Текст книги "Запоздалый суд (Повести и рассказы)"
Автор книги: Анатолий Емельянов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 32 страниц)
3
Как теперь быть? Что делать? Смириться с самоуправством Михатайкина? Нет и нет! Она будет жаловаться, она найдет на него управу… Только кому жаловаться, если председатель сам же говорит, что ни райкома, ни прокурора не боится? И действует вроде бы не от своего имени, а от имени правления колхоза…
Вопросов много, а ни одного ответа на них Роза найти никак не могла.
Ну ладно, она провинилась: за прошлый год не смогла выполнить минимум рабочих дней. Так ведь, наверное, можно бы вызвать ее на заседание того же самого правления и спросить или пусть даже поругать. А может, и ругать-то бы оказалось не за что после того, как она рассказала бы членам правления и про больного отца, за которым был нужен постоянный уход, и про малого ребенка, от которого тоже нельзя и на час отойти… Ведь одна она, одна-одинешенька. Так что ей теперь в петлю, что ли, лезть? Да и что они не знают, не помнят, как работали и колхозе и отец, и Петр?! Неужели они своим трудом за много лет не заработали ей право пользоваться этим несчастным огородом?.. Розу они, правленцы, заметили, увидели, а почему-то не видят, как кое-кто работает только для отвода глаз, для выполнения того самого минимума, а душой-то давно уже не в деревне, а в городе: только и думают, как бы туда что-то отвезти да повыгоднее продать…
Нет, этого она так не оставит! Она будет жаловаться!
Роза поспешно собралась, отнесла дочку в дом деда Ундри и решительно зашагала в райцентр.
До асфальтированной шоссейки от деревни недалеко – какой-нибудь километр. А там часто идут машины, пореже, по ходят и автобусы, так что через час-полтора она уже будет в городе.
Раньше шоссейная дорога проходила прямо деревней. Но Михатайкин настоял, чтобы шоссе убрали: нечего, мол, деревню пылить, кур давить и детей в страхе держать. Старая дорога местами выщербилась, посеревший от времени асфальт растрескался, и в трещинах буйно кустилась зеленая трава. Но идти по этой дороге хорошо, легко, в дождь не грязно, в вёдро не пыльно.
Шагается Розе легко, а мысли в голове одна другой тяжелее. Хочет она и никак не может понять, за что так взъелся, так ополчился на нее председатель. Мало ли по деревне настоящих лодырей, а весь свой председательский гнев Михатайкин обрушил почему-то на одну Розу. И ладно был бы он человек в колхозе новый, ладно бы не знал, как работала Роза в прошлые года! А на хмельнике – он близко от ее дома – она и теперь работает не меньше и не хуже других. Во время сбора шишек хмеля, если не у кого – ни у свекрови, ни в доме деда Ундри – оставить Галю, Роза берет ее с собой на хмельник и усаживает с игрушками прямо в междурядьях. И не сам ли председатель в свое время поставил ее помощником бригадира, не сам ли хвалил и не раз говаривал, что, мол из нее получится хороший бригадир. А вот теперь… Нет, дело тут не в минимуме, тут что-то другое.
То ли от быстрой ходьбы, то ли от того, что солнце припекало уже почти по-летнему, Розе стало жарко. Она расстегнула пуговицы жакета, отерла платком лицо. И когда утиралась – перед самыми глазами у нее мелькнули часы на руке.
Часы! А ведь это те самые часы…
И в памяти Розы всплыло событие – не пятилетней ли? – да, пожалуй, пятилетней давности.
В тот год их бригада вышла на первое место в колхозе по урожаю и хлеба, и конопли. Осенью, по первому снежку, состоялось совещание передовиков района, и на него, вместе с другими хорошими работниками колхоза, взял Михатайкин и Розу. Правда, ехали они отдельно: колхозники на машине, а Федот Иванович – на легковых, обшитых лубом, санках.
Ихняя бригада оказалась одной из первых по урожаю не только в своем колхозе, но и по району. Роза сидела рядом с Михатайкиным и президиуме, а в конце совещания ее премировали часами. Вот этими самыми…
После совещания Федот Иванович пригласил в гости к директору заготконторы. Отказываться было как-то неудобно, и Роза пошла. Понятное дело, не обошлось без выпивки, и хоть Роза не переносит спиртного, ее тоже заставили выпить две стопки ликера: напиток, мол, слабый, дамский, и как же это так, чтобы за компанию, да еще в такой радостный день, не выпить.
Когда на обратном пути выехали из райцентра, Федот Иванович в левую руку взял вожжи, а правой обнял Розу и придвинул к себе поближе.
– Смекаешь, каким образом получила часы?.. Механика нехитрая. Не привез Ягура Ивановича на совещание, и часы достались тебе. Вот так, – и прижал Розу еще крепче к своему боку.
Розу кинуло в жар от слов председателя, и часы начали словно бы жечь руку: ведь это, выходит, и ее и не ее, а бригадира Ягура Ивановича, часы.
– Не следовало бы так делать, Федот Иванович, – резко сказала Роза, стараясь освободиться от сильной руки председателя.
– Дурашка ты, недогадливая, – как-то непонятно сказал Федот Иванович. – Разве не видишь, не замечаешь, что я тебя… – тут он запнулся, замялся на секунду, – я же тебя не только уважаю, по и люблю.
Роза не успела ничего сообразить, не успела опомниться, как почувствовала холодные губы председателя на своих губах. Тогда она рванулась из железного кольца Михатайкинской руки и выпрыгнула из саней.
– И не стыдно вам, Федот Иванович?! Я же вам в дочери гожусь.
Председатель остановил коня.
– Уж сразу и рассердилась!.. Какие все вы, девушки, однако. Нельзя и пошутить… Садись, садись, нечего, – и, словно бы давая знать, что лезть к ней он больше не будет, Федот Иванович взял вожжи в обе руки.
Роза села, стараясь, насколько это позволяли тесные санки, держаться подальше от председателя.
– Не удалась у меня жизнь, – уже другим, доверительным тоном пожаловался Федот Иванович. – Нет дня, чтобы с женой не поссорились или не повздорили. Ревнует, она меня без конца… На ее месте только бы жить да жить. Чего, спрашивается, не хватает? Холодильник есть, стиральную машину купил, скучно стало – смотри телевизор. Так нет, все ей не так и не эдак… Вот закончит младший в этом году десятый класс – и разведусь. Разведусь! – и, полуобернувшись и придвинувшись к Розе, вроде бы наполовину в шутку, а наполовину всерьез, спросил: – Пойдешь за меня, Роза?
– Ну, что вы, Федот Иванович, какая я вам пара? – ответила Роза. – Да и есть у меня парень, люблю я его.
– Кто же это?
– Кто бы ни был – не все ли равно?
По деревне ходил слушок, будто председатель нет-нет да и наведывается к некоторым вдовушкам. Поговаривали, что у жены Павлюка ребенок будто бы от него. Но чтобы Федот Иванович к девушкам приставал – этого еще не было.
– Значит, не пара? – нахмурившись, переспросил Михатайкин.
И Роза подумала тогда, что ведь у этих слов два смысла: один тот, что Роза считает себя не парой, а второй – считает не парой председателя. И похоже, Федот Иванович понял ее в худшем, во втором смысле: ах, мол, считаешь, что я недостоин тебя.
– Ну ладно, не пара так не пара. – Это Михатайкин сказал как-то угрожающе, но не объяснять же ему, что она ничего обидного ему не сказала…
Автомобильная сирена, а потом скрип тормозов смяли и оборвали воспоминания.
– Если в город – садись! – приоткрыв дверцу, крикнул шофер. – Как-нибудь уместимся.
От горьких воспоминаний у Розы словно комок в горле застрял, и она, не сразу, а лишь подтягиваясь на высокую подножку самосвала, ответила, что да, в город.
Рядом с шофером сидела немолодая полная женщина. Она подвинулась к водителю, освобождая место, поправила платок и спросила:
– Из Хурабыра?
– Да, – односложно ответила Роза.
Соседка по кабине оказалась разговорчивой. Ей этого «да» показалось явно мало.
– Вы счастливые, – проговорила она с завистью. – Колхоз у вас богатый… Я слышала, на денежную оплату собираетесь переходить?
– Намечено – с нового года.
– И как перейдете, сказывают, Михатайкин будто обещал на каждый заработанный рубль полтинник придачи доплачивать. Верно, что ли? И сейчас, говорят, у вас платят в полтора раза больше, чем в любом совхозе.
Роза не знала, что отвечать на все эти вопросы. И опять лишь сказала кратко:
– Где больше, где меньше – не знаю. А в прошлом году на трудодень выдали но два кило хлеба и но два пятьдесят деньгами.
– Вам что не работать! – продолжала колхозница. – А мы только едва-едва концы с концами сводим… Вот бы и не продавала картошку, а везу продавать, потому что нужда. И скотину держать нам тоже тяжело – нет у нас таких пойменных лугов, как у вас.
– Ты, тетка Матрунь, не очень-то зарься на Михатайкинский пирог – он, говорят, в чужих руках всегда кажется и толще, и слаще, – встрял в разговор шофер. – И сама не больно-то прибедняйся. Они только собираются переходить на денежную оплату, а мы уже перешли. И получаем – те, кто работает, – не так уж и мало.
– В деньгах что толку! Что получишь, то и истратишь.
– А ты прячь в чулок, – весело посоветовал водитель.
– Пробовала – и там не держится, – быстро нашлась острая на язык тетка Матрена. И довольная тем, что своим ответом заставила замолчать шофера, продолжала: – Хурабырцам и район много помогает. Михатайкина, говорят, все боятся. Для него районные… Эх, забыла слово… ну, вроде запасы…
– Наверное, фонды? – подсказал шофер.
– Вот-вот, они самые, – подхватила Матрена, – Так всякие районные запасы для вашего Михатайкина, как свои. Верно это или нет?
Откуда могла знать Роза о каких-то фондах?! Она так и ответила:
– Не знаю.
– Тут картина больно простая, – опять вмешался в разговор водитель. – Как только председатель – Михатайкин ли, какой ли другой – прогремит, прославится, так у него вроде бы и храбрости, и смелости прибавляется. А некоторые не только смелыми, а и настырными делаются.
– Лет десять назад и у них, в Хурабыре, был колхоз таким же, как наш, – вспомнила тетка Матрена.
– Мало ли что был! Был таким же, а Михатайкпп сумел поднять его, на крепкие ноги поставить… Ордена-то просто так, за карие глаза, не дают.
– И то верно, – согласилась тетка Матрена.
– У нас председатель новенький, год прошел, как заступил, – должно быть, для Розы пояснил шофер. – Ну, агроном, с образованием. Однако же молод, как только что оперившийся цыпленок. В райком и заходить боится, ждет, когда вызовут. Когда-то у него будет авторитет!.. Вот такие, как ваш Михатайкин, глядишь, побольше урвут и машин нужных, и удобрений, и всего другого. Ну, а больше удобрений – выше урожай, это и малому ребенку нынче понятно.
Во время всего этого дорожного разговора Розу не раз охватывало желание рассказать о Михатайкине все, что она о нем знала. Но каждый раз она удерживалась. Что это даст? Ну, выскажет свою обиду чужим людям, ну, посочувствуют ей, а что от этого изменится? Михатайкин-то другим не станет… И ведь это только удивляться надо, как сумел нашуметь-нагреметь: люди из других колхозов завидуют им, завидуют их трудодню. Многие колхозы перешли на денежную оплату, они – нет. Михатайкин не раз на собраниях (сложит этак картинно руки на груди) говорил: «Наш трудодень – царь, ему хоть кто поклонится». И действительно: вой чужие и то кланяются…
Показался районный городок – уютный, зеленый, одноэтажный. Правда, в центре, за последние годы, появилось много двухэтажных зданий. Есть одно и трехэтажное с флагом на крыше – райисполком.
Сразу же, при въезде в город, Роза вышла из машины и направилась в центр – к тому самому дому с флагом на крыше. Ей как-то приходилось видеть, что прокуратура помещается как раз напротив райисполкома.
4
– При хорошем соседе и бедная жизнь не замечается, при плохом соседе и богатая в пыль распыляется, – тяжело вздыхая, сказал дед Ундри, и непонятно было, кому он это сказал – то ли самому себе, то ли своей жене Анне. – Ты, старуха, присмотри-ка за Розиной дочкой, а я на улицу отлучусь.
Дед поднялся с лавки, на которой сидел, взялся за старенькую, как и он сам, почерневшую от времени, шляпу.
Но хоть и непонятно, туманно он говорил насчет плохих и хороших соседей, а старуха его поняла. Она поняла, что все нынешнее утро он только и думал о том, как бы помочь Розе в ее беде.
– Если бы ты успел ей вовремя вспахать огород да если бы вместе со всеми посадили картошку – Михатайкин не смог бы так измываться над ее землей.
– Если бы да кабы, – хмуро отозвался Ундри. – Если бы у меня была лошадь да был плуг… Нам самим-то – забыла, что ли? – люди вспахали. Болтаешь сама не знаешь что.
– Лучше иметь свою, чем не иметь, – в свою очередь неопределенно и непонятно сказала Анна.
– Дважды два – четыре, – отплатил ей той же монетой Ундри и взялся за дверную скобу.
Стороннему человеку такой разговор, наверное, показался бы странным и невразумительным. Однако дед Ундри и бабушка Анна прекрасно понимали друг друга: недаром же они прожили вместе, бок о бок – ни много ни мало – пятьдесят пять лет.
Дед Ундри взял висевшую в сенях старенькую уздечку, вышел на улицу и какое-то время постоял под ветлами, поглядывая в ту и другую сторону деревни. Жившая напротив бабушка Пурхилиха заметила его и, словно бы приглашая вступить в разговор, настежь распахнула окно.
– Ребята ваши дома? – спросил Ундри. Спросил просто так, чтобы что-то сказать, потому что и сам знал, что в такое время все на работе.
Так ответила и Пурхилиха:
– На работе, кум Ундри. На работе.
– А ты слышала, как бульдозером разоряли огород у Розы?
– Нет, кум, не слышала. Слышала только как ругались.
– А у Хведера есть кто дома?
– И у них все на работе, кум Ундри.
– Тьфу! – в сердцах сплюнул старик. – Во всем порядке ни одного мужика не осталось. – И, позвякивая уздечкой, пошел вдоль улицы.
Каждому, кто ему попадался навстречу, дед Ундри рассказывал о том, что случилось утром на Розином огороде. И всякий раз заканчивал свой рассказ одной и той же фразой:
– Совсем обнаглел Михатайкин.
Вот и дом бригадира Ягура Ивановича.
Бригадир оказался дома. Похоже, только что вернулся с поля и сейчас завтракал яичницей.
– Проходи, проходи, Андрей Петрович, садись, гостем будешь, – пригласил старика хозяин дома.
– Я, видишь ли… я пришел по делу, некогда рассиживаться-то. Выпиши-ка, Ягур Иваныч, мне коня…
– Коня? – переспросил бригадир и зачем-то провел ладонью от макушки ко лбу по своим жестким, как проволока, черным волосам. Мало что провел, еще и подровнял пальцами на лбу.
– Да, коня, – подтвердил дед Ундри. – Розе огород вспашу. Чем таким она уж очень-то провинилась? Стыд, что ли, потеряли руководители, не хотят пожалеть сироту.
Бригадир, словно бы не слышал деда Ундри, снова принялся за яичницу, время от времени прихлебывая из кружки пахтанье. И только дожевав остатки еды, обернулся к старику.
– Не могу. Я только что с заседания правления. Розе решено целый год не давать лошади.
– Как это не давать? – теперь переспросил уже дед Ундри.
– Очень просто. Не давать, и все. И огород оставили только пятнадцать соток.
– Постой-ка, постой, Ягур Иванович. Разве ты Розу не знаешь? Разве она с тобой вместе но работала?
– Как не знать.
Деду Ундри все хотелось взглянуть в глаза бригадиру, но тот или отводил их в сторону, или мелко моргал.
– А если знаешь, почему так болтаешь? Мы с ее отцом Федором Петровичем в один год в колхоз вступали, и когда вступали – отвели своих лошадей на общий двор. А теперь что же, дочке Федора Петровича – идти просить лошадь в соседнее село, что ли?
– Правление дало мне список, – ушел от прямого ответа бригадир, – и в нем указано, кому пахать, а кому не пахать огороды. Розе и еще Порфирию Кирилловичу – не пахать.
– У Порфирия тоже некому работать: один старый, другой больной.
– Вот и Роза не работает. Разве что для вида, для отвода глаз.
– У нее же на руках больной ребенок! – все больше распаляясь, крикнул дед Ундри.
Но бригадир опять словно бы и не услышал его. Опять молчит, глядит в окно.
– Тогда сделай так, – предлагает старик. – Выпиши лошадь на мое имя, и пусть деньги тоже удержат с меня.
– И на твое имя не могу. Федот Иванович узнает – оралу же меня с работы снимет.
«Ну, и пусть снимает! Пусть снимает! – хочется крикнуть деду Ундри. – Был же ты хорошим плотником – опять пойдешь. Зато совесть будет чистой…»
Нет, не говорит этих слов дед Ундри. Он видит, что не прошибить бригадира никакими словами. И говорит совсем другое.
– Да, пожалуй, ты прав… Носить на плече бригадирскую сумку легче, чем работать с топором в руках… Будь здоров, Ягур Иванович!
Выходит старик от бригадира придавленным, убитым. Кажется, что он стал даже ниже ростом.
Но вот мало-помалу походка его становится все тверже и уверенней. Дед Ундри переулком выходит на луга, где пасется конский табун.
Однако же и здесь старика постигает неудача. Конюх чуть ли не слово в слово повторяет то, что он только что слышал от бригадира.
– Принеси бумажку от председателя или бригадира – дам коня.
«Принеси бумажку»! Где он возьмет эту бумажку?!
Все с той же, непригодившейся уздечкой в руках, возвращался дед Ундри в деревню. Уздечка оказалась ненужной, но сдаваться старик все равно не хотел.
«Ничего, есть еще выход, – говорил он сам себе. – Созовем соседей и посадим Розе картошку под лопату. Сделаем, по старому обычаю, ниме – помочь… И пусть Михатайкину с бригадиром будет стыдно. Если, конечно, какой-то стыд у них еще остался…»
Валька пригнал свой трактор к плотине, резко, чуть ли не с полного хода, заглушил мотор, вылез из кабины. Долго, тщательно вытирал не первой свежести тряпкой потное лицо, руки, потом в сердцах бросил вконец изгрязнившуюся тряпку на гусеницу и выругался:
– Черт меня потащил в чужой огород!
Валька запоздало клял себя последними словами, пытался найти и не находил никакого оправдания своему поступку.
Председатель заставил? Но ведь и своя голова на плечах есть… Вернется Петр – он же в глаза мне плюнет, и что я, ему скажу в свое оправдание? Скажу, что исполнял приказ председателя колхоза?..
Валька безнадежно махнул рукой и пошел прочь от трактора. Но сделал несколько шагов и остановился, поглядел вокруг.
Два бульдозера продолжали работу, то сходясь на дне оврага, то расползаясь в разные стороны и выталкивая впереди себя груды земли. Все круче становились склоны оврага, все выше поднималась земляная насыпь плотны.
Понаблюдав какое-то время за работой товарищей и оглянувшись на свой замерший бульдозер, Валька решительно повернул назад. Уволил его Михатайкин – что ж, пусть его. Но когда еще сядет за руль новый тракторист, а что машине зря простаивать?!
Он снова влез в кабину, завел мотор и двинулся к плотине.
Нож бульдозера мягко лег на влажную, блестевшую на солнце землю, впился в нее и пошел, пошел грудить, пока не вытолкнул на гребень насыпи.
Валька работал с каким-то мрачным ожесточением. Он не просто двигал рычагами и менял скорости, но в каждое движение словно бы вкладывал и злость на себя, и обиду на председателя.
Ладно бы еще чей огород он изуродовал, а то ведь… Эх! Они же с Петром друзья детства. Вместе росли, вместе в школу ходили. В армии и то служили в одной части, и домой вернулись в один день. И дальше шло все так же: вместе окончили училище и поначалу даже на одном тракторе работали. И вот… Пусть Петра нет в деревне, поговаривают даже, что, мол, неизвестно, вернется ли он к Розе – какое это имеет значение. Роза – жена Петра и Галя – его дочка. Позор! Какой позор…
До самого обеда Валька проработал без единого перекура.
Товарищи-бульдозеристы остановили свои машины на обед, и он остановил. Но готовившая трактористам повариха Соня принесла обед только на двоих. То ли не знала, что Валька работает здесь, то ли ей уже успели сказать, что он уже не тракторист. Пришлось Вальке идти обедать домой.
По дороге, на деревенской улице, ему повстречался дед Ундри с уздечкой в руках.
– Слышал, что понаделали с Розиным огородом? – остановив Вальку, спросил старик. – Какой-то дурак-тракторист заехал на люцерну и сгрудил землю в кучу. Это же надо такое издевательство сделать над землей! Это же…
Слова деда Ундри – как соль на открытую рану, и Валька, видя, как старик все больше распаляется, хмуро оборвал его:
– Ну, пусть я сгрудил. Зачем спрашивать-то – ведь и так знаешь.
– Ты?! – дед вытаращил на Вальку удивленные глаза и вроде бы даже присел от негодования, – Да как же ты посмел? Да я тебе вот этой уздой голову прошибу… Нет, ты постой, постой, – видя, что Валька собрался уйти, старик коршуном вцепился в его рукав.
– Ты мне руку не щипай! – Валька сделал резкий рывок, но дедову клешню стряхнуть но удалось. – Если бы тебе приказали – ты бы что, отговариваться стал?
– Я тебя… – все больше свирепел старик, – я тебя научу надсмехаться над землей!.. Получаете много денег, зажрались, и уж стали забывать, что все – от земли. А вы землю рушите.
– Ты не мне, а Михатайкину скажи, – Валька опять рванул рукав, но дед все так же крепко держал в своей крючковатой клешне промасленный комбинезон.
– Как испортил, так и исправь… Петька-то – забыл, что ли? – твой товарищ, неужто не стыдно?.. Исправь, а то уздой так и исхлещу.
– Отпусти рукав, порвешь, – спокойно сказал Валька. Он уже принял решение. – Не только исправлю, но и вспашу. Мне сейчас все равно: что на свадьбу идти, что покойника хоронить. С работы меня уже сняли… Ну, говорю, снят я, снят, что выкатил гляделки-то, как полоумный.
– Как снят? – видно было, что деда Ундри Валькина новость сбила с толку. – За что?
– А за то, что не согласился портить огород Розы.
Дед как-то непонятно усмехнулся и, еще не успев как следует успокоиться, опять начал закипать.
– Ты что, прямо в лицо смеешься над стариком? Ты же портил землю, и тебя же сняли с работы за то, что отказался портить?
– Отпусти, говорю, рукав. При такой силе тебе вместо пенсии надо кувалду в руки дать и – в кузницу молотобойцем.
Вот только когда дед Ундри отпустил Валькин рукав. И сразу весь на глазах переменился. Голос и тот стал другим, тихим и просящим.
– Прости меня дурака. Послушай, Валя, будь богом, вспаши, что тебе стоит поработать пять минут. А я тебе поллитра – да что там – литру поставлю.
– Сказал же, вот пообедаю и…
– Обед, говоришь? Чего из-за него домой ходить, зря время терять? Сейчас же скажу старухе… Пожалей сироту, Валя. А то ведь как нам после такого людьми-то себя считать?
Валька подумал, что, может, и впрямь лучше будет сделать дело сейчас же, не откладывая, пока трактор еще в его руках, пока у него есть возможность хоть как-то смыть с себя позорное пятно.
– Ладно, – сказал он деду Ундри. – Сейчас прицеплю плуг и приеду.
– Вот и хорошо, – обрадовался дед. – Ты за плугом, а я – в лавку…
Через каких-то полчаса опять въехал на Розин огород трактор. А еще через полчаса и огород был вспахан, и полоска люцерны поправлена.
Прокурора пришлось долго ждать. Как раз в те часы, когда Роза пришла в прокуратуру, он выступал в суде. Какой-то молодой человек в форме, увидев ее в коридоре, зазвал в кабинет, поинтересовался, с каким делом она пришла. По когда Роза рассказала и попросила ей помочь, всякий интерес к ней у него разом пропал. «Я – следователь, – объяснил он, – такие дела в мои функции не входят». И заторопился куда-то уходить, щелкая блестящими застежками большущего портфеля.
Потом наконец пришел и прокурор. Это был высокий, солидный, пожилой человек. Форменная одежда, пожалуй, молодила его, даже изрядное брюшко и то делала не очень заметным.
Прокурор сначала выспросил у секретаря, кто звонил, кто его искал, какая была почта, а уж потом обратился к Розе:
– Ты, девушка, меня ждешь?
Розе все понравилось в этом человеке. Даже имя – прокурора, как она еще раньше узнала у секретаря, звали Иваном Яковлевичем, точно так же, как известного каждому чувашу просветителя. Даже розовая лысина, которую он, сняв фуражку, вытирал платком, будто бы вместе с казенной фуражкой прокурор снял с себя и начальственную строгость – лысина сияла по-домашнему просто и доступно.
– Я тебя слушаю. – И сел не за свой огромный стол, а в кресло, напротив Розы.
Она начала рассказывать. И очень хотелось ей рассказать все по порядку, спокойно. По как только она дошла до того момента, когда увидела за садом бульдозер и вспомнила зловеще улыбающегося, со скрещенными руками, Михатайкина, стоящего на краю огорода, – слезы против ее воли комом подступили к горлу, застелили глаза. Прокурор начал ее успокаивать, подал воды, и она выпила, хотя пить ей совсем не хотелось.
Выслушав до конца се сбивчивый рассказ, прокурор пересел за свой стол, долго в раздумье барабанил пальцами но его крышке, потом позвонил Михатайкину. Он сказал, что такое решение неправильное, незаконное и прокуратура его все равно отменит. После этого прокурор долго молчал, слушая председателя, должно быть, тот доказывал ему свою правоту. И уж наверняка Михатайкин расписал Розу самыми темными красками, потому что, положив трубку и заключая разговор, прокурор сказал:
– А тебе тоже надо в колхозе хорошо работать.
Роза опять заговорила – может, в первый раз он ее плохо понял? – о маленькой да еще и больной дочке, но теперь прокурор слушал ее вяло, без прежнего интереса и участия. Он только еще раз заверил ее на прощанье, что огород не отрежут.
Вышла Роза из прокуратуры успокоенной: есть власть, есть управа и на Михатайкина! А то уж очень зарвался, настоящим помещиком себя почувствовал.
И с автобусом Розе повезло: он как раз отправлялся, когда Роза пришла на автостанцию.
В автобусе, по дневному времени, было не очень людно, даже местечко на заднем сиденье нашлось. Все хорошо, все удачно. Но стоило автобусу выйти из городка в поле, как Розу снова охватили тревоги и сомнения.
Прокурор сказал, что огород не отрежут. Но ведь это можно по-разному понимать. То ли оставят, как есть, то ли оставят только пятнадцать соток. Будет считаться-то, что полностью огород не отрезан, но и много ли его тогда останется? На пятнадцати сотках корову держать уже не придется. Сама-то бы ладно, сама она бы и без коровы прожила, жалко Галю – для нее молоко нужнее всего остального…
Бежит с увала на увал автобус. Бегут, перескакивая с одного на другое, мысли у Розы.
Если продавать корову – покупателя найти будет не трудно: корова молочная, после отела враз чуть не по ведру дает. Так что в селе же и купят, на базар водить не надо… Жалко, конечно, однако же… однако же, может, и в самом деле продать, а деньги положить в сберкассу. Не вечно же будут держать на пятнадцати сотках; через годик-другой Галя подрастет, и тогда Роза в колхозной работе ни от кого не отстанет. Никогда она дома не отсиживалась, у нее и сейчас душа болит, когда она видит, как люди идут на работу, а ей приходится с дочкой оставаться… Так, пожалуй, и надо сделать: продать корову.
А молока будет брать по кринке у кого-нибудь из соседей – им с Галей и хватит.
Хоть дорога и не дальняя, а о чем только не успела Роза передумать. Даже как будет запасать дрова на будущую зиму, и то прикинула. На колхозную машину теперь рассчитывать не приходится, так что надо будет искать где-то на стороне. И искать но в осеннюю распутицу, а загодя, летом, чтобы и дешевле обошлось и чтобы дрова к зиме успели высохнуть и горели жарче…
Сойдя с автобуса, Роза направилась в обход деревни, лугами. В деревне обязательно кто-то встретится, начнутся расспросы – одно расстройство. А так она сначала лугом, а потом задами, огородами незаметно добралась до своей усадьбы. Вот и порушенная утром городьба… Только что это?
Увидев вспаханный огород, Роза почувствовала, как у нее начинает кружиться голова, и, чтобы не упасть, она схватилась за городьбу.
Даже и пятнадцати соток не оставили, чтобы посадить хоть мешок картошки… За что? За что ее живьем хоронит Михатайкин? За что ненавидит, как какого-то врага?..
Заметив на соседнем огороде деда Ундри, Роза закричала:
– Дед Ундри, почему весь огород у меня отобрали?
– Кто отобрал? – вопросом на вопрос ответил старик и подошел поближе. – Никто не отбирал. По указанию… – тут дед немного подумал, словно бы подбирал нужное слово. – По указанию Михатайкина твой огород Валька вспахал.
Роза вспоминает свой разговор с прокурором, его слова о незаконном решении, о том, что не имеют права отрезать огород.
– Может, прокурор председателю велел?
– Наверно, – неопределенно отвечает дед Ундри. – Наверно, так… Ну да что об этом толковать. Ты вот поторопись с картошкой. Поскорее приготовь, до вечера мы еще успеем посадить. И тогда дело будет кончено.
– Надо бы дочку посмотреть. – Роза от растерянности не знает, что говорить, что делать.
– За дочкой старуха смотрит. Не трать зря время. Оно дорого. Весенний день, говорят, год кормит…
