Текст книги "Дальняя гроза"
Автор книги: Анатолий Марченко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 23 страниц)
– Танк беру на себя.
Гридасов внезапно вышел из строя. На его рябоватом лице все странно смешалось: гнев и стыд, гордость и уничижение, открытая напористость.
– Танк, сержант, я никому не отдам, – глухо, но твердо произнес он, и притихший строй замер, услышав эти глухие, но твердые слова. – Танк этот, солома-полова, мой...
– Ты хорошо обдумал, Гридасов? – нервно спросил Малышев. – От этого танка...
Он не договорил, остановленный жестким, упрямым взглядом Гридасова.
Малышев подумал сейчас о том, что Гридасов поставил его в нелепое положение. Разрешить ему взять танк на себя означало бы отказаться от своих же собственных слов, которые он произнес в тот момент, когда Гридасов обвинил его в том, что он, сержант, пользуясь своей самозваной властью, хочет отсидеться в безопасном месте, посылая под пули других. Но и отказать означало бы вывести из строя и оскорбить недоверием вполне боеспособного бойца.
– Бери танк, Гридасов, коль он тебе так понравился, – почти неприметно улыбнулся Малышев. – Но тебе нужен напарник. Как у нас на заставе – парный пограничный наряд.
– Разрешите мне! Я пойду! – с мольбой в голосе воскликнул Мишка, словно заранее знал, что Гридасов с ходу отвергнет его. – Я гранаты метал!
Гридасов повернулся к нему всем своим жилистым, гибким, как у гончей, корпусом, зачем-то застегнул воротничок гимнастерки.
– Чего ты метал? Гранаты? – тоном, с каким обращаются к несмышленышам, когда поражаются их наивности, переспросил Гридасов. – А связку ты в руках держал?
– Связку? – растерянно заморгал глазами Мишка. – Связку не держал.
– Ну, стало быть, сапог лаптю не брат!
В строю раздался смешок. Щеки у Мишки заалели, как у красной девицы. Больше всего на свете он боялся этой предательской красноты, которая выдавала все его чувства.
– Хорошо, – вдруг смягчился Гридасов. – Ползи со мной. Только никаких, солома-полова, обмороков!
Малышев тяжелой ладонью хлопнул Гридасова по узкому плечу.
– Годится, – одобрил он решение Гридасова. – А сейчас всем проверить оружие. Командирам отделений доложить о наличии боеприпасов. Разрешаю израсходовать половину сухого пайка. Завтракать будем завтра в Тарасовке. Если пробьемся. До темноты всем отдыхать. Распорядок – днем спим, ночью службу несем. Как на заставе!
Мишке показалось, что летний день будет длиться нескончаемо. Уже и солнце скатилось за горизонт, как в бездонную пропасть, а все еще было светло, и небо почти не потеряло своей незамутненной голубизны, и ветер, как и днем, суматошным лисьим хвостом стлался над мертвой неприкаянной травой.
Теперь Мишка ни на шаг не отходил от Гридасова. Он боялся, что тот, лишь чтобы не противиться Малышеву, согласился взять его с собой, а в последний момент, перед тем как ползти к танку, постарается отвязаться от него. Он все более утверждался в этой мысли потому, что Гридасов не обмолвился с ним ни единым словом и вел себя так, будто не собирается идти на задание.
Гридасов бродил по траншее, острил, рассказывал байки, смысл которых не доходил до Мишки, и, как видно, изо всех сил старался показать, что ему не страшны ни танк, закопанный в землю и ощеривший на них свое орудие, ни сам сатана. Вскоре эта бравада ему явно наскучила, и он улегся неподалеку от окопа в воронке (не далее как утром сюда угодил снаряд, выпущенный этим самым танком). Мишка приплелся к нему, уселся напротив и развязал свой вещмешок. Весь сухой паек был цел, и почему-то совсем не хотелось есть. Мишка вытащил сухарь, банку свиной тушенки и протянул Гридасову:
– Возьмите.
Гридасов с удивлением и жадностью посмотрел на продукты, с орлиным клекотом сглотнул слюну и с небрежностью бросил:
– А сам чего? Не осилишь? Лопай, а то у тебя шея с бычий хвост.
– Пропал аппетит, – сокрушенно признался Мишка.
– Это еще чего такое? – удивился искренне Гридасов. – На войне, солома-полова, такого не бывает. Или с перепугу?
– Нет, не с перепугу, – как можно убедительнее возразил Мишка. – Мне бояться нечего. Меня пули не возьмут.
Гридасов впервые пристально посмотрел на Мишку, пытаясь по его воспаленным глазам понять, всерьез ли он говорит или бредит. Но так и не понял.
– От пули на войне ни маршал, ни рядовой не застрахованы, – наставительно произнес он, вонзив финку в крышку жестяной банки и ловко, без передыху, вскрывая ее. – Здесь как промеж сохи да бороны не схоронишься.
С той же лихой ловкостью он положил, не теряя ни крошки, кусок тушеного мяса с подтаявшим желтоватым жиром на сухарь и в два приема уничтожил искусно сооруженный бутерброд.
– Ешь! – повелительно произнес он, без промедления подготавливая вторую порцию. – Блин не клин, брюха не распорет. Теперь я твой командир. Теперь я у тебя заместо маршала, понял? И ежели ты, солома-полова, попрешь на эту высоту не пожрамши, толку с тебя будет ноль целых, хрен десятых. И Раечка твоя от тебя отрекется.
– Почему отречется? – словно ужаленный, стрельнул вопросом Мишка.
– А оч-чен-но просто, – самодовольно и радуясь тому, что большая часть тушенки перепадет ему, протянул Гридасов. – Девке, солома-полова, мужская сила завсегда требуется. Ей знаешь какой огонь нужен? Чтоб искрилось!
Мишка хмуро и отчужденно молчал. Он отчетливо представил себе, как жарко они целовались с Раечкой, как подолгу сидели в темноте у нее в квартире, когда дома не было родителей. Но Мишка не мог и подумать о том, чтобы позволить себе что-то большее, чем поцелуи, от которых и у него и у Раечки распухали губы. Он вспомнил, с какой тревогой они смотрели друг на друга на следующее утро, когда приходили в школу, опасаясь, что за ночь губы не успеют отойти и в классе, особенно такие, как Кешка Колотилов, непременно заметят эту перемену в их облике и начнут злословить.
Ему вдруг захотелось бросить в лицо самодовольному, наглому Гридасову какой-нибудь очень веский довод, начисто опровергающий его грешную правоту, но он не придумал ничего иного, как выпалить:
– Будут у нас с Раечкой дети, будут!
Гридасов снова оглядел щуплую фигурку Мишки с длинной и тонкой шеей, на которой свободно болтался ворот гимнастерки, и кисло ухмыльнулся, отчего оспины на его лице пропечатались еще настырнее.
– Валяйте, солома-полова! Вот уж правду говорят: где черт не сладит, туда бабу пошлет. Держи! – Он протянул Мишке банку с остатками тушенки. – Однако не тот разговор ведем. Мы не к Раечке в гости собираемся.
– Понимаю. – Мишка приготовился ловить каждое слово Гридасова.
– А понимаешь, так расстилай шинельку, вздремнем минуток шестьсот!
– Шестьсот?
– Ну, не шестьсот, так шестьдесят.
– А как же гранаты? Надо связки приготовить, пока светло.
– Это уже не твоя заботушка. Вот это видел?
И Гридасов вытащил из вещмешка немецкую противотанковую гранату.
– Вы где взяли? – удивился Мишка.
– Где взял, там ее уже нетути. Глупейший ты, солома-полова, вопросик подкинул. Сразу видать, сосунок. Небось прям из десятилетки в армию загудел?
– Да, после окончания средней школы.
– Оно и видать, что после окончания. Чему вас там только учили? Хреновине всякой! Жизни надо учить, а не трепологии. Есть у меня братень. Младшой. Семь классов прошел, а пробка в хате перегорела, велю исправить, так он до этой пробки дотронуться боится. Спрашиваю: физику учил? Учил. А какого же ты хрена пробки боишься? Так мы, говорит, законы учили. Какие еще, спрашиваю, солома-полова, законы? К примеру, говорит, закон Бойля – Мариотта. Так что, спрашиваю, будешь делать: вот так всю ночь без света в хате сидеть, шишки на лбу набивать иль Бойля вместе с Мариоттом позовешь, чтобы пробку починили?
– Да, вы совершенно правы, – подхватил Мишка, – практики у нас совсем мало было. Еще спасибо, в тир водили, да и то редко. А пробку и я не могу заменить.
Гридасов возмущенно кукарекнул и расставил перед Мишкой раскрытый вещмешок.
– Вот гляди, салажонок, – горделиво произнес он, поочередно взвешивая на ладони противотанковую гранату, фугаску, бутылку с зажигательной смесью и винтовочные патроны россыпью. – Значит, план соорудим такой. Я ползу впереди, ты, само собой, за мной, точнее, справа сзади. Я – с противотанковой, а ты, солома-полова, с поллитровкой. – Он протянул Мишке бутылку с зажигательной смесью. – Когда я его гранатой шарахну, она мгновенного действия, сразу кинешь зажигалку. – Он подумал, наморщив лоб. – Нет, лучше мне подашь.
– Я кину! – взмолился Мишка. – Я по гранатометанию...
– Тоже, скажешь, обучался? – нетерпеливо перебил его Гридасов. – Знаем мы эту учебу, солома-полова. Ты в бою гранату кидал? Нет? Ну и сникни. В бою это совсем другое дело. Бывает, такой мандраж тебя возьмет – проклянешь свою нервную систему. Вместе с этими, как их...
– С условными рефлексами? – услужливо подсказал Мишка.
– А ну их! – махнул рукой Гридасов. – Короче, кидать буду я. И гранату, и зажигалку. А ты в случае чего меня огнем прикроешь. – Он как-то непривычно, по-детски улыбнулся и, не глядя на Мишку, добавил: – Ну, а славу поделим пополам.
– Какую славу? – недоуменно переспросил Мишка.
– Такую. Когда с духовым оркестром встречают. Чтобы ордена вручить. Спи давай.
Гридасов, распластавшись на плащ-палатке, мгновенно уснул, подтверждая это своим храпом, тоже чем-то схожим с петушиным кукареканьем.
Мишка подложил скатку под голову, закрыл ладонями глаза, чтобы уходящее солнце не тревожило их, но уснуть не мог. Он представил себе, как бы наяву, ночную вылазку, представил, как они, уничтожив танк, обеспечат роте бросок на высоту и как в Тарасовке Малышев выстроит всех, кто останется в живых, и скажет, что бойцы Гридасов и Синичкин выполнили свой воинский долг как надо. А впереди еще будут бои, и чем черт не шутит, появится на его, Мишкиной, груди орден или хотя бы медаль, и Раечка будет гордиться им с такой же пылкой радостью, словно бы это наградили ее.
С неожиданной тревогой Мишка подумал о том, как немыслимо далеко от этой Тарасовки, от пышущей огнем высоты, от его траншеи самый родной город на свете – Нальчик, и нальчикский вокзал... Только одна Раечка где-то рядом с ним и идет всюду, куда бы ни шел он.
Разные думы одолевали сейчас Мишку, и вдруг пришла одна, на которую он сам не мог ответить.
– Товарищ командир! Товарищ командир! – горячо, громким шепотом позвал Мишка.
– Кого зовешь? – сонно, с неудовольствием откликнулся Гридасов.
– Вас! – все так же взволнованно произнес Мишка.
– Меня? – не поверил Гридасов. – Нашел командира, солома-полова! Один-разъединственный ты у меня подчиненный!
– Вот скажите, – пропустил мимо ушей эти слова Мишка, – в Германии что – все фашисты? Ну, все до единого?
Гридасов ошеломленно молчал и раздумывал, как ему поступить разумнее – сделать вид, что не слышал вопроса, отмахнуться от Мишки, сославшись на то, что надо хоть чуток вздремнуть, или же вовсе притвориться спящим. Но вопрос оказался таким, который задел его и переборол равнодушие.
– А чего тут думать? Все до единого – и баста! – твердо, чтобы подавить возможные колебания и у себя, и у Мишки, отрезал Гридасов. – Все они гады, и весь разговор.
– Как же так? – удивился Мишка. – А где же ихние коммунисты?
– Коммунисты? – переспросил Гридасов. – Коммунистов Гитлер давно перевешал. Да в концлагерях сгноил.
– Ну кто-то же остался? Ну пусть не коммунист, пусть беспартийный. Скажем, рабочий. Он тоже в нас будет стрелять?
– Нет, он целовать тебя зачнет! – зло произнес Гридасов. – А потом пригласит тяпнуть шнапсу и закусить, к примеру, шпротами. Как раз такой рабочий, солома-полова, сидит в этом расчудесном танке.
– И все-таки не верится, что все они гады, – настаивал на своем Мишка.
– Я тебе не поверю, я тебе, цыплак недоношенный, не поверю! – разъяренно вскинулся с земли Гридасов, и Мишка в испуге отшатнулся от него. – Заруби себе на чем хочешь – пока идет война, для нас с тобой хороших немцев нет! Понял, солома-полова? Ты их приглашал в Тарасовку? Нет? Ну и я их тоже не звал. Я в дивизионке стихи читал, – смущенно добавил он. – Забыл, кто сочинил. Там такие слова есть: «Сколько раз увидишь его, столько раз его и убей!» Вот это ты и делай. А иначе он тебя и Раечку твою... – Гридасов не договорил и умолк.
Мишку тоже наконец сморила усталость, и он задремал. Очнулся только тогда, когда Гридасов, бесцеремонно ухватив его за плечо, растолкал.
– Ну и здоров же ты дрыхнуть...
Мишка вскочил на ноги, не понимая еще, кто произнес эти слова, но тут Гридасов для верности сказанул свое излюбленное «солома-полова», и все моментально прояснилось.
Над всхолмленной равниной стояла тихая звездная ночь. Лес на горизонте будто приблизился к деревне, и чудилось, что, наверное, там, в старых дряхлеющих елях, злыми угольками вспыхивают пронзительные волчьи глаза. Было такое ощущение, что ни вокруг, ни за горизонтом, ни во всей Европе нет никакой войны, а есть только тихое небо с любопытными звездами, есть сонное стрекотанье кузнечиков в сухой, еще теплой траве и есть почти неслышное дыхание людей, непонятно по какой причине ночующих здесь, в чистом поле, вместо того чтобы попроситься на ночлег в рубленые избы столь близкой деревни.
– Идем, сержант зовет, – недовольно пробурчал Гридасов, прилаживая гранату к тренчику ремня. – Не выговорится никак.
– Инструктаж, – то ли спросил, то ли объяснил Мишка.
– Я сам кого хошь проинструктирую.
Малышев сидел на бруствере и потихоньку потягивал самокрутку, прикрывая огонек ладонью.
– И чего тебе не спится, сержант? – беспечным тоном поинтересовался Гридасов. – Танк загорится – проснешься.
– Прикрывать тебя будут два автоматчика, – не принимая шутки, произнес Малышев. – Танкисты начнут разбегаться – автоматчикам будет работа. И на тот случай, если немец из деревни подкрепление двинет.
– Два автоматчика? – переспросил Гридасов. – А ты не больно щедрый, сержант.
– Остальной народ сберечь надо, – озабоченно сказал Малышев. – Для последующего прорыва из окружения.
– Дите ты еще, сержант, хоть и полководец, – деловито произнес Гридасов. – О каком прорыве толкуешь? Да он нас, солома-полова, ежели захочет, в один прием скушает и пуговиц не выплюнет. Нам, сержант, выход один – в лес.
– По грибы, что ли? Или по ягоды? – невесело усмехнулся Малышев.
– Зря издеваешься, сержант, – переходя на серьезный лад, ответил Гридасов. – Партизанский отряд надобно сколотить.
Малышев погасил окурок о подметку сапога и впервые с внезапно пробудившимся уважением посмотрел на Гридасова.
– Вот это идея, Гридасов, – тоном человека, сделавшего открытие, протянул Малышев. – Это, я скажу тебе, идея...
– Возвернусь я, сержант, обговорим. Есть кой-какая мысля. Вот только этот расчудесный танк как бог черепаху разделаю, и тогда мы с тобой, сержант, сработаем, солома-полова. Со мной, сержант, не пропадешь! Все будет, «как у нас на заставе»!
Он горделиво толкнул плечом Малышева, как бы подтверждая свои слова этим выразительным жестом и как бы прощаясь с ним. Малышев все понял.
– Присматривай за ним, – кивнул он на Мишку.
– Не надо за мной присматривать, товарищ сержант, – обиделся Мишка. – Что я, маленький?
– Ну, ладно, ладно, – густо пробасил Малышев. – Ни пуха ни пера...
– К черту! – кукарекнул Гридасов и размашисто шагнул в сторону деревни. Мишка рванулся вслед за ним.
Идти было непросто. Гридасова поглощала темнота, и он то и дело скрывался из глаз. Мишка боялся потерять его и старался не отстать. Лощина, расстилавшаяся перед высотой, днем казалась ровной, как стол, накрытый плохо разглаженной скатеркой. Но оказалось, что это не так. Мишка то попадал ногой в рытвину, то спотыкался о неприметный в темноте пригорок, то застревал в ершистом низкорослом кустарнике.
Так они прошли минут десять, и Мишка недоуменно смотрел в покачивавшуюся впереди него спину Гридасова: неужто он так и будет переть во весь рост до самого танка? Словно бы почувствовав немой вопрос своего напарника, Гридасов внезапно остановился. Мишка, не ожидавший этого, ткнулся в него.
– Тихо, скаженный, – негромко охладил его Гридасов. – Не к Раечке на свидание...
Как почудилось Мишке, он долго вглядывался и вслушивался в темень, оставаясь неподвижным, будто неживым. Неожиданно Мишка понял, что он нюхает воздух.
– Отсюда поползем, – шепнул Гридасов. – Саперы наши здесь копошились. Только чтобы – без единого звука. А то он над нами, солома-полова, похохочет...
Мишка так и не уяснил, кого имел в виду Гридасов – то ли немецкого танкиста, то ли сержанта Малышева.
Они легли на траву, которая уже успела остыть от дневного зноя и на которую, видимо, ближе к рассвету должна была пасть холодная роса. Гридасов полз неторопливо, с остановками, сберегая силы и стараясь продвигаться вперед как можно бесшумнее. Мишка изо всех сил подражал ему, чувствуя, как изодрал локти, колени и живот о твердую, как жесть, землю, о колючки кустарника. Он полз, не поднимая головы и стараясь не думать о том, долго ли еще ползти. Он полностью полагался на Гридасова, уверовав в него, как в человека, не способного ошибаться. Конечно же, Гридасов подползет к танку ровно настолько, насколько будет возможно, чтобы танкисты не всполошились, и ровно настолько, чтобы не просто добросить до танка гранату, но и попасть в самую уязвимую его часть – в боковую или в хвост. Гридасов все рассчитает, все учтет.
Так рассуждал Мишка, время от времени переводя дух и вытирая рукавом взмокревший лоб, не ведая о том, что Гридасов в кромешной тьме сбился с пути, приняв за танк какое-то невысокое строение, видимо, сарайчик на краю деревни. Признаваться в этом Синичкину он не хотел и потому свернул на южный скат высоты, где и был зарыт этот проклятущий танк. Мысленно ругая себя, Гридасов пополз быстрее. Он знал, насколько коротка и призрачна летняя ночь с ее мгновенно исчезающей темнотой, будто ее с поспешной жадностью проглатывает какое-то таинственное чудовище. Не успеешь оглянуться, как ни свет ни заря выкатывается из-за трепетного горизонта круглое румяное яблоко солнца и все окрест становится зримым. И если до этого момента танк не вспыхнет синим пламенем – дело швах, придется, как паралитикам, лежать, вдавившись в землю, до самого вечера, пока снова не наплывет на высоту желанная темнота. Это ежели они, фрицы, позволят тебе лежать.
Они снова ползли, и Мишке живо припомнилось, как в первый месяц службы в роте писарей учил их ползать по-пластунски маленький вертлявый ефрейтор с черными въедливыми глазками, дорвавшийся до власти. Он жил командами, наслаждался ими, и, наверное, у него сладко щемило сердце, когда он видел, что его команды безропотно выполняются. Нужно отдать ему должное – все, что надо было выполнять на занятиях, он добросовестно, с завидным рвением показывал сам. И сейчас Мишка испытывал к нему чувство благодарности: это же он научил его ползать по-пластунски, то есть так, как ползали донские казаки-пластуны – намертво слившись с землей, левая рука вскидывается вперед, правая нога сгибается в колене; упор пяткой в землю – бросок тела вперед; правая рука – в сторону противника, левая упирается в землю – снова бросок; и все это в бешеном, почти нечеловеческом темпе. Ползать так, как ефрейтор, ни Мишка, ни его сверстники, ясное дело, не научились, но кое-что теперь, когда так пригодился ему полученный навык, Мишка уже мог, и он гордился, что ползет ничуть не хуже Гридасова. Конечно, Гридасов длинный, гибкий, за ним поспевать трудно, но Мишка все же поспевал.
Гридасов снова замер на месте, казалось, что он внезапно уснул, и это обеспокоило Мишку. Он подполз к нему вплотную, осторожно тронул за ремень. Гридасов дышал тяжело, с каким-то надрывом и не отозвался.
– Товарищ командир... – прошептал Мишка. – Что с вами, товарищ командир?
– Ну чего тебе? – грубо ответил Гридасов.
– Вам помочь? – вежливо осведомился Мишка.
Гридасов резко повернул к нему взъерошенную голову, и Мишке почудилось, что глаза его сверкнули, как злые угольки.
– Помочь... – шепотом передразнил его Гридасов. – Помощничек, солома-полова... Танк видишь?
Мишка чуть приподнялся на локтях и повертел головой. Совсем рядом, на склоне высоты, взгромоздились черные, прислонившиеся друг к другу избы.
– Нет, не вижу, – сокрушенно признался Мишка.
– Вот и я не вижу, – гневно, распаляя себя, проворчал Гридасов, будто в том, что он не может обнаружить танк, виноват единственный человек на земле – Мишка Синичкин.
Мишка расстроился. Как же так, он безоглядно уверовал в Гридасова, который полз столь отчаянно, убежденный в точности избранного им маршрута, и вот тебе результат этой слепой веры. Не понадейся на Гридасова так опрометчиво, Мишка и сам бы наметил ориентиры до цели и все было бы иначе. Но все это уже позади и ничего не поправишь. Мишка усиленно засопел, не зная, что предпринять.
– Ты не убивайся, Синичкин, – вдруг зашептал ему прямо в ухо Гридасов. – Я заплутал, я и выплутаюсь.
Гридасов успокаивал Мишку, но что-то в его голосе потеряло былую непробиваемую уверенность, и Мишка заметил, что любимая его присказка «солома-полова» теперь исчезла, будто все это говорил не Гридасов, а совсем другой человек.
Несмотря на обещание выплутаться, Гридасов недвижно, как убитый, лежал на земле. Мишка встревоженно сопел рядом. Он взглянул на небо, и мелкая дрожь холодной россыпью окатила его спину. Что-то уже поблекло в небе, тьма будто слиняла, и чем ближе к горизонту, тем светлее обозначалась узкая полоска, словно кто-то из глубины леса подсвечивал ее неровным, дрожащим светом.
– Светает... – прильнул Мишка к Гридасову.
И словно бы в ответ на этот возглас, тьму неба крутой, змеящейся дугой с шипеньем распорола осветительная ракета.
– Засекли? – только и успел спросить Мишка, намертво впечатываясь в землю.
Гридасов диковатыми глазами, казалось смотревшими из самой земли, пристально проследил за полетом ракеты и, когда она наконец погасла, хрипло и от души выругался.
– Товарищ командир! – с ошалелой радостью зашептал Мишка. – Я танк увидел!
– Где? – не двигаясь, жадно спросил Гридасов.
– Вот здесь, левее приблизительно ноль-сорок... – возбужденно доложил Мишка.
– Расстояние?
Мишка замялся, боясь ошибиться.
– Метров триста...
Гридасов наконец оторвался от земли и вгляделся туда, куда показывал Мишка.
– А и верно, он, паскуда... – обрадованно заключил Гридасов. – Он, миленок... Как же я тебя, родимый, проглядел? Молодчага ты, Синичкин!..
Эта внезапная похвала подействовала на Мишку столь ошеломляюще, что он едва не бросился к Гридасову, чтобы стиснуть его крепкими благодарными объятиями.
– Вперед! – тихо скомандовал Гридасов. – Теперь он наш, теперь он под нашу дудку плясать будет, солома-полова...
Они снова поползли, уже уверенные, но еще более осторожно, боясь, что немцы снова навесят над деревней осветительную ракету. Мишка так и не осознал, насколько близко они подползли к танку. Он начисто потерял ощущение и пространства и времени и, лишь когда слегка отрывал голову от земли, цепко всматривался в горизонт.
Сейчас, в эти минуты, он ненавидел с такой отчаянной силой, на какую только был способен человек, все, что могло нести с собой свет: предрассветную полоску над зубчатой кромкой леса, осветительную ракету, которую в любой миг могли снова выпустить немцы, и даже солнце, которое он так любил и которое олицетворяло собой и его детство, проведенное в солнечном Нальчике, и любовь к Раечке, и которое сейчас, если бы оно хоть краешком высунулось из-за леса, стало бы его самым смертельным врагом.
– Приготовь зажигалку, – прервал его взбудораженные, суматошные мысли Гридасов. – Сейчас мы его, миленка, пощупаем...
Гридасов рывком подбросил свое гибкое, послушное тело над землей, и Мишка не столько увидел, сколько ощутил взмах его руки с зажатой в ней гранатой, взмах, в который он вложил всю силу, ловкость и надежду. Чудилось, что он и сам в это мгновение не удержится на месте и полетит вслед за гранатой навстречу взрыву.
Громоподобный взрыв напрочь задавил тишину и тяжело обрушился на еще не пробудившуюся землю.
– Зажигалку!
Мишка не расслышал этого слова, по-петушиному выкрикнутого Гридасовым, но все же понял, что́ именно требуется от него, и стремительно протянул ему бутылку с горючей смесью.
Гридасов яростно швырнул ее в невидимый пока танк, и тут же над мрачной степью взвихрилось пламя.
– Горит! – заорал Мишка, вскакивая на ноги. – Танк горит! Гридасов, миленький, горит!
Гридасов схватил его за ногу и рывком бросил на землю.
– Щенок! – громыхнул Гридасов. – Автомат приготовь! Сейчас он огрызаться начнет!
Над взбудораженной, стонущей высотой снова огненным шатром повисла ракета, застрекотал пулемет. Мишка передернул затвор и удивленно смотрел на полыхающий танк. Трудно было осмыслить, что набросилось на темноту с большей яростью и что светит сильнее – горящий танк или ракета. Мишка вдруг снова различил крест церквушки, тот, что так поразил его на вечерней заре. Сейчас церковь была будто бы распятой на костре, и чудилось, что горит не танк, а этот впечатавшийся в предрассветное небо крест.
Мишка перевел взгляд на танк и увидел, как с него спрыгнули и метнулись в темень две отчаянные фигурки. Он сразу же понял, что это танкисты спасаются от огня. Снова все озарила ракета, и Мишка неподалеку от себя увидел бегущего танкиста в шлеме. Вначале ему показалось, что в руке у танкиста горит факел, как бы освещая ему дорогу в темноте. Танкист бежал прямо на них, и Гридасов полоснул по нему короткой очередью. Тот, будто споткнувшись, упал, и теперь Мишка понял, что никакого факела в его руке нет, что это горит его комбинезон.
– Отходим! – приказал Гридасов и, пригнувшись, развернулся спиной к высоте.
– Я сейчас, сейчас... – судорожно отозвался Мишка. – Я догоню, догоню...
Он повторял и повторял эти слова, а сам как завороженный смотрел на горевшего танкиста и вдруг, решившись, ринулся к нему, понимая, что Гридасов уже, наверное, далеко от него.
Бросаясь к горящему танкисту, Мишка и сам еще не осознал, что побудило его принять это решение. Инстинктивное стремление спасти человека, попавшего в беду? Извечное чувство сострадания? Или шалая надежда на то, что немецкий танкист решил воспользоваться удобным случаем, чтобы перейти на сторону тех, против кого он вынужден воевать? В эти взрывные мгновения Мишка не смог бы ответить на эти вопросы даже самому себе.
Мишка подбежал к танкисту и, сбросив с себя скатку, отпустил тренчик и стал изо всех сил сбивать шинелью огонь. Это был лишь миг, но и его было достаточно, чтобы Мишка смог в упор увидеть лицо танкиста и изумиться тому, что он, этот танкист, очень похож на него, Мишку, и вроде бы на Тим Тимыча, и на Вадьку Ратникова, да и, пожалуй, на Кешку. Всем – и широким носом, и длинной, тонкой шеей, и большими удивленными глазами с мохнатыми, как пчелы, ресницами. Эта похожесть потрясла Мишку едва ли не сильнее, чем все, что произошло сейчас на высоте. «Почему же он воюет против нас, почему?» – сверлил его мозг тяжкий, безответный вопрос, сверлил настолько беспощадно, что Мишка горел желанием задать его этому, похожему на него парню.
На самом же деле ничего схожего с Мишкой в облике немецкого танкиста не было и в помине. Это был совсем другой человек, совсем другой...
Мишка уже почти сбил огонь с горящего танкиста, как вдруг вновь дьявольским огнем вспыхнула ракета и он увидел нацеленное прямо ему в лицо дуло чужого пистолета. В какой-то миг он успел рассмотреть танкиста: совсем еще юное загорелое лицо с крутым подбородком, кудрявые светлые волосы, выбившиеся из-под шлема, и немигающие, будто мертвые, навыкате глаза...
«Как хорошо, что этого не видит Раечка... » – летящим в пропасть камнем мелькнуло в сознании Мишки.
Гридасов, чувствуя неладное, вернулся назад и вдруг услышал короткие, хлесткие выстрелы. Гридасов прострочил автоматом тьму и, подбежав ближе, увидел распластанного на земле Мишку, а чуть поодаль – немецкого танкиста. На нем тлел комбинезон, от которого занялась огнем Мишкина шинелька.
Гридасов прильнул к Мишке и понял, что прибежал слишком поздно.
«Не так это просто, сержант, уберечься, как ты мечтаешь. Не ты смерти ищешь, она тебя сторожит. Здесь, сержант, война...» – подумал Гридасов, обращаясь почему-то к Малышеву, словно он стоял перед ним.
И бросил последний взгляд на Мишку: «А малый хороший был. Настоящий. Хоть и чудак...»
Навстречу ему уже взбиралась на высоту жиденькая рота сержанта Малышева.
