Текст книги "Запоздалый суд (Повести и рассказы)"
Автор книги: Анатолий Емельянов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 32 страниц)
В нынешнем году овощной огород увеличен до двенадцати гектаров. Двенадцать гектаров – это очень много. Легче в зерновом поле посеять и убрать триста, чем обиходить эти двенадцать. Одной только воды на полив сколько потребуется…
Вспомнив о воде, Алексей Федорович захотел заодно и посмотреть, как подвигаются дела на строительстве плотины. Набирается ли вода в пруду хоть для первых поливок.
По дороге на плотину Алексею Федоровичу повстречался тот самый Валька Ремизов, о котором шла речь на заседании правления. Похоже, Валька был в изрядном подпитии: шел как-то бесцельно и ступал нетвердо.
– Что у тебя за праздник сегодня, Валентин? – спросил тракториста Алексей Федорович.
– А почему именно праздник? – останавливаясь, философски возгласил Валька. – Что я немного того… ну, скажем точнее – выпил? Так вы, Алексей Федорович, разве не знаете, что пьют не только по праздникам. Еще пьют или с радости, или с горя, или от безделья. Три причины… Не верите? Истинно говорю, хоть кого спросите. И я выпил сразу по двум причинам: с горя и от безделья… Я думаю, что я хорошо вам все объяснил.
– А ты, оказывается, философ.
– Кто-кто? – то ли не расслышал, то ли не понял Валька.
– Философ, – повторил Алексей Федорович, – мудро думающий человек.
– A-а, это тот самый Секкель? – начал вспоминать Валька. – Постой, не Секкель, а Геккель…
– Ты хочешь сказать: Гегель? – подсказал Алексей Федорович.
– Он самый!.. Простите, Алексей Федорович. В армии на политучебе рассказывали, забывать начал. И образование у меня только семь классов. Но, – Валька поднял вверх указательный палец, – но думать – это вы верно подметили – думаю. Каждый тракторист, я вам скажу, – философ. Работаешь, пока трактор исправен, – думаешь а что еще делать?! Поломался трактор, выругаешься, душу отведешь и снова начинаешь думать. Начинаешь думать, как поломку исправить…
До нынешнего дня Алексею Федоровичу как-то не приходилось видеть Вальку пьяным, а уж таким разговорчивым – и тем более. Ты смотри-ка, разошелся, прямо хоть на трибуну…
– Говоришь: от безделья. А сказывали, ты на плотине работаешь?
– Работал полдня, а потом Михатайкин… да, да, сам Михатайкин уволил. Уволил!.. Завтра же беру паспорт и уезжаю в Чебоксары – там трактористы-бульдозеристы – во! – тут Валька шаркнул ребром грязной ладони по своей тоже не очень чистой шее, – во как нужны. А может, на Север к своему другу детства Пете махну… Словом, окончательное решение будет зависеть от того, какой нынче сон увижу… А заранее знаю только то, что в этом году обязательно женюсь и возьму какую-нибудь красавицу с румяными щеками и толстыми губами – чтобы интересней было целоваться…
Слушая пьяную Валькину болтовню, Алексей Федорович начинал понимать, что нынче утром у него с председателем произошел какой-то крупный разговор, после, которого Михатайкин отстранил тракториста от работы, а на заседании правления хотел задним числом утвердить свое самоличное решение. Валька же пока еще не знает, чем кончился разговор о нем на правлении.
– Вот что, Валентин. Решением правления ты оставлен на работе, а только оштрафован на пять рабочих дней. Ты лучше скажи, чем ты не потрафил председателю?
– В-эй, – махнул рукой тракторист, видимо не желая отвечать на вопрос. – Не Михатайкин слушается правления, а оно само слушается Михатайкина… А оштрафовали или не оштрафовали – какая разница, я все равно уеду. Пока, Алексей Федорович, – Валька хотел было на прощание протянуть руку, но заметил, что она в машинном масле, и только поднял ее и, помахивая, пошел вдоль по улице.
«А что, возьмет да и уедет, – провожая взглядом тракториста, подумал Алексей Федорович. – А ведь сам Вася Берданкин говорил, что Валька – один из лучших механизаторов… Эх, Федот, Федот, если только из-за одного того, что кто-то нечаянно наступил тебе на любимую мозоль, задел твое самолюбие, ты будешь выживать из колхоза – с кем ты тогда останешься?!»
Валькин бульдозер, почему-то с плугом на прицепе, стоял на краю овражного склона, а остальные два продолжали наращивать уже достаточно высокую запруду.
Запруда-то высокая, а вот пока не заметно, чтобы перед ней копилась вода. От жаркой погоды, видать, и родники ослабели. И если сегодня-завтра высадить в гряды огурцы и капусту – придется, как и в прошлые годы, возить воду на машинах. Нужен, да еще как нужен, дождь. Однако никаких признаков, предвещающих изменение погоды, пока не видно: и на небе ни облачка, и старые раны молчат…
Пускаясь в обратный путь, Алексей Федорович сквозь нечастые столбы хмельника увидел копошащихся на чьем-то огороде людей. Что они делают? Уж не высаживают ли огуречную или какую другую рассаду, на вёдро глядя? Интересно!..
Нагорная улица, на задах которой возводилась плотина, входит в бригаду Егора Ивановича. Так что приходилось бывать здесь Алексею Федоровичу не часто, и он не смог сразу определить, на чьем именно огороде идет работа. Ну, и то, конечно, сюда надо прибавить, что больше двадцати лет он не жил в деревне и теперь только как бы заново начинает узнавать многих ее жителей, особенно молодежь.
На ближнем конце участка, за огорожей, стоял дед Ундри. Уж кого-кого, а деда-то Ундри Алексей Федорович зпал.
– Добрый день, Андрей Петрович, – поприветствовал он старика. – Сил вам и успеха в работе!
Дед выпрямился, потирая одной рукой натруженную поясницу, а другой втыкая в землю лопату. Лопата угодила на вывороченные толстые корневища люцерны и, как следует не воткнувшись, упала на землю.
– Спасибо, Алексей… Силы-то нам нужны, работы остается еще много, а года наши… Эх, где мои семнадцать лет!.. Да ты заходи, вон там огорожа порушена – в нее и заходи.
Только теперь, приглядевшись, Алексей Федорович заметил, что на огороде идет посадка картошки под лопату: дед Ундри готовит лунки, а женщины кидают в них картошку и засыпают землей.
Ему вспомнилось, как отец тоже сажал на своем огороде картошку вот так же – под лопату. Но двор их был расположен на низинном месте, там всегда было сыро, ж земля высыхала не скоро. Но на Нагорной-то улице какая может быть излишняя влага – на то она и зовется Нагорной? Зачем же дед Ундри сажает под лопату? Или, может, он за этими ясными солнечными днями уже видит, угадывает сырое лето? Ведь старики – народ мудрый, они, бывает, довольно точно угадывают погоду наперед…
Но не успел еще Алексей Федорович что-либо спросить у деда, как тот сам начал разговор. Начал как-то странно, издалека.
– Лексей, ты майор, человек много знающий, разъясни мне, старику, разрешается или не разрешается колхознику держать корову?
– Что за вопрос, конечно же, разрешается, – еще не понимая, куда клонит старик, ответил Алексей Федорович.
– И я говорю эдак же, и радио так говорит, и газеты так пишут. Все говорят: имейте корову… Но ты посмотри, что наделал Михатайкин: люцерну – люцерну, которой как раз и надо кормить ту корову, – он ее испортил трактором. Как это понимать? Нешто радио велит так делать? Или газеты пишут, что так надо поступать?
– Постой, разве это твой огород?
– Коли был бы мой, я бы его и близко не подпустил. Я тридцать шесть лет в колхозе отработал, и до моего участка не только Михатайкин, но и сам прокурор не посмеет прикоснуться. И не потому что земля мне нужна – из-за прынципа! – старик сделал ударение на последнем слове. – А земли мне скоро понадобится три метра, если и того не меньше – росту-то я не богатырского… Розин это огород – вот чей. Над ней измывается Михатайкин. И вот я и хочу тебя спросить: разве для него закона не существует? А если существует – зачем вы ему позволяете бесчинствовать? Ты, Лексей, майор, большой человек, а вдобавок и колхозный партейный секретарь – разъясни мне, старому дураку, растолкуй.
Вот когда Алексею Федоровичу стало все окончательно ясно!
– Эй, старый индюк, увидел человека и рад язык почесать, – донесся с дальнего конца участка не по-старушечьи звонкий голос бабушки Анны, супруги деда Ундри. – Делай свое дело, мало ли народу мимо ходит…
– Давай, Лексей, объясняй, мне, видишь ли, некогда – вон слышал, старуха торопит.
Что мог «объяснить» Алексей Федорович старику?! Он только сказал глухо:
– В нашей стране перед законом все равны – это ты, Андрей Петрович, и сам хорошо знаешь.
– Ну, и на том спасибо, растолковал! – горько усмехнулся старик. – Я ему про Фому, а он… а-а, – не договорив, он безнадежно махнул рукой и направился на дальний конец участка к работавшим там женщинам.
– Андрей Петрович, постой-ка, – окликнул Алексей Федорович старика и, видя, что тот не отзывается, тоже пошел за ним следом.
Среди работавших женщин он узнал хозяйку огорода Розу, ее свекровь Катрук, бабушку Анну, Розину соседку Марию Панкину. Похоже, что Роза по старинному обычаю созвала ниме – помочь, и он на эту горькую помочь как раз и угадал.
Алексей Федорович поздоровался с работницами и, не сразу сообразив, что им сказать, как себя вести, вполусерьез-вполушутку проговорил:
– Ну, что ж, если у вас ниме – давайте и мне лопату.
Но лопаты ему не дали. Женщины обступили его, и ему, по поговорке, пришлось поджариваться на том костре, который он сам же и зажег.
– Да, у нас ниме. А что тому причиной – знаешь?
– Ты – парторг, комиссар, а в одной упряжке с Михатайкиным бегаешь.
– Сделал он тебя бригадиром, а ты и рад и тоже в его сани сел…
А дед Ундри еще и подливал масла в огонь:
– Так, так его, бабы! А то из своих кабинетов они нас плохо стали видеть…
Нет, не лопатой тут надо было работать – головой. И Алексей Федорович, чтобы погасить разгоревшийся разговор, сказал:
– Вот мы что сделаем… Веспа нынче идет сухая, так что под лопату картошку сажать – как бы потом не выгорела… Вы пока сделайте небольшую передышку, а я пошел в свою бригаду, и если не через двадцать минут, так через полчаса… – тут Алексей Федорович по старой армейской привычке взглянул на часы и уточнил: – в шестнадцать ноль-ноль здесь будет конь с плугом. Под плуг и посадите.
– Тогда на пиво вечером приходите, – попросила Роза, и Алексей Федорович увидел, что у нее в глазах стояли слезы.
– Так лопату-то мне не дали, – отшутился он, – не за что меня и пивом угощать…
8
Быстро, незаметно проходит время в застолье. Да в лесу и темнеет раньше, чем в поле. Так что когда собрались в обратный путь и стали складывать посуду, то Васе Берданкину пришлось фарами машины осветить поляну.
Незаменимый человек Вася на таких гулянках! Сколько бы ни пришлось ему выпить за столом – свое дело он знает. И еще не было случая, чтобы с какими-то приключениями доставил охмелевшую компанию домой. В любом состоянии, по любой дороге ведет машину аккуратно, спокойно. Говорят, восемьдесят процентов всех дорожных аварий происходят по причине невоздержанности сидящих за рулем. Много ли, мало ли выпьет человек и – всей ступней жмет на акселератор, из тихого и осмотрительного превращается в лихача. У Васи все наоборот: чем больше выпьет, тем тише ведет машину.
Вот и сейчас, пока выбирались из леса, Вася ехал со скоростью черепахи, и ни разу не то чтобы там на дерево – на кустик не наехал. А чтобы не заплутать в ночном лесу – по своему же собственному следу и вел машину. И уж только когда выехал на луг, прибавил газу.
Мелкая и крупная мошкара летит на свет фар, ударяется о ветровое стекло, и – закрой глаза – кажется, что капли редкого дождя бьют но машине. Мошкары особенно много здесь, в пойменных лугах.
Рядом с Васей сидел осоловевший, подремывавший Александр Петрович. А на заднем сиденье расположились Федот Иванович с Шурой.
До чего же нетерпеливая эта Шура! Ну, подождала бы немного, скоро доедут, так нет, обняла председателя за шею, словно боится, что он может выпасть из машины. Мало что обняла, качнет машину – норовит в этот момент к нему тоже качнуться и поцеловать. Эх, Шура, Шура!..
Вася свое водительское зеркальце поставил так, что в нем хорошо видно, что происходит на заднем сиденье. Он и на дорогу глядит, и в зеркальце нет-нет да посмотрит.
Удивляет, если не сказать восхищает Васю смелость, нестыдливость Шуры – все ей трын-трава. И где только набралась она этой смелости?.. Где, уж конечно, не в Хурабыре. Еще молодой девчонкой завербовалась Шура вскоре после окончания школы на стройку и попала не куда-нибудь – в Москву. Приезжала в отпуск – чик, брик, все на ней по самой последней моде… Видно, тогда, в те годы, и набралась она городских замашек. И по сей день одевается почище сельских учительниц. Остались у нее в Москве подруги, нет-нет да посылочки со всякими модными кофточками да туфельками пришлют. Денег у нее хватает. К тому же и председатель балует. А и так скажешь, что такую и побаловать не грех. Шура не чета деревенским девчонкам, которые строят из себя этаких неприступных недотрог. Не понимают, дуры, что молодость и жизнь даются только раз. А Шура понимает и ни в чем себе не отказывает, никаких запретов не признает. Всяко по деревне за глаза о ней те же девки да бабы судачат: и такая она, и сякая. А Шура и ухом не ведет на эти разговоры, плевала она на них, все ей – и все эти бабьи сплетни в том числе – трын-трава…
Опять взглянул Вася в зеркальце. Тьфу ты, чертова баба – опять целуются…
Показались огни Хурабыра.
Не въезжая в деревню, Вася повернул к крайнему Шуриному дому. Агроном быстренько выскочил из машины и скорым шагом – во двор, чтобы открыть ворота.
Вася въезжает, председатель с Шурой вылезают из машины, оглядываются: вроде бы никто не видел, и заходят в дом. Тогда только Вася выводит машину со двора, Александр Петрович закрывает ворота, и они едут дальше.
Вот и дом агронома. Облегченно вздохнул – слава богу, гулянье кончилось! – Александр Петрович выходит из машины. Уже не первый раз замечает Вася: почему-то не доставляют большого удовольствия агроному «рыбалки» вроде нынешней. То ли еще не втянулся, то ли смаку в этом не понимает…
Пассажиры развезены по домам. Теперь можно и в гараж.
Но вот уже и машину поставлена, и ворота гаража закрыты, водителю тоже можно идти домой, а он что-то медлит, что-то не торопится. Сел на лавочку, что тянется вдоль стенки гаража, курит.
Дома уже привыкли, что Вася частенько возвращается лишь в полночь, а то и вовсе перед рассветом. В первое время жена ругалась, устраивала сцены, а потом то ли увидела, что толку от этой ругани мало, то ли посчитала, что переживать поздние возвращения мужа себе же дороже, по только в конце концов махнула рукой: пусть пошляется, перебесится, пусть жирок порастрясет. Уж если пятидесятилетний Федот Иванович, говорят, к чужим похаживает, надо ли строго с молодого-то спрашивать?!
Года три после женитьбы жили они хорошо, согласно, полюбовно. Потом как-то пополз по деревне слушок, будто Вася к одинокой Ларисе начал заворачивать. Было это или не было – кто знает. Но только вскоре Лариса заколотила дом, уехала работать в город, а через год вернулась в деревню уже с мужем. Тогда-то Вася и положил глаз на бухгалтера Шуру. Правда, узнав, что часто ли, редко ли, но бывает в ее доме сам Михатайкин, ходил Вася к Шуре с большой осторожностью. И вот тогда впервые удивила его в Шуре способность держаться с Михатайкиным смело, свободно, будто ничего и не бывало между нею и Васей.
Тоща удивила, а вот нынче – нынче обидела. Вася почувствовал себя даже словно бы оскорбленным той самой способностью Шуры любить сразу двоих.
– Сволочь! – вслух выругался он. – Ей, видно, как суке, любой кобель люб.
Все. Решено! Больше он туда не ходок. Пусть председатель ходит, а его ноги у Шуры больше не будет…
Однако же, приняв это твердое решение, Вася тут же и подумал: а к кому тогда?
Конечно, будь Вася трезвый, он бы, может, и не стал задавать себе такого вопроса, а притушил бы докуренную папиросу да и пошел домой спать. Но Васю как раз только сейчас хмель и разобрал по-настоящему. То он крепился, держал себя, как бы сказать, в мобилизованном состоянии: сидишь за рулем – держи ухо востро! Сейчас Вася полностью демобилизовался, никакие запретительные знаки перед ним уже не маячили, и вот именно теперь ему и захотелось гульнуть, как-то потешить себя.
И тут в его хмельной голове вдруг возникла Роза. Ведь уже скоро год, как Петр уехал, молодая баба, поди, скучает без мужа и, наверное, просто рада будет, если Вася навестит ее. Конечно, будет рада!..
Вася тушит папиросу и решительно поднимается с лавки. Поднимается и… снова садится. Ему приходит на память нынешнее заседание правления, на котором было решено завтра же распахать Розин огород и сдвинуть землю на компост. Он вспоминает, что твердо обещал председателю выполнить это решение.
Стоп! Но ведь вовсе не обязательно ему самому лично этим заниматься. Он пошлет кого-нибудь из трактористов – и вся недолга.
Вася озирается вокруг. Ах, светловата ночка-то! Лунища вон как начищенный медный таз выкатилась из-за Суры, а на небе – ни облачка. Пойдешь по улице – сразу заметят, и еще домой вернуться не успеешь, как слушок по деревне пойдет…
Сначала задами, а потом узкой тропинкой, вьющейся вдоль огородов, Вася шагает на Нагорную.
«Мне бы, дураку, надо еще раньше разуть глаза, – сам себе по дороге выговаривает Вася. – Теплым словом надо бы утешить. А то у Петра в гостях не раз бывал, а о его жене – ну, не дурак ли? Ведь знал, что Петр уехал – даже и думушки в голове не держал. Прямой дурак! Оно не зря говорится, что к чувашу ум приходит с опозданием. Пристал к этой Шуре. А что, если разобраться, эта Шура представляет? Да она и ногтя Розиного не стоит…»
Вот он, Розин дом.
Поднявшись на крыльцо, Вася долго прислушивался. Ни в избе, ни на дворе – никакого шума или шороха: коротка майская ночь, все спят. Вася тихонько постучал согнутым пальцем в наружную дверь. Подождал. Нет, видно, не услышали. Постучал посильнее и подольше.
Открылась избяная дверь, послышались шаги по сеням.
– Кто там? – донесся из-за двери сонный голос Розы.
– Это я, Вася, – ответил он тихим и немного осипшим – то ли от волнения, то ли оттого, что пересохло во рту – голосом.
– Дверь я не запираю, – сказала Роза. Все же подошла еще ближе и сама открыла. – Что-нибудь случилось?
– Да нет… – Вася замялся. – Просто к тебе пришел. Поговорить пришел.
– Дня-то тебе не хватает! – разговаривала Роза не очень-то приветливо. Однако же посторонилась, пропуская Васю в сени. – Коли пришел – так уж заходи.
Сама первой вошла в избу и зажгла лампу.
Разделенная надвое тесовой перегородкой изба тесновата и обстановлена небогато. Два окна выходят на улицу, два – на подворье. Вдоль перегородки стоит детская кроватка, по соседству с ней – шифоньер. Ну, еще стол и четыре стула вокруг него – вот и вся обстановка.
– Свету-то разве нет? – спросил Вася, чтобы как-то начать разговор. – Или пробки перегорели?
– У Михатайкина пробки перегорели – приказал Ваньке Козлову отрезать провода. Сама-то я и не видела, соседи сказали… Вот до чего дожила – пользоваться электричеством и то мне не разрешается…
«Ах, не ко времени Федот Иванович на нее вздрючился», – пожалел Вася, понимая, что такой разговор только отдаляет его от цели. Попробуй после него заговори о своих сердечных намерениях!
– Да-а, – неопределенно протянул Вася. – Да-а… Крутой человек Федот Иванович. Крутоват, что и говорить.
– Землю в огороде распорядился сдвинуть бульдозером, негодяй, – между тем продолжала Роза. – Минимум, видишь ли, не выработала! Будто я по лени, будто лежу на боку жир наращиваю. Ведь прекрасно знает, как я живу.
– Да, трудно тебе, трудновато, – сделав сочувственное лицо, проговорил Вася и постарался перевести разговор с этого – будь он неладен! – Михатайкина: второй раз за нынешний день он ему поперек дороги становится. – Петя-то пишет?
– Пишет, нынче письмо получила. Месяца через два обещается приехать. Небось и тебе тоже написал?
– Нет, Роза, не писал. – И опять Вася за свое: – Трудно тебе без мужика. Трудно…
Как и что дальше говорить, Вася не знает. Хоть и под градусами, а чувствует себя почему-то стесненно. Если бы он у Шуры был – давно бы уже лежал на перине. А тут прямо и ума не приложишь, с какого боку подступиться-то…
– Трудно тебе, Роза, – повторяет Вася и сам на себя пачинает злиться: что ты, как сорока, заладил одно и то же.
– Ничего, мир не без добрых людей. Есть и такие, кто жалеет. Нынче вон картошку посадили. Алексей Федорович коня дал.
– У меня бы надо попросить – трактор бы дал! – хвастливо, с горячностью пообещал Вася. Теперь, когда картошка уже посажена, можно обещать хоть всю тракторную бригаду – не убудется.
Однако же Роза осталась безучастной к горячим Васиным словам. Ей, видно, стало даже холодно, потому что на босые ноги она надела теплые домашние тапочки, стоявшие у детской кровати.
Вася нет-нет да и поглядывал на уличные окна. Занавешены они лишь тонким тюлем, и он, сидящий на стуле посреди избы, надо думать, хорошо виден с дороги. Набравшись храбрости, он передвинул свой стул поближе к Розе. Теперь, наверное, можно переходить и к главному.
– Роза… только ты пойми меня по-хорошему, – начал он тихо и доверительно. – Мы с женой рассорились, и домой идти мне сегодня не хочется. И я тебя хочу попросить: не разрешишь ли переночевать?.. Да что ты испугалась-то, ведь я тебя не съем.
Вот когда Роза поняла – это по ее разом изменившемуся лицу было видно, – зачем к ней в такой поздний час пожаловал бригадир Вася. Поняла, и голосом, от которого теперь уже Васе стало холодно, проговорила:
– Мой дом – не гостиница. А если тебе уж так приспичило – найдешь место у какого-нибудь старика со старухой, а не у одинокой женщины.
– Роза! – умоляюще поднял руки Вася. – Поверь, пальцем не трону.
– А еще что скажешь?
– Роза! – нежнейшим голосом, на какой только он был способен, повторял, как заклинание, Вася.
– Иди-ка, друг ситный, спать и другим тоже дай покой. – Роза решительно поднялась с места.
– Роза! – уже в полной безнадежности, но все же продолжал произносить свое заклинание Вася.
– Хватит. Уходи и уходи!
И опять первая шагнула в сени. Вася сделал последнюю отчаянную попытку – нагнал Розу и обнял своими железными ручищами.
– Роза… милая… – зашептал он, пытаясь своими губами найти ее губы.
Роза вывернулась из его объятий и отвесила такую оплеуху, что у Васи аж искры из глаз посыпались и в ушах зазвенело.
– Ах ты кобель! – возмущенно прохрипела Роза, у у нее даже голос стал хриплым от захлестнувшего ее негодования. – За бухгалтера Шуру меня принимаешь? Это она и с председателем, и с тобой живет – к ней и иди!
Прежде чем Вася успел опомниться и что-либо сообразить, Роза – и откуда только сила у нее взялась? – уже выставила его из сеней и с грохотом захлопнула дверь.
– Ишь таскается! – донеслось из-за двери. – Дома молодая жена – так нет, ему мало…
Вася, приходя в себя, постоял на крыльце, послушал, как закрылась избяная дверь, и только тогда дал волю своим чувствам – гневно скрипнул зубами и громко, выразительно сплюнул.
– Ну, ладно, я тебе покажу! – сквозь зубы сказал он в дверь, будто Роза все еще стояла по ту сторону ее. – Ты еще узнаешь, кто такой Вася Берданкин! Подумаешь, недотрога!.. Завтра же приеду и изничтожу твой огород, тогда и посмотрим, как ты запоешь… Подумаешь, недотрога!..
И, забыв в гневе об осторожности, уже не опасаясь, что его кто-то может увидеть, Вася рванул калитку, затем, закрывая, шваркнул ее наотмашь и прямо улицей зашагал к своему дому.
