Текст книги "Запоздалый суд (Повести и рассказы)"
Автор книги: Анатолий Емельянов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 26 (всего у книги 32 страниц)
С неделю колесил Бардасов по соседним районам, а в Чебоксарах «добыл» токарный станок, «почти новый», как он сказал мне. Но что еще «добыл», какие мероприятия провернул, в это он меня пока не посвятил. Может быть, потом. А кирпич, оказывается, он заготовил для строительства детского комбината. Но загвоздка в том, что это строительство нужно как-то умудриться включить в титул, который уже утвержден.
– Этот Межколхозстрой желает возводить только коровники! А когда речь заходит о клубе, о жилом доме, трясется, как овца перед волком! Какие маневры будем принимать, комиссар?
Я чувствую, что «маневр» он уже наметил, впрочем, его не трудно и угадать. И я говорю:
– Пригласим на очередное партсобрание Владимирова…
– Молодец, комиссар! – радуется Бардасов, – Ты прямо на глазах постигаешь всю колхозную стратегию и тактику!
– Немудреная эта стратегия…
– Но единственно возможная, к сожалению, по нашему крестьянскому делу, – И он опять нетерпеливо поглядывает на часы. – Где народ, комиссар?
Я пожимаю плечами.
В самом деле, за эту неделю, пока Бардасова не было, как-то сбился рабочий ритм в колхозе: по вечерам перестали собираться бригадиры и заведующие фермами, на утреннюю разнарядку собирались вяло, как вот сейчас: уже семь, а никого еще нет. Но что я могу сказать? У меня на этот счет есть свое мнение, однако оно вряд ли придется по вкусу Бардасову. Но сейчас не стоит заводить об этом разговор, найдется для него подходящая минута. Мнение же мое заключается в следующем. Если колхозные дела, если дисциплина в колхозе держится только фигурой председателя, то эта дисциплина очень шаткая, неустойчивая, неосознанная людьми как долг. Такая дисциплина видимая, люди повинуются приказу из страха, такой дисциплине грош цена, а авторитету председателя цена не больше.
– Распустились! – ворчит он и нетерпеливо барабанит пальцами по столу.
Но вот входит с бумагами Михаил Петрович, за ним Вадим Сынчуков. Бардасов одаряет их грозным быстрым взглядом, и я вижу, что он едва удерживается, чтобы не сделать им выговора. Но когда появляется агроном Григорий Ефремович, он не выдерживает:
– Что, Григорий Ефремович, денег не хватает купить часы?
Тот, конечно, сразу понимает, в чем дело, но «ломает ваньку»:
– Как же, Яков Иванович! «Полет», в золотом корпусе! – и задирает рукав клетчатого пиджака. – Единственные в Кабыре!
– Значит, ходят не точно?
– Что вы, исключительно точно ходят!
– Не мешало бы хозяину брать с них пример, – сурово роняет Бардасов.
– Виноват, – бормочет агроном. – Молодой, исправлюсь…
Вот тоже личность, этот Григорий Ефремович! Ему уже за тридцать перевалило, а молодится, модничает как юнец какой столичный. Правда, во всем видна претензия, этакое желание показать себя, а вкуса между тем маловато. Волосы отпустил до плеч, галстук пестрый лопатой до самой ширинки висит, и ходит враскачку, словно баба толстозадая, а ведь сам себе, наверное, кажется первым кабырским эстетом!
Вот и его жена Роза Александровна, наш зоотехник. Эта не расстается с книжкой «Молочное животноводство». Можно подумать, что она и спит с ней. В отличие от своего мужа, это энергичная и расторопная женщина, проворная в делах и острая на язык. Она может запустить и в Бардасова крепким словечком, если что не по ней, а заведующие фермами ее просто боятся и часто жалуются Бардасову: «И чего она хочет? Чтобы мы ленточки коровам на хвосты повязывали?» А между тем молокозавод на моей памяти еще не браковал паше молоко! И еще. Если Григорий Ефремович, ее муж, так пыжится в своих нарядах, но при этом все-таки производит какое-то жалкое впечатление, то Роза Александровна – наоборот: все улее вроде бы на скорую руку, все вроде бы небрежно: и прическа, и одежда, но все как-то ловко, все красиво. И лот еще странно! Она из города, а ее муж-модник из деревни, из глухой деревни под Цивильском!..
Впрочем, уже идет разнарядка, и Петр Яковлевич докладывает:
– Ну, как не сдали, сдали, пятьдесят две головы сдали, ну…
Он с заметного всем похмелья, но ведь какая удачная сдача обходится, к сожалению, без выпивки у ворот Заготскота! Не войди с приемщиком в «теплые отношения», он проморит твой гурт на скудном пайке неделю, телята отощают, сбросят вес и если из колхоза они отправились но высшей категории, то упадут до средней, а средние – до низшей. Вот и пришлось вчера Петру Яковлевичу вступать в «теплые отношения». Зато, как он рапортует, пятьдесят две головы сданы по триста семьдесят килограммов, и только две прошли по «средней».
Главбух наш, Михаил Петрович, пришедший на разнарядку со счетами под мышкой, тут же бросил костями и сообщил торжественно:
– Тридцать семь тысяч!
– Тавтабусь, товарищи, – сказал Бардасов, – Тавтабусь за тридцать семь тысяч. Говядину с Нового года нельзя сдавать меньше, чем но четыреста килограммов. Слышишь, Роза Александровна? Слышишь, Петр Яковлевич? Откармливайте, добавьте на голову еще по килограмму муки, сейчас мы себе можем это позволить.
– Но хватит ли?.. Двести пятьдесят голов на откорме…
– Да, на все время, пожалуй, не хватит, – И тут Бардасов переводит гневный, злой взгляд на небрежно развалившегося на стуле агронома, – Сто гектаров на пары не могли поднять и потеряли триста центнеров зерна. По чьей вине? Весной и половину не смогли засеять перекрестным способом, центнеров сто потеряли еще. По чьей вине?
Григорий Ефремович, поглаживая тонкими пальцами галстук на животе, отвечает:
– Весной я семь дней лежал больной.
– Больной! – брезгливо передразнивает Бардасов. – Ладно еще, что я вмешался и озимые посеяли перекрестным…
– По науке сеять озимые перекрестным способом не обязательно.
– К черту мне твоя наука, если мне нечем скотину кормить! – взрывается Бардасов, но тут же осаживает себя – Ладно, поговори про науку. – И переводит взгляд на бригадиров. Они, конечно, не ждут ничего хорошего, «сам не в духе», и понуро опускают головы. Но вот он вытаскивает их одного за другим, и те поднимаются, несвязно докладывают о делах. Эти доклады похожи как капли воды, слушать их мне скучно. Почему для подвозки соломы выделено всего три подводы? Почему на станцию для разгрузки фосфорита вместо двадцати человек отправлено только двенадцать?.. И оправдания, оправдания, иногда, правда, убедительные, но зачастую причина просто в нераспорядительности бригадиров, в их неумении найти общего языка со своими колхозниками, в неумении организовать работу. Вообще все колхозное производство на девяносто процентов зависит от бригадиров, но, к сожалению, в «Серпе», да и во многих колхозах, где мне раньше по должности инструктора райкома приходилось бывать, это одно из слабых звеньев. Как правило, это все пожилые люди, прошедшие войну, прошедшие вместе со своей деревенькой не одну и не две передряги, связанные с чередой реформ в сельском хозяйстве: МТСы, РТСы, объединения и прочее и прочее. И вот кто посмышленей был, порасторопней и потому как-то позаметней, поразошлись и поразъехались из своих деревенек в районы, в центральные усадьбы колхозов и совхозов. И вот остались те, кому вроде не особенно много и надо, у кого мало грамоты, мало смекалки – не для себя лично, тут смекалки хватает; а для бригадного дела. Теперь же этой смекалки от бригадиров требуется все больше и больше: подпирает потребность в более высоких урожаях, подпирает нужда в агротехнических знаниях, хотя бы начальных, приходится рассчитывать не на конную тягу, а уже на трактора и машины. За всем этим как-то не поспевают наши бригадиры. Но и новых, грамотных и расторопных, ловких и энергичных где взять? Учить? А ему пятьдесят – шестьдесят лет, о какой тут учебе говорить?.. Между тем именно от них колхозное дело так сильно зависит.
Задумавшись, я прослушал, с чего началась перебранка между Бардасовым и Григорием Ефремовичем, только слышу, что председатель вдруг сравнил агронома с каким-то наблюдателем.
– Так вот, ты в колхозе точно такой же наблюдатель!
– Как?! Вы меня политически оскорбляете! – вскочил агроном.
– Вот так! Ты должен за всем этим следить, по лень твоя или там что, я не знаю, родилась раньше тебя самого. Поля только знаешь о край дорог, а что дальше, там ты и не бывал. И сито в веялке заменить не можешь пли не хочешь, не знаю…
– Это дело механика, а не агронома!
– А, – сказал Бардасов и махнул на него рукой. – Вечно у тебя одни отговорки да оправдания. Я от тебя каждый день слышу только одно – паука, наука! А мне не наука нужна, а работа, урожаи мне нужны, а не слова твои.
Надо ли мне вмешиваться в эту перепалку? Конечно, председатель прав, мне лично агроном как человек тоже не по нутру, но ведь мало ли кто не по нутру нам. Но вот я ее слышал, например, чтобы Бардасов чему-то научил, что-то подсказал Григорию Ефремовичу, потолковал с ним спокойно. А чтобы спрашивать, требовать, надо сначала научить. Ну а галстук… Бог с ним, с галстуком.
Правда, такие перебранки у нас на разнарядке случаются редко.
4Все-таки дал о себе знать Казанков! А случилось это в канун Октябрьских праздников. После целого дня беготни я сидел в парткоме, листал журналы «Коммунист», думая: нет ли здесь, случаем, какого-нибудь материала к моей лекции? Вдруг дверь распахивается, и на пороге возникает воинственно довольно странная фигура в длинном до пят пальто, в черной шляпе с огромными полями, а лицо все щетиной заросло. Кто такой?
– Аха! Уже подлизываться начал?!
И тут я узнаю Казанкова. Он идет прямо на меня, останавливается перед столом и бросает прямо в меня открытку, ту самую открытку, которую я послал ему в качестве поздравления от имени парткома. Правда, я долго колебался, прежде чем написал, но тем не менее написал. И вот он ее возвращает мне.
– Значит, открыточки шлешь, подлизываешься?
– Октябрь – праздник не только коммунистов, но и всех трудящихся на свете, а вас мы поздравили с праздником как революционера, как вы сами себя называете, как участника…
– Да, да, революцию делали мы, а не вы. Мы не щадили жизней своих, мы претерпели все невзгоды, а вы, вы присвоили себе наши заслуги. Где она, правда, указанная великим Лениным, нашим революционным вождем? Где, я спрашиваю?
– Правда – это не чемодан, который я могу вам показать. Если вы не видите ее вокруг себя, я не могу вам помочь, Тимофей Иванович.
– Вам нечего показывать, вот в чем дело! Вы растерзали ее, как голодные волки. Ну ничего, смету я вас всех скоро, смету! И тебя, и Сергеева, и Владимирова вашего, всех смету!
– Не надорвитесь только, да как бы метла не сломалась.
Но что это я с ним веду разговоры? Не взять ли за воротник да не вышвырнуть ли вон?
– У меня не сломается. Я живу правдой Ленина! Я про вас всех в ЦК написал на тридцати страницах. Сидите теперь и ждите, когда вас к ответу за все ваши безобразия призовут!
Я поднимаюсь и тихо, раздельно говорю:
– Вон отсюда, подлец!
– Что? – взвизгивает он.
– Подлец! Только подлец может кричать о заслугах перед революцией и родиной, не совершив этих заслуг! Каждый старый человек в Кабыре знает тебя со дня твоего рождения, но ни один человек не знает про листовки, которые ты якобы носил. Каждый скажет, что даже в ночное тебя ни разу не мог послать твой отец, а то, где находится Казань, ты узнал только во время войны!..
– Клевета! – кричит Казанков.
– Советская власть дала тебе пенсию, поверив в твои несуществующие заслуги, в день Октября тебя уважили наравне с другими, а ты втаптываешь в грязь всех вокруг! Ну-ка, очисть сейчас же партком, пусть духу твоего не будет в этой комнате!
Я выхожу из-за стола и в самом деле беру его за отвороты пальто. Я близко вижу это заросшее щетиной лицо, эти желтые злые глазки, и мне мерзко.
– Ладно, ладно, – вдруг совсем мирно бормочет Казанков. – Это ты всю жизнь будешь помнить…
А я ждал, что он будет кричать, отбиваться, звать на помощь! Ничего не бывало! Он даже сам осторожно прикрывает дверь, он семенит по коридору – тук-тук-тук… И вот я вижу в окно согнутую худую фигуру в длинном черном пальто, в шляпе с широкими полями…
Упрекаю себя только за то, что погорячился. Но как тут оставаться спокойным? Я уже столько наслышался о нем от разных людей! Оказывается, и учился-то он всего четыре года, и рабфак не закончил. До войны и в послевоенные годы просторно было для любителей выступать, и вот тут-то Казанков «потешился», как мне сказали. Должно быть, в эти годы он внушил себе свою «революционную» биографию… Эх, люди, люди…
5Впервые за последние лет пять, не меньше, я танцую! Да, танцую с Ниной Карликовой!..
Зашел в клуб посмотреть, как веселится кабырская молодежь, и вдруг Нина, принаряженная, розовощекая, с высокой прической:
– Александр Васильевич, пойдемте танцевать!
Танцую я неуклюже, по старинке, по и Нина не рвется в твист или шейк, или как там называются современные танцы, и вот мы топчемся под музыку. Слово за слово, и разговорились мы с Ниной. Я, конечно, не утерпел спросить: а где же Гена?
– Гена? – И этакий удивленный взгляд, словно я бог знает о ком спросил, – Ах, Генка! Не знаю, где ваш Генка!
– Вот как! А мне казалось…
– Интересно, что вам казалось, Александр Васильевич?
– Да мне казалось, что между вамп дружба и… и мир.
Она смеется, она заливается веселым смехом!
– А вы не заметили, что он немного чокнутый?
– Парень он, конечно, оригинальный, но чтобы чокнутый – нет, не заметил.
– Да что вы! Он еще и в школе таким был… ну, немного не того.
Я, конечно, защищаю Генку, как умею, я говорю о его уме, о его начитанности, но Нине вдруг отчего-то надоедает это, и она заявляет:
– Да ну его, этого Графа! У него всегда одно и то же на уме: с кем ходила, когда в институте училась? Прямо надоел. Я уж думаю, что он больше и не знает, о чем спрашивать.
Я, однако, продолжаю полушутя-полусерьезно настаивать, что Гена – парень хороший, что он не только интересный парень, но и хозяйственный человек, что он будет прекрасным мужем.
Нина перебивает меня:
– Не утруждайтесь, не стоит! Суженое счастье и без сватов отыщется! – И добавляет, глядя в упор на меня весело и смело: – И парторг еще не женат, не правда ли?
– Сущая правда! – говорю я, и мы оба вдруг умолкаем, смотрим в разные стороны. И тут в толпе танцующих я замечаю Генку! Мне долго не удается разглядеть его партнершу, но вот я вижу совсем юное, кругленькое, курносенькое личико! И оно переполнено каким-то затаенным счастьем, оно все светится этим счастьем. А лицо Генки не в меру серьезно, точно он не танцует, а делает какую-то важную работу пли читает книгу.
Но вот и Нила замечает Графа.
– Какая симпатичная куколка!.. – шепчет она, – Это Тамара, дочка вашего предшественника Федора Петровича…
И потом Нина не без удовольствия сообщает, что Тамара осенью ездила поступать в Чебоксарский университет, но не прошла по конкурсу – и теперь нигде не работает и мечтает о том, как бы выйти замуж.
– По-моему, ее мечта скоро сбудется, – добавила Нина.
Когда танец закончился, мы стояли у стены и не знали, о чем говорить. Нина как-то заметно погрустнела, с ее только что полыхавших щек спал румянец.
– А вам нравится Тамара? – спросила она с каким-то нервным усилием.
Я пожал плечами.
– Но у нее красивые глаза, хотя и глуповатые…
– Твои глаза, Нина, мне больше нравятся.
– О, вы, оказывается, умеете и комплименты говорить!..
Но тут объявил чей-то звонкий девичий голос игру в «Судьи». Нину позвали подруги. Она отрицательно покачала головой, но две девушки схватили ее за руки в потащили в круг. Я постоял еще немного, глядя, как образуется из девушек и парней плотное кольцо хоровода, и вышел из зала. Когда я оделся и пошел к выходу, лихой звонкий голос пел частушку:
С неба звездочка упала
И разбилась на куски!
Наша молодость пропала
В средней школе у доски-и!..
А на улице холодно и темно. Я поднимаю воротник и медленно бреду по дороге. Вот так, думается мне уныло, «паша молодость пропала в средней школе…» Вот тебе и любовь, и дружба… Совсем я запутался со своей лекцией. Не пишется, и все тут. Я было решил, что нужно рассматривать эту проблему в философском плане и набрал в библиотеке книг и журналов со статьями философов. Но от этого чтения запутался еще больше. В иной брошюре человек раскладывается по частям, словно это не живой организм, а какой-нибудь будильник! И как грубо, как примитивно! В одной, например, брошюрке написано, что чувство ревности в нашем обществе прогрессивное, передовое, а в капиталистическом обществе отсталое, потому что оно всегда связано с «имущественным неравенством». Прогрессивность же чувства ревности в нашем обществе автор видит в том, что в нем есть «элемент соревнования», и объясняет это так: «Если моя жена посмотрит на другого мужчину теплыми глазами, то я начинаю стараться стать лучше его». Интересное дело! Во-первых, в чем причина «теплого взгляда»? Может быть, мою жену не удовлетворяет мой нос или мои уши, то как мне стараться? А если ее не удовлетворит моя зарплата в сто шестьдесят рублей, когда как «другой мужчина» получает сто семьдесят? Что в таком случае я должен делать? Хорошо, я залезу в долги, продам мамину корову и куплю гарнитур производства ГДР, я «стану лучше его», а тут появляется какой-нибудь Николай Николаевич с «железным конем», и у моей жены, значит, опять «теплые глаза»? Ну хорошо, если не рассуждать о деньгах, о имуществе и зарплате, а рассуждать о талантах, о призваниях и работе… Тут разве может быть гарантия, что я самый талантливый, самый способный? «Если моя жена…» Чушь какая-то, честное слово. Да вылезь я на трибуну с такими заявлениями, меня просто-напросто осмеют. По теории этого автора выходит, что я, чтобы угодить Наде, должен был соревноваться с Николаем Николаевичем в квартирах, отгрохать должен был бы какой-нибудь особняк на центральной улице Чебоксар!
Эх, Санька, Санька!.. Совсем ты мозги себе замутил. А не податься ли тебе сию минуту в сторону Сявалкасов?! Ведь у тебя в кармане лежит письмо от Люси, где черным по белому написано, что тебя ждут, ждут, ждут!.. И еще она спрашивает тебя, Санька, все ли ты еще живешь на квартире у Генки!.. В самом деле, зачем ты мешаешь ему? Ведь если верить Нине, он наконец-то нашел то, что так долго и упорно искал, Ну что ж, поставим этот вопрос на повестку дня!..
6И вот Карликов, Сидор Федорович Карликов везет меня на телеге на новую квартиру. И радуется, радуется как ребенок. Он считает, что, увозя меня от Графа, он отомстит ему за все свои обиды – за мужика, за счетчик…
– Это такая женщина, такая женщина! – расточает он восторги в адрес моей будущей хозяйки, – Она всех нас, кабырцев, научила носы вытирать и карандаш держать. Если бы у человека было две матери, второй бы она была у нас!..
Не ждал я от Сидора Федоровича таких восторгов, не ждал.
Телега гремит по мерзлой дороге, во многих домах уже темно, и я говорю, что, может быть, уже поздно и не лучше ли переезд перенести на завтрашнее утро?
– Я ночью тебя привел к Графу, ночью и уведу! – с важной строгостью отвечает Карликов. – И так удивляюсь: как это ты столько протерпел жить у него?! Ведь что удумал? – срам сказать: девчонку-недоростку берет! Тьфу, да и только!..
А Генки дома нот – в окнах темно. И как же я съеду, не предупредив его? Я ведь вовсе не намерен был сегодня переезжать, мы с ним даже толком-то и не поговорили об этом. Обидится парень. Да и у меня-то словно бегство какое получается. Нехорошо. Может, в самом деле, завтра переехать? Ведь и Дарью Семеновну беспокоить… Но Карликов так напорист, так решителен, что противиться ему у меня нет сил. Он сам отпирает дверь, входит в дом и спрашивает, какие вещи грузить. А какие у меня вещи? – все входит в один чемодан, а книжки – в котомку, и я уже готов. Карликов тащит чемодан, стукая о каждый порог, а я еще стою посреди передней избы с котомкой, словно прощаюсь…
– И очень хорошо, что переезжаешь отсюда! – опять строчит Карликов. – Жить с Графом – тьфу, только имя свое порочить. Разве я не вразумлял его? Сынок, сынок, говорил я ему не раз, люди пораньше тебя начали есть хлеб, подумай сперва головой, чем обижать людей старше себя. Не зря же говорили чуваши в старину: лучше подать человеку кусок хлеба, чем сказать ему грубое слово. А ты, Александр Васильевич, поел два месяца с ним из одной миски и встал на его сторону… за меня не вступился… Да что ладно, я обиды на сердце не держу.
Наконец телега останавливается перед домом, во всех окнах которого горит яркий свет.
– Видишь! – торжествует Карликов. – Ждет нас Дарья Семеновна. Это такая женщина, такая женщина!..
А на крыльце, скрестив руки под толстой шалью, стоит маленькая старушка, совсем седая. Она и смущена и, кажется, рада гостям, и суетится у нас под ногами, показывая, куда идти. Во всем ее облике что-то такое наивно-трогательное, что и мне хочется ласково улыбаться и говорить шепотом. Она извиняется за какие-то неудобства, за тесноту комнаты, которую она мне отводит в доме, хотя комната так велика и так в пей уютно, что я испытываю даже какую-то неловкость. Но вот она зовет нас с Карликовым пить чай. И мы пьем чай, а Сидор Федорович совсем разошелся: стал вспоминать, как он учился в школе, как Дарья Семеновна с него «снимала кислу шерсть».
– Что вы такое говорите, Сидор Федорович! – пугается старушка. – Какую шерсть? Бог с вами!..
– Ну, оно конечно, я так выразился, вы из нас, охламонов, людей ковали.
– Да что вы, Сидор Федорович, вы все были очень хорошие мальчики, – говорит Дарья Семеновна и нежно смотрит на него.
И мне кажется, что она, и в самом деле, видит в этом раздобревшем Карликове десятилетнего мальчика.
