Текст книги "Дальняя гроза"
Автор книги: Анатолий Марченко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 23 страниц)
Злая река Урвань
Повестки из военкомата все еще не было, и перед четверкой друзей встала не дающая покоя проблема: куда девать нерастраченные силы? Естественно, изрядная доля их сил ушла на выпускные экзамены, часть безвозвратно иссякла в дни, когда они сдавали экзамены на значок «Готов к труду и обороне», но, несомненно, силы еще оставались. После фотографирования в парке их содружество как-то распалось, и каждый занялся своими делами.
Вадька едва ли не каждый день бегал в редакцию молодежной газеты и оставлял у хмурого и острого на язык литсотрудника аккуратно переписанные на тетрадных страничках в клеточку стихи. Литсотрудника раздражало не столько стремление Вадьки утвердиться в поэзии, сколько то, что тот писал стихи бисерным почерком, не пропуская ни одного ряда клеточек.
– Вы, юноша, – назидательно, не глядя на Вадьку и небрежно развалясь на обшарпанном стуле, изрекал узколицый, преждевременно лысеющий литсотрудник, – уже сделали меня близоруким. Какого, извините меня, дьявола вы прибегаете к столь возмутительному методу письма? Экономия бумаги? Или задались целью вывести из строя лучшие кадры нашей редакции? Но это, юноша, заранее спланированная диверсия! Взгляните сами! – Он совал листок Вадьке под нос. – Что это, я вас спрашиваю? Письмена древних? Шифровка резидента? Абракадабра! Единственное, что слегка приглушает мою ярость, – это сами стихи. И то лишь в те счастливые мгновения, когда мне удается их расшифровать.
Насладившись длинной тирадой, литсотрудник, которого Вадька считал едва ли не Виссарионом Белинским, а сотрудники редакции, то и дело вбегавшие в кабинет, звали его, к величайшему удивлению Вадьки, просто Жорой, наконец победоносно впивался взглядом в слинявшего и раздавленного обвалом уничижительных междометий начинающего поэта, вскакивал со своего стула и, театрально взмахнув рукой с зажатым в ней листком, завершал:
– Я засылаю их в набор, о величайший из пиитов!
И тут же, нахмурившись еще решительнее, произносил с таинственной задумчивостью, будто вопрошая самого себя:
– И чего они ко мне привязались со своим Жорой? Какой я им Жора? У меня есть имя и отчество. Меня зовут Олег. Олег Александрович.
И он тут же вылетал из кабинета, будто его засасывало в аэродинамическую трубу. От двери, в которой он исчезал, до Вадьки долетал порыв ветра, схожий с зарождающимся ураганом.
Вадька исправно покупал в киоске газету и каждый раз, испытывая волнующую дрожь надежды, приникал к ней, как измученный жаждой путник припадает к воде из внезапно обнаруженного в пустыне колодца. Его стихов в газете, не было. Прекрасные, как ода, слова «Я засылаю их в набор!» тускнели и как бы исторгали саркастический смех.
Вадька никому из друзей и тем более Асе не признавался в своих набегах в редакцию и тщательно скрывал от всех даже то, что пишет стихи.
Что касается Мишки Синичкина, то он в эти дни вынужденного ожидания усердно помогал отцу, а по вечерам столь же усердно бегал с Раечкой на танцплощадку в городской парк. Мишка обожал фокстроты и достиг в этом танце высокого класса. Надо было видеть, как он, впадая в экстаз, выделывал такие пируэты, что окружавшие танцплощадку зрители разевали рты от удивления. Раечка была счастлива. Она тоже не уступала Мишке и томно смотрела на вдохновенное лицо своего кумира, со страхом думая о том дне, в который нужно будет, распростившись с танцплощадкой, мчаться на вокзал, чтобы проводить Мишку в армию. Особо она скорбела по роскошному Мишкиному чубу, который придется, неизбежно подавив в себе безмерную жалость, остричь. Именно такими – наголо остриженными, неузнаваемыми и смешными – уходили в армию вчерашние мальчишки.
Кешка Колотилов целыми днями и вечерами пропадал у Анюты Скворцовой. Они то сидели, закрывшись в Анютиной комнате, которую ее родители по-прежнему называли детской, то забирались в дальний, потаенный уголок сада, под старую грушу. В детской Анюта непременно садилась за пианино, и Кешка восторженно смотрел, как ее длинные, белые, с перламутровыми ноготками пальцы то будто в панике стучали по клавишам, то обессиленно и нехотя кружили над ними, как бы боясь к ним прикоснуться. От музыки, которую Анюта заставляла исторгать старое пианино, Кешке было и радостно и горько. И все же главным для него в эти минуты была не музыка, а сама Анюта. В душе он испытывал явную неприязнь к черному полированному ящику, который отнимал у него Анюту даже на короткое время. Зато как раздольно было ему под старой грушей! Здесь они были совершенно скрыты от посторонних глаз, и Кешка, не теряя ни минуты, жадно обнимал Анюту, чувствуя, как и она стремится теснее прижаться к нему. Ей нравилось, что Кешка, не в пример несмышленым мальцам, которые только воображают, что целуются, а на самом деле лишь боязливо прикасаются губами, целовался по-настоящему.
И Кешка и Анюта знали, что ребята в школе уже окрестили их мужем и женой. Это же предсказывала и Антонина Васильевна. По этой причине они, в противовес стыдливому Вадьке Ратникову, не скрывали своих чувств. Уверившись в том, что их дальнейшая жизнь определилась в школе с вполне достаточной ясностью, Анюта и Кешка не испытывали страха и волнений от предстоящей разлуки. Между ними все было решено давно и твердо. Как только Кешка отслужит срочную, в первый же день его возвращения они идут в загс. Три года ожидания? Подумаешь три года! Кешка попросит в военкомате определить его на службу куда-нибудь поближе. Анюта сможет его навещать. Они будут писать друг другу как можно чаще. Тут у них порой происходили споры. Кешка говорил, что будет писать один раз в неделю, Анюта же утверждала, что надо писать не менее двух раз, иначе любовь постепенно иссякнет. В ответ на Кешкины доводы о том, что его могут послать на учения или же в летние лагеря, где почта ходит не каждый день, Анюта, обидчиво поджав губы, возражала:
– Нет, нет, Иннокентий, ты и не думай! Если ты пропустишь хоть один день, – значит, я сделаю вывод, что ты меня разлюбил!
Кешка подсчитывал в уме: если выполнять каприз Анюты, то за время службы ему придется написать ни много ни мало больше тысячи писем. Он обалдело смотрел на свою избранницу, пытался обратить все в шутку, но Анюта была неумолима.
– Я очень ревнивая, – с гордостью признавалась она. – Ты, Иннокентий, даже не представляешь себе, какая я ревнивая. Я убью тебя, если узнаю, что ты меня разлюбил.
«Любил», «разлюбил» были ее самыми частыми словами.
Кажется, один Тим Тимыч был всецело обуян подготовкой самого себя к службе в армии. Он вскакивал с постели ни свет ни заря, бежал в палисадник, где среди кустов сирени стояла водопроводная колонка. В подставленное ведро яростно била тугая струя воды, такой холодной и хрустально-прозрачной, что казалось, она попала в водопровод прямиком со снежных хребтов Кавказа или, по крайней мере, из протекавшей невдалеке от дома горной, своенравной и стремительной реки Нальчик. Тим Тимыч, повизгивая, опрокидывал ведро на себя и, страдая от обжигающего холода, с неиссякаемым старанием вытирался докрасна вафельным полотенцем. Сменив трусы, мчался на дистанцию пять километров. Маршрут пролегал по самым тихим и безлюдным переулкам, пешеходные дорожки которых давно заросли крапивой и лебедой. Финиш пробега совпадал со спортплощадкой соседней с его домом школы, где по случаю каникул и раннего времени никого не бывало. Тут Тим Тимыч нещадно эксплуатировал казенное имущество – турник, брусья и «коня». На турнике – подтягивание с согнутыми в коленях под прямым углом ногами и так, чтобы перекладина каждый раз оказывалась на уровне подбородка, а затем перевороты. Он мечтал овладеть «солнцем» и поставил своей целью добиться этого до дня получения повестки из военкомата. Брусья давались ему легче. Стойку на вытянутых руках он делал лихо. А «конь» всегда был подвластен с первой попытки. Перелетая через него, Тим Тимыч испытывал истинное наслаждение. После спортплощадки он бежал на свой двор к гантелям, гирям и пористой резине. И с отчаянным упорством накачивал мускулы.
И уж после всего этого он откликался на зов матери, которая ждала его завтракать. Ел Тим Тимыч много, но в сущность еды не вникал, вырабатывая в себе неприхотливость, и всецело был занят думами о предстоящей жизни: в какие войска попадет, какие места будет занимать на спортивных соревнованиях, какие оценки получать по боевой и политической подготовке, как будет выглядеть его карточка взысканий и поощрений. Все эти армейские премудрости были ему знакомы со слов отслужившего родственника дяди Ефрема. Тим Тимыч мечтал не просто о службе – он решил посвятить армии всю свою жизнь. И не просто армии, а именно танковым войскам. Идти в училище сразу же после десятилетки он не хотел. Нет, сперва послужит рядовым, поест солдатской каши, набьет мозолей, а уж потом подаст рапорт о зачислении в военное училище. Иначе какой из него командир?
Втайне Тим Тимыч мечтал о том, что станет полководцем, маршалом, таким, как Климент Ефремович Ворошилов или Семен Михайлович Буденный. И будет награжден орденом, причем обязательно орденом Красного Знамени, каким награждали в гражданскую войну самых героических командиров.
Катю Лушникову, как он старался уверить самого себя, начисто изгнал из своего сердца и даже из головы. С Гришкой Воскобойниковым, который (Тим Тимыч был убежден в этом!) переманил Катю лестью и хитростью, а также билетами на вечерние сеансы в кино, он продолжал здороваться, но Кате измены не простил. А неприязнь, граничившую с ненавистью, которые возникали у него при одном только появлении Кати, Тим Тимыч перенес на всех девчонок, решив навсегда поставить на них крест. Почти искренне он утешал себя тем, что женщины могут быть только помехой для целеустремленных людей, к которым Тим Тимыч причислял и себя.
Вот так, в том неопределенном промежутке времени между концом экзаменов и призывом в армию, они и проводили свое время, изнывая от того, что до отъезда было, как им казалось, еще бесконечно далеко, и от того, что все, чем они сейчас занимались, было совсем не то, что им нужно в жизни.
Школьную фотографию, исполненную уличным фотографом Ефимов Разгоном, они, показав родителям и знакомым, забросили кто куда: кто в ящик письменного стола, кто в семейный альбом, кто в книжный шкаф. И только Вадька предусмотрительно положил ее в старенький фанерный чемоданчик, который собирался взять с собой в армию. Туда же он сунул и общую тетрадь в картонных корочках, намереваясь вести дневник и сочинять стихи.
Разлучившись на целых две недели, они неожиданно, не сговариваясь, почувствовали острую необходимость общения. Слишком долго связывала их школа, чтобы можно было теперь обойтись друг без друга. Но каждый из них не мог переступить ту черту, которая мешала примирению. По молодости им казалось, что это унижало их собственное достоинство.
Первым переступил эту черту Вадька. Наверное, прежде всего потому, что он не был злопамятным от рождения и быстро забывал обиды. Была и другая, может быть, даже более основательная причина. Из всех четырех друзей один только Вадька увлекался рыбалкой, которую многие считали занятием несерьезным и легкомысленным. И вот Вадьке страсть как захотелось порыбачить, причем с ночевкой, но мать его одного не пускала. И тогда Вадька отправился к друзьям.
Первый, к кому он пришел, был Мишка Синичкин. Валька застал его в портняжной мастерской, где он помогал отцу гладить, видимо, только что сшитые брюки. Мишка ловко орудовал огромным чугунным утюгом, в крохотных окошечках которого деловито пламенели угольки. От влажной отпарки шел густой, пахнувший горячей шерстью пар.
Вадька терпеливо ждал на пороге, но Мишка не обращал на него никакого внимания, подошел к нему лишь тогда, когда повесил идеально отглаженные брюки на деревянные плечики.
– Привет труженикам легкой промышленности! – весело сказал Вадька.
– Привет! – поздоровался Мишка сдержанно. Рука у него была горячей, и сам он сейчас был чем-то похож на утюг, которым только что гладил брюки. – Хочешь заказать себе модный пиджак?
– Ты уверен, что нас в армии не переоденут? – удивился Вадька. – Слушай меня внимательно, – заговорщически продолжил он. – Я пришел с тем, чтобы вырвать тебя из цепких лап эксплуататоров... – Он выразительно покосился на Мишкиного отца.
– Здравствуйте, Вадик! – между тем, приветливо взмахнув рукой, сказал Мишкин отец, принимаясь чертить кусочком мела на отрезе бостона. – Кажется, вы хотите выкрасть моего помощника?
– Борис Моисеевич, только на один день, – бодро заверил Вадька и, обращаясь к Мишке, взял быка за рога: – Махнем на рыбалку? С ночевкой.
– В таком случае вы можете быть уверены, что крадете его с моего согласия, – милостиво разрешил отец Мишки и сразу же потерял к ним всякий интерес.
– Спасибо, Борис Моисеевич! – обрадованно воскликнул Вадька.
– Главное в жизни – кислород, – махнул рукой Борис Моисеевич. – А какой может быть кислород в этом филиале ада?
– А танцы? – непроизвольно вырвалось у Мишки.
– Ну, ты даешь! – язвительно произнес Вадька. – Фанатик фокстрота! Какой кислород на танцплощадке? Миллиарды и даже триллионы бактерий.
– Так я же не рыбак, – все еще пытался увильнуть Мишка.
– Рыбачить буду я, – настаивал Вадька. – А тебе будет поручена ответственная и крайне почетная роль виночерпия. И еще ты будешь есть уху. На природе. Под грохот водопада. Среди диких скал. Неужто танцы затмили тебе весь белый свет?
– Но я уже договорился с Раечкой...
– Не погибнет твоя Раечка. Встречи прекрасны, если существуют разлуки.
– А куда ехать? – поинтересовался Мишка осторожно.
– На Урвань! – торжественно объявил Вадька.
– На Урвань? – испуганно переспросил Мишка. По его оторопелому лицу можно было подумать, что Вадька предложил ему отправиться по меньшей мере на Галапагосские острова.
– Вся планета уместилась на твоей танцплощадке, – упрекнул его Вадька. – И за что тебе Мария Антоновна ставила четверки по географии? Ты имеешь хоть малейшее понятие, где течет река Урвань?
– Нет, – честно признался Мишка.
– Тем более тебе необходимо расширять свой кругозор, – наставительно заявил Вадька. – К твоему сведению, река Урвань находится отнюдь не на краю света. Мы садимся в комфортабельный вагон пассажирского поезда и через сорок минут высаживаемся вблизи этой реки, неподалеку от впадения в нее реки Нальчик. В Урвань впадает также и Черек, что течет в столь же неизвестном и таинственном для тебя Черекском ущелье, вблизи Голубых озер. Надо полагать, о существовании этих озер ты тоже слышишь первый раз в жизни?
– Нет, о них я слыхал.
– Слава аллаху! Урвань, да пополню я твои убогие познания в географии, в свою очередь, впадает в Малку, а Малка – в Терек, понял, знаток бальных танцев?
Мишка кисло поморщился:
– Вадик, я тебя очень прошу, не подражай Кешке.
– То есть?
– Ну, говори своим языком. Пожалуйста. Если ты хочешь, я поеду. Но только обязательно вчетвером. Разве ты сможешь уговорить Тим Тимыча после того, что произошло в парке?
– Уговорю.
– И может быть, можно будет пригласить Раечку? – осторожно спросил Мишка.
– Ни в коем случае! – непреклонно заявил Вадька, наслаждаясь Мишкиным смущением и растерянностью. – Это – мужское мероприятие, и точка!
– Я же только поинтересовался, – оправдывался Мишка.
От Мишки Синичкина Вадька поспешил к Кешке. Мишка жил неподалеку от рынка, на Почтовой, которая с восхода солнца до самого вечера, особенно по воскресным дням, кишела людьми. А дом Кешки располагался в укромном месте, в самом начале курортного поселка Долинский. На Почтовой, как это свойственно всем улицам, прилегающим к рынку, ютились, прилепившись один к другому, как ласточкины гнезда, всевозможные мастерские, крохотные магазинчики, забегаловки, парикмахерские, пивнушки, закусочные. А в Долинском было малолюдно, редкие дома, похожие на дачи, стояли поодаль друг от друга, окружив себя рощицами акаций, каштанов, ясеней, грецких орехов да тихими полянками, от разноцветья которых рябило в глазах. Здесь на все голоса звенели птицы и какой-нибудь вопль ошалелого мальчишки воспринимался как светопреставление.
Чтобы попасть к Кешке, надо было миновать парк, срезав под углом его, выйти к домику краеведческого музея, приютившегося в глухом углу, у самой ограды, и по недавно заасфальтированной дорожке направиться к окраине Долинского. Вадька очень любил эту дорожку, потому что именно по ней носилась как угорелая Ася Малинина на своем велосипеде. Этот велосипед подарил ей брат-летчик, приезжавший в отпуск. Велосипед был предметом острой зависти одноклассников. Вадька же любовался не велосипедом, а тем, как ловко, отчаянно дерзко, каталась на нем Ася. Как молния, она проносилась мимо изумленных прохожих и, будто истинная циркачка, на ходу стремительно вскидывала ноги в красных туфельках с педалей на руль. В этот момент в душе у Вадьки ощущался льдистый холодок, и он с нетерпением ждал, когда она наконец снимет ноги с руля и поедет, как все нормальные люди. Боясь за нее, он мучительно завидовал ее отчаянной смелости.
Вадьке повезло: он поспел в ту самую минуту, когда Кешка собирался уходить из дому. Он только что помыл голову, высушил волосы на солнце и причесывался перед зеркалом в просторной и светлой прихожей. Мягкие льняные волосы были похожи сейчас на каштановое облако, опустившееся ему на голову.
Кешка откровенно кисловато посмотрел на вошедшего Вадьку, давая понять, что тот приплелся к нему не вовремя и что, как бы ни был важен и неотложен вопрос, ради которого Вадька решил к нему прийти, он, Кешка, не сможет ему уделить того внимания, какое смог бы уделить в более подходящий момент.
– Спешу к Анюте, маэстро, – объявил Кешка многозначительно. – И потому могу подарить тебе не более пяти минут. Сможете ли вы, сэр, уложиться в такой жесткий регламент?
– Смогу, – заверил, подражая ему, Вадька, – если ты дашь мне вставить хотя бы одно слово в свою тронную речь.
– Я умолкаю и весь обращаюсь в слух.
Вадька поспешно и довольно сбивчиво объяснил Кешке цель своего визита. Кешка оживился. Он еще усерднее принялся жать оранжевую резиновую грушу, прикрепленную к флакону, обволакивая свою голову струей одеколона.
– Прекрасная мысль! – восхищенно одобрил он. – Это надо же придумать – рыбалка с ночевкой! Именно с ночевкой – голосую двумя руками! Анюта будет в восторге. Ты не можешь себе представить, ее родители, как два беркута, денно и нощно стерегут свою дщерь. А тут мы объявим, что поход по решению комитета комсомола, явка для всех обязательна.
– Но мы решили, что поедем вчетвером, без девчонок, – не очень решительно сообщил Вадька, потоптавшись у порога.
– Кто это – мы?
– Я и Мишка.
– Ну, диктаторы! – с наигранным возмущением заговорил Кешка. – Они, видите ли, решили!
– Мишка тоже не берет Раечку, – попробовал обосновать свою позицию еще одним аргументом Вадька.
– Вадим Ратников, я всегда верил в твою мудрость. Отличник, гордость класса, у Антонинушки ежечасно на языке как образ героя нашего времени, и вдруг столь непродуманное вещание! Раечка и Анюта – это же лед и пламень! Раечка дальше танцплощадки не сделает шагу. А моя Анюта пойдет за мной на Эверест! Я призываю тебя, Вадик: шевели мозгами хотя бы один раз в сутки!
Кешка вдруг остановился, будто шел по ровной дорого и споткнулся неизвестно обо что.
– А Тим Тимыч? – отчужденно и хмуро спросил он. – Этот женоненавистник тоже едет?
– Не знаю, – ответил Вадька. – Я с ним еще не говорил. Но лучше бы вчетвером. Как на фотографии.
Кешка покровительственно хлопнул ладонью по узкому и покатому Вадькиному плечу и иронически усмехнулся.
– Ребенок ты еще, Ратников, пеленать тебя надобно. «Как на фотографии», – в точности копируя Вадькину интонацию и даже тембр голоса, передразнил он. – Какая фотография способна отобразить жизнь? Вот мы живем сейчас, а придет день, когда нас не будет. Найдут нашу фотографию чужие и незнакомые люди. Посмотрят – сидят четыре юнца, скажут – друзья – водой не разольешь. А на самом деле дружба наша – так, одна видимость. У каждого своя дорожка в жизни. Может так случиться, что и не повстречаемся больше никогда.
– Это зависит от нас самих, – убежденно сказал Вадька.
– Не только от нас. Это как судьба повернет, – возразил Кешка. – Но, господин посол, пять минут давно истекли!
И Кешка, приветственно взмахнув рукой и одарив Вадьку солнечной, жемчужной улыбкой, стал спускаться с крыльца, выбивая на каждой ступеньке нечто похожее на чечетку. Вадька вначале плелся за ним, но, выйдя за металлическую ограду Кешкиного дома, остановился. Кешка исчезал за поворотом каштановой аллеи.
– Так ты поедешь? – крикнул ему вдогонку Вадька.
– Непременно! – обернулся на ходу Кешка. – Завтра в семь ноль-ноль буду на столичном вокзале с Анютой!
Теперь оставался Тим Тимыч. Так как Кешка не высказал своего отношения к поездке Тим Тимыча на Урвань, то у Вадьки руки были развязаны. Ехать – так обязательно вчетвером, ведь не зря же они три года подряд, начиная с седьмого класса, сидели на задних партах по соседству, и не зря же вся школа считала их неразлучными друзьями.
Тим Тимыч упражнялся в лазании по канату. Точнее, это был не канат, а толстая бельевая веревка, которую Тим Тимыч с трудом выпросил у матери и привязал к раскидистой ветке карагача. В тот момент когда Вадька появился во дворе, Тим Тимыч заканчивал подъем и, ухватившись за корявую, бугристую и прочную, как железо, ветку, закреплялся на дереве. Таким методом Тим Тимыч приучал себя не бояться высоты. Он тут же цепким взглядом узрел Вадьку.
– Очередной к канату! – незамедлительно подал команду Тим Тимыч, подражая школьному учителю физкультуры.
Вадька подошел к веревке, подскочив, ухватился за нее и начал, прижимая ноги к животу и обвивая ими веревку, подтягиваться. С грехом пополам ему удалось добраться лишь до середины каната. Зависнув и тоскливо взглянув на недосягаемого Тим Тимыча, он понял, что руки полностью обессилели и что придется с позором прыгать вниз.
– Не спускайся! – властно потребовал Тим Тимыч. – Собери всю волю в кулак. Кто кем командует: ты канатом или канат тобой? Докажи, что ты человек!
Однако, чтобы доказать, что он человек, Вадьке не хватило сил. Он мешком скатился на траву под карагачом, чувствуя, как веревка обожгла ему кожу ладоней.
– Хиляк-самоучка! – презрительно подвел итог Тим Тимыч. – И таких слабаков призывают в армию!
– Ладно, слезай, – разозлился Вадька. – У меня к тебе разговор.
– Я прекрасно услышу тебя, – как ворон, устраиваясь в своем гнезде, откликнулся Тим Тимыч. – Одновременно я натренирую свой слух. Ну-ка, произнеси какое-нибудь число. Только шепотом.
– Шестьдесят восемь, – прошептал Вадька.
– Шестьдесят семь, – громко и уверенно отозвался Тим Тимыч.
– Ошибся! – ликующе воскликнул Вадька. – Зарубят на медкомиссии! Не «шестьдесят семь», а «шестьдесят восемь»!
– Ты не сбрехал? – заволновался Тим Тимыч. – Честно? А ну, еще раз!
– Иди ты! – отказался Вадька. – Мне некогда. Еще удочки надо подготовить. И червей накопать. И рюкзак уложить.
– Зачем? – удивился Тим Тимыч, спускаясь вниз.
Вадька рассказал.
– Нет, это не по мне, – наотрез отказался Тим Тимыч. – Бесцельно сидеть на берегу и ждать, когда эта ненормальная рыба захочет клюнуть?
– Да по тебе это, по тебе! – как можно убедительнее вскричал Вадька. – А форсировать бурную водную преграду под огнем противника – не по тебе? А вскарабкаться на скалы со срочным донесением – не по тебе? А уха из форели и напиток из облепихи – тоже не по тебе? А ночь у костра? Тепленькое одеяло – вот что по тебе! И мамочкины пирожки с капустой!
– Почему с капустой? – удивился Тим Тимыч. – Я их ненавижу – с капустой! Вот с фасолью – это я обожаю.
– Катись ты со своими пирожками! – раздраженно сказал Вадька, захлопывая за собой калитку. – Пожалеешь, что не поехал.
– Кто сказал, что я не поехал?.. – возмутился Тим Тимыч.
Он хотел еще что-то произнести, но не мог. Вадька облапил его так яростно, что слова застряли у Тим Тимыча в горле...
На Урвань они приехали, как выразился Кешка, чин чинарем – пассажирским поездом. Кешка всю дорогу скулил, что, несмотря на все его усилия, родители не отпустили Анюту. Друзья втайне радовались такому обороту дела. Было бы ужасно, если бы среди них сейчас оказалась эта красивая, капризная и своенравная Анюта.
Спрыгнув с высоких подножек на галечную, захрустевшую под ногами насыпь, они подождали, пока тронется поезд. Стоял он здесь, на полустанке, минуты три. Потом вагоны дрогнули, гремя сцепкой и буферами, и покатились к равнине, к станции Котляревской, туда, где, вырвавшись из горных мрачных теснин, устремился к Каспию Терек. Паровоз то и дело притормаживал на отлогом спуске, вагоны с металлическим лязгом «целовались», но все это уже потеряло для четверых друзей интерес, потому что в трехстах метрах, за сизо-дымчатыми колючими зарослями облепихи, бурлила и пенилась, пытаясь сдвинуть с места камни и валуны, своенравная и загадочная Урвань.
Один за другим они вытянулись на тропке. Шествие возглавлял Вадька. Ему не терпелось попытать рыбацкого счастья.
Было раннее утро, но солнце уже припекало. В выжженной траве отчаянно стрекотали кузнечики. Вспугнутый людьми, нехотя взлетел с открытого места и перемахнул в кустарники фазан. Хвост его радугой сверкнул на солнце. Река гремела по каменистому ложу, как древняя колесница. От нее тянуло знобящей, принесенной с ледников прохладой.
Пробравшись сквозь цепкие, стерегущие реку кустарники, они выбрались на каменистый берег. Теперь река простиралась перед ними, не тая от них ничего – ни скалистого, в зеленоватых, под медь, изломах правого берега, ни казавшегося отсюда крохотным железнодорожного моста, ни зарослей облепихи.
Дожди давно не шли, и потому вода в Урвани была настолько прозрачной, что на каменистом дне можно было различить каждую песчинку. Все вокруг – и колючая трава, и жестяные листья кустарников, и даже сам воздух – звенело сухостью. И только вода, вобравшая в себя злой холод ледников и синеву высокого, без единого облачка, неба, освежала эту сухость и приглушала страх перед зноем. Река, хотя и обмелела, обнажив потерявшую цвет и блеск гальку, была сейчас сильнее самого солнца.
– Красотища-то какая! – распахнув длинные тонкие руки, будто собираясь обнять все, что было вокруг, воскликнул Кешка. – И на такое чудо не дали взглянуть Анюте!
– А река так себе, не очень бурная, – безмятежно оценил Урвань Мишка. – Вот когда я был с отцом на Енисее...
– Не в этом дело. Река как река, – прервал его Тим Тимыч. – Малая горная река Приэльбрусья. Вполне преодолимая водная преграда. На данном участке доступна для форсирования танками. Причем своим ходом, без понтонов.
– Жаль, что обмелела, – сокрушенно вздохнул Вадька, разматывая удочки. – Придется искать омут. Иначе останемся без ухи.
– А нас не запугать! – с воодушевлением заявил Кешка и принялся извлекать из рюкзака консервы, копченую колбасу, пирожки, огурцы, помидоры. Напоследок он выудил бутылку вишневой настойки. – Как видите, уважаемый потомок Аксакова, даже без вашей рыбы нам не грозит голодная смерть.
Глядя на Кешку, неуклюже сгорбился над своим потертым портфелем под крокодилову кожу Мишка. Он щелкнул замками и торопливо, застенчиво вынул из портфеля огромный кулек.
– Это – конфеты. «Раковая шейка», – пробормотал он. – Раечка устроилась работать на кондитерскую фабрику. А я очень люблю чай, только не с сахаром, а с конфетами.
– Завидую! – пророкотал Кешка. – Раечка устроила своему избраннику райскую жизнь! Оригинально!
– А я картошки накопал. Молодой. Саперной лопаткой, – серьезно и озабоченно сообщил Тим Тимыч. – Лопатку мне дядя Ефрем подарил. И вот это, – с гордостью похлопал он по пузатому, набитому картошкой вещевому мешку.
– Мог бы накопать и не саперной, а обычной, будущий Суворов, – почти ласково пропел Кешка, видимо рассчитывая на примирение с Тим Тимычем. – Однако в любом случае «картошка – объеденье, пионеров идеал», и «тот не знает наслажденья, кто картошки не едал». Приступим к трапезе.
– И не думай, – твердо отчеканил Вадька, уже дрожавший радостным предчувствием первой поклевки. – Сейчас – рыбалка. И так утреннюю зорьку упустили. А вы пока окунитесь, позагорайте и нагуляйте аппетит.
Кешка состроил кислую мину, но, ко всеобщему удивлению, сопротивляться не стал.
Вадька разулся, закатал белые парусиновые штаны до колен и, вздрагивая от накаленной солнцем гальки, обжигавшей голые ступни, пошел искать омут. Пришлось перелезать через обросшие зеленью мокрые валуны, колоть ноги об острые сухие сучья, схожие с костями динозавров, проваливаться в рыхлый песок. Но что все это значило, если через какие-то считанные минуты он сможет забросить донку в круговорот омута, где наверняка ждет желанную насадку хитрая, осторожная форель.
Наконец за огромным выступом скалы он увидел тяжелую круговерть воды – верный признак омута. Вода вращалась почти на одном месте, образуя живую как ртуть воронку со вспененными гребешками. Вадька дрожащими пальцами наживил червяка на крючок, поправил свинцовое грузило-оливку и, стараясь не хрустеть галькой, подкрался к нависавшему над омутом кусту боярышника. Тень от Вадьки не ложилась на воду, она распласталась на мокром песке берега, и это его обрадовало. Он знал, что главное пугало форели – шум на берегу и внезапная тень на воде. Взмахнув коротким удильником, Вадька послал крючок в воду, стараясь попасть в центр водоворота. Грузило коротко и обреченно булькнуло и исчезло в воде. Вадька смотал излишек лески, течение тут же упруго натянуло ее.
Издали, там, где было решено остановиться на ночлег, слышались голоса и смех ребят. Они визжали от ледяной воды и, видимо, долго не могли согреться на солнце.
Сейчас Вадька забыл обо всем на свете – и об армии, и о родителях, и даже об Асе. Сейчас в мыслях было только одно: ожидание того счастливого мига, когда туго натянутая течением леска вздрогнет от резкого толчка, толчок ударит в Вадькину ладонь и она автоматически вскинет удилище, делая точную и верную подсечку. Или он поймает форель и докажет, что он не просто рыболов-теоретик, или не поймает ее и тогда будет обречен на бесконечные насмешки своих однокашников.
Вадьке повезло: внезапно клюнуло так, что молниеносной дугой свело кончик удилища. Вадька подсек, крупная рыба рванулась к коряге, колыхавшейся над водой. Он едва успел сдержать этот безумный порыв, в который форель, казалось, вместила свою обреченность и адскую надежду на спасение. Вадька не дал ей уйти под корягу, и она тотчас стрелой ринулась в противоположную сторону, к руслу реки, на быстрину. Леска зазвенела, как натянутая тетива. Форель, почувствовав сопротивление, живой серебристой торпедой выметнулась из воды и в тот же миг снова скрылась в бурлящем водовороте. Сердце у Вадьки то замирало и холодело, то окатывалось жаром. Сейчас все, что было у него самого ценного, он отдал бы за то, чтобы рыба не сорвалась с крючка, не оборвала леску. А это могло случиться в любую секунду. Вот уже леска, натянутая рыбой и течением, легла на острый гребень валуна. Стоит помедлить, замешкаться, и валун перережет ее как бритвой. Вадька, вздымая кверху удилище, вбежал в воду, скользя по мокрым, покрытым водорослями камням, едва удерживая равновесие. Леска освободилась от валуна и заметалась из стороны в сторону вслед за мечущейся в панике рыбой. Вадька отчаянно старался не дать ей уйти в русло, где вода, стиснутая с двух берегов каменными громадами, неслась тяжелым, бесноватым потоком. Там – спасение форели и там же – позор Вадьки. Да и кто поверит ему, что форель сорвалась, – рассказывай байки, потомок Аксакова!
