Текст книги "Запоздалый суд (Повести и рассказы)"
Автор книги: Анатолий Емельянов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 32 страниц)
– Браконьеры еще не успели к ним приглядеться?
– Да как сказать… Были кое-какие попытки. Но убивать не убивали. Специальных людей по охране бобров и других зверей у нас нет, но почти все наши лесники выполняют эти обязанности так же, как вот и наш сердитый и строгий, а на самом-то деле очень добрый Иван Иванович.
Видно было, что старику понравились слова директора, хотя он никак не выказывал это, а лишь сдержанно улыбнулся одними глазами. Федор Иванович тоже был доволен, что слова директора лесхоза о леснике оказались очень близкими к тому, что он сам минуту назад о нем Думал.
Той же дорогой они вернулись в сад и подошли к дому.
Иван Иванович опять предложил зайти и попить чаю, На этот раз директор заколебался было, полувопросительно поглядел на секретаря райкома, затем на солнце, успевшее подняться уже довольно высоко, и опять отказался. Лишь спросил на прощанье у старика:
– Со светом у тебя все в порядке?
– В порядке, – ответил тот.
– А газ не кончился?
– Всего неделю назад новый баллон поставили.
– Ну, добре. А заходить – уж извини – нет времени. Как-нибудь в другой раз. Что передать Максиму Алексеевичу?
– Максиму – салам, – и, хитровато прищурившись, добавил: – А что у тебя нет времени, что не успеваешь, – значит, плохо работаешь, хоть и директором называешься.
Когда вышли за калитку, Федор Иванович протянул хозяину руку. Тот коротко стиснул ее в ответ.
– Уж не обессудьте. А если понравилось – милости просим, опять приезжайте.
– Спасибо, – поблагодарил Федор Иванович.
Вместе с Леонидом Семеновичем они сели в машину и поехали дальше.
Когда выезжали на дорогу, Федор Иванович обратил внимание на шагающие вдоль нее столбы с натянутыми на них проводами. Они шли и шли вместе с ними в самую глубину леса. Значит, не только к дому Ивана Ивановича, но и другим на кордоны проведены и свет, и радио, и телефон.
Машину окутывал зеленый полусвет от сплошного осинника, росшего по ту и другую сторону дороги. Потом осинник перешел в смешанный лес – густой, непролазный, сумеречный. Лишь сверкнет на секунду облитая солнцем просека – и опять чащоба, глухомань. Прямо по краям дороги то и дело попадаются ярко-красные мухоморы и серые подберезовики, многие из них уже перестояли, застарели на корню – должно быть, вездесущие грибники не добираются до этих глухих глубинных мест. И Федор Иванович с грустью думает, что вот уже, считай, пятый год работает он в райкоме, а ни разу не удосужился сходить ни по грибы, ни на рыбалку. Хорошо ли это? Или, как бы сказал лесник, если времени не хватает – значит, плохо работаешь…
Леонид Семенович ведет машину ровно, будто по асфальту едет. И тормозит, где надо, без рывков, и скорости переключает плавно. А поглядеть со стороны – поза спокойная, почти небрежная, словно бы машина сама идет, а водитель руки на баранке просто так, от нечего делать, держит.
– Сразу не сказал и сейчас молчишь – кто он и что он, Иван Иванович-то?
Давно уже хотелось задать этот вопрос директору, да ведь не будешь спрашивать при самом Иване Ивановиче.
– Бывший лесник. А еще и так можно сказать: мой учитель. Когда я приехал сюда – меня сразу поставили лесничим: как-никак институт окончил. Лесничий – это в какой-то мере начальник над лесниками. Однако же чему я мог учить своих подчиненных? Сам у них учился. И у Ивана Ивановича больше всего.
– Не родня он тебе?
– Нет.
– А сколько уже ему?
– В этом году исполняется ровно восемьдесят.
– Не может быть! – не поверил Федор Иванович.
– С девятьсот двадцать пятого года работал лесником. А когда стукнуло семьдесят пять, ушел на пенсию. Только уйти-то ушел, а через три месяца снова заявился ко мне: не могу, говорит, без работы, не получается. Вот и послали мы его сюда, на пасеку. Лет пяток еще смело пробегает.
– Да, пожалуй.
– Лесной воздух, медок… Ведь у него и своих ульев не то пятнадцать, не то двадцать.
– Ну, мед-то тут вряд ли имеет какое значение.
– Мед не имеет? – удивленно переспросил Леонид Семенович. – Первейшее лекарство! Эликсир жизни!.. Что так долго не портится из того, что дает нам природа? Мясо, молоко или фрукты-овощи? Все портится. Один мед не надо ни солить, ни консервировать. Одно слово – мед!
– Что верно, то верно, – вынужден был согласиться Федор Иванович. Сам-то он не мог есть мед: вроде бы горчит, горло дерет и в грудь давить начинает. Но ведь это еще вовсе не значит, что мед плох, и, может, зря он себя не приучил к нему.
– Когда я был лесничим, то довольно скоро заработал язву желудка, – продолжал Леонид Семенович. – Таскаешься день-деньской по лесам, а ведь здесь, – он повел рукой впереди себя, – столовой нет. Нынче на сухомятке, завтра на сухомятке. К тому же и перед этим в институте тоже питался кое-как, на ходу да на бегу. Все вместе это и сказалось… Позовут лесники отобедать с ними – не иду, они мои подчиненные. Гордый я был, не хотел чувствовать себя никому и ни в чем обязанным. А пообедаешь – как потом хозяину все прямо скажешь, что хотел сказать?.. Конечно, теперь-то я думаю немножко по-другому. Теперь-то я считаю, что в гордости моей много было от молодости да от глупости. Но ведь это – теперь. А тогда походил я годик по лесу, а на другой уже еле ноги передвигать начал. Положили меня в больницу. Неделю провалялся, вторую – никаких признаков выздоровления. Но вот как-то приходит меня проведать Иван Иванович и прямо с порога, строго, чуть ли не сердито – видели, как это у него получается: «И не стыдно тебе в такие молодые годы по больницам валяться?! Давай-ка выписывайся, я за тебя возьмусь как следует и поставлю на ноги».
– И что? Вылечил?
– Медом и прополисом.
– Смотри-ка! – воскликнул Федор Иванович и опять с сожалением подумал, что не любит мед.
– Теперь у меня у самого двенадцать ульев, – похвастался директор, – Круглый год медок не переводится. И родню обеспечиваю медом, и друзей-товарищей. Да и повозиться с пчелами – одно удовольствие. Лучшего отдыха не знаю и не хочу.
Федор Иванович знает, что директор лесхоза живет на окраине городка, у него, хоть небольшой, но свой приусадебный участок, и, значит, есть возможность держать пчел.
– А как наладили пасеки в лесах? Давно ли они тут?
– Нет, не очень давно. А если поподробней…
– Давайте поподробней, – ободрил собеседника Федор Иванович. – Нам ведь все равно спешить некуда, а мне – интересно.
– Тогда начнем с шестьдесят четвертого года. Тогда, помните, был большой шум о специализации сельского хозяйства. Ну, у нас всякие такие кампании не обходятся без крайностей. Вот и тогда председатели некоторых колхозов, под предлогом того, что, мол, пчелы не приносят дохода, начали потихоньку свертывать пасеки… Между прочим, не только пасеки, кое-где и овцефермы порешили. Ну, да ладно, мы – про пасеки. Хлопот, мол, с ними много, а дохода мало. Вот тогда мы и закупили несколько пчельников целиком. Отдали их нам, если уж говорить начистоту, буквально за гроши… Правда, закупка прошла не совсем гладко. Шуму в нашем лесхозе было тогда много…
Леонид Семенович помолчал, как бы припоминая детали всей этой кампании, а потом продолжал:
– До этого мы с Захаром Николаевичем жили мирно и дружно. Никаких серьезных разногласий у нас не возникало. А тут он, что называется, встал насмерть против закупки пчел. «Нам надо сажать лес, выращивать его, рубить, снова сажать и выхаживать, надо вон какую прорву сена заготавливать – дел и так по горло, на кой тебе черт сдались эти пчелы? Есть у нас план по сдаче меда? Нет. И слава богу! Зачем же чешешь невыскочивший чирей?» И так далее в том же духе. Что делать? Собрал я, как секретарь партийной организации, собрание, стал на нем убеждать коммунистов. И очень меня тогда поддержал Максим Алексеевич Ласкин, к которому сейчас едем. Нам, говорит, нужен не план, а мед для людей. Ведь мед – это и первейший продукт, и лучшее лекарство… А в заключение своего выступления дал обязательство целый год ухаживать за пасекой в триста ульев бесплатно. С этого и началось…
Федор Иванович уже не первый раз слышит о леснике Ласкине. Его и в районной газете частенько поминают добрым словом. И чтобы не получилось, как с Иваном Ивановичем, надо бы получше расспросить о нем директора. Но и расспрашивать тоже не совсем удобно: ответить ответит, а про себя подумает: ну вот, даже лучшего на всю округу лесника секретарь райкома не знает. Видно уж, придется подождать до встречи. И Федор Иванович спросил о другом.
– Ну, и велик ли у вас доход от пасек?
– Доход, может, и не великий, однако же – есть. Да и как смотреть на тот доход. Можно узко смотреть, а можно и пошире.
– То есть? – не понял Федор Иванович.
– Вы знаете, каков лесницкий оклад? На одном уровне с техничкой. А пчеловодство дает им еще хоть пол-оклада, да и жены лесников при деле.
– Да, это хорошо, – согласился Федор Иванович.
– И это еще не все. А ну-ка повези мы свой мед на базар! Там килограммчик дошел уже до пяти рублей. Сколько пятерок набежит?.. Ладно, мы на базар не везем. Мы своих рабочих медом обеспечиваем да сдаем его по дешевой цене государству. Но ведь от того, что нам платят не по пять рублей, а только по два с полтиной – ценность-то меда автоматически в два раза не уменьшается. Он так и остается ценнейшим продуктом… На молоко, на мясо вон закупочные цены повысили. Авось-небось рано или поздно и про мед вспомнят…
Федор Иванович промолчал, хотя в душе и тут был полностью согласен с директором лесхоза. С райкомов и райисполкомов постоянно требуют отчеты о выполнении то месячных, то квартальных и всяких других планов по молоку, мясу, зерну, овощам и фруктам, по шерсти и яйцам. О выполнении же плана по меду – хоть бы раз кто спросил. А план-то не скажешь, что маленький – сорок тонн, и не каждый год даже с помощью лесхоза район его вытягивает, а вот поди-ты – вышестоящее начальство никакого беспокойства не проявляет. Ну, а когда дитя не плачет… Коль с него не требуют, то и он редко напоминает руководителям колхозов и совхозов о выполнении плана по меду. И уж, конечно, ни разу не задумался над тем, что закупочная цена на мед действительно низкая.
Машина свернула с насыпной дороги и шла теперь по едва заметному в траве тележному следу. Густые кроны деревьев низко нависали над брезентовым верхом «газика» и шумно ошаркивали его, словно бы стараясь захватить в свои объятия и не пустить дальше.
А мысли Федора Ивановича все еще никак не могут отрешиться от въевшихся в кровь отчетов и планов. Да, понятное дело, планы и намечаются и выполняются для того, в конечном счете, чтобы людям жилось лучше. Но бывает, что жесткие рамки планов связывают, сковывают инициативу: если с человека спрашивают, и строго спрашивают, за одно – он настолько поглощен заботой об этом, что у него уже ни сил, ни времени не остается на другое. На такое другое, которое, может быть, ничуть не менее важно, но за которое спросу нет… Инициатива, инициатива – повторяем это словечко часто, и на любой газетной полосе встретишь многократно. Но хотим, чтобы инициатива, упаси бог, не выходила за рамки установленных планов… Такие мысли приходили на ум Федору Ивановичу и раньше. Но сейчас об этом думалось с какой-то особой обостренностью.
– Водоохранная зона, – Леонид Семенович снял одну руку с руля и широко повел ею на лес впереди машины.
По обе стороны дороги высился дремучий смешанный лес. Могучие дубы в два, а то и три обхвата стояли вперемежку с такими же огромными вековыми липами и вязами. Росшим между великанами молодым деревцам приходилось всеми силами тянуться вверх, к солнцу – на них почти не было никаких сучьев: только ствол и шапка-макушка. Похоже, в этом лесу человека с топором и пилой или давно уже, или вообще не бывало. Федору Ивановичу такого заповедного леса видеть еще не приходилось.
Директор остановил машину, и они, с трудом продираясь сквозь высокую траву у обочины дороги, вошли в лес. Здесь, под деревьями, было пусто, голо. Землю покрывал густой слой прелых листьев, и нога мягко тонула в них. И лишь около самых стволов кое-где, где росли редкие кустики пырея или зверобой, виднелись белые цветочки поповника и в низинках – ярко-зеленые, узорчатые листья папоротника. Воздух словно бы настоян на пьянящем аромате меда, а при ходьбе к нему примешивается тепловатый запах потревоженных ногой прелых листьев, похожий на запах самой земли.
А грибов-то, грибов! Да все белые! И в одиночку, и рядками, и перестоявшие, уже просевшие под тяжестью обширных шляп, и зрелые, чистые или только что взбугрившие землю. За каких-нибудь полчаса можно набрать большую корзину.
– Хороши грибки? – должно быть заметив восхищенное изумление Федора Ивановича, спросил директор лесхоза. И тут же, невесело вздыхая, добавил: – Сколько добра пропадает! Я уже две недели не даю покоя директору заготобытбазы, а с него как с гуся вода. Из года в год выполняют план на одних опятах. Да и те собирают одни старики и старухи из лесных деревень. А почему бы сюда не привести бригаду дюжих работников – разве это нестоящее дело?
Федор Иванович сорвал гриб величиной с детскую беретку, взвесил его на ладони: что-нибудь близко к килограмму. Отломил ножку – чистая, белая, без единого червячка. «Вот ведь глиняная башка, – ругнул себя в досаде, – ничего с собой не прихватил, даже авоськи, будто не в лес собирался, а на свадьбу». И чтобы не давать волю уже начавшей захватывать грибной страсти, повернулся к Леониду Семеновичу и спросил:
– А сами не думали, чтобы соорудить здесь что-то вроде цеха? Не такие уж и великие капиталовложения бы потребовались.
– А у нас по сбору грибов плана нет, – отшутился тот.
– Я серьезно говорю.
– Ну, а если серьезно – так с этой, как говаривали в старину, тайной целью я вас сюда и привел.
– Что-то не соображу, – признался Федор Иванович.
– Насчет цеха стоит подумать. А пока что – подгоните, пожалуйста, заготовителей. Многовато, как вот этих грибов, расплодилось в последнее время работничков, которые сидят и слоила руки ждут, когда им укажет или прикажет партия…
«Ты смотри-ка, – подивился Федор Иванович совпадению мыслей директора лесхоза со своими. – Ну, будто я вслух рассуждал там, в машине, и он теперь о том же самом…»
– Заготовителей обязательно подгоним. Такое, можно сказать, лакомство под ногами, а в магазинах полки совершенно пустые.
– Директор заготбазы хвастается тем, что в год заготавливает двадцать тонн грибов. А здесь сотни – да что там сотни – тысячи тонн пропадают, а ему и горя мало… Эх, если бы людей у нас было поболе! Мы бы, Федор Иванович, и сами охотно собирали и сдавали, да управка не берет. Тем более что сейчас – самый разгар сенокоса. И себе надо накосить да насушить – в лесу работать да еще и без сена оставаться? – и государству, ни много ни мало, четыреста тонн сдать… Опять же скажешь – план но сену есть, а по грибам – нету. – Леонид Семенович громко рассмеялся, а потом, уже посерьезнев, добавил: – Все же насчет цеха надо подумать, – помолчал секунду, – Будем думать!
«Завтра же, не откладывая, надо вызвать в райком заготовителей», – решил про себя Федор Иванович. А вслух спросил:
– Сколько километров сюда от города?
– Около двадцати пяти, – ответил Леонид Семенович. – Мы сейчас почти в самой глубине нашего берендеева царства… А теперь поедем в самую-самую глубину.
Они опять сели в машину и той же едва заметной, с заросшими колеями, дорогой тронулись дальше.
Вскоре зеленый лиственный лес словно бы оборвался, и перед ними встала бронзовая стена соснового бора. В самом низу, у комля, стволы сосен темные, повыше – светлее, а еще выше уже сияют, как начищенные, словно там, вверху, деревья собирают и накапливают солнечный свет. Зеленые шапки сосен кажутся вознесенными в самое поднебесье.
Дорога постепенно сползла в глубокий овраг. По дну оврага струилась речка, даже, пожалуй, не речка, а ручеек. Через него перекинут бревенчатый мост.
– Внимание! – подчеркнуто торжественно возгласил Леонид Семенович. – Переезжаем через Малый Цивиль.
– Малый Цивиль?! – удивился Федор Иванович.
– Так точно, – подтвердил директор лесхоза. Подтвердил с удовольствием, с радостью, с гордостью, точно сам лично был причастен к тому, что река текла именно здесь. – Начинается он километрах в трех отсюда. Начинается, наверное, как и все реки, с ничего, с капельки, с маленького подземного родничка.
Федор Иванович, конечно, слышал, знал, что Малый Цивиль начинается в их районе. Но знал об этом как-то отвлеченно, так же, примерно, как все мы знаем, что где-то в Калининской области начинается Волга. И уж во всяком случае ему даже и в голову не приходило, что когда-нибудь он может попасть в эти места. Когда приходило время отпуска, он ехал на юг. Но если бы и пришлось вдруг отпуск проводить в Чувашии, он бы, наверное, выбрал опять же Волгу или, на худой конец, Суру. Что привлекательного может быть на каком-то Малом Цивиле?! А теперь он, взволнованный, если не сказать потрясенный, зачарованно смотрел на огромные бронзовые сосны по склонам оврага, на этот светлый бойкий ручеек и не находил слов, которыми бы можно было выразить свое душевное состояние. Да и нужны ли тут были какие-то слова?!
Должно быть поняв состояние своего спутника, Леонид Семенович сразу же, как только переехали мостик, остановил машину. Федор Иванович молча вылез, подошел к ручью и подставил ладонь под его холодную и хрустально прозрачную струю.
– И кто теперь знает, что над этой речкой был занесен топор.
Федор Иванович не понял, о каком топоре идет речь, но не стал ничего спрашивать: он уже стал привыкать к манере директора лесхоза начинать разговор с какой-нибудь загадки. Потом, рано или поздно, все прояснится. Так оно вышло и на этот раз.
– Помните, когда у нас были еще леспромхозы? – спросил Леонид Семенович.
– Как не помнить!
– Тогда мало кто думал о посадке леса. Некогда было об этом думать. Торопились рубить. Само название «леспромхозы» вроде бы обязывало промышлять, добывать лес. И эти кварталы тоже были предназначены к вырубке. Кто-нибудь встревожился, что Цивиль после этого высохнет? Некогда было думать о таких пустяках, думали, как бы поскорее выполнить, а еще лучше и перевыполнить план… Тогда и Захар Николаевич был еще молодым и горой стоял за свой лес. Но только пошли мы в райком, а там никакой поддержки не нашли. Там нам дали понять, что, если леспромхоз не выполнит план, райком в первую же очередь к ответу потянут. Захар Николаевич отступился, а я поехал в обком. Не скажу, что там меня встретили с радостью, пришлось до первого секретаря пробиваться. Но все же пробился. Его слово и было решающим. И когда в знойный семьдесят второй год пересохли и Средний, и даже Большой Цивиль – наш Малый удержался. Поубавился, обмелел, но все же выстоял.
Начало Цивиля… Здесь через него легко перепрыгнуть. Даже разбегаться не надо. Ольха и ивняк с той и другой стороны стеснили речку, и некоторые деревца, стоящие на разных берегах, соприкасаются кронами друг с другом. Деревца оплел дикий хмель, буйно разросшийся от обилия влаги; с веток и тут и там гирляндами свисают его нежно-зеленые кисти. Не шелохнет. И потому кажется, что и этот дремучий заповедный лес, и тихо журчащий ручеек прячут в себе какую-то тайну. Может быть, тайну извечной красоты природы…
Чуть выше того места, где остановилась машина, овраг раздавался в ширину. Там образовалась небольшая заводь, почти сплошь покрытая кувшинками и рогозом.
– Рыбешка какая-нибудь есть? – кивая на заводь, спросил Федор Иванович.
– Есть, – подтвердил Леонид Семенович. – По большей-то части – мальки, их тут, как каша. Но есть и крупная. В этом омутке Максим Алексеевич как-то поймал щуку килограмма на три… А там, ниже по течению, бобры соорудили четыре запруды. И там рыба водится.
– Эх, надо бы захватить удочки! – загорелся Федор Иванович.
– Ну, уж если рыбачить, то не здесь, а у Максима Алексеевича. У него под боком два пруда, в которые карп запущен. И окунь там хорошо клюет. Так что, если охота не пропадет – можем побаловаться. У Максима Алексеевича и снасть всякая есть.
– А Максим Алексеевич коммунист? – вдруг спросил Федор Иванович и сам же смутился этого прямого анкетного вопроса. Как-никак секретарю райкома плохо ли, хорошо ли, но надо знать коммунистов. Да, конечно, всех не упомнишь – в районе их всего около трех тысяч, но все же, все же…
– Был коммунистом, – ровным голосом ответил Леонид Семенович.
– Что, исключили? За что?
– А вот за это самое, о чем я рассказывал, – за то, что не дал вырубать водоохранную зону. Даже в тюрьме пришлось посидеть.
– Как же это?
– Пока я пробивался к секретарю обкома, леспромхоз здесь не дремал. Если уж откровенно, и райком нажимал, и в конце концов вынудил Захара Николаевича выписать билет на рубку. Ну, а когда билет на руках, только и остается, что отметить вместе с лесником границы вырубки, и, как говорится, с богом. Однако же приехали рабочие леспромхоза, а Максим Алексеевич не дает рубить. Тех двадцать молодцов, а он один, те начинают «вразумлять» его, а он – ружье в руки. Выстрелил даже для отпуги. Те пишут акт и – в милицию. Там его быстренько обвиняют в «злостном хулиганстве» и приговаривают к пяти годам заключения. Ну, а уж из партии-то турнули – об этом и говорить не надо, и так ясно.
– И не сумели заступиться?
– Попробуй заступись. Мне лично за заступничество после долгого «вразумления» влепили строгача… И если бы не Степан Алексеевич, неизвестно, как бы дело обернулось. Он его спас, Степан.
– Кто такой?
– Младший брат его. Не знаете?
– Вроде бы нет, не знаю.
– Профессор он в лесной академии. По его учебникам студенты в лесных институтах учатся. А родом он отсюда, из Песчанок, здесь и вырос. Мать и по сей день жива. Крепкая еще старуха.
– И как же он заступился?
– Заступился не сам лично, положение у него было щекотливое: родной брат!.. Степан Алексеевич хорошо знаком с писателем Леонидом Леоновым. Ему тогда как раз дали Ленинскую премию за «Русский лес». Степан получил письмо от брата и – к Леонову: так, мол, и так, брат защищает природу, защищает лес, а его сажают в тюрьму. Тот принял в деле самое близкое участие, и дело пересмотрели. Все же – пока суд да дело – восемь месяцев Максим отсидел в тюрьме…
– И кто это время работал в его должности?
Федора Ивановича все больше начинала интересовать жизненная судьба человека, к которому они ехали. Судьба, по всему, нелегкая, не скупившаяся на самые разные, в том числе и жестокие испытания.
– Работала его жена, – ответил Леонид Семенович. – Ей это было не впервой. Она заменяла мужа, когда тот уходил на войну. Вот и на этот раз ее поставили. Поставили-то, правда, не без шума. Кто-то тут же жалобу в нужные инстанции: вместо мужа-хулигана сажают его жену… Отстояли. Одного-то меня, может, и не послушали бы – Захар Николаевич ввязался, поддержал меня.
– Восстанавливаться в партии не думает?
– Не слыхать. Не простое это для него дело. Человек он – на особинку. Поглядеть со стороны – спокойный, уравновешенный, а чуть тронь за живое – закипит.
– Похож на тургеневского «бирюка»?
– Я уж не знаю, похож или нет, но лес он бережет, как собственное дите. Любит природу, предан ей. Привезли первых лосей – пустили к нему; начали разводить бобров – у него же. И первая пасека – я уж говорил – была поставлена на его участке… Ну, заговорились мы, Федор Иванович. Как бы наш Максим куда не ушел, давайте-ка будем поспешать.
А когда подошли к машине, Леонид Семенович, прежде чем забраться в нее, сказал:
– Думает ли Максим восстанавливаться, вы спросили. Что значит восстановиться? Это значит, он должен написать заявление, в котором просит принять его в партию, из которой он был несправедливо исключен. Так ведь?
– Так, – подтвердил Федор Иванович, еще не понимая, куда и к чему клонит директор.
– А не правильнее было бы, если просил не тот, с кем обошлись несправедливо, – зачем его вынуждать выступать в роли просителя? – а те бы просили Максима Алексеевича, кто с ним так обошелся? Я понимаю, что есть Устав и все такое. Однако же… однако же, мне кажется, это ни в какой мере не противоречило бы Уставу, если бы в подобных случаях… ну, что ли, инициатива исходила бы от райкома, а не от бывшего члена партии, которого исключили несправедливо. По моему разумению, депо чести для райкома, чтобы справедливость всегда и везде торжествовала.
Леонид Семенович вроде бы задал секретарю райкома вопрос, но всем своим видом показывал, что вовсе не ждет от него немедленного ответа. Он проворно сел за руль, нажал стартер – и машина тронулась.
Дорога шла в гору да к тому же была песчаной, и мотор гудел тяжело, надрывно, временами слышалось, как стучат поршневые пальцы. Колеса пробуксовывали в сыпучем песке. Не зря это место и назвали Песчанками.
Тяжело ворочались мысли и в голове Федора Ивановича. Что он мог по существу возразить на сердитую тираду директора лесхоза. Прежде чем торопиться с возражениями, надо попытаться поставить себя на место Максима Алексеевича…
Когда выехали на ровное место, сосновый бор вскоре кончился. Оборвался он так же неожиданно, как и начался: вот только что стояла бронзовая стена литых стволов – и уже нет стены: по ту и другую сторону дороги опять курчавятся дубы, вязы, ясени.
С прямой, словно бы по нитке пробитой, просеки машина свернула направо, и сквозь прогалы между деревьями завиднелось светлое место.
На этот раз Федор Иванович разглядел сад еще издалека. Он, как и первый, был аккуратно огорожен. И так же, среди яблонь, стояли ульи. А вся земля, все пространство, свободное от яблонь и ульев, было покрыто сплошным бело-желтым цветом. Земля словно бы излучала тихое солнечное сияние. Так вот он каков, этот илебер! И так богато он цветет уже второй раз: вон на поляне стоят рядком сметанные стога.
Кордон опять же – в самой середине сада. Длинный пятистенок всеми шестью окнами по фасаду весело глядит на раскинувшееся перед ним раздолье цветов и зелени. Впритык к дому – ворота, ведущие на огороженное высоким бревенчатым тыном подворье. В огороже виднеются клети, конюшни, баня. В воротах прорезана узенькая калитка, и из нее как раз вышла высокая и еще крепкая на вид старуха, одетая в коричневое крупноцветастое платье и теплую, внакидку, кофту. На ногах у старухи – черные чесанки, а на голове – черный, в белую горошину, платок. То ли заслышав, то ли завидев машину, она приостановилась и поднесла ладонь козырьком к глазам.
– Салам, бабушка! – выпрыгивая из машины, крикнул Леонид Семенович.
Они вместе с Федором Ивановичем направились к дому, в то время как старуха тоже шла им навстречу.
– Э-э, что, думаю, за машина шумит, кто это к нам едет, – немного нараспев говорила старуха. – А это вон кто, это – Ленька.
Леонид Семенович почтительно подал ей руку. Потом отступил на шаг, подчеркнуто внимательно оглядел, наклоняя голову сначала к одному, потом к другому плечу, и всем своим видом показал, что остался доволен.
– Не стареешь, Екатерина Филипповна, Еще двадцать лет пробегаешь без посошка.
Федору Ивановичу старуха тоже показалась еще довольно бодрой. Но беспощадное время иссекло ее лицо глубокими морщинами, сплошь осеребрило выбившиеся из-под платка редеющие волосы. Вблизи старуха казалась как бы старше той, которая появилась из калитки в воротах. И, словно бы прочитав его мысли, Екатерина Филипповна сказала.
– Не льсти, Ленька, и не утешай. Нынче я умру.
Голос у нее чистый, совсем не старческий, и так он не вязался со словами о собственной смерти, что Федор Иванович даже вздрогнул непроизвольно.
– Как так умрешь? – удивился и Леонид Семенович. – С какой стати?
– Курица закукарекала, – вполне серьезно, без тени улыбки, ответила старуха.
– Да то не курица, наверное, была, а петух.
– Я что – не умею отличать петуха от курицы?! – сердито, почти возмущенно воскликнула старуха. – Прямо на моих глазах закукарекала. Взяла ее, пощупала ногу – холодная. А раз холодная – к смерти.
– Смотри-ка, какие страсти! – притворно, в тон старухе, ужаснулся Леонид Семенович. – А если бы была горячая?
– К огню-пожару, старые люди говорят.
– Пусть не будет и пожаров, и о смерти не думай.
– Оно так, – миролюбиво согласилась старуха. – Только ведь как не думать-то – старость приходит. Да что там приходит – уже пришла.
– Который уже тебе катит?
– Девяносто третий пошел, Ленька. Это уже, считай, родительский возраст перешла.
– На Кавказе вон живут до ста шестидесяти.
– Ну, и с богом, пусть живут. Значит, такая у них судьба.
– Все так же веришь в судьбу и в бога?
– Как же не верить-то? Без веры нельзя. – Старуха сказала это убежденно, как о чем-то решенном раз и навсегда.
– А молишься? – продолжал спрашивать Леонид Семенович.
Федор Иванович понимал, что выспрашивает директор старуху больше-то для него, нового на этом кордоне человека, чем для себя, все и так прекрасно знающего. И он в душе был благодарен Леониду Семеновичу за такое тактичное знакомство с Екатериной Филипповной.
– И без молитвы тоже нельзя. Ведь моя-то молитва – о жизни, а ни о чем другом. О нынешней жизни.
– Раньше в церкви молились.
– А моя церковь – лес. Бог везде есть – значит, услышит.
– И что же говоришь ему?
– А то, чему отец с матерью учили, – просто ответила старуха. Потом перекрестилась, слегка поклонилась и вдруг неожиданно молодым голосом запричитала: – На небесах бог – все сущее его; на земле столикий народ – земли и воды его; партия – вождь – весь народ с партией. Да будет так во веки веков! Аминь!
Леонид Семенович громко, с видимым наслаждением, рассмеялся. Федор Иванович тоже не удержался от улыбки. Открытость, прямодушная откровенность стоявшей рядом с ним старой женщины все больше нравились ему. И он опять подумал, что, не будь здесь Леонида Семеновича, все было бы по-другому. Именно ему он обязан тем драгоценным чувством сердечности и естественной непринужденности, с каким встретили их и на том кордоне, и вот теперь здесь. Что ни говори, а похвальное это качество – быть и в чужом доме своим человеком!
– Ты, Екатерина Филипповна, не очень-то расходись, – отсмеявшись, сказал Леонид Семенович. – А то районный партийный вождь рядом с тобой стоит.
– А что мне его бояться-то? Все мои слова – от души, от доброго сердца.
– А какие у тебя еще есть молитвы?
– Господи, не оставь нас своей милостью, куском хлеба не обдели, войны-драки не затевай, пусть человек с человеком живут в дружбе да родстве.
– Хорошая, правильная молитва! – одобрил Леонид Семенович. И уже другим голосом: – Извини, Екатерина Филипповна, что сразу не познакомил. Это – секретарь райкома.
Федор Иванович пожал сухую и холодноватую руку старухи, встретился взглядом с ее темными, похоже, еще зоркими глазами, смотревшими на него внимательно и строго.
