Текст книги "Запоздалый суд (Повести и рассказы)"

Автор книги: Анатолий Емельянов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 32 страниц)

– Здравствуй, студент!.. – А сама смущается, глаза блестят. – Дай, думаю, навещу студента…

Вот так, товарищ инструктор, вот так! Ты, конечно, обалдело глядел на нее, ты, конечно, засуетился, предлагая Наде сесть, ты даже порывался бежать за конфетами в магазин. Да, ты ничего лучше и не мог придумать, как конфеты, какие-нибудь ириски «Золотой ключик».

– Ну, если ты сдал экзамен, да еще на пятерку, можно и отдохнуть, правда?

– Можно, – сказал ты. – Конечно, можно… – А у самого уже вертелась мысль спросить про того человека, про того, который умнеет год от году, – ведь Надя приехала в Чебоксары ради него, а к тебе зашла просто так, да, просто так, навестить…

– А давай поедем за Волгу, такой чудесный день!

– Поедем давай…

– Я ведь приехала сюда в отпуск, отдыхаю в Кувшинке, – сказала она, когда вы уже ехали на речном трамвайчике через Волгу. – Скоро и домой…

Потом вы бродили до самого вечера по синим ольшанникам, продирались через густой орешник, собирали на лица паутину в знойных ельниках, топтали мяту на лесных полянах, и ты поражался, откуда Надя знает каждую травинку, каждый цветок, ведь ты даже забыл, что она биолог. Ну, ты забыл не только это, ты забыл наконец-то и про «того человека»! Да и как не забыть!

– Угадай, что за цветок?

– Который?

– Вот этот, синенький… – А глаза смотрят на тебя так, что у тебя заходится сердце, да, заходится сердце, Александр Васильевич, и ты обнимаешь ее за плечи, ты чувствуешь на своей шее сладкое кольцо ее легких рук, ты слышишь:

– Саша, я шесть лет ждала…

И кажется ему, что и он ждал этой минуты шесть лет. Да, он ошибался, он чуть было не погубил себя, но только Надина терпеливая любовь спасла его, и вот они счастливы, счастливы по-настоящему и навечно…

Я перестаю писать. Я откидываюсь на спинку стула и сижу так. Я чувствую, что глаза у меня мокрые, но я счастлив, все во мне ликует, а сердце бухает, как колокол!..

Кто любил, уж тот любить не сможет…

Нет, не прав ты, поэт Есенин, не прав. Ты написал свое стихотворение в минуту отчаяния, а она бывает в жизни каждого человека, она была и у меня, но вот она прошла, я люблю, и вот я счастлив, и нет никого на свете счастливее меня.

Мало-помалу я успокаиваюсь и думаю так: в лекции Саньку можно обозначить буквой «С», Надю – «Н», а Лену – «Л». Разве эта история не доказывает?.. Что же она доказывает? Странно, мне только что казалось, что она что-то доказывает, что-то такое важное, а только приготовился записать, все пропало. Странно. Но я не отступаюсь, я напрягаю память, сосредотачиваю внимание, и вот я пишу: «Пусть любовь никогда не будет слепой, пусть она всегда будет зрячей, пусть девушки не гонятся за легким успехом, за минутным наслаждением, за мнимым счастьем…» Стоп, говорю я себе. Что это за нравоучения? Кто я такой, чтобы изрекать с трибуны эти «пусть»?..

Четвертый, однако, час. Я чувствую, как устал, веки мои уже слипаются, история Саньки мне не кажется уже такой прекрасной и поучительной… Не взять ли в самом деле лекцию у Красавцева? Нет, не читать ее, по взять за основу, думаю я уже в постели. Да, за основу… Ну, примеры, конечно, свои привести, можно даже поискать и в Кабыре, порасспрашивать, а взять только общую часть… общую часть… «Горящий факел своей любви…» Разве это так уж и плохо? Нет, это совсем не плохо, слова сильные, яркие… «Горящий факел…» И я засыпаю, воображая почему-то Надю, идущую с горящим факелом в руке.

10

Первый иней на траве, первый ледок на дорогах… И когда я иду в контору, у меня одна мысль: как хорошо, что закончили в колхозе уборку картофеля и свеклы! И рябины в это утро по-особенному красны – яростно, торжественно, я гляжу на них и тоже думаю про картошку, про свеклу. Я рад, хотя отлично понимаю, что моей заслуги в том, что колхоз выполнил план, что до холодов убрана картошка и свекла, очень мало. Ну что же, я рад за колхозников «Серпа», рад за Бардасова. В конце концов теперь я с «Серпом» одно целое и готов разделить не только радость – ведь будет и другая осень, придет время другому урожаю, а работа на него начинается уже сейчас. Вчера, например, было у нас правление, и между Бардасовым и старшим бухгалтером Михаилом Петровичем вышло несогласие. Решался вопрос об экономисте: Бардасов предложил принять на работу Нину Карликову, которая закончила институт и служит теперь в райфо, и хотя ее не хотят отпускать, но «мы нажмем через райком». С тем, что экономист колхозу нужен, Михаил Петрович согласен: дел очень много, тем более сейчас, когда бригады и фермы надо переводить на хозрасчет, по… но сколько вы собираетесь ей платить?

– Ну, не меньше, чем она получает сейчас в райфо, – с заминкой отвечает Бардасов. – Я думаю…

– Это как понимать? – вскидывается Михаил Петрович. – Это больше, чем получает старший бухгалтер колхоза?

– Я думаю, это будет наравне со старшим бухгалтером, – тихо и вроде как бы робко замечает Бардасов.

Пауза. Напряженная пауза. Все смотрят на Михаила Петровича и ждут, что он скажет. И он говорит с непреклонной строгостью:

– Я возражаю! Я категорически возражаю! Мы еще не знаем, что за работник эта Карликова и насколько она будет полезна колхозу, а уже кладем ей зарплату, которую у нас получает один только председатель. Я считаю это разбазариванием колхозных средств, и я категорически возражаю!

– По в райфо считают…

– До райфо нам нет никакого дела, у нас другая специфика!

Я вижу, что единодушие членов правления сильно поколебалось. В самом деле, никто из них не получает такой зарплаты, которую председатель собирается дать какому-то экономисту, какой-то девчонке, только что закончившей институт. Кроме того, работали и без экономиста, и не плохо работали, план выполнили. И еще я читаю на лицах бригадиров, на лицах заведующих фермами: выходит, что нас, председатель, ты ни во что не ставишь, тогда как девчонку, какую-то девчонку!..

– Поймите, товарищи, экономист очень нужен колхозу, – убеждает дальше Бардасов. Он не спешит выносить вопрос на голосование, он понимает, что не пришла его минута, что все еще зыбко, и вот убеждает, он говорит о том, что и в колхозе «Победа» взялн экономиста, что и время сейчас такое, что нужно и вперед все рассчитать, и финансовый план толковый составить, а кто у нас его составит так, чтобы по три раза не возвращали его из района? И такой специалист оправдает свою зарплату, он, председатель, в этом уверен.

Но стоит на своем и Михаил Петрович. Ради того, чтобы сохранить колхозу две тысячи рублей в год, он готов работать не восемь, а десять, двенадцать часов в сутки. Он готов десять раз переделать и профинплан, чтобы сохранить колхозу «Серп» эти две тысячи рублей! И это предложение бухгалтера нравится правленцам гораздо больше. Тогда Бардасов говорит:

– Ну, хорошо, товарищи, я с вами согласен. Но вот хотелось бы послушать мнение Александра Васильевича. Человек он хоть и молодой, но бывалый, работал в райкоме, знает колхозы, сам специалист, прекрасно понимает потребности времени… – И выдает мне такую характеристику, таким мудрецом меня рекомендует, что у меня краснеют уши. И это производит сильное действие на правленцев – я замечаю на себе красноречивые взгляды, я понимаю, что теперь выбор зависит от меня. И мне ничего не остается делать, как говорить, и я говорю в пользу экономиста, говорю о необходимости экономиста нашему идущему в рост колхозу.

– Все зависит от эффективного использования наших капиталов, – говорю я. – Современная экономическая политика может быть тогда успешной, когда экономика хозяйства гибка, когда колхоз может пойти даже на определенный финансовый риск во взаимоотношениях с банками и другими финансовыми организациями и тут без знающего, грамотного специалиста очень сложно…

И я вижу, что все мои не очень-то, может быть, и верные, но «умные» формулировки производят действие: Бардасов едва сдерживает довольную улыбку, лицо Михаила Петровича принимает сосредоточенное выражение глубоко и внезапно озадаченного чем-то трудным человека, а бригадиры согласно кивают: так, так… И Бардасов не может не упустить этой минуты, он говорит тоном человека, которому в конце концов безразлично, как решит правление:

– Ну что же, проголосуем, товарищи? Поступило два предложения.

Проголосовали не единогласно, нет, не единогласно, однако Нину Карликову на работу в колхоз приняли с окладом в сто шестьдесят рублей.

– Кстати, она ждет, позовите-ка ее.

И когда довольно смело входит высокая, с красивой, короткой прической девушка, краснощекая, с черными высокими бровями, Бардасов говорит:

– Вот Нина Федоровна, прошу любить и жаловать. Да ведь вы все ее хорошо знаете, она кабырская, родной человек колхозу.

И только один Михаил Петрович упорно отводит глаза в сторону.

– Мы все решили, Нина Федоровна, оклад у вас остается прежний, так что вы сегодня же и пишите заявление…

Так вот, если говорить о моей пользе, о пользе секретаря парткома. Дело с экономистом могло бы принять затяжной, склочный характер, колхоз бы сэкономил по милости прижимистого Михаила Петровича копейки, а потерял бы – я в этом уверен – куда большие капиталы: чтобы зажечь лампу, не стоит экономить спичку. Но бухгалтеры старой закалки не всегда это хоршо понимают. Конечно, не для себя они хлопочут о каждой копейке, не для своего кармана, это понятно, однако сейчас такое время, что должен работать каждый рубль. И он работает только тогда, когда не просто лежит в кассе, по когда на него строят, покупают, не боятся деньги перебрасывать из статьи в статью. Я, например, знаю один колхоз, где на средства, идущие только по статье «капитальный ремонт», сделано несколько капитальных строений, и сделано так, что ни одна ревизия не придерется. Но для этого руководители должны рисковать. Вообще финансовая политика хозяйств – дело для меня темное, но я точно знаю одно: делаться она должна честными, чистыми руками и делаться смело. Иначе нашим колхозам никогда не вылезти из нужды и нехваток, не вылезти из-под дырявых крыш на фермах, из грязи на дорогах. И вот этим намерениям Бардасова я должен способствовать, пусть и к неудовольствию Михаила Петровича.

На правлении еще один денежный вопрос разбирался – повысить зарплату электрику Воронцову, потому что «руки у него золотые, а голова серебряная», как сказал Бардасов и добавил:

– Раньше мы электромоторы в Чебоксары ремонтировать возили, а теперь с ними и заботы не знаем, на фермах всегда электричество, а значит, и вода, и коровы напоены. Итак, кто «за»?

«За» оказались все. и я, к слову сказать, порадовался за Графа, а когда вечером поздравил его с «повышением», он не смог скрыть довольной, какой-то даже по-ребячески простодушной улыбки.

– Но это повышение не отнимает ли у тебя немножко свободы, которой ты так дорожишь?

– Нет, – сказал он, и улыбки на его лице как не бывало – передо мной был прежний Граф, упрямый и резкий. – Свободу отнимают только поощрения за мнимые достоинства, а моя работа вся на виду у людей. Надеюсь, на правлении не было спору о моей прибавке этих несчастных двадцати рублей?

Я сказал, что нет, спору не было, и он, хмыкнув довольно, продолжал чтение очередной книги. Сегодня он не ввязывался в спор, не начинал никаких разговоров, и я подумал, что с ним что-то случилось.

– Сегодня на правлении приняли на работу в совхоз одну девушку, – сказал я. – Экономистом…

Он и бровью не повел.

– После института… Ну, из наших, из кабырских, ты се, наверно, знаешь?

Оп молчал.

– Очень красивая и, судя по всему, умница…

Я видел, что Генка уже не читает.

– Ты не знаешь, сестра она будет этому… ну, такой маленький, как его?..

– Нет, не сестра.

– Я тоже так подумал. Очень уж мало сходства, она такая высокая, красивая…

Тут Граф не выдержал – улыбка так и выперла, как он ни сдерживался, и рывком отвернулся к стенке.

– Просто однофамилица, – сказал он через минуту. – В Кабыре каждый четвертый Карликов.

Мне стало ясно, отчего так молчалив мой Граф. Ну что ж, какие бы слова ни говорил человек в пылу спора, каким бы он ни был оригинальным, но реальность, реальная жизнь всегда ведет его по кругам своим. Видно, Генка случайно встретился с Ниной и, как водится в таких случаях, разговорились, исподволь выведали друг от друга некие «тайны», обрадовались, что вот теперь они опять вместе в Кабыре, есть с кем перемолвиться словом, «а то ведь так, знаешь, скучно…» И вот Генке уже нет вовсе дела до того, что Нине не семнадцать, что ее уже не воспитаешь в своих взглядах – они у нее есть свои, однако в Генкиных мыслях полная гармония, да, полная гармония и покой. И даже сегодня утром, когда отправлялся на работу, все мурлыкал нехитрый мотивчик… Нет, я вовсе не хочу сказать, что сыграл какую-то важную роль и в делах колхоза, выступив за прием на работу Нины Карликовой, ни в ее судьбе, ни тем более в судьбе Генки. Нет, я просто хочу сказать, что волей-неволей я уже участник жизни Кабыра, колхоза «Серп», вот и все. И только от моих качеств и способностей и моих принципов и знаний зависит, что я вношу в эту жизнь: очевидную пользу или добавляю напрасной суеты, добавляю в добрые дела добра или помогаю вольному и невольному злу. А это ведь так просто – способствовать злу. Например, можно не вмешиваться в спорные дела, не добиваться справедливости в решении запутанных, сложных вопросов, Или элементарно важничать, тешась чувством власти, своим положением – как же, парторг, одно из первых «лиц» в Кабыре! Не скажу, что я совершенно не ощущаю этого своего нового положения, ведь я еще никогда и нигде не был «одним из первых лиц». В своих родных Хыркасах я, хотя уже и зоотехник, был все-таки зачастую просто Санька, в райкоме – инструктор, то есть одна из спиц в колесе. А тут вот, в Кабыре, я – «лицо», Александр Васильевич, не иначе. Ко всему прочему в любом месте всегда находятся люди, кому приятно общение с «первыми лицами», а еще говорят – «головка». Таким человеком судьба меня уже наградила. Это директор школы Цветков. Он живет неподалеку от Графа, так что иногда мы вместе идем на работу, он – в школу, а я – в правление. Мне даже кажется, что Цветков иной раз нарочно поджидает меня, и когда я подхожу к его дому, он выходит из калитки уже с готовой сладенькой улыбкой привета на лице, долго жмет мне руку и как-то нехорошо, льстиво заглядывает в глаза. Он никогда еще не поинтересовался делами колхоза, а на мои вопросы о школе отвечает, что все там прекрасно, все хорошо, по успеваемости школа идет на первом месте в районе, а я гляжу на его чистое, пышущее здоровьем лицо, на белоснежный воротничок рубашки, и у меня такое впечатление, что в школе далеко не все так прекрасно, а сам он все утро чистился, брился и долго делал физзарядку, а о школе и не думал. И мне неприятно почему-то идти вместе с ним, и особенно неприятно, когда но другой стороне улицы опешит в школу Ирина Степановна с не в меру раздувшимся стареньким портфелем, Она как-то смущенно отворачивается, надеясь, должно быть, остаться незамеченной, потому что ей неловко и за свой портфель, и за стоптанные старенькие туфли. И когда я окликаю ее через улицу, она краснеет и кланяется и спешит дальше, словно боится, что я перейду к ней.

И вообще у меня с каждым днем знакомых прибавляется на этой улице, где я живу теперь.

– Тавдабусь, Сандро Васильевич, – говорят мне женщины и старухи от калиток, с крылечек, из дворов, и мне это приятно, потому что ведь они могли бы и не здороваться со мной, могли бы сделать вид, что не видели, не заметили, тем более что я-то их не знаю. Но в этом «тавдабусь» нет ни нарочитого, показного почтения к «лицу», ни желания быть замеченными «лицом», нет, есть просто утренний привет односельчанину, соседу по улице. Вот это-то мне и приятно. Эти люди надеются, что я не зря ем хлеб, не зря получаю деньги в кассе колхоза «Серп», да, они на это надеются.

Но сегодня весь Кабыр на своих огородах – убирают свою картошку. Сквозь сильно поредевшую листву яблонь и вишен за домами я замечаю на усадьбах людей с лопатами, мешки, наполовину заполненные картошкой, а кое-где горит и костерок – сизый пахучий дымок стелется низко над пожухлой ботвой… Где-то я читал, что вот на личных усадьбах, на таких, как у нас в Кабыре, а они по всей стране одинаковы, по всем колхозам и совхозам, выращивается чуть ли не больше половины всего картофеля, производимого у нас в государстве. Меня тогда изумила эта цифра. Трудно сравнивать обширные колхозные и совхозные плантации картофеля с этими вот маленькими участочками, по трудно не верить и статистике, и вот с тех пор я невольно все ищу какого-то объяснения этому факту, но, честно признаться, не нахожу его. Сколько мы бьемся в колхозах и совхозах с этой картошкой, сколько техники на этих плантациях работает – посадить, окучить два раза за лето, два-три раза обработать ядохимикатами, а потом собирать урожай, и тут нехватка людей, нехватка автомашин, и все это с хлопотами, с приказами, с руганью, с криком, с потерями, с громадными потерями того же картофеля!.. А тут все тихо, все как-то спокойно, точно и нет его, этого картофеля, но вот пожалуйста – больше половины!.. Что же это за труд такой, невидимый миру? Труд, о котором не говорят, не пишут? И что это за картофель, с которым нет никаких хлопот, никакого беспокойства? Какой-то невероятный картофель, честное слово, мифический какой-то, а между тем – больше половины! У меня тогда даже серьезный спор вышел с Красавцевым по этому поводу. Он сказал, что я слишком благодушно настроен по отношению к собственничеству. Сказать откровенно, мне не правится и само это слово – собственничество, особенно в таком варианте: «отсталая психология крестьянского собственничества». Я не вижу ничего плохого в том, что личная усадьба колхозника ухожена, что на каких-то тридцати сотках у него и сад, и огород, и картошки он выращивает мешков тридцать – сорок, и сена пудов двадцать накашивает. Чего тут плохого или отсталого? Неужели было бы лучше, как того желает Красавцев, если бы вокруг крестьянского дома росли лопухи да крапива? Конечно, он тогда почаще ходил бы на наши лекции о любви и дружбе, но я не согласен, что при такой жизни крестьянин был бы духовно богаче, как уверяет Красавцев. Ведь человек теперь не прикован к земле, к одному месту, и если он живет в деревне, значит, ему нравится тут жить, нравится окапывать и ухаживать за яблонями, нравится возиться с пчелами, с огородом, правится рябина под окошком, которую он посадил вовсе не для обогащения, а для «красы» и для клестов. Разве в этом нет признаков так называемого духовного богатства человека? Все дело в том, что человек обретает это духовное богатство через свой труд, да, через свой труд, через активное общение с землей! «И после этого он едет на базар и ломит такие цены, что страшно подступиться», – ехидно сказал Красавцев. Возможно, один из десяти и едет на базар, а то, что часто на базаре высокие цены, виноваты мы, потому что не умеем наладить государственную торговлю, не умеем хранить в целости то, что выращиваем на колхозных, на государственных полях, и высокая цена на базаре только отражает состояние государственной торговли, вот и все! Конечно, я, может быть, слишком горячился, но меня выводит из себя, когда на человека напяливают эту геометрию: огород – базар, базар – огород. Взять тот же Кабыр. Многие ли ездят на базар? – ведь до Чебоксар больше ста километров, а в районе и базара никакого по сути дела нет, так, смех какой-то: вытащит бабка ведро огурцов, простоит с ними до обеда да с тем и уйдет. Но не будь даже этого видимого стимула, не реального, а именно видимого, крестьянский бы труд очень много потерял. Вот и раньше ярмарки были. И каждый ехал на них как на праздник. Иному бедолаге и везти-то нечего, да все равно тащится с парой лаптей, с мешком кудели, и вот он стоит в ряду наравне с другими, стоит и чувствует себя равноправным участником праздника, хвалит свой товар, произведение рук своих. И вот эта же картошка теперь. Не в дым же она превращается, не врагу идет на пропитание, по самим же себе, нашим же людям. И только бы радоваться, что «производится ее больше половины», да и как производится, а не иронизировать по этому поводу – «собственнические настроения», «с такими взглядами мы никогда к коммунизму не придем». Придем! Но придем, если научимся работать, научимся думать, научимся уважать труд людей, считаться с людьми! А Красавцев в ответ с этаким снисхождением, как безнадежно больному: «Эх, молодость, молодость!..» Ну, бог с ним, с Красавцевым, пускай на здоровье читает свою лекцию о любви и дружбе, я никогда не возьму ее даже для примера. «Горящий факел любви»! Ничего себе пример! Уж как-нибудь обойдусь…

Но вот и контора. «Правление колхоза «Серп» – золотые буквы на черном фоне. Не хуже, чем у какой-нибудь республиканской конторы. Да и гудит правление не хуже – я в коридоре уже слышу треск арифмометров, дробь пишущей машинки, телефонные звонки. Идет жизнь! А за дверью главбуха она просто кипит. Я слышу это по голосу Михаила Петровича, должно быть, он опять в конфликте с какой-то районной организацией.

– Тридцать процентов скидки?! Да у вас там есть ли штука, которую добрые люди называют совестью? – срывается на пронзительный фальцет Михаил Петрович. – Какая грязь? Мы рыли в сухую погоду, и картошка как вымытая! Вы что там, в самом деле? Когда перестанете обманывать колхозы?.. Что? Много битой? Копалкой? Да как вам не стыдно? Мы же лопаточками копали, лопаточками, понятно вам!.. Когда? Что?.. Ни в коем случае, я сегодня же сам приеду сдавать анализы, сам. Ясно?! – И слышно мне, как он бросает телефонную трубку. Вот и Михаил Петрович. Правда, за колхозную копейку он себя не пожалеет, по двадцать часов будет работать, десять раз промфинплан будет составлять, со всеми районными организациями перегрызется. «Будешь искать такого главбуха, не скоро найдешь», – сказал про него Бардасов. Иной, конечно, добивается своего дипломатичностью, лестью, лаской, а этот вот на совесть давит, закона громко требует. И я знаю, что Михаил Петрович сегодня поедет сам сдавать картофель, будет и там ругаться, давить на совесть, но добьется своего. Да и как не добиться, ведь картофель у «Серпа» и в самом деле чистый, отборный, ведь лопаточками деревянными, как в старину, копан.

Но картофельная лихорадка на этом не кончается. Оказалось, что хоть район наш и выполнил план, но республика – нет, и вот из Чебоксар нажимают на райком, а райком, ясное дело, спускает к нам свои директивы. Ну, а Бардасов без особого энтузиазма жмет на бригадиров, потому что ведь картошка лежит уже в траншеях, и теперь траншеи надо вскрывать, грузить на машины, – дополнительные работы, лишние затраты для колхоза. Но и бригадиры показывают «зубы»: почему нельзя было вывезти прямо с поля? почему двойную работу заставляют делать? И как бы тут ни объясняйся, какие доводы ни приводи, о какой пользе ни толкуй, а ведь их правота очевидна: лишние работы, потери денег и самого картофеля – сколько его побьется при таких перевалках, сколько погниет…