в ушах словно бы еще звучат горькие несправедливые слова:
«Колхоз «Славу» знают не только в районе, но и в республике. И кому не известно, что успех или отставание колхоза во многом зависит от председателя. Прославился ваш колхоз, вместе с ним прославился и председатель. Тут все правильно, все так и должно быть. Тому, кто старается, кто не жалеет сил на общее благо – тому и партия и парод воздает по заслугам. Но свои заслуги надо еще уметь правильно оцепить и самому заслужившему их. Умному руководителю никакая слава голову не вскружит. Мы, коммунисты, живем и работаем не ради славы. Мы живем для народа и работаем не жалея сил, чтобы его жизнь сделать счастливой. И стать над народом, оторваться от него – это значит потерять из виду главную цель, утратить смысл своей работы, каким бы талантливым руководителем ты ни был. Недаром в пароде говорят: «Кто мнит себя великим, тот оказывается маленьким…»
Все это правильно, секретарь, но только уж очень похоже на передовицу в газете, а газеты мы и сами читаем…
Погруженный в свои мысли, Федот Иванович не заметил, как оступился в глубокую промоину и упал. Кошка, говорят, как ее ни кинь, всегда падает на все четыре лапы, Видно, сказалась крестьянская, а может, еще фронтовая закваска, умение быстро, мгновенно оценить обстановку, и у Федота Ивановича. Как ни сильно он стукнулся – упасть на землю не дали сильные, крепкие руки. Он м сам не знает, как и когда они выбросились вперед и коснулись земли раньше тела. Оттолкнувшись от дороги, Федот Иванович выпрямился, отряхнул с ладоней пыль, похлопав одну о другую, громко сплюнул.
Постепенно мысли его вернулись к выступлению секретаря райкома. Только теперь он уже сам отвечал ему.
«Слава, слава… Ты, что ли, прославлял меня? Я. кажется, никого не просил, никого не заставлял: славьте меня. Прославили меня, надо думать, мои дела, моя работа… А учить-поучать это мы все мастера. Но ведь и поучать-то надо, наверное, так, чтобы это было убедительно. А то – «оторвался от парода». Но кто – кто народ, вот вопрос. Роза Полякова – народ?.. До рукоприкладства даже договорились. Да, когда ловил тех, кто воровал колхозное сено, по головке не гладил. Сам был прокурором, сам был судьей, но сам был и защитником. Да, защитником! Потому что охранял колхозное добро и приумножал его не для себя, а для колхоза, значит, для всех…»
И опять хочется уже не мысленно ответить, а в голос кричать:
«Портите поблажками народ! Тихая скромная невеста, говорят, на свадьбе опозорилась… Наговорите всяких умилительных слов, а потом будете локти кусать. Все для людей, все для народа – это, конечно, прекрасно. А кто с народа требовать должен? Председатель? Вот и получается, что вы для народа будете хороши, а строгий председатель плох… Народ сейчас держит по две свиньи, по корове с телкой, разводит и поросят, и гусей, и уток, народ своим скотом да птицей колхозное ноле травит, а мы хотим быть перед ним миленькими да хорошенькими, как тот же Алексей Федорович… Портим, портим поблажками народ! И кто и как его потом к порядку и дисциплине приучать будет? Алексею Федоровичу легко со стороны быть добреньким. А встал бы он на место председателя и сразу бы понял, что в Хурабыре распрекрасными словами ничего не добьешься… Нет, не словами, не красивыми речами он поднимал колхоз. Он работал от зари до зари, как лошадь, и стерег колхозное добро, как верная собака. И вот теперь за его лошадиную работу, за его собачью верность колхозу поносят люди, которые и в колхозе-то без году неделя…»
А может… Может, плюнуть на все да и уйти? Пусть другие впрягаются, пусть побудут в председательской шкуре. Пусть на собственном горбу испытают легко или тяжело тянуть эту лямку. Язык дела, говорят, лучше языка слов…
Федот Иванович на какое-то время даже повеселел от этой мысли. Он представил на минуту Алексея Федоровича на своем месте и злорадное чувство своего превосходства тяжело шевельнулось в его груди.
Секретарь райкома говорил, что, мол, руководителям не надо считать себя незаменимыми людьми, что народ наш, дескать, богат талантами. Опять – правильные, но общие – опять из передовицы – слова. За чем же дело-то стало – выдвигайте те таланты да ставьте. Хотя бы того же Алексея Федоровича, а через год, самое большее через два, его хватит инфаркт. Руководить колхозом это немножко посложнее, чем в мирное время выступать с политинформациями перед солдатами…
А что ж, идея и в самом деле занятная. Одним только она неподходяща: не хочется сдавать свои позиции без боя, просто так. Нет, он сделает по-другому. Всем назло он на следующем отчетно-выборном собрании предложит не открытое, а тайное голосование. Сейчас так кое-где уже делают. Если он самодур и деспот, пусть вместе с ним выдвигают еще одну или две кандидатуры и голосуют тайно. Вот тогда мы и посмотрим, за кого колхозники, или как вы любите говорить, народ проголосует: за меня или за добренького Алексея Федоровича…
Федот Иванович и не заметил, как дошел до дому.
Машинально взявшись за калинку, он потянул ее на себя, но, немного подумав, отпустил обратно. Он знал, что заснуть сейчас все равно не заснет. А будет с боку на бок ворочаться – и жене спать не даст. Может, пойти к Шуре и напиться до бесчувствия? Чтобы и глаза ни на что не глядели, и мысли никакие не мучили… Нет. Нет, это не выход, не спасение.
Все той же главной улицей деревни он идет дальше. Идет в поля.
Временами ему кажется, что деревня не спит, а только притворяется спящей, а из этих темных окон за ним следят десятки, если не сотни глаз, и от этих, пронзающих его насквозь, скрещенных взглядов по спине пробегает холодок. Чтобы унять нервную дрожь, он опять сжимает кулаки и кладет их в глубь карманов. И теперь уже не в полный голос, а доверительным шепотом хочется сказать своим хурабырцам:
«Что ж, смотрите, я всегда был перед вами на виду и моя работа – тоже у всех на виду. Вы видели и каждую мою промашку, видели и добрые дела. Вот они – эти дела. Двухэтажная каменная школа, двухэтажный клуб – все, как в городе. А выйти на зады-зерносклады, картофелехранилища, коровники, телятники, свинофермы… И все из вечного материала – кирпича или железобетона. И каждый кирпич, каждая панель или балка добыты мной. А помните, что было на месте складов и ферм до меня? Стояли деревянные развалюхи… Я говорю про наш Хурабыр. Но ведь теперь в колхозе еще два таких селения. В районе увидели, что «Слава» в Хурабыре пошла в гору, и начали подвешивать к ней одно селение за другим. Понятное дело, кого к нам присоединяли! В соседнем с Хурабыром селе колхоз упал так, что все разбежались, остались только старики да старухи. Трудоспособных на все село только восемьдесят человек… Нынче и это село не хуже нашего Хурабыра: у всех новые дома под шифером или железом. Но это легко сказать, что село стало богатым – каково его было поднять до этого богатства… Может, я что-то не так, неправильно говорю, люди? Может, я себя выхваляю? Нет, я говорю одну только правду, и вы знаете эту правду. А если знаете – неужто вы промолчите, когда на собрании умный и добрый, пришедший на все готовенькое, Алексей Федорович будет поливать меня грязью? По совести ли, по справедливости ли это будет, если промолчите?!»
Улица кончилась. Федот Иванович идет дальше, идет й поля.
В поле он всегда чувствовал себя спокойней и уверенней. Один запах земли был для него лучшим успокоительным лекарством. Вместе с этим, слаще меда, запахом в его грудь вливалась сила и бодрость, а в голове рождались большие и светлые мысли. Мысли не о собственном житейском благополучии, а о благополучии многих людей. Мысли, связанные и с этими полями и лугами, и с родным Хурабыром. Но сейчас и поля не принесли его сердцу успокоения.
– Прославился! – тихо пробормотал он, скрипя зубами от обиды.
За пятнадцать лет каторжной председательской работы получил один орден, так теперь, выходит, и им попрекают. Будто тот орден он просил! Слава богу, у него три фронтовых имеется, так что будет чего выносить на подушках перед гробом… Рано об этом говорить? Нет, дорогой Валентин Сергеевич, не рано. Назови-ка хоть одного председателя, который бы отдавал всю душу своей работе и умер по старости. Они сгорают. Сгорают, как высокие деревья, в которые ударяет молния. Вон Сергей Ксенофонтович – возвращался с поля, переступил порог своего дома, упал и больше не встал. Так же неожиданно закрылись глаза и у Юхтанова. А обоих их ругали за строгость, за крутой характер. Но попробуй подыми колхоз без строгости. А Коротков Сергей Ксенофонтович не только поднял, но и вывел в передовые. О колхозе в Кольцовке знала вся страна, туда ездили и иностранцы… В прошлом году довелось побывать в Кольцовке и ему. И что он видел, что слышал? Он видел бронзовый бюст председателя весь в цветах, он слышал, с каким уважением о нем вспоминают. Почитают, как отца родного, хоть и был он и строг и требователен…
