Текст книги "Дальняя гроза"
Автор книги: Анатолий Марченко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 23 страниц)
Между тем Прокофий снова наведался к стойке. И без того словоохотливый, сейчас он не давал сказать Тимофею ни одного слова. Его будто прорвало. Впрочем, Тимофея это вполне устраивало: пусть его болтает, лишь бы не лез с вопросами. Хоть и сидели они в сторонке, народу в закусочной было много, а в такой массе всегда может найтись любопытный, желающий навострить уши.
– Жизня, Тимофей, она стерва ненадежная, – втолковывал ему Прокофий. – Она как та гулящая баба. То передом к тебе обернется, то задом. Возьми, напригляд, мою житуху. Как эта самая заваруха началась, меня хвать – и в армию, вместе с моими конями и линейкой. Мобилизация. И вот я как проклятущий мотался по той занудной степи – есть дорога, нет дороги – гони! Хорошо, что еще приписали меня к лазарету, а то бы уже давно вороны на кургане глаза повыклевывали. Ну, оно хоть и лазарет, а все одно пули вокруг тебя не шутейные жужжат. То ли времечко было – катаешь там по городу разных господ со шлюхами, улицы тихие, сиренью пахнет – аж дышать нечем. А деньжата – все в карман, в карман глядишь, уже и полный. Ну, оно, конешно, на овес на сбрую, на деготь и прочее отложишь. Да еще чужую бабу в трактиришко сводить, она без денег смотрит на тебя как на самую распоследнюю тварь. Ну, а остальное – все твое, знаешь, как эта деньга, паразитка, в кармане звенит? Что там твоя церква! А теперича? Никудышная житуха пошла, так, через пень-колоду.
Прокофий лег на стол всей грудью, выставленной колесом, стараясь, чтобы в суматошном, разноголосом гуле Тимофей мог расслышать то, о чем он говорил.
– А еще докладаю тебе, земляк, вот чего. – Голос Прокофия принял заговорщический тон. – Только гляди никому ни-ни... Откупился я от службы, бумагу об инвалидности мне выправили честь по чести, вот я и подался в свой Майкоп. Фронт далече ушел, жить можно, ежели с умом. И как тебе правду-матку врезать, мне и при белых не холодно. Сам посуди: красные придут – от них не откупишься.
– Мастак ты рассуждать, – с трудом вставил Тимофей, загораясь злобой к Прокофию.
– Окромя того... – Прокофий притянул Тимофея за шею к себе и громким шепотом добавил: – Окромя того, лошадями торгую. Вот и вчерась хорошего жеребца продал.
– Да кто их теперь покупает? На кой ляд они сдались?
– Ого-го, еще как покупают, – возразил Прокофий. – Ноне главный козырь какой? Думаешь, голова? Так за нее, головушку, медяка поганого никто не даст. Жизня такая, что середы не хватает, чтобы до пятницы дотянуть. Ты-то, земляк, как жить думаешь?
Вопрос Прокофия застал Тимофея врасплох. И в самом-то деле, как он думает жить? В кармане как в пустом чулане, да и с костылями не больно-то разгонишься.
– Как-нибудь проживу, – коротко ответил он. – Живут же люди. Две руки имею, и на том спасибо. А нога, должно, подживет.
Прокофий осуждающе покачал большой, будто из цельного камня высеченной головой, сидевшей на длинной шее.
– Нога-то, может, и подживет. А на кой ляд ты в Майкоп суешься? Тебя же там знают. Ты человек приметный.
– А чего мне прятаться?
– Чудак человек, неужто котелок не варит? Ты у кого служил? У красных. А в Майкопе кто хозяйнует? Белые. Разница есть?
– А что, у меня на лбу написано, у кого я служил?
– Так-то оно так, землячок. А все же береженого бог бережет.
– Да ежели ты не ляпнешь, так до меня никому и делов-то нет. Я сам по себе.
– Эге, мил человек, таких ноне нетути. Ноне никто сам по себе не живет. Жевать-то чего будешь? Сено? А то овес?
– Дом продам, – неуверенно сказал Тимофей.
– Дом! Вот это сказанул! – расхохотался Прокофий. – Да кто на твою халупу польстится!
Собственно, в словах Прокофия была истина. То, что Тимофей называл домом, была старая, почти до самых ставен осевшая в землю хатка, доставшаяся ему от родителей. Но с той поры, как он привел в эту хатку Анфису, крохотные комнаты ее показались Тимофею просторнее и светлее. Рассчитывал он подработать, скопить деньжат и купить домик получше, чем эта халупа на Госпитальной улице, но началась война, и все пошло наперекосяк.
– А хочешь, – совсем оживился Прокофий, – хочешь я тебя пристрою?
– Куда?
– Да хоть куда! Ить у тебя все равно выбора нет. Нешто гребовать зачненть? Хотишь – ходи за моими конями. Работенка не пыльная, а платить я тебе буду по-божески, мы ж соседи. Утречком напоил, почистил, овса, а то сенца дал. Ну, опять же в обед и вечером. Без работы тебя тоска загрызет.
Очень хотелось Тимофею съездить кулаком по его роже, гордо сказать: «Это кому ж ты такую жизню предлагаешь, мне, красному коннику, гнида!» – но сдержался, да и дума в голове сидела другая, не давала покоя, как ржавый гвоздь.
И Тимофей вдруг решился, будто сиганул в ледяную прорубь:
– Про Анфису ничего не слыхал?
Прокофий не отвечал, сосредоточенно крутил козью ножку. Затянулся, пахнул в лицо Тимофею ядреным и злым махорочным дымом.
– Чего молчишь? – насел на него Тимофей. – Не тяни, ежели что знаешь.
– Не хотел я тебе душу травить, Тимоша, – со скорбью в голосе произнес Прокофий, и Тимофей, жадно внимавший его словам, не мог понять, чего в них больше – искренности или притворства. – Ох как не хотел! Но раз уж ты это поганое для тебя известие из меня, можно сказать, клещами вытягаешь, так слухай. Видал я твою Анфису.
– Где?
– Как это где? Где она шатается, там и видал. В Армавире, где же еще?
– В Армавире? Чего она там потеряла?
– А я знаю чего? В сестрах милосердия ходит.
– У кого?
– А ты сам подумай у кого. И где Армавир, ты, земляк, знаешь не хуже меня. И где сейчас твои красные. Деникин ноне всю Кубань под себя подмял. Придет час – на Волгу двинет. А там поздоровкается с хозяином Сибири Колчаком – и на Москву. Вот какие бабки, земляк.
– Ты Москву не трожь, – тихо, но внятно произнес Тимофей. – Клыки обломают.
– Кто знает, кто ведает, все в руках господа бога, – страдальчески проговорил Прокофий. – Вот и Анфиса твоя разлюбезная уж как возле тебя увивалась, навроде того ужаки, а как теперь понимать? Вишь, хвостом крутит!
– Хвостом крутит, говоришь? – продолжал наступать Тимофей. – Брешешь, гад!
Он рванулся к Прокофию, схватил его за ворот фланелевой рубашки, рванул на себя.
– Да ты что, сказился? – испугался Прокофий. – Не нравится, – значит, не видал я твою Анфису, и дело с концом!
– Нет, уж начал брехать, так бреши, пока не подавишься, – отпуская ворот, потребовал Тимофей.
Прокофий обиженно смотрел на него осоловевшими глазами.
– Чего ты меня пужаешь? Гляди, как бы не пришлось кулаком слезы вытирать. У доброго казака как? От хозяина конем несет, от хозяйки – дымом. А у тебя, выходит, наоборот.
– Ты говори, говори! – сгорая от нетерпения, теребил его Тимофей. – Где видал, как и... сам понимаешь...
– Где видал, я тебе уже докладал, – невозмутимо продолжал Прокофий. – А как дело было, я тебе зараз нарисую. С офицериком под ручку плыла. По бульвару. Хохочет, стерва, заливается. А я с линейкой начальника лазарета в ту саму пору поджидал. Подвешиваю я это, в самый раз, торбу с овсом коню на голову, и меня тут как громом вдарило! Оглянулся: Анфиса! Кличу ее, а она хоть бы взглядом повела. Офицерик ей говорит: «Вас, кажется, кто-то зовет». А она зубы оскалила, смехом вся так и изошла: «Ой, вы меня, поручик, не разыгрывайте! Ну сами подумайте, кто тут меня может знать? Я в Армавире первый раз в моей молодой жизни». И тот, кобелина, тож давай ржать. Видать, крепко поддатый был. Так и прошли мимо меня, а я в дураках остался. Ну, думаю, и черт с тобой. Высоко девка взлетела, падать низко будешь, раз с земляками знаться не желаешь.
– Может, обознался ты, Прокофий? – несмело спросил Тимофей, все еще не веря тому, что услышал. – Может, та девка на Анфису дюже похожая?
Прокофий раздраженно хлопнул по столу тяжелой ладонью. Яйцо покатилось со стола и упало на пол.
– Ты чего это, Тимофей, из меня дурака делаешь? Да у меня глаза – я через землю насквозь кого пожелаешь узрею. И голос ее. Я что, твою Анфису не видал?
– И больше ты ее не встречал?
– Да на што она мне сдалась? И ты зря по ней страдаешь, вот что я тебе докладаю. Непутевая, выходит, баба. Мужик у ней плачет, а она, стерва, пляшет. Да ты, Тимоша, не горюй. Ноне чужих женок – навалом, бери – не хочу.
– Я тебе не Тимоша, понял?
– А кто ж ты мне? Ну чего зверем смотришь? Знал бы, не рассказал. Я вот за своей женкой не страдаю. Ишо чего не хватало – из-за поганой юбки себя казнить. По мне чужая жена – лебедушка, а своя – горькая полынь. А ты, ранетый конник, можно сказать, герой, в ту войну тебе бы запросто Георгия нацепили, а ты раскис, как несмышленое дите. Разве ж это жена? Ты – в Тверь, а она в дверь.
– Убью! – страшным, чужим голосом вскрикнул Тимофей, хватая костыль.
– Тю, скаженный! – разозлился Прокофий. – Из-за какой-то бабы...
Он выхватил костыль из рук Тимофея, и тот как-то враз обмяк, притих, закрыл лицо ладонями. Губы его дрожали, знобящая тоска сжала тисками.
«Неужто правда? Неужто Анфиса продала нашу любовь?» – метались в голове дикие мысли.
Самое страшное было в том, что он не мог сейчас найти иных доказательств, которые бы напрочь опровергли все то, что наговорил ему Прокофий, и в этой неизвестности таилось такое отчаяние, что хотелось взвыть.
– Плюнь ты на нее с высокой колокольни, – занудно гнул свою линию Прокофий, но его слова не доходили до сознания Тимофея, он думал свое, и в этом своем сидел как заноза один и тот же вопрос: «Неужто она могла предать?»
– Ну чего тебе маяться? Что у вас, семеро по лавкам? Детишек нет, а раз ей всякие офицерики, выходит, дороже тебя, так пропади она пропадом, ведьма крутозадая! Да я тебе такую девку приведу – пахать на ней будешь. Грудя такие – на одну лягешь, другой накроешься. Одному тебе что за жизня? Как гусь без воды, так казак без жены. Вторая жена – она самая надежная. Знаешь, как умные люди гутарют? Первая жена, значит, от бога, вторая – от человека, а третья – прямым ходом от самого черта. Вот за вторую и будешь держаться, как за конскую гриву.
Тимофей молчал, не отрывая от лица ладоней. Прокофий вдруг засуетился:
– Кончай ночевать! А то поезд свой прокукуем.
Тимофей сидел недвижно, будто никто – ни Прокофий, принесший ему горькую весть, ни люди, галдевшие в закусочной и обсуждавшие свои, чуждые ему дела, ни все, что происходило вокруг на этой враз опостылевшей ему земле, не существовали для него, да и сам он уже как бы не существовал.
– Пошли, – тронул его за локоть Прокофий. – По всему видать, поезд пойдет, Гляди, людишки на станцию рванули.
Тимофей тяжело встал, взял костыли, грузно и отрешенно оперся на них, медленно пошел к выходу. Прокофий сноровисто шел впереди.
На станции царила та беспорядочная и бестолковая возня, которая всегда образуется, как только пассажиры узнают, что к платформе приближается поезд. Он и впрямь приближался, посвистывая и обдавая мечущихся по платформе людей мокрым горячим паром. Пассажиры с мешками, котомками и сундуками штурмом осаждали вагоны. И если бы не находчивость Прокофия, Тимофей так бы и остался ночевать в Белореченской.
Прокофий вмиг сообразил, что Тимофею с его костылями не пробиться к ступенькам вагона. Беспокоился он не столько за Тимофея, сколько за себя. Ему до зарезу нужно было именно сегодня вернуться в Майкоп, где его ждал перекупщик лошадей.
– А ну, господа хорошие, посторонись! – зычно крикнул Прокофий, работая локтями. – Дорогу инвалиду войны, георгиевскому кавалеру!
– Мы здесь все инвалиды! – взвизгнул господин в шляпе.
– Это ты – инвалид? – грозно взревел Прокофий. – Тыловая паршивая крыса ты, а не инвалид!
– Господа, это что же происходит? Он же оскорбляет мою честь...
– Начхал я на твою честь! – еще громче заорал Прокофий, все ближе прижимаясь к ступенькам вагона. – А вот он, – воспользовавшись замешательством людей, осаждавших вагон, Прокофий подтолкнул Тимофея к двери, – он, чтобы ты в тылу сидел и брюхо наедал да в поездах раскатывал, пулю на фронте получил. А ну, посторонись, а то стрелять буду!
Толпа отхлынула, Прокофий проворно вскочил на ступеньки и втащил в тамбур Тимофея. И тут же помчался в вагон, чтобы занять сидячие места. Это ему опять-таки удалось.
– Вот как их, гадов, надо, – хвастливо сказал Прокофий, удобно располагаясь на скамье. – А то фронтовику ходу не дают.
– Ну, ты и силен, – похвалил его Тимофей, но чувство неприязни к Прокофию не затухало. Не встретил бы его Прокофий или же, встретивши, не признал, куда бы как легче ему было. А то как соли на рану насыпал. Целую горсть.
И все же одновременно упрекнул себя: «Прокофий тебя и накормил, и помог в вагон влезть, и работенку обещает, а ты с ним как с лютым недругом. Не он же виноват, что твоя Анфиса...»
– Эх, Прокофий, – мягко и уже дружелюбно сказал Тимофей, радуясь, что сидит в вагоне, – кабы знал, что тебя встречу, коня бы своего не отдавал.
– Какого коня? – заинтересованно встрепенулся Прокофий.
– Своего, какого еще. По кличке Рокот. Это, я скажу тебе, конь.
– Куда ж ты его подевал?
– В станице оставил. Старикам одним. За то, что от смертушки меня спасли.
– В какой станице?
– Да здесь, недалече. В Родниковской.
– Ну, это ты зря, земляк. Такие подарки вздумал подносить. Ноне хороший конь знаешь в какой цене?
– Жизня – она цены не имеет.
– Так-то оно так, – не совсем убежденно согласился Прокофий. – Зачит, в Родниковской, говоришь? Так мой батя покойный родом оттуда. Дюже хорошая станица. Я там в Лабе с девками купался, когда к бате, бывалыча, приезжал. Ох и девки были – первейший сорт!
Прокофий привалился к стене, собираясь вздремнуть. Потом вдруг открыл глаза и пьяно выдохнул в лицо Тимофею:
– А за Анфису забудь. Богатую тебе невесту найду. По мне, Тимоша, будь жена хоть коза, лишь бы золотые рога, понял, землячок?
– Спи! – гневно одернул его Тимофей. – И больше ее не трожь. Это мои дела.
– Хозяин – барин, – развязно сказал Прокофий. – Только, – он хитро поводил толстым пальцем с выщербленным ногтем у самого лица Тимофея, – на чужих жен не заглядывайся, а за своей приглядывай.
Паровоз дернул, буфера лязгнули, и вагоны медленно покатились мимо станции. Тимофею хотелось смотреть в окно, но место возле него занимал Прокофий, и приходилось тянуть шею, чтобы получше рассмотреть то, что проезжали.
Стояло лето, но дни были похожи на осенние, когда тучи черной сворой мечутся по небу, голые деревья трепещут от пронизывающего ветра, то и дело срывается с небес холодный дождь, на дорогах стоит, не просыхая, вода, а лужи дрожат нервной рябью. Вороны в такую пору не рассиживаются подолгу на почерневших ветвях, а беспокойно мечутся низко над землей; поля стоят стылые, черные.
На душе у Тимофея было тоскливо, будто оборвалась какая-то очень нужная для жизни нить, связывавшая его с окружающим миром. В эти минуты он вдруг понял, что счастье его не в том, что он чудом спасся от гибели, не в том, что сейчас он едет туда, где прошло его детство, где он вырос и где пришла к нему любовь, а в том, чтобы снова быть со своими боевыми друзьями, которых подарила ему фронтовая судьба и с которыми он чувствовал себя сильным и гордым. А сейчас он – листок, оторвавшийся от ветки и гонимый злым ветром неведомо куда и неведомо зачем. И оттого что он сознавал невозможность возврата к той жизни, которая, хотя и была суровой, стала такой же естественной и необходимой, как привычка дышать, – это сознание угнетало его, отнимало веру в надежду.
Прокофий уже неистово храпел, а Тимофей не мог оторвать взгляда от вагонного окна. Поезд тащился медленно, так как рельсы шли в гору, вагоны качало и трясло, как худую арбу, но Тимофей не мог заставить себя вздремнуть. Что-то до сердечного озноба родное и вместе с тем сейчас совершенно чужое возникало в окне: колючие ветки акаций и боярышника, остроконечные, словно неживые, пирамиды тополей, убогие будки стрелочников, гудящие мосты через горные речушки – чем меньше речушка, тем злее и своенравнее, – ровные, как солдатский строй, полосы лесопосадок.
Сильное, как магнит, чувство, притягивавшее Тимофея к родному гнездовью, растворялось в горестных думах, в пучине неизвестности. Он все более и более винил себя за то, что вздумал ехать сюда, в этот распроклятый город, распроклятый потому, что его здесь не ждала Анфиса.
«А хотя бы и ждала, то что? – горестно думал Тимбфей. – Все одно это не жизнь, когда вокруг тебя беляки. И как ты все это выдюжишь, бывший красный конник? Приеду, приковыляю в свою хату, да и прощевай, Анфиса Григорьевна, может, на том свете встренемся с тобой, бывшая моя жена...»
Револьвер был при нем, он опустил руку в карман брюк, погладил холодную сталь загрубевшей ладонью и понял, что иного пути у него нет и не будет, и потому облегченно вздохнул, как человек, нежданно-негаданно для себя нашедший простой выход из нескончаемой черной пещеры...
На город уже ложились сумерки, когда поезд тихо остановился у платформы майкопского вокзала. Тимофей растолкал Прокофия, и они вышли на станционную площадь.
Уличные фонари не горели, и это обрадовало Тимофея. Прокофий тут же предложил нанять извозчика.
– А ежели пёхом, так ты и к утру до своей Госпитальной не доковыляешь, – убежденно сказал он и уже через минуту подогнал свободную пролетку прямо к тому месту, где стоял, опершись на костыли, Тимофей.
Кони, с ходу взяв рысью, зацокали копытами по булыжнику, и Тимофея с щемящей остротой опалило воспоминание детства: он лежит вечером один, маленький и беспомощный, на печи, уже темно, и за окнами по мостовой изредка пронесется пролетка. Гремят колеса, стучат копыта о камень, высекая, наверное, искры, звенит смех – то мужской, то женский, цепко ухватился за вожжи разбитной извозчик, едут куда-то веселые, одаренные счастьем люди... И от всего этого веет чем-то таинственным, сказочным и манящим.
Прокофий жил в центре, до которого извозчик домчал их быстро.
– А теперича, земляк, шпарь на свою Госпитальную, ни пуха тебе, ни пера. Обделаю свои делишки, наведаюсь к тебе, накрывай на стол, – тараторил Прокофий, перед тем как спрыгнуть с пролетки. – А то сам приходи, как припрет. Ежели патруль пристанет – вот, держи. – И он сунул в карман Тимофею горсть монет. – А с тобой я в полном расчете, – обратился он к извозчику. – Доставь мово лучшего друга до дому с ветерком, да так, чтоб в полной его целости и сохранности.
Извозчик присвистнул, пролетка понеслась, и Тимофей почувствовал, что он совсем одинок, один на всем белом свете. Пока Прокофий был с ним, он нетерпеливо ждал его ухода, а сейчас готов был умолять нежданно повстречавшегося ему земляка не покидать его одного.
Было уже совсем темно, когда извозчик доставил его на Госпитальную улицу. Проклиная ухабы и дальнюю дорогу, он выманил у Тимофея еще полтинник и, не задерживаясь, погнал лошадей обратно.
Тимофей долго и неприкаянно, как чужой, стоял возле дома, в котором когда-то жил, не решаясь войти. Побеленные известью стены неясно проступали в темноте, ставни были закрыты, и только калитка почему-то была распахнута настежь, словно кто-то вошел в нее и забыл закрыть. Где-то грохотала война, в кровавой сече рубились люди, а здесь стояла такая тишина, что брала оторопь. Тимофею стало жутко, и прежде чем войти в калитку, он извлек из кармана револьвер, взвел курок и только тогда шагнул во двор. Стараясь не греметь костылями, отодвинул засов и нажал на дверь. Та подалась, и он понял, что дверь не заперта.
Тимофей шагнул в темноту проема. На него пахнуло спертым, застоявшимся воздухом, плесенью. Дрожащими пальцами он чиркнул спичкой о коробок, но сломал ее. Снова чиркнул, уже осторожнее. Крохотное пламя скупо осветило пустую, пугающую своей немотой комнату, русскую печь посередине, голые стены.
Тимофей поджег кусок бумаги – то был обрывок афиши, предусмотрительно сорванный им с уличной тумбы. Стало светлее, и Тимофей, ожидавший увидеть в комнате полнейший хаос, с удивлением обнаружил, что все в ней – и стол, и кровать у дальней от окна стены, и табуретки – стоит почти что в том же порядке, в каком оставалось, когда он покинул дом и ушел на войну. А главное – крашеные половицы были чисты, кто-то, видимо, недавно их мыл, потому что у печи стоял таз с водой и возле него лежала мокрая половая тряпка.
Тимофей присел на табуретку, все еще сжимая в руке наган.
«Вот ты и дома. – Страшная тоска сжала его сердце. – Вот и конец твоей дороги, Тимоша. И – точка!»
Он медленно поднял руку с наганом, будто держал в руке что-то очень тяжелое, поднес его к виску. «Это поганое дело надо делать враз и навеки, – как бы приказывал себе он. – А то, не ровен час, пожалеешь себя, передумаешь». Прежде чем нажать на спуск, Тимофей немного помедлил. Перед глазами, как живая (он даже с ужасом ощутил на своем холодном лице ее дыхание), возникла Анфиса. Она смотрела на него широко раскрытыми глазами, запыхавшись, будто прибежала откуда-то издалека, и вдруг рассмеялась беззвучным и долгим смехом.
«Смеешься, бесстыжая! – с яростью всмотрелся в нее Тимофей. – Ничего, ты у меня еще и поплачешь!»
Он снова начал медленно нажимать на спуск и в этот момент услышал девичий голос, прозвучавший со стороны дверей с неподдельным испугом и отчаянной решимостью:
– Кто здесь?
Тимофей вздрогнул всем телом, рука его враз обессилела, и наган с громким стуком упал на пол. Он хотел зажечь спичку, но в дверях замерцал огонек свечи, и Тимофей при ее неверном свете с трудом рассмотрел девочку-подростка, прижавшуюся к стене и со страхом смотревшую на него.
– А ты кто такая? – спросил Тимофей, не узнавая своего голоса.
– Ариша я, – боязливо промолвила девочка.
– Откуда ты взялась? – Тимофей был взбешен, что она помешала ему сделать то, что он задумал.
– А я туточки пока живу. Папаню у меня убили. Мы с маманей тут жили, потому как хата заброшенная была. А маманя померла, вот я одна и осталась.
– Одна? – не поверил Тимофей. – И как же ты живешь?
– А так. Жить-то надо!
«Как она сказала? – изумленно подумал Тимофей. – «Жить-то надо!» Отца убили, мать умерла, а она туда же – жить! А чего тут особого? Это дело понятное, ежели не ей жить, то – кому? А твоя, Тимофей, жизня все одно конченая, зря она тебе помешала. Хлопнул бы себя – и никаких тебе мучений, прямым ходом – в рай. А то и в ад. Какая разница?»
– Ну-ка, дай свечку, – попросил Тимофей.
Девочка без боязни приблизилась к нему, протянула огарок свечи. Тимофей поднес ее к Арише, желая лучше рассмотреть лицо. На него доверчиво и независимо смотрели большие, еще детские глаза.
– Только вы долго свечку не жгите, – тоном хозяйки предупредила Ариша. – Это у меня последняя.
– Хорошо, не буду, – пообещал Тимофей. – И сколько же тебе лет?
– Так всегда маленьких спрашивают, – улыбнулась Ариша. – Как зовут, сколько лет. – А я уже, слава богу, не маленькая. На тот год пятнадцать будет.
– Пятнадцать? – озадаченно хмыкнул Тимофей. – А на вид – мелюзга.
– Да это вам так кажется. Да еще в темноте. Вы на меня днем поглядите. Не маленькая я. И сильная.
Они помолчали. Тимофей прижал большим пальцем фитиль, и слабенькое пламя тут же погасло.
– А я вас, дядя Тимофей, знаю, – раздалось вдруг из темноты.
– Откуда? – изумился Тимофей.
– А вот и знаю. Вы – Дятлов, а мы через три дома от вас жили. Комельковы мы.
– Комельковы? Так ты ж совсем недавно от горшка два вершка была.
– Так то недавно. Я при царе совсем маленькая была. А как революция – так вот и выросла.
– Да уж, выросла, – усмехнулся Тимофей, проникаясь все большей доверчивостью и теплотой к Арише и радуясь, что рядом с ним сейчас есть хоть одна живая душа. – И как же ты тут живешь?
– Живу! – почти весело откликнулась Ариша. – Кому на огороде подсоблю, кому на базар сбегаю, а кому и белье постираю, – так и кормлюсь. А сплю туточки, чтоб никому не мешать. Наш дом сгорел. В него снаряд угодил, когда наши отступали.
– А ежели тебя беляки схватят? Не боишься?
– Боюсь. Как они в город пришли, от страху поджилки тряслись. Запрусь на ночь, а все одно боюсь, пока не засну. А днем я завсегда от них хоронюсь. Как увижу солдата или офицера – нырь куда-нибудь. А догнать, так меня никто не догонит, даже мальчишки.
– Да... – раздумчиво протянул Тимофей. – Несладкая у тебя жизня.
– Дядя Тимофей, а вы меня не прогоните? – боязливо спросила Ариша и, как удара, ждала ответ.
– Чего ж я тебя гнать буду? Я ж не зверюка какая-нибудь.
– А почему вы без тети Анфисы?
Вопрос этот из ее уст был столь неожиданным, что Тимофей долго не мог справиться с судорогой, которая намертво свела скулы.
– А вот насчет этого я тебе ничего не могу сказать, – с трудом, едва слышно сказал Тимофей.
– Живая хоть она? – продолжала допрашивать Ариша.
– И что ты ко мне привязалась? – разозлился Тимофей. – Дай отдохнуть с дороги.
– Хорошо, – смиренно сказала Ариша. – Я больше ничего не буду спрашивать, раз вы не хотите. Вы только не волнуйтесь, я за вами буду ухаживать, вы же на костылях. И сейчас постелю, ложитесь. Да если б и без костылей, куда мужчине без женской помощи?
«Гляди, как рассуждает, ровно взрослая», – подумал Тимофей, а вслух сказал с неприкрытой иронией:
– Тебе еще самой нянька нужна, а ты туда же... Ты хоть ела сегодня?
– Конечно, ела. А как же без еды? У меня еще черный хлебушко остался. Хотите, дам?
Пронзительная жалость к этой девчушке опалила загрубевшее сердце Тимофея.
– Да я сыт по горло, – отказался он. – Ты сама подкрепляйся. Твоя жизня впереди еще. Закрывай дверь на крючок и ложись.
– Хорошо. Я на печке лягу.
– Я тоже спать буду. Умаялся за день. А утром мы с тобой думать будем, как жить дальше. Утро, оно вечера завсегда мудренее.
