Текст книги "Большое кочевье"
Автор книги: Анатолий Буйлов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 30 страниц)
В верховьях безымянного ручья в сырой котловине была у пастухов на примете плантация дикого лука. Шли пастухи мимо котловины, нарвали кто во что мог луку. Вечером Татьяна мелко изрубила весь лук, пересыпала его в специальную кожаную сумку, перемешала его там с солью.
– Отличные витамины на зиму! – сказал Фока Степанович. – Завтра мешок возьмем, нарвем побольше.
Но, придя назавтра к плантации, увидели пастухи, что лук перетоптан и начисто выщипан оленями.
– И чего они хорошего нашли в этой горькой траве? – разочарованно сказал Николка.
– Как что? – удивился Костя. – То же, что и ты, – витамины. Причем, кроме человека и оленя, дикий лук никто не ест – ни медведь, ни баран.
Ежедневная ходьба по кочкаристой тундре, по ерниковым и стланиковым зарослям, по высоким гольцам хотя и изнуряла Николку, но никогда его не угнетала, даже напротив – ходил он в любое место с большой охотой, ибо во время ходьбы многое видел, многому учился. Иногда ему казалось, что он не живет, не работает, а, находясь в каком-то небытии, между землей и небом, с большим трудом перелистывает огромные страницы загадочной необъятной книги, в которую свободно уместились и солнце, и звезды, и деревья, и травы. Весь мир – от бескрайнего моря до мельчайшей росинки – отражался, как в зеркале, в этой чудесной книге. Многое в перелистанных страницах Николка не понимал умом, но все принимал близко к сердцу: хорошее – с пылким юношеским восторгом, плохое – с непримиримым, неуемным возмущением, непонятное старался понять во что бы то ни стало. Но крепко хранила свои тайны матушка-природа, надежно прятала их от людского племени за семью печатями, за семью замками. Да и только ли от людского племени? Не все ли едины перед ней: и дерево, и камень, и человек, и зверь, и птица? Каждый живет сам по себе, не зная друг о друге ничего или почти ничего, но вместе с тем все неразрывно связаны друг с другом, все едины и равноправны перед ее лицом, перед ее законами.
Примерно так размышлял Николка после того, как услышал от Хабарова целую лекцию на эту тему, в конце которой тот заявил:
– Все дальше проникая в космос, в глубины морей, в секреты земли, в тайны атомного ядра, человек изучает не космос, не море, не землю, не ядро атома – он познает самого себя. Он хочет посмотреть на себя с разных сторон, в том числе и из глубины космоса, ибо лицом к лицу лица не увидать. Если человек познает себя – значит, он познает все, и тогда ему незачем жить, но, к счастью, все познать невозможно – это истина. Возможности разума грандиозны, разум наш – это космос, к познанию которого мы только-только приступили. Удивительные, грандиозные открытия ждут нас в будущем! Познавая себя, мы попутно узнаем, откуда и куда сыплются зерна-звезды, кому они светят и какой пройдоха на какой чертовой мельнице вертит жернова галактик. Удивительное это будет время, Николка! Удивительное!.. А все-таки наше время несказанно лучше. Почему? Да потому, что оно наше, Николка, потому, что мы, как сказал поэт, в нем дышим, боремся и живем. Лично я не хотел бы перенестись на постоянное жительство ни в прошлые века, ни в будущие. Разве только в командировку на месяц-два, но с непременной гарантией возврата.
Если бытие свое Николка сравнивал с изучением необъятной загадочной книги, то пастухов он сравнивал с комментаторами ее, а Хабарова среди них ставил на особое место и смотрел на него почтительно, с напряженным вниманием и как бы снизу вверх. Нет, не мог он обижаться ни на учителей своих, ни на жизнь, представлявшуюся ему не в розовом свете, а во всем своем естестве, с богатой палитрой темных и светлых тонов.
С каждым днем удерживать оленей в стаде становилось все трудней. Самцы-корбы часто дрались из-за важенок. Близился олений гон. Шестидесяти корбам пастухи уже успели обрезать ножовкой концы острых, как вилы, рогов, но еще оставались корбы с необрезанными концами. Их-то и отлавливали сейчас пастухи. Но нелегкое это было дело, тот самый корб, которому весной любой из пастухов мог бы свернуть шею, теперь, накануне гона, преобразился в сильного зверя. Сам вид его уже внушал окружающим некоторую долю страха – шея корба была непомерно раздута, с острых опасных рогов свисали лохмотья кожи, глаза наливались кровью, ноздри нервно раздувались. Такого корба с трудом удерживали на мауте двое пастухов, а двое других с трудом опрокидывали его на бок и затем наваливались на него всей, бригадой. Отпиливали корбу только самые острые концы рогов, с таким расчетом, чтобы он не мог изувечить или убить соперника, но чтобы мог и драться, и давать отпор, и отгонять от важенок докучливых бычков-двухлеток, которые ватагами крутились вокруг важенок. При виде бегущего к ним корба они тотчас разбегались в разные стороны.
– Костя! А когда же гон начнется? – спрашивал Николка.
– Да уж скоро – дней через десять откочуем на Эткилан, там и распустим оленей.
– Как это распустим – совсем, что ли?
– Ну да, совсем, – кивнул Костя.
Николка внимательно посмотрел на товарища: не шутит ли он. Нет, Костя явно не шутил.
– Так ведь олени разбегутся все.
– Конечно разбегутся, – охотно подтвердил Костя.
– Как же это? Пасли, пасли – и вдруг отпустим… Ведь они растеряются!
– Чудак ты, Николка! – засмеялся Костя. – Совсем ничего не понимаешь. Во время гона их нельзя держать, иначе телят на следующий год не будет. Женихаются они без свидетелей, так природой устроено, да и не удержишь ты их в стаде при всем желании. Когда выпадет снег, олени начнут сами из кустов выходить и в табуны сбиваться, мы к тому времени тоже их собирать начнем.
– А что же мы будем делать, когда оленей распустим?
– Найдется работа, – уверенно пообещал Костя.
«Скорей бы гон начался», – нетерпеливо подумал Николка. Он, как всегда, торопил время.
А осень между тем уже дышала по ночам промозглым холодом. На рассвете над поседевшей от инея тундрой до восхода солнца стояли голубые туманы, на восходе солнца они тихо вспыхивали бледно-розовым светом, обнажая изумительно прозрачную даль с выпукло застывшими в ней синими сопками, которые так и хотелось потрогать рукой.
Ближние сопки, что дыбились недалеко от чума, осень почти не тронула, лишь кое-где среди вечнозеленого стланика и серых каменных осыпей, среди мхов и лишайников виднелись рыжеватые пятна высохшей травы, эти пятна – точно искры осени, а сама она полыхала где-то за горами в той стороне, откуда стая за стаей, грустно крича, уже летели гуси.
Еще холодней, еще ослепительней засверкало вдалеке море.
Медведи все реже выходили к реке, предпочитая полудохлой, избитой о каменистые пороги рыбе сочную бруснику и густо уродившуюся кедровую шишку. Этой же брусникой и шишкой подкармливались и пастухи во время утомительного хождения по сопкам. Мелкие стланиковые орешки пастухи ели прямо со скорлупкой, как медведи. Уходя в сопки на целый день, обед с собой не брали. Эвены были привычны к этому, но Николка со второй половины дня испытывал острое чувство голода. Зато вечером, перед сном, пастухи наедались мясом вдосталь. Так наедались, что с трудом отползали к своим постелям, наваливались спинами на свернутые кукули и, ковыряясь в зубах заостренными лучинками, долго молчали, сосредоточенно поглядывая на огонек свечи.
Вскоре оленеводы начали готовиться к кочевке на Эткилан.
– Костя, а Эткилан какой? Что там есть? – нетерпеливо спрашивал Николка.
– Эткилан – это самое хорошее место на всем полуострове, – авторитетно заявил Костя. – Скалы там высоченные! Прямо в море обрываются. На скалах террасы, как ступени, на террасах бараны пасутся, их тропы прямо в скалах выбиты – издалека видно. По тропам только бараны могут ходить – человек разобьется. Дальше мыс Япон – неприступный для людей, туда и убегают бараны, когда чуют опасность. Там их сотни развелось. Медведей на Эткилане много, рыбы полно. Людей там не бывает, только пастухи раз в три года приходят. Хорошее там место – жить можно! – И, помолчав, добавил с сожалением: – Летом хорошо жить, а зимой пропадешь – ветер да снег. А еще там есть большое нерпичье лежбище. И летнее стойбище древних людей нашли. Лет пять тому назад ученые приезжали из Магадана, землю копали, кости собирали разные. Много кремниевых наконечников для стрел нашли, топоров каменных. В музей увезли. Обещали еще приехать, да что-то не едут. Старики говорят, что недалеко от стойбища, в скале, есть длинная большая пещера. В этой пещере много человеческих костей. Есть там нормальные кости, как у нас, но есть и большие, в два раза больше, наших. Сказывали, что давным-давно на полуострове жили белые великаны…
Внезапно Костя прервал рассказ, досадливо махнув рукой, побежал наперерез группе оленей, отделившихся от стада. Николка бросился в другую сторону, где сцепились рогами два корба. Олени, почувствовав, что погонщики ослабили внимание, начали рассыпаться в разные стороны, точно размагниченные металлические шарики. Отовсюду слышался треск сшибаемых друг о друга рогов – самцы дрались на ходу. Вернувшись к стаду, Костя указал палкой на большого корба с острыми, как вилы, рогами:
– Вот беда, не успели этому черту рога притупить, теперь он не одного оленя попортит, надо будет поймать его потом.
Стадо возбужденно кипело, двигалось вперед неохотно, все норовило рассыпаться, и, чтобы удержать его, приходилось много бегать и кричать, размахивая палкой.
На следующий день Костя взял свою молодую оленегонную лайку. Но она была плохо обучена и больше приносила вреда, чем пользы. Если какой-то олень отбивался от стада, собака молча, как волк, преследовала его, успешно заворачивала, но в пылу погони вместе с оленем врезалась глубоко в стадо, раскалывала его надвое, создавала среди оленей панику, и стоило больших трудов успокоить стадо.
«Вот бы Хэвкара сейчас сюда!» – мечтательно думал Николка. Но Хэвкар был у Ахани. Николка видел однажды, как работал этот пес, и был восхищен его работой. Он возвращал в стадо отколовшегося оленя отовсюду, куда бы тот ни убежал, и никогда не врезался в стадо, бегал по краю его, звонко лая, и по малейшему взмаху руки заворачивал стадо в ту или иную сторону. Хэвкар выполнял все команды своего хозяина немедленно, словно только этого и ждал.
Чем дальше продвигались кочевщики в глубь полуострова, тем суровей становился пейзаж. Не было здесь ни карликовых березок, ни ольховых кустарников, только вездесущий кедровый стланик на южных склонах да каменные осыпи, обрызганные цветными лишайниками. На склонах среди гольцов зеленели брусничники, перед закатом солнца от обилия брусники эти пятна отливали красным, точно обсыпанные рубиновой пылью. Изредка над гольцами, задумчиво улюлюкая, проплывали гуси. Погода стояла ясная, теплая. То и дело стадо вспугивало гусей. С гортанным трубным криком птицы взмывали над стадом, отлетали немного в сторону и тут же осыпались на синеватую от голубицы тундру.
На Эткилане пастухи задержались только на один день. В большой котловине, со всех сторон густо заросшей стлаником, они оставили стадо и немедленно откочевали к самой узкой части полуострова, где намеревались простоять до конца оленьего гона.
Отлогий перевал, у подножия которого пастухи поставили чум, вид имел пустынный и довольно мрачный: кругом, сколько охватывал глаз, виднелись острые каменистые хребты гольцов. Если бы олени, оставленные на Эткилане, вздумали вернуться назад, то смогли бы пройти этим перевалом, которым всегда и ходили. Но где-то в двадцати километрах был второй перевал. Из-за него пастухи и поспорили, делиться ли бригаде на два звена и жить на обоих перевалах либо жить в одном чуме, а ко второму перевалу ходить отсюда.
– Туда олени вряд ли пойдут, – доказывал Фока Степанович.
– Да черт его знает, Фока! – пожимал плечами Шумков.
Пастухи говорили то по-русски, то по-эвенски, вовсе не обращая внимания на Николку, а он и не претендовал на внимание, вполне сознавая, что рано ему еще принимать участие в подобных спорах. Но, прислушиваясь к спору товарищей, он был на стороне Фоки Степановича. Хабаров в споре не участвовал, пристроив на своих коленях чемоданчик, он что-то усердно выписывал из книги. Лоб его то и дело морщился, губы беззвучно шевелились.
Николка тоже достал свой дневник и начал записывать события минувшего дня, но тут же отложил карандаш в сторону – день-то еще не закончился. Пастухи продолжали спор. Наконец, к великой Николкиной радости, все сошлись на предложении Фоки Степановича.
– Ну, тогда отпускайте ездовых, – махнул рукой Шумков.
Ездовых отпустили, и они направились к Эткилану.
– Теперь целый месяц без оленей будем жить, – грустно сказал Костя.
– Чудак ты, Костя, разве не надоели тебе олени, отдохнешь хоть без них. Радуйся…
– Эх, не понимаешь ты еще, – укоризненно покачал головой Костя. – Пастуху радость одна: чем больше в стаде оленей, тем лучше. Какой ты пастух, если иначе думаешь?
Николка смутился.
В течение недели Николка с Костей побывали почти на каждой вершине окрестных гор. Обычно, взобравшись на очередную вершину, если позволяло время, Костя спрашивал: «Ну, а теперь куда пойдем?» Прежде чем ответить, Николка долго разглядывал в бинокль бесчисленные распадки, отроги, скалы-останцы и наконец, выбрав понравившуюся вершину, предлагал: «Давай вон на ту». – «Туда мы сегодня не успеем, – рассудительно возражал Костя, если вершина была далеко. – Завтра с утра туда пойдем». Но если место, на которое указывал Николка, нравилось Косте, он с готовностью шел туда, не считаясь со временем.
Правда, ничего необычного они не открыли, разве что обнаружили высоко в гольцах небольшое озерцо. Угрюмые скалы и каменные осыпи окружали его со всех сторон, заслоняя от солнца, и от этого озерцо казалось бездонным и напоминало черное жерло потухшего вулкана. К озеру едва приметными извилистыми линиями сходились с разных сторон бараньи тропы. На склонах гор у границы гольцов в изобилии росла черная водянистая ягода шикша. Если хотелось пить, пастухи брали ее пригоршнями и с удовольствием жевали, глотая чуть сладковатый прохладный сок, напоминавший березовый.
Каждый вечер Шумков встречал уставших пастухов неизменным вопросом:
– Ну что, братцы, нашли золото?
– А зачем нам золото? – с улыбкой спрашивал Костя.
– А чего же вы тогда ходите по сопкам, ноги бьете зря?
Костя молчал, улыбаясь. Николке хотелось дерзить, но он тоже молчал, раздраженно думая: «Какое тебе дело до наших ног? Нравится, вот и ходим».
Фока Степанович деловито говорил:
– Чего ты, Васька, осаживаешь их? Нравится – пусть ходят. Молодые – много знать хотят.
А Хабаров поднимал голову от своих бумаг и книг, внимательно смотрел на Николку, и нельзя было понять, осуждает он его или поддерживает.
Несмотря на то что Костя старался ходить по горам не спеша, Николка с трудом поспевал за ним и в первый день совершенно измучился. Но на следующий день он оставил на таборе свой порядком надоевший рюкзак, в котором уже набралось не менее пуда камней. Без рюкзака даже походка у него первое время была подпрыгивающей, точно с ног его сняли тяжелые гири, так легко ему было теперь идти.
– Давно бы выбросил эти каменюки, – сказал Костя. – А то мучил себя зачем-то.
– Нет, Костя, ты не прав, я потому и мучил себя; чтобы теперь стало легче. У меня были слабые ноги, теперь я их маленько подкачал.
Подошло время проверить дальний перевал.
– Кто пойдет на перевал? – спросил вечером Шумков, многозначительно поглядывая на Николку.
– Мы с Николкой, – тотчас отозвался Костя. – Пойдешь со мной, Николка?
– Какой разговор! Конечно.
– Ну, тогда пораньше спать ляжем – завтра трудная дорога, на два дня пойдем.
Вышли на рассвете.
– Когда идешь далеко, сразу быстрый темп не бери – устанешь, – наставительно заметил Костя. – Скорость набирай постепенно, когда почувствуешь предел – эту скорость и держи все время. Пастух должен много ходить, хорошо кругом смотреть, где озеро есть, где речка, где ягель растет, где табор можно ставить, где нельзя. Есть ли рыба, есть ли охота – все-все должен знать пастух. Как хозяин знает, что у него во дворе лежит, так и пастух должен знать тайгу и тундру.
– Да, но у хозяина двор всего на пятнадцати сотках, а у нас пятьсот километров в одну сторону, – заметил Николка.
– Поэтому и надо много ходить. А будешь сидеть в чуме – всех оленей растеряешь.
Вскоре начался крутой подъем, и Костя смолк. К полудню преодолели половину пути.
Более мрачного пейзажа Николка не видел даже во сне. Здесь не было ни причудливых отвесных скал-останцов, ни обрывистых каньонов с бурлящими внизу ключами: всюду, куда доставал взор, застывшими каменными волнами стояли серые каменные хребты, виднелись глубокие цирки из беспорядочно набросанных больших и маленьких камней, которые гулко постукивали под ногами, а иногда вдруг оживали и, зловеще скрежеща, начинали медленно сползать по крутому склону, и вскоре могильную тишину резко вспарывал быстро нарастающий и так же быстро стихающий дробный стук, похожий на пулеметную очередь. Ни деревца, ни пучка травы. Громкий разговор, подхваченный многократно усиленным эхом, превращался в страшные неземные звуки, и поэтому пастухи большей частью угнетенно молчали, а если и говорили, то негромко, невольно озираясь, словно опасаясь, что их кто-то подслушает. Но все было здесь пусто. Даже вездесущие пищухи не оживляли резким свистом это вечное каменное безмолвие.
Только в сумерках добрались до перевала. Здесь место было более оживленное, по крайней мере на склонах распадка, куда спустились на ночевку, кое-где росли чахлые, низко стелющиеся кусты стланика.
С трудом набрав две вязанки сухого стланика, пастухи разожгли около родничка небольшой костер.
Ночь была холодная звездная и очень длинная. На рассвете, хорошенько проверив перевал и не обнаружив оленьих следов, пастухи зашагали в обратный путь.
– Напрасно ходили, – с досадой говорил Костя. – Оленей сюда калачом не заманишь.
К тарбаганьим норам пришлось спускаться по крутому распадку едва ли не ползком, ежеминутно рискуя сорваться вниз и разбиться насмерть – далеко внизу чернели камни и блестело море. Справа и слева от распадка высились неприступные отвесные скалы, где-то у подножия этих скал глухо шумели волны.
– Это единственное место, по которому можно спуститься к тарбаганам, – объяснил Костя, цепко ухватившись за выступающий из земли камень. – Можно еще со стороны моря на лодке подойти. Да кому здесь на лодке плавать? Безлюдье!
Тарбаганьих нор было четыре, каждая из них располагалась одна от другой метрах в десяти. Две норы были под скалами, две – около устья распадка, чуть в стороне от камнепада и выносов ручья.
– Это вот летняя нора, – указал Костя на одну из нор около устья распадка. – А под скалой – зимние норы, там они зимуют.
– Ну, а где же сами тарбаганы? – нетерпеливо перебил Николка, озираясь по сторонам.
– В летней норе спрятались. Разве ты не слышал, как они свистели? Ну, совсем ты глухой, однако. Мы только к распадку подошли, а они уже засвистели – значит, услышали нас. Сидят теперь в норах, ждут, когда мы уйдем. Спрячемся и будем караулить их. Только ты не шевелись, может, полчаса придется ждать.
Ждать пришлось гораздо дольше. Николка с завистью посматривал на замеревшего с невозмутимым лицом Костю, удивляясь его терпению. Николка же то и дело менял позу. Вскоре ему стало казаться, что тарбаганов никогда возле этих нор не было и не будет, что их давно сожрали медведи или все они сдохли.
Но вдруг из ближней норы показалась лупоглазая мордочка зверька. Он долго принюхивался, не решаясь выйти. Николка замер, чувствуя, что дрожит. Убедившись в безопасности, тарбаган метнулся на земляной бугорок и, встав на задние лапки столбиком, пронзительно свистнул, и в ту же секунду рядом с ним появился другой тарбаган, похожий на необыкновенно толстую рыжевато-бурую кошку с обрубленным хвостом. Оба зверька неподвижно стояли на бугорке и таращили на белый свет черные пуговки глаз.
Костя медленно поднял малокалиберную винтовку, чуть высунул ствол из-за камня и выстрелил. Толстый тарбаган упал как подкошенный. Второй отпрыгнул к норе, но не скрылся в ней, а стал недоуменно смотреть на убитого.
– Стреляй! Стреляй скорей! – азартно зашептал Николка.
– А зачем нам второй! – громко и весело сказал Костя, и Николка увидел, как мелькнул в норе тарбаганий хвост.
Николка удивленно посмотрел на Костю:
– Ты что, Костя? Почему не стрелял второго?
– Нам, Николка, и одного вполне хватит, – поднимаясь на ноги, сказал Костя и вдруг недовольно спросил: – А зачем тебе второй тарбаган?
От неожиданности Николка отпрянул – никогда еще он не видел своего товарища таким раздраженным.
– Как зачем? Ну, шапку сшить, ты же сам говорил, что шапка крепкая из них…
– У тебя же есть шапка! Тарбаганов мало. Одного убили – хватит! И не ради потехи мы его убили. Жир Ахане нужен для лекарства – легкие лечить. И ружья смазывать можно жиром. Года через два еще одного тарбагана убьем. Так нужно делать, а ты жадничаешь.
Николка пристыженно молчал.
– Ну, ладно, не обижайся, – Костин голос чуть потеплел. – Неси тарбагана, ты привык камни таскать. Наверху чай попьем.
Наверху около костра Костя ободрал и обезжирил тарбагана, мясо и шкуру с жиром густо пересыпал солью и завернул в кусок брезента.
Потом они шли вдоль берега моря по торной медвежьей тропе. Ярко светило солнце. С моря веяло прохладой и доносились скрипучие голоса чаек. Идти по торной тропе вслед за Костей было приятно, оттого и мысли у Николки рождались в голове приятные, светлые. А мечтать он любил, сочиняя невероятные истории, в которых он сам и главный герой, и судья.
Хороша была ночевка под открытым небом на берегу моря! Костя разжег под скалой огромный костер из плавника. Когда камни прогрелись, он отодвинул костер от скалы подальше, а на это место настелил стланиковых веток. Ароматный смолистый дух всю ночь приятно дурманил голову, было тепло, и не хотелось шевелиться. Сквозь сон Николка слышал негромкий шум волн, потрескиванье костра. Слышал еще скрип гальки, сопенье, глухие удары, кашель. «Костя бревна таскает в костер, – догадался Николка, – тяжелые бревна, надо помочь ему». Он попытался встать, но чей-то елейный голос шептал на ухо, успокаивая: «Ничего, пустяки, справится Костя без тебя, спи, не шевелись…»
Утром он признался товарищу:
– Слышал я, как ты ночью бревна ворочал, хотел встать помочь тебе, да лень переборола, пригрелся так…
– Ничего, не переживай, – великодушно улыбнулся Костя, – бревна сухие, нетяжелые. Когда-нибудь и мне поспать захочется, я тоже заленюсь, так ты ж ведь не станешь меня будить попусту? У нас вообще не принято будить спящего человека. Если спит человек крепко, ничего не слышит – значит, устал он или так ему хочется.
В конце сентября погода резко испортилась – заморосили нудные северные дожди. Пастухи выходили в сопки ненадолго – возвращались в чум насквозь промокшие. Переодевшись в сухое, пили чай, прислушивались к монотонному шороху дождя, к тоскливому жужжанью ветра. Дым от костра крутился по чуму, разъедая глаза. В чуме было холодно и скучно.
После дождей пастухи обнаружили на перевале свежие оленьи следы.
– Вот черти, прошли все-таки! – выругался Фока Степанович. – Ушли на Собачью тундру.
– Да, не меньше двухсот голов, – сокрушенно сказал Шумков. – Что делать будем, братцы? Догонять?
– Без толку! – возразил Костя. – Этих вернем – другие пройдут. Не удержим их тут, хотя бы день и ночь всей бригадой караулили. Надоело им на Эткилане. В тундру они хотят, туда и кочевать надо.
– Тогда давайте к Ахане откочуем, – предложил Фока Степанович.
На том и порешили.
Неделю собирали пастухи рассеянных по Эткилану оленей. Через неделю с закопченными от дыма костров лицами, с покрасневшими от бессонных ночей глазами, усталые и хмурые, пригнали пастухи собранное стадо к чуму.
Фока Степанович, оставшийся с Татьяной на таборе, тотчас же принялся осматривать стадо. Но даже Николке было видно, что в стаде не хватает голов пятисот.
С большим аппетитом хлебал Николка вермишелевый суп, заедая его горячим упревшим мясом. Дымный холодный чум с мягкой оленьей шкурой, на которой он сидел, поджав под себя ноги, после семидневной походной жизни у костра под открытым небом казался необыкновенно уютным жилищем. «Сейчас бы еще поспать», – мечтательно подумал Николка.
Чай пили молча, сосредоточенно.
– Много олешек не хватает, – опрокидывая чашку вверх дном, промолвил наконец Фока Степанович.
Никто ему не ответил. Татьяна убрала столик. Сизый язык табачного дыма, слившись с дымом костра, медленно поплыл к отверстию в крыше.
– Может, на Эткилане оставили? – опять спросил Фока Степанович, обращаясь к Шумкову.
– Не знаю, брат, не знаю, может, и оставили, – безразлично ответил Шумков, устало отползая к своему кукулю. – Разве, брат, все кусты за неделю прочешешь? Вроде старались, сам видишь. Костя даже штаны в клочья изодрал.
– Штаны – пустяки, – застенчиво улыбнулся Костя, прикрывая ладонями голые коленки. – Штаны зашью, а вот с олешками хуже. Я думаю, если и оставили мы олешек на Эткилане, это не беда, там жить они не будут, следом за нами в Собачью тундру придут. Уж в крайнем случае, по первому снегу можно съездить на Эткилан. Плохо, если олени обогнали нас и вперед ушли. На ту сторону Дресванки переправились…
– Там Аханя их задержит, – напомнил Хабаров.
– А если прозевает?
– Тогда догонять их придется. Все равно на зимовку они не пойдут раньше, чем реки встанут.
На следующий день ловили отвыкших от упряжи ездовых оленей. Разжиревшие на вольном выпасе, они совершенно одичали, и в первый день кочевки было много ругани и перевернутых вьюков. Но вскоре животные, втянувшись в работу, присмирели.
– Давно бы так, – уже беззлобно ворчал Фока Степанович, заботливо поправляя нехитрую оленью сбрую.
С рассвета до позднего вечера, а иногда и ночью высоко в небесах кричали гуси. Николка задирал голову и видел в немыслимой глубине плавно изгибающиеся, как черные ниточки на тихом течении, вереницы и треугольники гусиных стай. Утки летели гораздо ниже, но тоже казались мошкой. Ни одна перелетная птица не садилась на холодную грязно-бурую землю.
На потемневших голубичных кустах светлыми чернильными каплями торопливо дозревала и осыпалась терпко пахнущая вином голубица. Небольшие озера застеклились льдом.
– На юг торопятся, – щурясь на гусей из-под ладони, грустно сказал Костя.
– Да, парень, улетают, – вздохнул Фока Степанович, – валом идут, без остановки – видно, погода скоро испортится. Да и пора уже – куропатки давно побелели.
Вскоре на высоких гольцах появились белые шапки. По берегам ручья заблестел хрустящий ледок, а вокруг стояла звенящая, грустная тишина, и небо над головой было белесое и пустое.
Вчерашний суп в кастрюле застыл, позвякивали льдинки в чайнике, который Татьяна подвешивала над костром.
– Стланик, ребята, к земле опускается, – сообщил Фока Степанович, – завтра-послезавтра снег упадет.
– Немножко не ко времени, – поежился Костя. – Если много выпадет снегу, как до нарт пробьемся?
– Не бойся – много сразу не выпадет, – возразил Фока Степанович.
Стадо покорно двигалось вверх по широкому распадку к низкой седловине перевала, с обеих сторон которого, словно бумажные колпаки, стояли островерхие вершины гольцов.
– Хорошо знают дорогу на зимовку, – одобрительно сказал Костя, кивая на стадо.
– Костя! А почему утром Фока Степанович говорил, будто стланик лег на землю? Стланик не живой, как же он может лечь?
– Не прав ты, Николка. Стланик живой, и любое дерево живое, и даже камень живой. Вот положи камень на костер – он лопнет и запищит. А стланик перед снегом всегда ложится на землю, снег его потом укроет, как одеялом, ему и тепло всю зиму, а весной он поднимается из-под снега. А ты говоришь… – И торопливо, точно опасаясь Николкиных возражений, перевел разговор: – В чуме уже холодно, надо быстрей к Ахане кочевать, у него палатки и печки. В палатке сейчас теплей жить, а в чуме хорошо только летом, дым от костра комаров выгоняет.
– А как же раньше жили, когда у вас палаток и печек не было?
– Чум зимний был из оленьих шкур, дырка для дыма была меньше. Костер большой делали, но все равно плохо – холодно, дым глаза кусал!
Николка представил себе небольшой, засыпанный снегом чум, затерянный в бескрайней тайге, сидящих вокруг костра пастухов в меховых одеждах, с красными от холода руками, ему вдруг стало тоже холодно, и он поежился.
Встреча с Аханей была радостной. Аханя с Худяковым не только юколы наготовили на целый год, но и наделали уздечек, алыков, тонких ремешков для увязки груза.
– Молодцы, братцы! Молодцы! – похвалил их Шумков.
Но особенно довольны были пастухи тем, что Аханя перехватил и собрал в табун прорвавшихся с Эткилана оленей. В табуне, который он с Худяковым собрал, насчитывалось около трехсот голов. И все же, несмотря на это, в стаде недоставало еще голов полтораста.
– Ничего, это уже не четыреста, – утешали друг друга пастухи. – Найдем оленчиков, куда им деться? Не улетят же.
– Да уж конечно, следы оставят. Вот снег упадет, тогда и отыщутся.
Снег начал падать с полуночи и падал непрерывно двое суток.
Потерянных оленей отыскать все не удавалось. Николка днем караулил стадо на выпасе, не давая ему широко разбредаться, а пастухи уходили на поиски и возвращались в чум поздно, усталые, голодные, хмурые.
– Куда же они делись? – неизменно спрашивал Шумков, ни к кому не обращаясь.
– А черт его знает! – отвечал ему кто-либо из пастухов, и тотчас каждый начинал высказывать все новые и новые предположения.
Однажды, после серии таких предположений, Аханя, не принимавший прежде участия в спорах, обращаясь к Шумкову, сказал:
– Я думаю, надо завтра кочевать. Олени весь ягель вытоптали, худые будут. Как будем худых оленей на кораль гонять? Председатель ругать будет – почему олени худые? Снег скоро большой упадет, как нарты достанем? Как дрова искать будем? Ты, бригадир, думай хорошо…
Старик был прав. Посовещавшись, пастухи решили завтра же ехать за нартами на Варганчик и готовиться к кочевкам на зимовку.
– Потерянных оленей искать будем после корализации, – решил Шумков.
На Варганчик за нартами отправили Аханю и Николку. Оленей поймали самых смирных. Кочевали быстро, без остановок, смело пересекая замерзшие озера и топи. Лиман уже был скован льдом, но Аханя пересекать его напрямик побоялся, повел караван вдоль берега; здесь лед был толще и присыпан снегом – оленьи копыта не скользили по нему. Приятно было идти по такому льду.
К полудню следующего дня Николка увидел высокий штабель сложенных друг на друга нарт.
– Завтра на табор будем кочевать, сиводня олень надо давать отдыхать, – объявил Аханя. – Ездовиков отпустим с колодками. Так лучше – иво шибка хитрый олень! Колодка не повесишь – иво сразу будут стадо убегали. Как будим таскать? Так, да? – И старик засмеялся, показывая как придется им таскать на себе нарты, если ездовые убегут.
