Текст книги "Запоздалый суд (Повести и рассказы)"
Автор книги: Анатолий Емельянов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 32 страниц)
Анатолий Емельянов
Запоздалый суд
(сборник)
Не ради славы
(повесть)
1
Тревожен, чуток весною сон…
Где-то что-то стукнуло, скрипнуло, прошуршало – а может, только всего-то показалось, примерещилось – проснулась Роза. Опять впала в забытье, опять уже вроде бы и сон какой-то начал видеться, но посреди этого сна то ли за плечо ее кто-то будто тихонько тронул, то ли руки коснулся – исчезло сновидение, опять Роза видит себя в своей избе, чувствует сладкий запах свежеиспеченного хлеба.
Хлеб она испекла еще с вечера. Нынче мало кто печет – вон его в сельском магазине навалом. Только надоел магазинный хуже горькой редьки: и кислый всегда какой-то, и черствеет быстро, на другой день уже хоть топором руби. Конечно, самой печь хлеб хлопотно: квашню приготовь, тесто заквась да дрожжей раздобудь… Ну уж, правда, зато и хлеб получился вкусный, духмяный, как из первого помола нового урожая. Кажется, что всю избу густо, плотно заполнил сытный хлебный дух.
Завозилась спящая рядышком дочка Галя: почмокала губами, откинула легкое покрывало и положила горячие ножки Розе на живот. Вот, наверное, еще и от этого Роза часто просыпается: беспокойная дочка ее во сне то и дело трогает.
Галя опять заворочалась, захныкала, сонным шепотом попросила:
– Пи-ить…
Роза встала, принесла из ведра воды.
Дочка попила и, так и не проснувшись, моментально опять заснула.
Дочка заснула, а Розе не спится. Показалось, что душно в избе, пошла приоткрыла дверь в сени.
В избу хлынула ночная прохлада, запахи весенней земли, перемешанные с тонким горьковатым настоем распускающихся почек, молодой зелени. И от этих запахов как-то беспокойно стало на сердце, какое-то непонятное волнение его охватило. Роза пыталась понять причину этого волнения и не понимала. Так же, как не понимала, что вообще происходило с ней в последние дни.
Только встанет утром с постели, так сразу же начинает петь. Правда, часто поет без слов, душой, но почему-то обязательно хочется петь… Вот даже сейчас – уж и вовсе не ко времени! – выплыл в памяти простенький мотив старой-старой, позабытой даже многими пожилыми людьми, песни:
Падает крупный пушистый снег,
Не наши ли это масленичные блины?
Тихонько дождик моросит,
Не наше ли пасхальное пиво льется?..
Дальше слов Роза не знает, но простенький мотивчик живет в памяти, звенит своими вопросами-повторами: не наши ли блины? Не наше ли пиво?.. Не от тех ли времен осталась эта древняя песня, когда человек еще верил в чудеса, в добрые и злые силы природы?!
Привязалась песня, уже который день не идет из головы, да и только. А ведь столь же древняя народная примета говорит: не пой с утра! Кто с утра поет – тот вечером плачет. Уж и впрямь не случилось бы какой беды. Может, вовсе и не в весне дело, а неспокойно на сердце – не беду ли какую оно предчувствует? Но что, что может случиться?!
Роза глядит в оконный проем, и ей видна, как бы пронзающая ночную темноту, яркая утренняя звезда. Может, светят на небе и другие звезды, но их из-за густо разросшихся вишен не видно. Только одна Венера.
– Что может случиться?
Скоро лето. А летом страшны пожары… Дай-то бог, чтобы не было пожара… А может, что-нибудь неладное случится со мной? С Галей?.. Нет, нет, что это я выдумываю – ничего с нами не должно случиться… Вот если с Петей…
Не послушался муж ее, на своем настоял. Розин отец отговаривал – и его не послушался. Завербовался и уехал на Север. Видишь ли, ему стыдно от людей, что он вышел в зятья, что не ее к себе привел, а сам к ней в дом явился. А чуваши говорят, что если парень вошел в дом жены, он не мужчина, а так – что-то вроде мочала на колу. В глаза-то об этом, может, и не скажут, но всякими окольными шутками намекают, подсмеиваются. Плюнуть бы на все эти дурацкие намеки да смешки – так нет, уехал. Загорелось иметь собственный дом, да не какой-нибудь, а каменный. Мол, чуть не все село обновилось, люди вон какие хоромины ставят – чем мы хуже?.. Отец уговаривал: сени у нас большие, просторные, и не дощатые, а из кругляков; переберите бревна, поставьте на мох да окна нарежьте – вот вам и пятистенок. Хочешь по моде, как у всех – пристрой тесовую террасу… Нет, не послушался. Самолюбие взыграло. А ведь, разобраться, взыграло на пустом месте: ни отец, ни тем более Роза никак и ничем не попрекнули, ни разу не напомнили, что он в их доме пришлый…
Золото ценно, если оно на учете.
Родня дорога, если она в почете, —
поется в одной чувашской песне.
Розе к тому вспомнилась эта песня, что она сейчас подумала: не казалось ли Петру, что его мать была в Розиной семье не в почете? Но ведь и о матери разве он слышал от них хоть какое недоброе слово?!
Солдатская вдова Катрук и Петю, и его младшую сестренку нашла, по-деревенски говоря, в крапиве, а если еще проще – прижила без мужа. В тяжелое послевоенное время такое нередко случалось: мужиков и парней – раз-два, и обчелся, а баб и девок – что дров в поленнице. Затосковала молодая Катрук, а на ту пору подвернулся какой-то хороший человек, вот и сошлись. Горькая то была любовь, горькая и недолгая: отгорела и погасла. Про такую любовь в народе говорят, что она, как дрова: входит в дом огнем, а выходит золой. Осталась Катрук с ребятами на руках – это, считай, позор на всю деревню: у русских на такое не очень-то смотрят, а у чувашей кто с ребенком возьмет, кому такая нужна?!
Но Роза относилась к свекрови хорошо, так же или, во всяком случае, не хуже, чем к родной матери. Да и то сказать: хоть и нашла Катрук своих детей в крапиве, но женщина она хорошая, душевная, вся словно бы добром светится. И не было ни одного праздника, чтобы Катрук они не пригласили в свой дом. Не было и такого, чтобы она от них уходила без подарков: то платок, то отрез на кофту, а то и на платье давали. И свекровь – это же видно было при ее открытой бесхитростной натуре – тоже относилась к Розе очень хорошо, можно даже сказать, ласково.
Так что вряд ли Петина мать была причиной его уезда. Сам – сам – вбил себе в голову, что, только заработав много денег, он будет полноправным членом их семьи. Много денег!.. Будто в деньгах все дело, будто в них все счастье… Тем более что и в колхозе немало зарабатывал: тракторист. А ведь большая разница жить и работать в родной деревне, где тебе всегда готов и стол, и дом, или в чужом краю, в чужих людях. Ходит небось и голодный, и необстиранный: кому нужно, кто возьмется с тракториста стирать… А Роза делала это охотно. Ей сейчас даже жалко, что из дома выветрился тракторный запах – запах железа и машинного масла.
Отец Розы тяжело переживал отъезд зятя. Был он к тому времени уже парализованным, и главным виновником всей этой истории считал себя: надоел, мол, зятю больной, беспомощный. Каким-то замкнутым, малоразговорчивым стал отец после уезда Петра. Похворал, похворал месяца три – и умер. Роза давала телеграмму, но Петр не приехал. Обидело это Розу: ведь мог бы – нынче и дальний Север не так уж далек: сел на самолет и прилетел… Потом уж в письме Петр объяснял, что был в эти дни далеко от центрального поселка, а на беду свирепствовал буран, так что даже телеграмму ему вручили чуть ли не на пятый день после смерти отца. Как знать: может, так оно и на самом деле было, а может, денег пожалел…
И вот с прошлого лета, считай уже скоро год, живет Роза вдовой при живом муже.
Напоследок отец сказал Петру: «Помнишь, как в сказке: за богатством пошел – смерть нашел?..» Ну ладно, про смерть не будем говорить: никто не знает, где она нас настигнет. А вот попадешь в дурную компанию, научишься пить, в карты играть – обязательно научат. Мало что без денег обратно приедешь – еще и испортишься…»
Видно, запали Петру слова отца: часто пишет, сколько денег наработал. Вот и в последнем письме упомянул, что на сберкнижке уже более тысячи двухсот лежит. Конечно, деньги не малые. А только многое ли сделаешь на них? Разве что купишь и привезешь кирпич. Ну, еще на крышу, на шифер хватит. А возьмись плотников нанимать – за пятистенок с террасой заламывают не меньше полутора тысяч…
Нет, милый Петя, зря ты настоял на своем. Счастье не в большом доме и не в деньгах… Вон весна пришла, одиноко, неспокойно мне, а ведь эти проклятущие деньги заместо мужа не обнимешь…
Роза тяжело вздыхает, укладывается поудобней, хочет заснуть – впереди долгий весенний день, – но в голову опять лезут разные мысли и гонят, гонят желанный сон.
Теперь ее думы перекинулись на свою деревню, на домашние заботы. Вчера перебирали семенной картофель. Работала только до обеда. Не простое дело теперь для лее – ходить на колхозную работу: с кем дочку оставишь? Можно бы отнести к свекрови, но она и живет на другом конце деревни, и сама тоже не сидит сложа руки. Пришлось оставить у деда Ундри. Ладно, выручают добрые люди, дай им бог с бабушкой прожить сто лет…
Дочка растет слабенькой, часто хворает. Так что бывает и вовсе по несколько дней на работу не ходишь. Бригадир сердится, председатель недоволен, а только что она может поделать? Она бы и сама не прочь почаще бывать на работе, не прочь выполнить тот минимум выходов, какой установило правление, а как его выполнишь с больным ребенком на руках?
Вчера, на переборке картошки, кто-то сболтнул, что будто бы на заседании правления решили не пахать огороды тем, кто мало ходит на работу, кто по выполнил установленного минимума. Будто бы уже и список такой составлен, и в том списке числится и ее фамилия. Розу это не на шутку встревожило: а вдруг и в самом деле ее в этот позорный список записали?.. Даже вот сейчас, при одном воспоминании об этом, и то ее в жар бросило.
Да, конечно, теперь она одна, и ее каждый может обидеть. Хорошо было при Пете! Осенью вывозили навоз, разбрасывали, а потом он пригонял свой трактор с навесным плугом и запахивал. На весну только и оставалось, что бороновать и сажать картошку под конный плуг. Но Пети нет. Осенью и огород остался невспаханным, и навоз копится за хлевом гора горой, а вывезти его и в землю перед пахотой положить некому…
А может, зря она себя раньше времени тревожит? Может, все это не больше, как бабья болтовня?.. Ладно бы так. А если – правда? Председатель – человек крутой, и если уж сказал – хоть ты проси не проси, – сделает. Да еще и на собрании, принародно, лентяйкой обзовет. И попробуй потом докажи, что это не так, попробуй оправдайся…
С этими тяжелыми думами, где-то уже перед самым утром, Роза надолго ли, накоротко ли забылась.
Окончательно проснулась она, когда небо на востоке исходило светло-розовым сиянием. Вот-вот должно показаться солнце.
И как только Роза оказалась на ногах, опять, как и вчера, в груди ее зазвенела песенка. Другая, не вчерашняя, по такая же старая и такая же неотвязная:
Если бы мать дала мне корову,
Какую б ватрушку я испекла!..
Это песня молодой жены, когда она, после свадьбы, приходит с мужем в гости к родной матери. Роза ее никогда не пела, пели подруги, да и то давно, а песня – удивительное дело! – запомнилась.
И опять, вместе с песней, закрадывается в сердце тревога, опять вспоминается: если утром запоешь – как бы вечером плакать не пришлось…
Ну да что всем этим старинным приметам верить! Кто нынче их и знает-то – разве столетние старики да старухи… Тревожно, беспокойно на сердце, наверно, оттого, что одна она одинешенька, нет рядом милого Пети, некому свои печали высказать, не на кого в беде опереться… Да еще эта весна. Весной человек всегда чего-то ждет, что-то ему хочется, а спроси, чего ждет, – он и не скажет, потому что и сам не знает…
Роза задала сена корове и овцам, накормила хрюшку и напоила теленка. Все? Нет, как же все – надо еще подоить корову.
Солнце успело взойти и подняться над садами, когда Роза управилась по дому и отнесла полусонную Галю к деду Ундри.
Захватив плетеную корзину, она, как и вчера, пошла на переборку картофеля.
В овощехранилище стоит тяжелый удушливый запах. Прошлогодняя осень была сырой, мозглой, положить картофель на зиму сухим не удалось, и очень много клубней погнило.
Народу на работу вышло много, женщины за зиму стосковались по общей колхозной работе, и дело шло споро. Возчики едва успевали отвозить выбранные семенники по складам и пустующим сараям для яровизации. А когда все свободные помещения оказались заполненными, Федот Иванович Михатайкин, колхозный председатель, распорядился ссыпать отобранный картофель прямо на землю. Если насыпать тонким слоем, то на земле он яровизируется будто бы даже еще лучше. А на случай утренних заморозков – покрыли семенники соломой.
Работали все дружно, с азартом, и когда, к середине дня, увидели, что остается немного – решили не ходить на обед, а все закончить и уж потом только разойтись.
Роза, как и все, работала охотно, с удовольствием. И разговоров всяких за день, как и вчера, наслышалась столько, что и за всю зиму, поди-ка, слышать не пришлось. Хорошо на миру: и тебя все видят, и ты всех видишь и слышишь!
Но перед самым концом работы пришел из правления бригадир Ягур Иванович и – словно обухом по голове – новостью ошарашил: «Ты попала в список, так что огород тебе пахать не будут…»
Вот тебе и утренняя песня! Допелась! Накликала беду на свою голову… Что же, что же теперь делать?
И пока шла с работы домой, придумала. Охами и ахами делу не поможешь, плачь не плачь – горе в плуг не запряжешь и огород по вспашешь. И не будет она кланяться Михатайкину, не будет упрашивать бригадира – к шайтану их, и того и другого! Она сварит пиво! Нет, не для того, чтобы гулять-веселиться. Она сварит пиво и позовет соседей на помочь. И как ей сразу эта мысль в голову не пришла, ведь так ведется исстари: кого не берет управка с какой-нибудь крестьянской работой – кричит помочь, и вся работа делается за один день…
Роза на скорую руку пообедала, накормила дочку и, чтобы не быть связанной – дел всяких предстояло много! – снова отнесла ее к добрым соседям.
Перво-наперво она спустила с чердака легкое, выдолбленное из липы, продолговатое корытце и обмолоченный ржаной сноп, еще с лета специально заготовленный для варки пива. Затем зажгла в летней кухне огонь и повесила над ним четырехведерный, налитый чуть больше половины, котел.
Теперь черед за солодом. Ячменный солод еще зимой был перемолот на ручной мельнице-крупорушке и развешан в четыре мешка – по пуду в мешке. Один мешок предназначался на акатуй – народный праздник, который издавна празднуют чуваши по окончании весенних полевых работ (у него и названье-то веселое, красивое: акатуй – свадьба плуга и земли). Второй мешок Роза берегла на отцовы годины: на такие поминки, бывает, много народу приходит, и нельзя чтоб без угощенья. Ну, а остальные два пуда держались про запас на какой-то случай: вдруг Петя приедет или еще по какому делу понадобится.
От ячменного солода пиво получается желтым. И Роза еще от матери знает, что, если в ячменный добавить немного пережаренного ржаного, пиво слегка потемнеет и приобретет особый терпковатый вкус.
Она так и сделала: подмешала в ячменный пуд немного ржаного солода и добрую половину этой смеси высылала в котел. Теперь вода в котле поднялась чуть не до краев. Специальной деревянной лопаткой Роза помешивала в котле, чтобы осевший на дно солод не подгорал. Помешивать-то помешивала, но и тем же временем другие дела делала: один конец долбленого корытца поставила на скамью, что стояла вдоль стены летней кухни, а другой на табуретку. Табуретка немного ниже скамьи, так что получился нужный наклон. К низкому концу корытца поставила ошпаренную кипятком кадку.
Скоро начнется главное дело. На дно корытца надо положить поперек чисто оструганные палки, а на те палки – теперь уже не поперек, а вдоль корыта – аккуратно разостлать ржаной сноп. Ну, а после этого можно браться наконец и за пивной ковш.
Роза взяла в руки деревянный ковш и на минуту залюбовалась искусной работой. Не ковш, а загляденье! Золотые руки были у отца-кузнеца. А ведь еще надо было и выдумать-придумать каждому ковшу – а сколько их сделал отец, считать не пересчитать – и свою форму и свой узор. У того, что она держала сейчас, ручка сделана под лошадиную голову. Это – самый конец. Если же дальше, к черпаку, глядеть, то увидишь запряженную лошадь: вот уздечка на голове, вот вожжи узором отмечены, а вот и оглобли. Сам же ковш вырезан в виде легких саней и даже облучок для кучера не позабыт – вот он облучок. А как разукрашены, как расписаны сани! По закрайкам – узоры, а по бокам – веселящиеся пляшущие люди: ведь пиво пьют для веселья… И когда отец был еще здоров, каждому дорогому гостю он подносил в этом вместительном ковше пиво прямо у ворот. Коль уважил, в гости пришел – не минуй ковша и на дне его ничего не оставляй: таков обычай предков.
Да, много – и себе, и людям – сделал отец таких ковшей, добрую память оставил. Бывало, что вырезал их по ночам, после того, как приходил из кузницы. И для бани был свой особый ковш, для яшки – чувашской похлебки – свой…
Кипит в котле солодовое варево, распространяя вокруг густой хлебный запах, весело потрескивают дрова. И хорошо вот так глядеть на огонь, вдыхать сытный сладковатый запах и предаваться приятным воспоминаниям.
Но вот котел забурлил, так, что полетели брызги. Значит, надо поубавить жару, надо убрать из очага два-три полена.
Кажется, солод разварился достаточно. Да, пора!
Роза начинает черпать ковшом кипящее варево и выливать в корыто. И вот уже потекло в кадку густое, тягучее сусло. И цвет у него не светло-желтый, а коричневатый – именно такой, какой и должен быть.
Сохнет на глазах разбухший солод, уходит сквозь солому сусло на дно корыта и течет, течет в рядом стоящую кадку. Вот и весь котел до дна вычерпан.
Роза снова заливает котел водой и кладет в воду вторую порцию солода. Теперь можно и подбросить дров, пусть скорее закипает. А пока греется новая варя, надо слазить на чердак за хмелем.
Хмеля нужно не более фунта, и, чтобы не ошибиться, Роза взвешивает его на безмене. Может, даже и поменьше бы следовало отсыпать из мешка, как бы горьковато не было: хмель свой, на собственном огороде выращенный, так что очень крепкий. По и то приходится брать в расчет, что крепкое, пусть и немного горьковатое, пиво будет лучше храниться, дольше не испортится. Тем более что дело идет к теплу, к лету. Правда, в погребе много снегу, но и неизвестно, сколько придется простоять там ниву, которое от помочи останется. Как знать, а может, оно и до Пети достоит, может, он вдруг соберется приехать…
О разном думалось Розе, самые разные мысли проносились в голове. Но в последние дни – она уже стала замечать за собой – о чем бы ни подумалось – обязательно Петя на память придет. И сразу тревожно на сердце делается. Очень-то верить мужикам нельзя, долго без ихней сестры они не живут. Вот если но сумел найти там бабу, тогда потянет домой… По письмам судить, то и он, должно быть, соскучился, где-то между строк тоска проглядывает. Но ведь и опять же как узнаешь правду – написать-то всяко можно…
И вторая варя скоро будет готова. Опять закипел, забурлил котел, опять сладко, сытно запахло солодом.
На этот раз огня убавлять не понадобилось: дрова горели ровно и не очень жарко. Так что под хмель, пожалуй, придется даже и подбрасывать.
Роза еще раз оглянулась на большую чашку с хмелем: не многовато ли, не слишком ли будет горчить?.. Стой! Разве она забыла, как можно сбить хмельную горечь?!
Роза слазила в подпол и достала литровую банку меда. Мед слегка засахарился, но это ничего, в пиве разойдется. Она набрала меда деревянной ложкой в деревянную же миску. Так учила ее мать: при варке пива вся посуда должна быть деревянная или стеклянная, иначе влезут сторонние запахи и вкус будет уже не тот. Вкус пива во многом даже от воды зависит. В ближнем к их дому колодце вода на всю деревню славится, бывает, что за ней приезжают с бочками с других улиц.
Готов и второй котел. Роза опять берется за резной ковш и переливает им горячее варево в корытце. И опять, то нарастая, то слабея, течет, течет из корыта в кадку густое пахучее сусло. Все небольшое помещение летней кухни уже насквозь пропиталось этим сладким хлебным запахом.
Роза подставляет под струйку стакан, пробует, причмокивая языком: вкусно, в меру – без приторности – сладко. Когда-то, в детстве, сусло было лакомством. Вместе с соседскими девчонками, случалось, выпивала Роза стакана два, а то и три, аж живот раздуется. А сейчас сусло, наверное, послаще того, что пили в детстве, однако же хлебнула разок-другой – и больше не хочется. Видно, каждому возрасту – свое.
Теперь надо снять и тщательно, дочиста вымыть котел, а уж потом снова залить в него процеженное сусло, положить мед и высыпать хмель.
За работой забыла Роза про свои огорчения. Хочется до наступления темноты все закончить. А еще хочется, чтобы пиво получилось на славу. Мать считалась в деревне большой мастерицей по этому делу, и никак нельзя дочке ударить в грязь лицом перед соседями. Очень хочется ей, чтобы каждый, кто будет потом пить это пиво, сказал: молодец, Роза, не хуже, чем у матери, получается…
Вот и сусло в котле закипело. Теперь надо, не отходя, утапливать в кипящее сусло плавающий сверху хмель. Шишки хмеля легкие, как пух, утопил лопаточкой, а они тут же опять всплывают. Так что пока не намокнут, не отяжелеют от сусла, приходится беспрерывно помешивать в котле.
Гаснет в очаге огонь, белым пеплом покрываются угли. Постепенно остывает горячее сусло.
Роза берет шестиведерную кадку, обвязывает ее вожжами и спускает в погреб. Именно в ней, в этой кадке, будет потом бродить и выстаиваться пиво. Но кадка дубовая, тяжелая, и ее пустую-то с большим трудом в погреб спустить удается («Был бы дома Петя!..»). Да и там поставить надо не как попало, и не прямо на снег, а подложить дерюжку.
Кадка в погребе установлена, теперь можно таскать в нее сусло с хмелем. Одно ведро, другое, третье…
Все! Можно бы зараз и дрожжи запустить, по сусло еще теплое, следует подождать.
Теперь – быстро-быстро всякие дела по дому надо приделать. Надо опять и скотину накормить, и пол в избе вымыть – да мало ли всякой всячины наберется.
И снова в работе забывается Роза, уходит ил сердца печаль, и откуда-то со дна опять выплывает песня:
Если бы мать дала мне корову…
Корова-то у нее есть. А вот матери – уже сколько лот! – нету. Уже и могила успела зарасти травой, и могильный холмик осел, чуть совсем с землей не сровнялся… Скрутило ее в одночасье. На ночь выпила водки с солью, стало вроде бы полегче. Но наутро увезли в больницу, а оттуда привезли уже мертвую: гнойный аппендицит.
Недолго протянул после смерти матери и отец. Ровно через три года, прямо в поминальный день разбил его паралич. Верующие старушки переполошились и стали отговаривать отца обращаться к врачу: если такое случилось в день поминок – это плохой знак, это не иначе в отца вселился злой дух, и тут нужен не врач, а знахарь, Отец и слушать не хотел набожных старушек, а те свое: это не иначе на тебя предки за что-то обиделись, потому и выбрали такой день – день поминок…
Отец прошел войну и чего только не натерпелся: двенадцать ранений получил, два года по госпиталям валялся. И конечно, смешно ему было слышать про каких-то знахарей и знахарок.
Отцу-то казалось это несерьезным, а Розе так хотелось поставить его на ноги, что она (хоть и сама плохо верила в чудеса) тайком ходила за двадцать верст к знахарке – дряхлой подслеповатой старушке. Роза одарила старушку теплой шалью из кроличьего пуха, та поплевала в угол своей избушки, поворожила, торопливо приговаривая что-то непонятное над бутылкой с буроватой жидкостью, а потом отдала эту бутылку и наказала давать больному по столовой ложке трижды в день.
Заранее зная, что отец наотрез откажется пить знахарское зелье, Роза подливала его в суп. А отец, отхлебнув ложку-другую, спрашивал: «Роза, что за травы ты кладешь в суп?» Приходилось выкручиваться, говорить, что кладет сныть-траву или борщевник, приходилось приправлять суп пережаренным луком и лавровым листом, но это плохо помогало. И колдовское заговоренное зелье тоже но помогло – нет, не помогло! – отцу… Роза не была набожной. Но долгими вечерами, дежуря у отцовой кровати, глядя на безжизненное тело дорогого человека, она мысленно взывала и к богу: «О боже, если ты есть, возьми половину моей жизни, моего здоровья, только исцели, поставь на ноги отца!» Однако бога или и в самом деле нет, или он остался глух к ее мольбе…
Скотина накормлена, в доме все прибрано. Теперь как раз самое время наведаться в погреб.
Роза берет дрожжи. Еще раньше она положила в них две ложки сахарного песка, и они уже «заработали»: пузырятся и словно бы тихонько перешептываются. Вместе с дрожжами она захватывает в погреб войлок и чистую простынь. Простынью она покрывает кадку, а войлоком утепляет с боков и сверху. Для человека, который любит пиво, но сам его никогда не варил, покажется странным: зачем сначала ставить кадку на снег, а потом утеплять? А все просто. Дрожжи теперь начали «работать», и бродящему пиву будет и в холодном погребе тепло. Киснуть же оно станет медленнее, не то что в теплом помещении, и будет от этого потом аппетитно пениться и в нос шибать. Дня через три останется только процедить, слить в бочку, покрепче закрыть деревянной пробкой и – пиво окончательно готово. Пей, не пьяней…
А на посадку картофеля Роза позовет соседей, позовет свекровь и деда Ундри с бабушкой Анной. Посадят они картошку под конный плуг, и все будет хорошо. Не даст бригадир лошади? Ничего, она пойдет и попросит другого бригадира – Алексея Федоровича. Этот не откажет. Да и Михатайкину он пятки не лижет, не очень-то боится его… А может, и не придется к Алексею Федоровичу идти, может, и свой бригадир даст лошадь – что раньше времени-то себя стращать. Вот только чтобы не к чему ему было придраться, надо до картошки успеть повесить шпалеру на хмельнике. Хмельник у Розы – большой козырь. Площадь у нее, как и у всех колхозниц, десять соток – один ряд. Но уже который год Роза собирает самый высокий урожай хмеля. У нее и сорта подобраны хорошие, и уход за хмельником особый. Вот и нынешней весной, еще в самую ростепель, по колено в грязи, она уже срезала матки, подкормила свой участок удобрениями. И теперь – иди погляди: на соседних рядках еще только-только всходы появляются, а ей уже можно цеплять побеги на шпалеру.
С хмельника мысли Розы снова возвращаются на картошку, на помочь, на нынешние хлопоты с варкой пива. Ей хочется представить, как по окончании работы на огороде, она будет угощать родню и соседей пивом и домашним чыгытом – в меру подсушенным, в меру подсоленным сыром. И как все будут хвалить Розино пиво…
На деревню опускается вечер. Время от времени слышится по дворам гулкое уханье коров и блеянье овец – скотина истосковалась за долгую зиму по зелени, по воле и ждет не дождется, когда выгонят в стадо. Уже отправляясь на насесты, все еще орут во все горло петухи, будто мало им было долгого весеннего дня. С берега Суры доносится мерный рокот трактора. А вдоль улицы, то здесь, то гам, толкутся живые столбы учуявшего тепло раннего гнуса.
На деревню опускается тихий вечер.
