Текст книги "Дальняя гроза"
Автор книги: Анатолий Марченко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 23 страниц)
ГЛАВА ПЯТАЯ
Зима на Кубани стояла слякотная. Туманы нависали над землей, невозможно было взглянуть на небо и всмотреться в размытые сыростью тусклые звезды.
Крушинский в тощей шинелишке нещадно мерз, по-собачьи дрожал, хватал судорожным ртом промозглый воздух и мечтал лишь о том, чтобы хоть немного согреться. Знобящая стужа заползала в душу, сковывая мысли и поступки.
В стрелковой роте, куда определили Крушинского, его философские экскурсы о смысле жизни, пространные рассуждения о роковых последствиях стихийных бедствий, далекие от практического применения в боевой обстановке, вызывали вначале настороженность, а вскоре и подозрительность. Одни посчитали его за ненормального, вторые узрели особо хитрую тактику человека, прикрывающегося умственными странностями, чтобы обеспечить себе независимость и свободу действий. А нашлись и такие, кто готов был немедля разоблачить его как агента красных. Туманность в изложении мыслей всегда возбуждает сомнения в истинных целях того, кто их произносит.
В конце концов все это, как и следовало ожидать, имело для Крушинского весьма неприятные последствия. Настал день, когда на него нацелилась врангелевская контрразведка.
Начальник контрразведки полковник Волобуев слыл даже среди офицеров большшим оригиналом. Уже то, что не каждый арест заканчивался у него виселицей, создавало ему славу либерала и едва ли не вольнодумца. Волобуев же прекрасно понимал, что чем яростнее контрразведка будет рубить головы и правым и виноватым, тем накаленнее будет гнев масс. И потому всячески лавировал, изображая перед своим начальством рвение, усердие и беспощадность, а перед населением – мягкосердечие, гуманность и едва ли не справедливость.
В тот день, когда к Волобуеву приволокли вконец растерянного и измученного Крушинского, полковник был в превосходнейшем настроении: он нащупал нити, ведущие к городскому подполью красных, и, решив дать подпольщикам, как он изъяснялся, «вволюшку наиграться», готовился захлопнуть капкан и вновь ощутить чертовски приятное позвякивание очередной награды на своей широкой, вместительной, как бы специально приспособленной для обильного количества орденов груди. Для Волобуева не существовало ничего прекраснее наград, и чем их становилось больше, тем желаннее и нетерпеливее было ожидание новых. Даже деньги не притягивали его к себе с такой магической и даже ему самому непонятной силой, как ордена и медали.
Волобуев вольготно устроился в широком кресле, не оставив в нем ни малейшего свободного промежутка и блаженно возложив массивные руки циркового борца на столь же массивные резные подлокотники. Так он мог сидеть часами, для постороннего глаза вроде бы совершенно бесцельно. На самом же деле он мыслил, анализировал, продумывал и взвешивал каждый шаг в предстоящей операции, к которой готовил своих сотрудников. Мозг Волобуева практически не отдыхал. Даже во сне он беседовал со своими агентами, учиняя им разнос или же благоволя к ним.
В этот-то момент ему и доложили о Крушинском. Он уже был наслышан о нем из устных доносов и неоднократно интересовался им. Люди с нестандартным умом всегда вызывали у него обостренное любопытство и столь же обостренную подозрительность.
Добрыми, почти умиленными глазами Волобуев долго всматривался в возникшего на пороге Крушинского, военная форма которого находилась в вопиющем противоречии с его потерянным лицом.
– Вы – живописец, – вкрадчиво заговорил Волобуев. – И мы с вами, можно сказать, на одной стезе. Я ведь, признаюсь, до этой проклятущей, каторжной работенки тоже кое-что малевал. Так, для души, на услаждение супруги и детишек. Для отдохновения. А вы, надеюсь, всерьез?
– Кто знает? Без этого не могу.
– И портреты рисовали? – заинтересованно спросил Волобуев, радуясь, что ему удалось отвлечь Крушинского от назойливой темы смерча и этим побудить его к нормальному разговору.
– Пейзажист. Поклонник Левитана.
– Пейзажист? Поклонник этого иудея? Не годится, вовсе не годится. Какие сейчас могут быть пейзажи? Человечество бурлит, страстишки кипят! Что там вам вулканы, что там вам извержения лавы! А коли так, то кто-то тонет в океане страстей, кто-то вздымается на гребень. И тот, кто наверху, жаждет обожания, почитания и даже, если хотите, некоего обожествления. Представьте: грядет час, отворятся врата Москвы, и барон Петр Николаевич Врангель – на белом коне, под звон колоколов! Звонари-то в белокаменной уже со ступеньки на ступеньку карабкаются к колоколам, вот-вот ударит стоустый благостный перезвон. Вот такой звук я одобряю, вот тут я тоже за то, чтобы ударить в колокола, как вы уже изволили призывать.
Волобуев передохнул, вытер капли пота на бугристом, шишковатом лбу и продолжал с прежним вдохновением:
– Ждем явления Георгия победоносца народу. И запечатлевать его надобно для истории уже сейчас, незамедлительно, запоздалость, даже самую малую, нам никто не простит. Предвидение надлежит в ход пустить.
– И он уже известен, этот новоявленный Георгий победоносец?
– Ну кто же так вот, напрямик? – с укоризной ответил Волобуев. – Нет, в дипломаты вам идти противопоказано. Вы нас, ради бога, не смешите. Неужто не догадываетесь?
– Видимо, генерал Деникин?
Глаза Волобуева прямо-таки загорелись наивностью, но вопрос Крушинского он обошел молчанием.
– Или же адмирал Колчак?
– А я-то по простоте душевной думал, что вы простак. Ан нет, коль вознамерились меня исповедовать. И что это вы, мумия ты моя египетская, взялись мне экзамен учинять? Пользуйтесь, пожалуйста, моей добротой и сверхтерпимостью. Не желаете ли мой вопросик откушать? Вы у кого нынче служите? Под чьим знаменем воюете? Чей хлебушек, извините, жуете? То-то! Вот и сообразите сами, чей портретик вам надобно изготовить. А вы – пейзаж! Оставьте свои кустики и цветики барышням, пускай они их до обморока нюхают. А я вам кроме вопросиков теперь уже серьезно сформулирую вашу сверхзадачу: прославление вождей белого движения средствами живописи.
– Не знаю, право, – развел руками Крушинский. – Но если следовать вашей логике, то надлежит писать с барона Врангеля.
Волобуев просиял, выпростал себя из кресла, но тут же снова водворил мощный зад на предназначенное ему место.
– Лихо! А эти мои щенки слепые скулят: психика, психика! Дай бог каждому такую психику! Это надо же так угодить – в самое яблочко! Теперь-то уж мы вас, дорогуша, не выпустим, нет-нет, и не мечтайте!
– Выходит, как во все времена, горе от ума?
– Ох уж эти мне творческие личности! Не успеешь сказать «а», как они до самого «я» проскочат. Этакие знатоки русского языка! Не выпустим – в смысле того, что вы нам позарез нужны, а не в том понимании, что будете любоваться небесами через решеточку.
Крушинский растерянно смотрел на Волобуева. Все закрутилось настолько стремительно, что он не успел ни возразить, ни высказать свои сомнения.
– Помилуйте, я же не портретист. Поймите, ваше благородие!
– Никаких «ваше благородие»! – с неподдельной искренностью провозгласил Волобуев. – Величают меня Афанасием Никодимовичем. И вы так величайте. Без всяческого стеснения! И никаких пейзажей! – почти с воодушевлением воскликнул Волобуев. – Сейчас наверняка осведомите меня о том, что даже Левитан не писал людей. И что женщину на картине «Осенний день. Сокольники» ему изобразил единокровный братец Антона Павловича Чехова. Знаем‑с, знаем‑с, слегка начитаны. Но это все прекрасненько, когда нет войны. А война свое диктует.
– Но у меня ничего нет – ни холста, ни красок...
– Какие пустяки! – прервал его Волобуев. – Да мы вам, коли понадобится, – вагон красок и вагон кистей! И холста расстелим – кубанскую степь хватит накрыть, до самого последнего кургана. А только живописуйте, дорогуша, живописуйте. Всю душу, всю искру божью вложите, а сделайте так, чтобы наша слава военная – Петр Николаевич от лицезрения собственного изображения восторгом изошел. Чтоб портретик потом прямиком на Всемирную выставку, в Париж!
Волобуев нажал какую-то кнопку на приставном столике. Нажатие было столь энергичное, что Крушинскому показалось, будто крышка столика прогнулась. Тут же распахнулась дверь и влетел молодой, весь как на шарнирах, поручик. На его лице было отпечатано лишь одно чувство – готовность.
– Мольберт и кисти – художнику господину Крушинскому! – раскатисто прогрохотал Волобуев. – Лучшие краски! Лучшую комнату! Усиленный паек! Десять метров холста! Первоклассного!
– Слушаюсь! – с превеликим усердием рявкнул поручик. – Мольберт, кисти, краски, комнату, паек, холст, – стремительно, как бы состязаясь со стрекотаньем пулеметной очереди, и в той же последовательности, как это было сказано Волобуевым, перечислил он. – Будет немедленно исполнено!
И тут же вылетел за дверь, создав у Крушинского впечатление, что никакого поручика в кабинете вовсе и не было.
– Видали, как у нас? – горделиво вознесся Волобуев, радуясь и умиляясь произведенному впечатлению. – У нас так: начальник повелевает – подчиненный выполняет – и радуется! – И добавил уже раздумчиво, с философским налетом: – А кому охота в окопах вшей кормить да пули на своей шкуре считать?
– Я же никогда в жизни не видел барона Врангеля, – не унимался Крушинский.
– Увидите, увидите. Главное – не переживать. И позировать он вам будет послушно. История требует, не мы грешные. Великая перспектива в жизни у Петра Николаевича, прямо-таки сногсшибательная, помяните мое слово. Истинный вождь! – И, слегка понизив голос, как бы доверяя Крушинскому сокровенную тайну, присовокупил: – Будущий государь всея Руси... Он, именно он! Остальные – калифы на час, не более того. А какое жизнеописание у него, я вам доложу, какой несравненный колорит! Не биография – восторг! Уникум! Это, знаете, чтобы от эскадронного до командующего корпусом вымахать, это полевой галоп!
Крушинский с нетерпением ждал окончания длинной тирады и все порывался встать и уйти. Волобуев это заметил.
– К делу, великий мастер, к делу! – весело воскликнул он и хлопнул ладонью по столу. – А чтобы дело спорилось, пока я вас с Петром Николаевичем не сведу, всенепременно выслушайте его жизнеописание. Нет, нет, – уловив нетерпеливый, загнанный взгляд Крушинского, попытался успокоить его Волобуев, – в самом сжатом, можно сказать, спрессованном виде. Телеграфной строкой. Время – деньги.
Волобуев уселся поудобнее, задумался. После недолгой паузы продолжал:
– А какая у него биография! В шестнадцатом командовал наследника цесаревича полком, что входил в состав Уссурийской конной дивизии генерала Крымова, назначался дежурным флигель-адъютантом к его императорскому величеству. Детство и юность провел на Дону. В японскую сражался в рядах Забайкальского казачьего полка... Человек неукротимой решимости! В тот самый день, когда ему стало известно, что верховным главнокомандующим назначен какой-то прапорщик Крыленко, он тут же решил оставить армию. Каково?
Волобуев снова передохнул, вытер пот со лба огромным платком.
– А вот вам конкретный фактик, послушайте. После Февральской было. Как-то казачки изволили ослушаться. Приказано было погрузить казачью бригаду в эшелон и направить в Одессу. А комитетчики – на дыбы. Петр Николаевич незамедлительно: подать автомобиль! И – в бригаду, самолично. Казачки толпятся во дворе штаба дивизии. Петр Николаевич к ним: «Здорово, молодцы казаки!» Молчат. Комитетчик наглеет: «Господин генерал, я должен вам заметить, что здесь нет ни молодцов, ни казаков, здесь есть только граждане». И что же думаете? Петр Николаевич спокойненько так произносит: «Вы правы, мы все граждане. Но то, что мы граждане, не мешает мне быть генералом, вам – комитетчиком, а им – молодцами казаками. Что они молодцы, я знаю, потому что водил их в бой, что они казаки, я тоже знаю, я сам командовал казачьим полком, носил казачью форму и горжусь тем, что я казак». И тут же – со значением: «Здорово еще раз, молодцы казаки!» В ответ – громовое: «Здравия желаем, ваше превосходительство!» Ну как?
Волобуев замолк и с видом победителя посмотрел на художника. Потом продолжал тоном заговорщика:
– На днях Петр Николаевич соизволит быть в одном общественном месте. В каковом точно – извещу вас позже. Очень даже необходимо вам его лицезреть. Чтобы настроиться. А пока что отдыхайте, набирайтесь сил и вдохновения. Без оного даже я работать не могу.
Волобуев хлебнул из хрустального стакана воды, тщательно вытер салфеткой по-женски яркие губы, повелительно нажал кнопочку. Влетел все тот же поручик.
– Голубчик, – просительно, будто к старшему по званию, обратился к нему Волобуев, – помогите мне.
– Мольберт, кисти, краски, комната, паек, – все готово, ваше высокоблагородие! – отчеканил поручик с той ошеломляющей радостью, какая означает, что достать все это и вообще все то, что прикажет полковник, – сущий пустяк и даже превеликое удовольствие.
– Спасибо, голубчик! Ты убежден, что господин Крушинский останется доволен?
– Так точно!
– И за то спасибо. А теперь, голубчик, проводи господина Крушинского на его квартиру. Будем отныне называть ее мастерской. И быстренько переодень. Все это, – Волобуев брезгливо ткнул массивным указательным пальцем в военную форму Крушинского, – выкинуть к чертям собачьим, это ж надо так вырядить самого, можно сказать прямого наследника Левитана. Подбери, голубчик, хороший модный костюм. И для работы что-либо удобное. Вели доставить ему продукты, видишь, он при мне стесняется кушать. И приставь ему в помощь, а также для воодушевления Анфису Дятлову. Я вам уже изволил намекать о ней, – осклабился Волобуев. – Век не забудете мою предусмотрительность. Как поведет своими карими разбойными глазищами – мертвый из могилы выпрыгнет. Незамедлительно.
– А винтовка? – растерянно и невпопад спросил Крушинский.
– Ваше оружие – кисть, – жестко отчеканил Волобуев. – Кисть – и ничего более! Винтовочку вашу пристроим, не переживайте. А вечерком, этак часиков в шесть, я за вами пришлю. Подождите минуточку в приемной.
Когда Крушинский вышел, прикрыв за собой дверь Волобуев почти вплотную подошел к поручику, притянул его за ремень портупей к себе и отчетливо, по слогам, проговорил в подставленное с готовностью ухо:
– За этим художничком – от слова «худо» – смотреть в оба! За каждым его шажком! Ловить каждое его словечко! На лету! С пылу с жару! С кем начнет снюхиваться – фиксировать! Очень он нам сейчас нужен будет, этот маленький Левитанчик, очень, голубчик!
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Илья Шафран был в большой обиде на свою молодость. Это же надо судьбе так все подстроить, что в самый разгар революции, когда не было ничего важнее, чем защитить ее от всяческой контры, он, Илья, выглядел совсем как желторотый птенец, которому нельзя было доверить сколько-нибудь ответственное задание. Илья пытался отпустить усы на манер Шорникова, но они, как назло, отказывались расти, а черный пушок над верхней цвета спелой клюквы губой выглядел как откровенная насмешка.
Стараясь быть солиднее, Илья украдкой отрабатывал перед старинным, выволоченным из какого-то купеческого особняка зеркалом суровый вид, хмурил ершистые брови, сгонял с лица навязчивую улыбку. Илья любил заниматься самобичеванием, мысленно истязал себя, обвиняя в том, что не умеет достигать цели с той стремительностью, с какой ее достигали его сверстники на дорогах гражданской войны.
Его ценили за острый ум, находчивость, смелость, умение фантастически ловко и правдоподобно разрабатывать легенды. Шорников использовал это качество молодого сотрудника и каждый раз, выслушав от него один из вариантов легенды, предназначенной для разведчика, засылавшегося в деникинский тыл, мысленно восхищался логикой и предусмотрительностью Ильи, а вслух лишь бросал коротко и многозначительно:
– Ну-ну... Посмотрим, как сказал слепой. И так далее.
Илья, принимая эту фразу как выражение сомнения, начинал с жаром доказывать свою правоту, а Шорников с ехидцей охлаждал его:
– Жизнь, она похитрее твоих придумок. Она такое может вывернуть – сам бог Саваоф затылок чесать будет.
– Уж лучше пусть чешет пятку, – пытался свести разговор к шутке Илья.
Но Шорников шуток не принимал. Вызвав к себе Шафрана, он, на этот раз без длинных предисловий, сухо изложил суть дела.
– Наши готовятся к наступлению в районе Курганной, – сказал он, вертя перед собой очки. – А в Армавире у беляков бронепоезд.
– Понятно, – живо отозвался Илья. – Этот бронепоезд необходимо парализовать.
– Да ты погодь. Я еще не зануздал, а ты уже скачешь. Ясно, что парализовать. А как? Лучше всего взорвать бы этого паразита.
– Зачем взрывать? – изумился Илья. – Это абсолютно нереально.
– А как? Пушкой его сковырнуть? Так он ее не подпустит – кругом, сколько глаз берет, степь.
– А мы его без единого выстрела! Без единой капли крови! – весело воскликнул Илья. – Он у нас с места не сдвинется, будет стоять как заколдованный.
– Ну-ну, – поощряюще пробурчал Шорников. – Чего ты с ним надумал сотворить?
– Все гениальное просто. – Илья взял полевую карту и карандаш. – Вот здесь бронепоезд. А вот река Кубань. На берегу роща.
– Ну и что из того?
– Так это же прекрасное место для пикника. Я сам тут бывал с девчатами, когда в студентах ходил.
– Для пикника? Это еще что за зверь?
– Это, Василий Макарович, не зверь, это весьма занятное мероприятие. Когда собирается веселая компания. Мужчины и женщины. Вино. Шашлыки. Музыка. Танцы. И даже поцелуи.
– Ты давай покороче. У меня на трепотню времени нет.
– А это не трепотня. Я вполне серьезно. Женщины приглашают мужчин на пикник. И дело в шляпе.
– Какие женщины? Какие мужчины?
– Желательно, Василий Макарович, чтобы красивые женщины. А мужчины – чтобы обязательно офицеры. И соблазн победит. А пока вакханалия не кончится, ваш драгоценный бронепоезд не сдвинется с места.
– Ну, ты даешь! – начиная догадываться о существе замысла, почесал затылок Шорников. – Да только кто всю эту кашу заварит? Ты, что ли?
– Ох, если бы можно – с превеликим удовольствием! Но мне это, как вы знаете, не с руки. Это доверим осуществить милым женщинам с их обворожительными улыбками.
– Откуда ты их возьмешь?
– А они у нас есть, Василий Макарович. Неужто позабыли? Например, Анфиса Дятлова. Чем не красавица?
– Анфису ты не трожь, – нахмурил брови Шорников. – Она для других целей у нас. Ее нам надо беречь. И так далее...
По правде говоря, Шорников обдумывал планы более внушительные, рассчитанные главным образом на взрыв железнодорожного полотна, и затея Ильи поначалу показалась ему слишком легковесной, больше похожей на игру, чем на серьезное дело, и вряд ли эта игра могла дать те результаты, на которые Илья так смело рассчитывал. Была и еще одна причина, из-за которой ему не хотелось соглашаться с планом Ильи. В этом случае к заданию нужно было подключать обязательно Анфису Дятлову, а это грозило ей многими неприятностями, вплоть до провала. Что они, беляки, не догадаются, кто подстроил этот пикник и с какой целью? А если узнают, то главный удар их контрразведки неизбежно обрушится на Анфису, и тогда пропала ее молодая жизнь в самом расцвете лет. А жизнь Анфисы ему, Шорникову, с некоторых пор была вовсе не безразлична. Желание увидеть ее хоть на самое короткое время, переброситься пусть одним, даже ничего не значащим словом, – это желание с уходом Анфисы не только не ослабевало, но, более того, крепло тем сильнее, чем далее уходил тот день, в который он проводил ее то ли на подвиг, то ли на верную гибель.
Однако настырный Илья твердил свое и верил в успех.
– Что мы будем иметь в итоге этого предприятия? – доказывал он Шорникову. – Хотите, Василий Макарович, я заранее все предскажу?
– Смотри, какой пророк объявился, – хмыкнул Шорников. – Загубим мы Анфису, вот и весь итог.
– Ни в коем случае! – горячился Илья. – Призовем на помощь элементарную логику. Значит, так. Кто такая сейчас Анфиса Дятлова? Подруга Ксении Варенцовой-Гнедич. А кто такая Ксения Варенцова-Гнедич? Фаворитка самого Врангеля. Вот Ксения все и затеет. А мысль эту подаст ей Анфиса. И когда все это цирковое представление окончится, вся вина падет на Ксению, чтобы не слишком шалила. Кстати, полковник Волобуев ее не переваривает. И у него будет прекрасный повод скомпрометировать Варенцову-Гнедич и турнуть ее на все четыре стороны.
Шорников иронически покачал головой и развел руками.
– Птенец ты еще, Илья. Желторотый. И так далее. Ты же своими руками тот самый дом, который построил, разрушишь. Сейчас какая ситуация? А ситуация такая, что Анфиса через Ксению может выведывать все, что ей только захочется. И все это течет к нам в руки. А ежели Ксении пинка дадут – слепая твоя Анфиса будет, да еще и глухая.
– Это не моя, а ваша Анфиса, Василий Макарович, – смело уточнил Илья. – Но не в этом проблема. Почему вы исключаете совершенно противоположный вариант?
– Какой?
– А вот какой. Еще бабка надвое сказала, выгодно ли Волобуеву изгонять Варенцову-Гнедич. Тут, кажется, я с выводом явно поспешил. А если вдуматься, так скорее невыгодно. И вряд ли он станет предавать огласке всю эту историю.
– Это почему же?
– Очень просто. Обрушиться на Ксению – значит вызвать гнев Врангеля. Это раз. А раздуть всю историю с пикником – значит самого себя высечь. Выходит, прохлопал ушами полковник Волобуев? Какой же он после этого начальник контрразведки? И замнет он все это дело для ясности, объяснив задержку бронепоезда, к примеру, чисто техническими причинами.
– Твоими бы устами да мед пить, – насмешливо сказал Шорников. – Ну, опоздает бронепоезд в этот раз, а что потом? Он же живой останется. А его надо взорвать или пустить под откос к чертовой бабушке.
Илья прищурил и без того узкие, как щелки, глаза и сказал, будто размышляя с самим собой:
– Оно, безусловно, лучше бы, чтобы этот мастодонт взлетел на воздух. Но кто его сейчас взорвет? Подрывников у нас готовых нет. А наша большевистская партия как учит? Во всяком деле должна быть программа-минимум и программа-максимум. Так давайте выполним сперва программу-минимум.
– Ты со своими теориями, Илья, у меня в печенках сидишь, – беззлобно сказал Шорников. – Одно тебя спасает: котелок твой хорошо варит. Но прежде чем все это затевать, я доложу начальнику штаба Румянцеву. И если ты за свои чудачества схлопочешь от него нахлобучку – выручать тебя я не собираюсь.
– Согласен. Готов, чтоб в телеге, по булыжнику, прямиком на Гревскую площадь.
– Какую еще площадь? – насторожился Шорников.
– Есть такая площадь в Париже, столице Франции. Перед ратушей. Бывшее место казни. Там стояла гильотина. На этой площади провозглашали Третью республику и Парижскую коммуну. И здесь же отсекли голову Людовику Шестнадцатому.
– Ратуша... Гильотина... – задумчиво произнес Шорников. – Слова-то все у тебя заковыристые.
Ему очень хотелось, чтобы Илья пояснил смысл этих незнакомых слов, но он опасался просить об этом, боясь, что его молодой сотрудник и вовсе задерет нос.
Однако Илья сам пошел ему навстречу.
– Ратуша – это здание городского самоуправления, ну как у нас Совет. А гильотина – такая чудесная игрушка, которая отсекает головы. И еще одна информация к вашему сведению. Если вы, Василий Макарович, после победы мировой революции приедете в Париж, я вас очень прошу, не старайтесь найти Гревскую площадь.
– Не понимаю.
– В начале прошлого века она была переименована в площадь Ратуши.
– Надо же, – протянул Шорников. – Спасибо, что сообщил, а то в Париже, чего доброго, и заблудиться можно.
К удивлению Шорникова, начальник штаба дивизии отдал предпочтение замыслу Ильи Шафрана. Расхаживая возле стола той четкой и изящной походкой, которая обычно отличала сугубо военного человека старой закалки, Румянцев изредка поглядывал на Шорникова и, словно чеканя каждое слово, говорил:
– Простите, товарищ Шорников, но я принужден высказать мнение, которое несколько отличается от вашего. Чем привлекает план товарища Шафрана? Прошу вас, товарищ Шорников, не счесть за труд вдуматься в суть, и вы с предельной ясностью определите его несомненные преимущества.
Румянцев был из царских офицеров, имел звание полковника, и хотя сразу же после революции перешел на сторону Советской власти, Шорников не мог заставить себя во всем ему доверять.
«Многовато патоки, бывший полковничек, в твоих речах, – слушая Румянцева, неприязненно думал Шорников. – Так и стелешь, так и стелешь, а случись что – жестко класть будешь. За тобой только и знай, что присматривай. А то махнешь со своими картами к самому Врангелю...»
И хотя не было никаких фактов, которые могли бы бросить тень на Румянцева и скомпрометировать его, Шорников не мог отделаться от подозрительности. А это, естественно, не располагало к душевным откровениям.
Внешне Румянцев не подавал и виду, что чувствует к себе недоверие, но в глубине души очень переживал.
– Итак, с вашего позволения я назову вам явные преимущества данного плана. Операция, которую нам предстоит провести, носит локальный, иными словами, ограниченный характер. Не скрою, ваш план вывести бронепоезд Чаликова из строя путем взрыва – превосходен. Но у нас, к сожалению, в данный момент нет времени на подготовку подрывников. Локальность же плана наступления на Курганную позволяет ограничиться задержкой бронепоезда хотя бы на несколько часов. И если у вас, уважаемый товарищ Шорников, есть возможность через своих людей реализовать замысел товарища Шафрана, то я был бы вам чрезвычайно признателен.
Шорников нетерпеливо слушал Румянцева, и так как тот не стоял на одном месте, а находился в непрерывном движении, меряя пол длинными ногами, плотно обтянутыми новенькими, с иголочки, защитного цвета галифе, он следил за ним взглядом, в котором трудно было скрыть раздражение.
«Кто знает, может, он одобрил замысел Ильи, чтобы напакостить», – подумал Шорников и сердито буркнул:
– При чем тут признательность? Это наше общее дело.
– Разумеется, разумеется, – охотно подхватил Румянцев. – И если вы не возражаете, я доложу начдиву. Окончательное решение, несомненно, останется за ним.
Румянцев улыбнулся, как бы давая понять, что больше к своим словам ему добавить нечего. Улыбка эта, хотя и не содержала в себе приторности, призвана была скрыть и ту обиду, которая возникла в нем еще тогда, когда Шорников изложил ему план задержки бронепоезда в самых общих чертах, не считая возможным сообщить, с чьей конкретно помощью этот замысел будет осуществляться.
«Ничего, – успокаивал себя Румянцев, – впереди еще много боев, и товарищ Шорников в конце концов убедится, что я не перевертыш, а честный патриот, хотя и беспартийный».
Когда Шорников сообщил Илье, что командование дивизии одобрило его предложение, тот, к великой досаде своего начальника, даже не выказал удивления. Лицо его продолжало оставаться таким же радостным, сияющим и по-детски счастливым, каким оно было почти всегда.
Шорников во всем завидовал своему подчиненному: и его молодости, хотя и был всего на пять лет старше Ильи, и его способности смотреть на жизнь открыто, весело, а порой и бесшабашно, с неизменной верой в успех, будто она состояла лишь из одних радостей, удач и захватывающих приключений. А еще завидовал бывший шахтер Шорников тому, что Илья получил образование. Но зависть не мешала Шорникову любить и ценить Илью и, более того, стремиться получить от него то, что называют духовным богатством человека. То, что рассказывал ему Илья, Шорников запоминал до малейших подробностей, и если в житейских вопросах он справедливо считал себя более опытным и мудрым, то познаний в истории, литературе, музыке у него, разумеется, не было, и Шафран, общаясь с ним, постепенно подковывал его.
Когда выдавалась свободная минутка и Илья вдруг выплескивал на удивленного Шорникова новую порцию каких-либо исторических фактов или событий, тот слушал его с обостренным интересом, впитывал все, как губка воду, не показывая, однако, своего жадного любопытства. Всего полгода прошло с того дня, как они впервые сошлись друг с другом и без раскачки впряглись в свое сложное, опасное, порой мучительное, каторжное дело, состоявшее в том, чтобы любой ценой раскрыть замыслы противника и тем самым сделать свою дивизию зрячей, помочь ей добиться боевого успеха. И хотя этот срок был невелик, он не просто сдружил Шорникова с Ильей, но и породнил их, и теперь Шорников не мог и представить себе, что придет день, когда Илью возьмут от него и переведут в другую дивизию, или, что еще хуже, с ним приключится беда, которая во фронтовой обстановке может случиться в любой момент с каждым из них.
Коньком Ильи Шафрана были полководцы. Шорников много раз пытался понять, как голова этого юноши вмещает в себя столько фактов, событий, цифр, имен, но это оказалось тщетной попыткой. И потому ему оставалось лишь удивляться и восхищаться.
В вещмешке у Ильи могло не оказаться и черствой горбушки хлеба, но там всегда были книги, и он, если позволяла обстановка, набрасывался на них с той нетерпеливой жаждой, с которой путник в пустыне набрасывается на неожиданно обнаруженный источник воды. И так как знания, почерпнутые Ильей из книг, не могли без применения покоиться в его голове и просились наружу, то он и обрушивал их на озадаченного Шорникова.
– Василий Макарович, вы любите месяц июль? – мог ни с того ни с сего спросить у Шорникова Илья.
– Какая разница, люблю – не люблю! Оно, конечно, летом лучше, чем зимой.
– Значит, июль вам по душе. А почему этот месяц так называется, вам никогда не приходило в голову?
– Как это почему? Назвали так, и баста. Вот ты – Илья. Почему? Да так родители нарекли. Между прочим, в честь Ильи пророка. Так что у тебя имя ни к чертям собачьим, слишком божественное.
– Не в имени дело, – краснел Илья. – Так вот, к вашему сведению, Василий Макарович, назвали месяц июлем в честь Юлия Цезаря. Потому что он в этом месяце родился. А прежде он назывался квинтилием. И учтите, квинтилий переименовали в июль еще при жизни Цезаря. Вот это, скажу я вам, слава.
– А он что, Цезарь этот, из трудящегося народа? – осторожно спрашивал Шорников.
– Увы, он из патрициев. Причем очень знатных.
– Патрициев?
– Ну, вроде из наших буржуев.
– Тогда на кой ляд ты мне этим Цезарем мозги засоряешь?
– Так он жил еще до нашей эры. И был великим полководцем и государственным деятелем. И даже писателем. Вы знаете, сколько он одерживал побед?
– И знать не желаю. Для кого он их одерживал? Сам говоришь, что для патрициев. Ты лучше о наших полководцах расскажи, о рабоче-крестьянских. К примеру, ты о Буденном слыхал?
– К сожалению, нет.
– А про Ворошилова знаешь? Донецкий слесарь. А главное, мой земляк.
– Тоже не слыхал.
– Ну так услышишь. А то – Цезарь, Цезарь...
