Текст книги "Запоздалый суд (Повести и рассказы)"
Автор книги: Анатолий Емельянов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 32 страниц)
На бюро в райкоме о Казанкове, разумеется, никто и не вспомнил, но вот начальник управления сельского хозяйства сказал:
– А ведь они там в «Серпе» опять перекинулись на трудодни!
– Вот как? – изумился Владимиров. И хотя никакого особого порицания мне не слышалось в этом изумлении (или я уже не понимал, не улавливал интонации первого секретаря?), но все члены бюро истолковали его по-другому и накинулись на меня. И ну поучать, ну вразумлять и наставлять! Я, оказывается, ничего не делаю для претворения в жизнь постановления Центрального Комитета партии, а по словам того же начальника управления я «превратился в хвостовой придаток Бардасова»! Вот как, в хвостовой придаток, ни меньше ни больше. Но все это было вроде вступления, уж я-то своих знаю. В бой должна была вступить «главная артиллерия», наш прокурор. Его густому, сотрясающему стекла басу может позавидовать и первый бас Большого театра, а формулировочки у него такие бывают, что он «заваливал» и не таких, как я. И вот я жду, когда он поднимется. Но он не поднялся. Да, он не поднялся! Тавдабусь тебе, товарищ прокурор, тавдабусь, Афанасий Михайлович. А уж этих «петухов» я как-нибудь стерплю. Если, конечно, сам Геннадий Владимирович… Нет, он поглядывает на меня довольно спокойно и хотя вроде бы соглашается с очередным оратором, внимательно слушая его и кивая головой (можно подумать, что он полностью с ним соглашается, по уж я-то знаю, что это не всегда так!), но нет-нет да и посмотрит на меня и вроде как улыбнется: ничего, мол, не переживай сильно. Ну, я как-то и приободрился. Наконец Владимиров сказал:
– Ну, кто хочет еще посушить мозги Сандору Васильевичу?
Желающих не оказалось.
– Я думаю, Алексей Александрович (это он к начальнику управления), не стоит все валить на нового секретаря. Он ведь еще и трех недель не проработал в колхозе. Кроме того, в постановлении, если мне не изменяет память, сказано так: «предложить колхозам…» Там нет слова «обязать». Пусть поработают пока на трудоднях, беды большой нет, а там посмотрим.
– Так они же другие колхозы мутят! – вскакивает начальник управления.
– «Серп» тоже перейдет, не надо их торопить. Как, Сандор Васильевич, перейдет «Серп»?
– Да! – горячо соглашаюсь я. – Конечно, перейдет!..
– Ну и хорошо. А теперь мы все желаем тебе успехов и надеемся на тебя.
И я выхожу. Не то чтобы радостный и счастливый, нет, просто мне легко и приятно, и я вытираю пот со лба и улыбаюсь, а секретарша Светлана треплет меня по плечу.
– Ну как, Саша, все в порядке?
– Да, Света, все в порядке пока.
Светлана красивая девушка, характер добрый и ласковый, и ростом ее бог не обидел – настоящая баскетболистка, и по этому поводу частенько шутит над собой: нет в районе достойного парня ей, и когда я, бывало, собираюсь в командировку, просит приглядеть, не вырос ли где-нибудь в деревне жених для нее. Я почти три года проработал в райкоме, а коллектив небольшой, и мы привыкли друг к другу и жили дружно, как одна семья.
– Завтра дом будут принимать, – сообщает мне Светлана. – А сегодня вечером у нас собирается мостком…
Она, видимо, чувствует, что не то сказала, не надо бы мне про тот злополучный дом напоминать, и добавляет:
– Мы все так переживаем за тебя, Саша!.. – и вздыхает с искренним сочувствием. Но вдруг ее доброе красивое лицо озаряется веселой лукавой улыбкой. – Ой, Саша, чуть не забыла! Тебя тут одна красавица ждет! Не то что мы, настоящая кинозвезда!
– Рассказывай сказки…
– Какие сказки! Ай да Саша, молодец, умеешь девушек выбирать! Пойдем, где-то она здесь должна быть.
Надя! Сомнений никаких у меня не было. Кто, кроме Нади, мог искать меня? Она вернулась из Чебоксар со своих двухнедельных курсов, тотчас позвонила в Кабыр, а в Кабыре сказали, что я в райкоме, и вот она здесь и ждет меня. Так я думал, поспешая за Светланой по райкомовскому коридору. Всех моих огорчений и недоумений по поводу ее внезапного отъезда на эти курсы как не бывало. Через неделю после той самой нашей встречи, в воскресенье, я опять прибежал в Хыркасы. Я едва дождался воскресенья, я так измучился, всю неделю меня словно собаки терзали с утра до вечера, я уже не рад был жизни, и вот я прибежал в Хыркасы, я готов был просить у Нади прощения, хотя и сам не знал, за что. Я уже и с Цветковым говорил о Наде, и он насобирал ей для начала восемнадцать часов ботаники и зоологии, и вот еще с этим известием я торопился в Хыркасы, а Нади не было. «Она в Чебоксары уехала на какие-то курсы», – сказал Иван Николаевич, ее отец, а сам глядел отчего-то в сторону и даже в Дом не пригласил. Но всего этого я тогда, в ту минуту, и не заметил, меня оглушили ого слова. Я даже не взял во внимание и «курсы», уехала – вот что меня шибануло.
– Надолго? – спросил я.
Иван Николаевич как-то неопределенно пожал плечами, а потом ответил:
– Недели на две…
Это я уж потом стал ревниво соображать: что это за такие курсы у школьных учителей в октябре да еще «недели на две»? Все может быть, все может быть у нас, – так успокаивал я себя, мало ли какой приказ испустило облоно, всякий может быть приказ: повышение квалификации (но какое повышение квалификации на второй год после окончания института?!), курсы пропагандистов или агитаторов (но я не слышал, чтобы Надю это интересовало), а могли вызвать и по профсоюзной линии, да и много разных других линий, по которым могут востребовать человека в Чебоксары, очень даже много, все линии даже и учесть нельзя, а есть и такие, что и всю жизпь можно прожить и не подозревать, что они есть… И вот сейчас, пока я шел за Светланой по райкомовскому коридору, все это у меня в голове тоже провернулось, но в каком-то уже легком, удивительно ясном восторге: Надя вернулась, две недели прошло, и она вернулась, она все обдумала, она любит меня, и вот она ждет меня, и она скажет мне сейчас: «Саша, я так скучала без тебя!..» Нет, не так, а вот: «Саша, я люблю тебя, я поняла, что не могу жить без тебя!..» И у меня все дрожало в груди от предчувствия этих слов, от одной уверенности, что вот-вот я увижу Надю. Но зачем передо мной мельтешит эта долговязая Светлана? Неужели я и без нее не найду Надю?! Ах, ей интересно, ей очень интересно поглядеть на нашу встречу!..
– Она! – шепчет вдруг Светлана.
Но я никого не вижу. Вернее, я не вижу Нади! Что за шуточки? Что за розыгрыш она придумала, эта долговязая Светка?!
– Да вон же!
В самом деле, у стенда «Пятилетка в действии» стоит девушка, но это не Надя, да, вовсе не Надя. Сердце у меня упало, мне стало все безразлично, мне даже безразлично, что эта девушка называет меня по имени-отчеству, улыбается и протягивает мне руку:
– Здравствуйте…
Но я даже не смотрю на нее.
– Я – Люся… Гена Воронцов вам ничего не рассказывал обо мне?
Какое мне дело до Люси, до какого-то Гены Воронцова, я его знать не знаю, да и вообще – пошли вы все к черту, Люси и Гены… Где Надя, где моя Надя?! И я едва удерживаюсь, чтобы не выкрикнуть это вслух.
Должно быть, мой вид испугал ее, потому что она вдруг отступает назад, к фотографиям, на которых белозубыми улыбками во весь рот сияют парни с кувалдами на плечах.
– Вы… вы разве не из Кабыра?..
– Из Кабыра. Да, из Кабыра, – повторяю я.
– Мне говорили, что вы живете у Гены Воронцова…
– Ах, вон оно что! Да, я живу в доме Генки Воронцова, в доме Графа. Прекрасный парень, между прочим, чудесный, я таких еще не встречал!
– Да, его так зовут – Граф, прозвище такое…
– Это чепуха – прозвище, главное – прекрасный он парень! Редкого ума человек, исключительной, можно сказать, душевной чистоты!..
Но что это я несу? Да и кто она такая?
– А вы, извините, не знаю, как вас зовут, кто ему будете?
– Я… я – Люся…
– Ах, Люся! Да, да, где-то я слышал это имя… Вы, случайно, не из Чебоксар приехали? Нет? А мне показалось. Знаете, все девушки почему-то уезжают в Чебоксары на курсы… Ну, не обязательно на курсы, уезжают, знаете ли, вообще, вот я и подумал…
– Нет, я не из Чебоксар, я пришла из Сявалкасов…
Из Сявалкасов? Да, есть такое село, дорога в Кабыр как раз идет через Сявалкасы, когда я шел сюда на бюро, я проходил и через эти Сявалкасы, может быть, даже мимо ее дома проходил?
– Мы живем около школы, второй дом от школы…
– Около школы? Неужели? Вот как!.. Почему это все молодые учительницы живут возле школ?
– Нет, я не учительница, я работаю в библиотеке, это моя мама учительница.
– Она тоже уехала на курсы в Чебоксары?
– Курсы? Нет, что вы, Александр Васильевич, она дома… Извините, у вас, наверно, неприятности по работе, а я…
– Нет, никаких неприятностей, даже наоборот, все чудесно.
– А я подумала… У вас такой странный вид…
Странный? Я трогаю галстук, я оглядываю пиджак. Все на месте, все пуговицы застегнуты, на лацкане сияет институтский ромб. Шляпа? Вот она, прекрасная шляпа, куплена в Чебоксарах, в универмаге на улице Фридриха Энгельса, в самом главном универмаге!
А она смеется! Она так звонко и весело смеется, что на нас оглядываются люди и пожимают плечами: нашли место!.. В самом деле, не лучше ли нам выйти на улицу? Такая чудесная погода, с дождиком, с ветерком, который продирает до костей. Но ведь у нее есть зонтик, не правда ли? Зонтик – это хорошая защита не только от дождя, зонтиком можно заслониться от кого угодно.
Но у Люси нет зонтика! Она просто не любит эти зонтики.
– Правда, правда! Я их терпеть не могу!..
И вот мы уже идем по улице. Ведь нам по пути. До Сявалкасов километров пять, не больше, так что все прекрасно, я пройду пять километров с такой чудесной девушкой бок о бок, и кто знает, да, кто знает!.. Ведь она – Люся, да, просто Люся, она ведь не жена Графа, она сама по себе, ну а я? Я тоже сам по себе, да, теперь я сам по себе, вот так!..
– А я думала, что вы на машине приехали.
– Нет, я не люблю ездить на машинах, я люблю ходить пешком.
– И я тоже люблю ходить пешком!
Вот так, мы оба любим ходить пешком, и мы оба сами по себе, да, сами по себе, и никому не обязаны давать отчет, почему мы вдвоем идем по дороге и о чем говорим. Кому какое дело? И одно удовольствие идти с Люсей. Шаг у нее легкий, словно танцующий, и я чувствую, что идти ей и в самом деле в удовольствие, она всем телом своим живет в этом движении. Не то что Надя. В ее фигуре что-то тяжелое, этакое плотное, этакое бабье. И после первого ребенка ее развезет как бочку, как шкаф какой-нибудь, да, как сервант! Вот так, уж я-то зпаю! И никакие курсы не помогут, нет, не помогут, пусть даже двухмесячные, шестимесячные, пусть даже годовые, нет, не помогут. Да и зонтика нот у Люси, и можно идти совсем рядом, да, совсем рядышком и даже рукой коснуться ее руки. В самом деле, не замерзли у нее руки? Конечно же нет, разве у такой девушки могут мерзнуть руки!.. Да, Гена, Гена, хороший парень…
– Не подумайте, я не хочу ни обвинять его, ни оправдывать, как-то так все получилось…
– Бывает, – говорю я, – семья – дело сложное… – И подобные банальности кажутся мне верхом изящества, пределом глубокомыслия!
– Если бы не то письмо, мы, может, и не так бы скоро разошлись, но это все равно было неизбежно, мы очень разные люди…
– Письмо? Ах, то самое письмо!..
– Вы читали?
– Не… Впрочем, Гена показывал, но ведь никогда ничего не поймешь с чужих слов, и если по правде сказать, в том письме вы были совершенно правы.
– Вы так считаете? Вы серьезно?
– Вполне серьезно, и будь я на вашем месте… – Стоп! Куда меня несет? Не начну ли я сейчас перед этими прекрасными глазами уничтожать моего Графа? Нет, приятель, так не годится! Ты просто раскис, да, ты растаял перед этой красоткой из Сявалкасов.
– Скажите, Гена на меня не очень сердится?
– Да что вы! Генка – чудесный парень, настоящий мужчина!..
Люся молчит. Она улыбается каким-то своим мыслям (или приятным воспоминаниям?) и молчит.
А между тем мы уже идем по лесной тропинке. Да, свернули с шоссе и идем по тропинке. Так ближе, хотя я не очень уверен в этом, потому что шоссе довольно прямое. Но Люся уверяет, что по тропинке гораздо ближе, и я не спорю.
– Да и гораздо приятнее идти через лес, – говорю я. – Можно даже найти гриб!
– А правда! Давайте поищем грибы, а дома можно поджарить!..
Что она такое сказала? «Можно поджарить…»? Не ослышался ли я? Но по этому беззаботному, веселому выражению ее лица ничего нельзя понять. Ей весело, ей очень весело, и этот круглый мягкий подбородок, и эти быстрые руки…
И отчего мне так легко, так захватывающе легко?.. Так легко, будто я воздушный детский шарик, а тонкая ниточка оборвалась, и вот я свободно лечу над землей, подгоняемый ветерком, да, ветерком, да еще вот этим звонким Люсиным голоском, ее живыми глазами… Как все странно! Еще час назад я не знал, не ведал о том, что на земле существует опа, а теперь я не ведаю, не знаю ничего и никого, кроме нес! Это сои какой-то, какое-то наваждение, не иначе…
Грибы. Но какие грибы в октябре? Но нам не было до октября никакого дела, мы искали грибы, ну, не то чтобы шныряли по кустам и выискивали в опавшей листве грибы, мы шли по тропинке, болтали бог знает о чем, перескакивая с предмета на предмет, потом она или я вскрикивали: «Вон!» – и бросались на предполагаемый гриб, но эго оказывался просто лист, да, просто березовый листок, и мы бросались к этому листу, торопились опередить друг друга и хватали друг друга за руки, да, за руки! «Вон!» И опять, хотя уже заранее зная, что никакой это не гриб, да, уже зная вперед, но опять смех, опять эти прикосновения, быстрые, ласковые, обжигающие душу восторгом! И все уже было забыто: и Граф, и Надя, и райком, и «Серп» с картошкой и трудоднями. Сон не сон, явь не явь… И даже когда я сказал Генке, что видел Люсю, сам в это с трудом верил.
Генка, однако, принял это мое сообщение довольно хмуро.
– А девица она видная, – сказал я безразлично, искоса и с какой-то невольной внезапной ревностью наблюдая за Генкой.
Он пожал плечами.
– Не с лица, говорят, воду пить…
– Как знать…
– Нет, Александр Васильевич, – сказал Генка как-то уж очень спокойно, и я понял, что в душе у него ничего не ворохнулось, – Никакое возвращение невозможно, даже если она и пытается клинья подбивать.
Я промолчал. Нет, мне вовсе не показалось, что Люсю очень интересует он, нет, не показалось…
16Я изменил распорядок своего рабочего дня. С утра я теперь стараюсь не в правление идти, а попасть куда-либо на ферму к окончанию утренней дойки или на разнарядку к механизаторам. Нет, я не пытаюсь сразу организовать этакую официальную политинформацию или там беседу на какую-то определенную тему. Вот первый раз пришел на кабырскую ферму, доярок тут сравнительно много, человек десять, так они, как увидели меня, вроде бы чего-то испугались и так тишком, тишком все улизнули с фермы, ни одна в красный уголок не зашла. Я понял: они решили, что я призову их слушать политинформацию и заведу ее на час, а то и больше, а у них ведь дома дел по горло. В другой раз я пришел вроде бы так просто, поинтересоваться, как идут у них дела, корма вовремя подвозят ли, исправно ли работают аппараты, то да се, и ни намека о политике! И вижу: вроде бы как удивились бабы, вроде и на меня-то по-другому посматривать стали. А тут и вопросы начинаются, правда, хозяйственного порядка: говорят, с Нового года молоко по новому стандарту принимать будут, правда – нет? а премию на Октябрьские праздники дадут или не дадут? а зачем силосную яму далеко от фермы заложили?.. И пошло – поехало! Конечно, я многого не знаю, про новые стандарты, про премию, но обещаю выяснить и сказать им.
У механизаторов мне попроще разговаривать.
– Ну-ка, гвардия! – горланит на весь парк Вадим Сынчуков, – Соберемся в красном уголке, послушаем, что в мире за ночь совершилось!
И кто с ворчанием, а кто с шуточками, но тянутся друг за другом механизаторы в красный уголок. Все они молодые, ну, не всем по двадцать, по двадцать пять, таких не так много наберется, но тридцать, сорок лет – это разве не молодежь по нашим временам?! Однако даже и те, кто годится Вадиму в отцы, не смотрят косо и недовольно на инженера. Ну, во-первых, Вадим вроде и свой в колхозе человек, работал сам механизатором, а потом по направлению колхоза учился в институте. Но главное не в этом… Главное в том, что Вадим – хороший и толковый хозяин в парке, он знает, с кого строго спросить за плохой тех-уход или ремонт, а кого прежде всего этому ремонту надо научить, а потом спросить. Ну и во всем другом. Спрос спросом, на одном спросе и выговоре далеко не уедешь, но один руководитель эго знает теоретически, а другой и на практике, в каждой мелочи не забывает другую сторону дела. Эта сторона состоит, видимо, в защите интересов своих подчиненных. Я не раз уже слышал, как в правлении Вадим придирчиво проверяет, как бухгалтерия начислила зарплату его механизаторам, все ли верно да правильно, а сколько тратит он сил и нервов в добывании разных запчастей? Но это, так сказать, по службе, по обязанности, а вот тот же телевизор в красном уголке, – это уже не по службе, но ведь сколько он хлопотал перед Бардасовым о нем! И вот телевизор стоит у механизаторов. Смотрят они его, конечно, мало и редко, однако впереди зима, ремонт техники, работа до пяти часов, и кому особо спешить некуда, у кого еще и семьи нет, те задержатся, посидят в красном уголке, посмотрят хоккей или там фильм какой, и все не так будет давить на молодого парня эта ежедневная тяжелая работа с железом на холоде. Вот учел ведь такой момент Вадим, и ребята это понимают, чувствуют заботу инженера о них и отвечают ему своим расположением. А разве на самой же работе такое душевное состояние не отразится? Еще как отразится! Да оно уже и отражается хотя бы на этой организованности, с какой механизаторы сходятся в красный уголок, хотя прекрасно все знают, что будет политинформация или даже какая-нибудь беседа. Именно у них я первый раз и провел беседу на атеистическую тему, а когда у меня будет готова лекция о любви и дружбе, я прочитаю ее сначала здесь, да, именно здесь, а потом уж в Доме культуры!..
И вот только где-нибудь к обеду я прихожу в правление и чувствую себя удивительно бодро. Нет, не физически, а как-то душевно бодро. И конторских мне отчего-то жалко: сидят в кабинетах с утра и ничего не видели, не слышали, ничего нового не узнали… Но эта мысль мимолетно проскакивает, я понимаю, что ничего в ней нет хорошего и умного: ведь они тоже дело делают, без их работы колхоз никак не может жить, но вот жалко их, и от этого никуда не денешься. Особенно когда смотрю на главбуха Михаила Петровича; худой, узкоплечий, нездоровый цвет лица, мягкая подстилочка под задом, пиджак на локтях вытерт до блеска… Правда, Нина Карликова не производит такого впечатления, очень даже не производит, наоборот, на нее глядеть одна приятность, что и делает мой Граф. Сначала-то я думал, что он заходит всякий раз в бухгалтерию для разговора с Михаилом Петровичем, да чтобы меня подождать и вместе на обед идти, но не тут-то было! Михаил Петрович к Генке, правда, относится очень благосклонно, но эту загадку мне разъяснили: Михаил Петрович, оказывается, всю жизнь был влюблен в Генкину мать, в Любовь Петровну, и все ждал, все надеялся, да так и прождал и вдовцом остался. И Генка, должно быть, для него теперь многое значит. Да этого и не заметить нельзя: когда он с ним говорит, в голосе его проскальзывают как бы ласковые отцовские интонации, а когда, конечно, и строго, но тоже как-то по-свойски строго, так что ничего, кроме улыбки, эта строгость у меня не вызывает. Но Михаил Петрович сам по себе, а Нина Карликова – статья особая, и когда мы идем с Генкой на обед, он так и норовит завести разговор о ней:
– А вообще девка толковая…
– Ну еще бы, – говорю я, – институт, работа в райфо!
– Это, конечно, да и общее развитие… – Он мнется, подыскивая, видимо, какие-то нейтральные слова, чтобы не выдать свои чувства, – Ну, на высоте, короче говоря, с ней и потолковать интересно.
И слышать Генкины речи о Нине мне и приятно, и досадно – ведь сразу вспоминается Надя! Где она? Почему не пишет? Не заболела ли? Не случилось ли какое несчастье? Когда вернется из Чебоксар? Ведь прошло уже и две, и три недели, идет четвертая… И как-то неуютно, горько делается на душе, неопределенность гнетет, это ведь хуже всякой казни – неопределенность. Вот только с народом и забудешься, на душе бодро и сделается легко, жить хочется, работать на полную мощность, а как вспомню, как подумаю, будто под тяжелой ношей пригнусь к земле. И все как бы через силу делаю, даже ем – и то будто траву жую.
Вот еще домой когда иду, тут уж обязательно это настроение на меня навалится, словно туча какая. И сам не пойму уже, чего жду, чего хочу. А однажды достал свою «лекцию», которую в одну ночь написал, ну, ту самую, про Саньку, и, честное слово, чуть не заплакал: ну до чего же я глуп, до чего наивен! И с этой-то своей глупостью я хотел вылезти на трибуну?! Ну да это бы ладно, вылез бы, может, и ничего бы не случилось, ведь мало ли чего говорится с трибун, и похлеще говорится, да ничего, послушают и разойдутся и дальше живут, конца ведь света не будет. Но вот что меня поразило: ведь все это неправда! И вот эту-то неправду я хотел людям внушать?! «Пусть любовь никогда не будет слепой; пусть она всегда будет зрячей…» Эк завернул, дурья башка. Да любовь-то что, кутенок, что ли? Да и вообще пошло оно все к черту! «Пусть девушки не гонятся за легким успехом…» А что же это такое – успех? Легкий успех, трудный успех…
Как это все попять? Да разве может быть в любви, в отношениях между юношей и девушкой какой-то успех? Что это – спорт?.. Ну и нагородил ты, товарищ секретарь, ну и нагородил чепухи, что сам не можешь разобраться! И я чуть было не выбросил все эти свои листы про «С», «Л» и «Н». А потом думаю: ладно, пускай полежат, как урок самому себе, как назидание.
А весть от Нади я таки получил! Дело было как раз в субботу, и я наутро хотел бежать в Хыркасы, потому что жить в неизвестности стало просто невмоготу. Прихожу я, значит, а Генка вручает мне письмо. Конечно, я сразу узнал Надин почерк. И писала она следующее: «Саша! Пока ты не услышал от людей, решила сообщить сама: я вышла замуж…» Как обухом по голове, даже в глазах помутнело. Да не ошибся ли? Не померещилось ли мне? Нет: «Я вышла замуж…» И листок в клеточку, и так красиво, аккуратно написано… «Мы с ним вместе учились в институте, сейчас он работает завучем. Я много продумала, когда мы с тобой расстались тогда вечером, помнишь? Я поняла, что мы очень разные люди, у нас разные взгляды на жизнь. Понять поняла, а вот вычеркнуть тебя из сердца оказалось труднее. Скажу тебе откровенно, мне очень было трудно решиться принять предложение Николая Николаевича. Но, оказывается, во все время учебы он меня любил, но он был робким и не решался признаться в этом. Да ведь и я тогда не смотрела в его сторону, ты знаешь, о ком я думала все те годы, – о тебе. Но тут получилось так, что я не могла отказать ему. Его чувство ко мне искренне, я это знаю, вижу, потому что Николай Николаевич готов пожертвовать всем ради меня. Конечно, я не придаю особого значения вещам, но согласись со мной, что любовь доказывается не только словами. Николай Николаевич не так красноречив, как ты, но ради меня, ради нашего счастья он идет на любые жертвы. Так, он купил двухкомнатную кооперативную квартиру, срочно приобрел гарнитур производства ГДР, он не посчитался ни с чем, даже с мнением своих родителей, которые были против этих дорогих покупок, потому что, когда любишь, деньги и вещи не имеют никакого значения. Думаю, что ты, Саша, согласишься с моей мыслью.
Конечно, я знаю, что моего замужества ты не одобряешь. Ты смотришь на жизнь глазами партийного работника, и свое счастье ты находишь в том, чтобы не принадлежать самому себе, не следовать своим желаниям. Ну что ж, дай тебе бог, как говорится, а я женщина, обычеый и слабый человек… Я верю, что ты найдешь себе девушку лучше меня и вы будете счастливы. Надя».
Вот так, думаю я тупо, вот так… И мне воображается Надя, она сидит на диване производства ГДР, а ее обнимает завуч Николай Николаевич. Мне он почему-то кажется похожим на нашего директора школы Цветкова, – чистенький, розовощекий, нежный…
