Текст книги "Большое кочевье"
Автор книги: Анатолий Буйлов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 30 страниц)
Бригадир не шутил – это было видно по его озабоченному лицу.
– Ты чего, Михаил? – спросил Фока Степанович, внимательно посматривая на него. – Спятил или шутишь? А куда ты денешь четыреста кастрированных оленей?
– Погоди, Фока, – Долганов успокаивающе поднял руку. – Сначала послушай, потом скажешь. Все стадо гнать на кораль не обязательно. До кораля двести с лишним километров – это сколько надо кочевать? На корале еще неделю потеряем, да на обратную дорогу – вот и месяц улетит! А сколько трудов? И оленей напрасно гонять будем – олени жиру наели, весь его растрясут. Мы здесь забойных оленей отобьем и угоним их к Ямску, прямо на забойную площадку – вот вам, скажем, нате, получайте! А здесь сделаем калитку для просчета общего поголовья, пускай учетная комиссия сюда приезжает и просчитывает оленей. А олени пускай пасутся спокойно, пока снег мелкий, жир пускай нагуливают. Жирный-то олень и зиму легче переживет, а весной приплоду будет больше. Ну что, правильно я говорю?
– Да уж куда правильней! – одобрительно закивали пастухи.
«Молодец бригадир!» – восхищенно подумал Родников.
И только осторожный Фока Степанович неуверенно сказал:
– Так-то оно так, однако за самовольство отвечать нам придется. Может, им там не понравится… Может, лучше сделать все по-старому, а им сказать о том?
– Нет, Фока! – решительно возразил бригадир. – Отвечу за все я сам. Откладывать на следующий год не будем. Зачем? Им скажешь, а они потом три года обещать будут и раскачиваться – у нас всегда так. Лучше сразу все поломать. Я отвечу им…
– Чего ты, парень, я да я! – обиделся Фока Степанович. – Все вместе будем отвечать!
Не откладывая задуманное, пастухи тотчас же принялись отбивать забойных оленей от основного стада. Дело это оказалось нелегким и непростым. Родников еще раз восхитился способностью старших своих товарищей безошибочно выделять в однообразной бурой массе стада именно того оленя, который был им нужен. Кажется, все олени одинаковы, и к тому же ходят они, бегут галопом по кругу, мельтешат перед глазами – карусель, да и только! Попробуй различи в этой круговерти, где тут ездовой олень, где просто чалым, где корб, где евхан, но пастухи уверенно вылавливали маутами быков-кастратов. Обычно пойманному кастрату привязывали маут за заднюю ногу и гнали его на мауте метров двести к группе уже отбитых, которых зорко стерег Афанасий. Но иных бычков-кастратов удавалось отбить от общего стада и подогнать к забойной группе без помощи маута, но и в том и в другом случае требовалось пастуху иметь быстрые ноги и дыхание хорошего бегуна.
Группа забойных оленей все прибывала и прибывала. К сумеркам собралось их сотни полторы.
– Ну, пожалуй, на сегодня хватит, – удовлетворенно сказал Долганов, собирая маут в кольца. – Ты, Николай, помоги Афоньке угнать забойных. Угоните их подальше, километров за пять, на шахме собаку привяжите, пускай воет всю ночь. Сегодня они, может быть, не пойдут в стадо, а завтра обязательно бегать начнут, с завтрашней ночи дежурить придется.
Стараясь исполнить наказ бригадира наилучшим образом, Родников и Афанасий угнали забойных оленей километров за семь от пастбища основного стада. На шахме они привязали собаку, разожгли большой костер и часа полтора просидели около огня, поглядывая на смутно виднеющихся в лунном свете оленей. Животные паслись спокойно.
В палатку Родников и Афанасий пришли в десять часов. Ужин давно был готов, но никто не ужинал – ждали возвращения молодых пастухов.
– Чиво, ребята, устали, нет? – участливо спросил Долганов, обращаясь к Родникову.
– Да есть немножко, – признался Николай.
– Ну, ничего, потерпите еще маленько – завтра-послезавтра в два раза трудней будет, – успокоил бригадир, широко улыбаясь. – Днем будем бегать, ночью караулить. В общем, скучно не будет.
И действительно, последующие два дня скучать не пришлось. Чем меньше оставалось в стаде кастратов, тем трудней их было вылавливать. Набегались до кипящего пота, до мелкой дрожи в коленях, а ночью по очереди караулили забойных оленей, прохаживаясь взад-вперед по звенящей от мороза шахме.
Отбив четыреста запланированных быков-кастратов и еще добавив к этому числу двадцать бракованных старых важенок и больных оленей, пастухи наконец облегченно вздохнули и принялись совет держать, кому гнать забойных оленей в Ямск. В поселке побывать хотелось каждому.
– Мне обязательно надо быть в поселке, – сказал Долганов, – а кто пойдет из вас – сами решайте. Жребий киньте, кому выпадет, тот и пойдет.
Скатали четыре бумажки, кинули их в шапку. Долганов потряс шапку, прикрыл ее телогрейкой:
– Тяните! Кто самый счастливый?
Пастухи азартно подсунули под телогрейку руки, замирая, развернули бумажки. Жребий выпал Родникову. Николай обрадовался, стараясь не показать радости, дабы не дразнить откровенно разочарованных товарищей, притворно вздохнул:
– Делать нечего, придется мне идти…
– Ха-ха! «Придется мне идти»! – передразнил Костя, возбужденно ерзая на шкуре. – А у самого морда как масленый блин…
– Да-а, это точно, – улыбаясь и вздыхая, поддержал Костю Фока Степанович, – морда у него блестит, светло даже стало, как будто он черного соболя поймал. Слышь, Николай, может, еще один жребий кинем, а?
Весь вечер пастухи смотрели на Родникова, как на человека, нашедшего богатый клад. Вскоре ему даже неловко стало, что он оказался удачливей всех, он было серьезно подумал о том, чтобы уступить свой выигрыш кому-то другому, но перспектива побывать в поселке самому была так заманчива, что он подавил в себе всякие сомнения, прибегнув к спасительному выводу: «Ну, уступлю я, например, Афоньке, а Фоке Степановичу и Косте обидно станет – все равно всем не угодишь. Уж лучше пусть будет так, как выпало по жребию».
Кочевку начали на рассвете. Через три дня вышли на Малкачанскую тундру – снег здесь лежал тонким спрессованным слоем, там и сям из-под него торчали метелки рыжей травы, точно бурые боярские шапки, выглядывали кочки.
Долганов сел на нарту и попробовал ехать, но плохо обученные ездовики рыскали, запутывались в алыках либо вовсе заворачивали аргиш назад. Но все же терпенье Долганова вскоре дало свои плоды: ездовики поняли, что от них требуется, и побежали рысью в ту сторону, куда их направляли. Стадо послушно хлынуло следом за аргишем, и Родников едва поспевал за ним.
Вскоре пересекли узкий нартовый след, он тянулся от поселка в сторону кораля и был утрамбован. Долганов направил ездовиков вдоль нартового следа. Ездовики притомились, вывалив красные языки, перешли на шаг. Холодный северный ветер обжигающе дышал в лицо, намораживая на ресницы кристаллы инея.
В полдень пастухи увидели на горизонте две длинные черточки.
– Михаил! Упряжки впереди! – крикнул Родников.
Но Долганов уже и сам их увидел, соскочив с нарты, он отвел ездовых подальше от нартового следа: не дай бог налетят голодные злые псы на ездового оленя – клочья шерсти полетят.
Подъезжая к пастухам, каюры принялись заранее покрикивать на собак. Слышно было, как шуршат, глухо вгрызаются в мерзлую тундровую почву кованые наконечники березовых остолов. Вот передняя нарта с тремя седоками остановилась невдалеке от аргиша. От нее отделился человек в рыжем малахае и в белом полушубке и торопливо, не оглядываясь, пошел прямо на пастухов.
– Васька идет, – уверенно сказал Долганов, сощурив свои ястребиные глаза. – Ну точно, Васька… Ишь как торопится, невтерпеж поругаться. Ну ладно, посмотрим… На-ка подержи уздечку – пойду к нему навстречу, а то он своим криком всех оленей распугает.
Передав аргиш Николаю, Долганов пошел навстречу Шумкову.
«Как на дуэли сходятся, – тревожно подумал Николай. – Еще неизвестно, как все это дело обернется…»
Подойдя к Долганову вплотную, не подавая ему руки, Шумков каким-то неестественным звенящим голосом выкрикнул:
– Здорово, брат! Ты почему здесь?! Это что за олени? – В напряженном голосе его угадывалось недоумение и скрытая угроза, глаза его под стать голосу недоуменно и сердито скользили по рассыпавшимся по тундре оленям, по двум нартам, по Родникову, который держал повод уздечки и ухмылялся… – Это что за экспедиция?! Почему вы не на кораль кочуете? Почему вы здесь? Кто вам разрешил? – он словно подхлестывал себя этими вопросами.
– Ты погоди, Васька, не кричи пока, – примиряюще остановил брата Долганов. – Я тебе сейчас все объясню. – И он кратко стал объяснять Шумкову ситуацию.
Тем временем к первой нарте подъехала вторая, с нее соскочили два человека и тотчас пошли к пастухам. Вскоре в одном из них Родников узнал Плечева. На нем была все та же цигейковая доха, делавшая его похожим издали на медведя. Родников смотрел на приближающегося председателя с надеждой и недоверием: «А вдруг и он сейчас возмущаться начнет?»
– Та-ак, братец, та-ак, – нетерпеливо выслушав Долганова, протянул Шумков. – Значит, решил, что ты умнее всех нас? Ну, хорошо-о, ну, посмотрим. Ответишь ты за это, ох ответишь. Мы разберемся… – Шумков тщательно подыскивал еще более угрожающие слова, но они не приходили, и он нервно топтался на месте, качал головой и, верно, в конце концов дал бы волю своему гневу, но, увидев председателя, отошел в сторону, злорадно проговорив: – Ну, теперь он вам за самовольство всыплет… Не будете умничать…
Глаза председателя настороженно ощупывали пастушеский аргиш, поклажу на нартах, затем оглядели оленей, уже начавших копытить ягель, наконец строго и выжидательно уставились на пастухов, но губы его привычно улыбались, рука тянулась для приветствия. Поздоровавшись с Долгановым, он подошел к Родникову. Пожимая Плечеву руку, Родников успокоился: «Этот кричать не станет».
Плечев выжидательно посмотрел на Долганова:
– Михаил! Объясни, пожалуйста, как вы оказались здесь? Что это за олени? Надеюсь, это не остатки вашего двухтысячного стада?
– Нет, не остатки! – хмуро успокоил Долганов председателя и вновь, как Шумкову, но уже раздраженным голосом принялся объяснять ситуацию.
Плечев слушал внимательно, изредка кивал, и нельзя было понять, то ли соглашается он, то ли сдерживает свой гнев до поры до времени. Но вот Долганов смолк, сердито затем спросил:
– Чего молчишь, председатель? Давай ругай меня. Вон Шумков уже поругал, за тобой очередь…
– А ты чего нервный такой, Михаил? – Плечев сосредоточенно о чем-то думал. – Значит, говоришь, Василий Петрович уже поругал тебя? Так сколько, говоришь, здесь быков-кастратов?
– Сколько, сколько… Какой план был, столько и пригнали – четыреста голов! Ну, кроме того, двадцать голов еще сами отбраковали – важенок старых да разных больных, вот и считай, коли грамотный, все они тут…
– Ох и нервные вы стали, ребята, прямо жалко смотреть на вас. Да вас, таких нервных, и «замуж»-то никто не возьмет, – лицо председателя прояснилось. – Видно, устали… Ну ладно, все вы сделали, кажется, правильно. Правда, я в этом еще не уверен полностью, но поживем – увидим. Одно ясно: поступили вы по совести, это уже хорошо. Но дисциплину ты, Михаил, все-таки нарушил, и тут тебя следует пожурить. Надо было хотя бы предупредить нас. А вдруг не получится твой эксперимент? Придется тебе тогда отвечать по всей строгости, а если бы сделал с нашего согласия, всю вину мы бы поровну разделили. Впрочем, все это ерунда – щелкнул ты нас по носу правильно! На следующий год построим на Маякане второй кораль, и больше не придется вам и Василию Ивановичу гонять стада в такую даль. Ну, а сейчас гоните своих оленей, немного осталось. Недельку в поселке отдохнете, а потом мы вас вместе с корализационной учетной комиссией на Маякан отправим.
Плечев обернулся к незнакомому пастухам человеку, который молча стоял в сторонке.
– Вот видите, Николай Павлович, какие у нас пастухи? Орлы!
Незнакомец улыбнулся в обледенелые усы, чуть кивнул. На нем были новые, только что, видно, полученные со склада торбаса, огромный собачий малахай – вероятно, взятый на прокат у какого-нибудь каюра – и темно-синее, ладно скроенное драповое пальто с дымчатым каракулевым воротником.
– Это, ребята, наш новый зоотехник – Николай Павлович Керпилев…
– А скажите, Игорь Константинович, что там про Аханю нашего слышно? Мы его на вертолете отправили… – перебил Родников председателя.
– Аханя ваш, ребята, жив и здоров, не беспокойтесь. Улита недавно из Магадана прилетела. Краем уха слышал, что операцию старику хотят делать. Вот все, что знаю об этом, – Плечев виновато развел руками и обратился к нахохлившемуся в стороне Шумкову: – Ты, Василий Петрович, возвращайся сейчас в поселок, собирай там на забойную площадку всех, кого сможешь, пенсионеров обойди в первую очередь, там есть такие старухи, которые за полчаса оленя полностью разделывают, вот их и пригласи. Сходи в интернат, может, школьники старших классов помогут… Впрочем, не ходи туда, обойдемся, незачем ребятишкам на кровь смотреть. Организуй все как положено, я подъеду завтра. – Плечев кивнул пастухам: – Ну, пока, ребята, делайте свое дело – завтра увидимся.
Вскоре обе нарты разъехались в разные стороны. Пастухи долго провожали взглядом ту нарту, которая мчалась к коралю.
Дарья Степановна встретила Николая, как всегда, приветливо и сразу же захлопотала у плиты.
– Вот хорошо-то, что сёдни ты пришел, а завтра я на сутки в дежурство заступлю. Пришел бы, сердешный, в дом, а в дому не топлено.
Николай накачал в цинковый бак воды и поставил его на плиту. Затем он вынул из чемодана чистое белье, мимоходом глянул в зеркало, зачем-то поскреб ногтем клеенку на столе, без нужды передвинул стул, потрогал спинку кровати, с интересом разглядывал знакомые предметы: обшарпанный будильник на этажерке, швейную машину, накрытую атласной голубой тряпицей, старенький круглый репродуктор в углу над этажеркой, дешевый полотняный коврик над кроватью. Осматривая все эти вещи с таким интересом, точно видел их впервые, он ловил себя на странном желании непременно потрогать все это рукой.
Пока нагревалась в бачке вода, пока Николай наслаждался «своим присутствием в цивилизованном мире», Дарья Степановна начистила картошки, сообщила все самые важные поселковые новости: кто родился, кто умер, кто женился, кто с кем подрался.
Далее Николай узнал, что в поселке построили за это время три двухквартирных дома, поставили новую лесопилку и намерены строить большой новый клуб, такой, чтобы в нем «умещалось широкое кино». А когда Николай, склонившись низко над тазом, обмывал мыльную голову, Дарья Степановна словно бы мимоходом сообщила:
– А тут без тебя наша Стешка совсем заскучала, все спрашивает у меня, когда ты из тайги придешь. Влюбилась она в тебя, што ли? – И тут же перевела разговор на другую тему.
Николай смутился, плеская водой, сделал вид, что ничего не слышал. К счастью, Дарья Степановна больше об этом не заговаривала, только нет-нет да и сверкнет в ее добрых глазах, обращенных на постояльца, лукавая искорка.
Утром он услышал сквозь сон скрип насоса. Монотонный тихий голос Дарьи Степановны кому-то выговаривал:
– А ты сама-то будь посмелее да понастойчивей. А как же, а как же ты думала? Это тебе не блины испечь – это жизнь. Мужики-то все толстокожие, шея длинная – пока дойдет до головы… А он, вишь, к тому же и стеснительный, а ты посмелее будь, посмелее…
Когда Николай проснулся окончательно, в доме стояла тишина и никого не было. Он не знал, что и думать: приснился ли ему этот странный разговор, или все это было наяву?
Неторопливо позавтракав, Николай отправился на почту за письмами.
В поселке суета, то и дело мимо окон проносятся упряжки собак, куда-то торопливо идут люди, около пекарни стоит «Беларусь» с тележкой, в которую садились женщины, туда же, в тележку, кидали какие-то узлы, веревки, ведра.
«Куда они все?» – удивился Николай, с интересом приникая к окну, но, увидев около трактора Шумкова, широко размахивающего перед трактористом руками, догадался: на забойную площадку едут.
Ему даже приятно стало от сознания того, что они, пастухи, задали колхозникам столько работы. Теперь дня три, не меньше, колхозники будут с утра до ночи забивать пригнанных оленей, разделывать туши, складывать их в штабеля, потом отправлять самолетами в Магадан. А оттуда повезут это мясо еще дальше – на золотые прииски. И тысячи людей будут есть его в столовых, в ресторанах, в детских домах, больницах.
…Вечером он сходил в клуб, посидел в библиотеке, но кино смотреть не остался.
Ужинал Николай без Дарьи Степановны – она ушла на дежурство. После ужина просматривал принесенные из библиотеки книги. В одиннадцать часов послышался на крыльце скрип шагов, хлопнула сенная дверь. «Наверно, Дарья Степановна с работы ушла», – подумал Николай. Но он ошибся: в кухню без стука вошла Стеша с пустым ведром.
– Здравствуй! – сказала она, смущенно улыбаясь и тщетно пытаясь изобразить на лице своем удивление. – А тети Даши нет? Ты когда приехал?.. Я тебе не помешала?.. Я только воды наберу.
Она продолжала стоять у порога, нерешительно переминаясь с ноги на ногу и не отнимая руки от дверной скобы.
Темно-каштановые пышные волосы ее гладко зачесаны на затылок и перехвачены розовым бантом. Справившись со смущением, она посмотрела на Николая большими темными глазами, посмотрела вызывающе дерзко и как бы с отчаянием, и было в ее взгляде еще нечто такое, отчего Николай торопливо, с беспокойством встал из-за стола и потянулся к ведру:
– Давай я помогу тебе…
Качая воду, искоса поглядывая на девушку, он удивлялся: «Ишь ты, повзрослела как – невеста!» Он хотел предложить ей сесть, но неожиданно для себя выпалил восхищенно:
– Ну и расцвела же ты, Стешка, прямо красавица – честное слово!
Девушка вспыхнула, зарделась, как маковый цвет, опустила глаза на свои расшитые бисером торбаса.
– Ну вот еще, придумал…
Ведро с водой, которое подал ей Николай, она не приняла, убрав руки за спину, тихо, с дрожью в голосе попросила:
– Помоги мне – у вас на крыльце скользко…
Уловив в ее голосе волнение и скрытое напряжение, Николай почувствовал, что и сам он начинает беспричинно волноваться. На мгновение он даже оробел, застыл как вкопанный, и вдруг отчетливо вспомнил утрешний голос Дарьи Степановны. «Так вот оно в чем дело…» Это открытие расковало его, он тотчас осмелел, кивнул Стеше на дверь, грубовато сказал:
– Открой… помогу… чего там…
И уже на улице, идя вслед за Стешей, извиняющимся тоном спросил:
– Мать твоя не заругает такого позднего гостя? В донжуаны меня не запишет?
– А нет никого! – весело ответила девушка и добавила с отчаянной бесшабашностью: – Одна я сегодня ночую – сама себе хозяйка!
Занеся ведро с водой в дом и поставив его на лавку возле умывальника, куда указала ему Стеша, он тотчас направился к двери.
– Куда же ты? Вот тебе раз! – Стеша капризно выпятила нижнюю губу. – Привела его в гости, а он уходит… Садись к столу, я тебя чаем сейчас напою.
Николай послушно сел и стал пить чай. Он что-то рассказывал и что-то отвечал ей. И чем дольше они сидели, тем сильней Николай смущался, а она, напротив, смелела все более, смотрела на него открыто влюбленными глазами, впопад и невпопад смеялась, кокетливо поправляла волосы.
Николай уже не сомневался в том, что Стеша, наслушавшись чьих-то советов, теперь вот просто и открыто, с каким-то бабьим нетерпеливым отчаянием обольщает его и уже, вероятно, торжествует победу. Он также отметил, что все это чрезвычайно приятно ему, возбуждает в нем чувства, доселе неведомые, время от времени бросавшие тело его в какой-то жаркий озноб, правда, иногда появлялось слабое желание воспротивиться, немедленно уйти, но какая-то непонятная сила мягко удерживала его и осторожно приближала к той неведомой черте, за которой рано или поздно должно открыться наконец нечто удивительное и желанное, о котором так много и часто говорят…
Время близилось к полуночи. Вот мигнула три раза лампочка, предупреждая, что через пять минут, ровно в полночь, колхозная электростанция прекратит работу.
– Стеша! Скоро свет погаснет, – напомнил он.
– Ну и пусть, я лампу зажгу, – сказала девушка, не двигаясь с места. Она уже не улыбалась, опустив глаза, водила пальцем по клеенке – то ли буквы выводила, то ли просто завитушки.
Погас свет. С минуту оба сидели в темноте и молчали.
– Где же лампа? – вновь робея, дрожащим голосом спросил Николай.
– На полу, под лавкой стоит, где ты воду ставил, – ответила она тоже вздрагивающим голосом.
Лунный свет с трудом пробивался сквозь промерзшие стекла, сквозь плотно задвинутые шторы. Николай почти ощупью прошел к умывальнику, наклонился, подозревая, что лампы тут нет, все-таки пошарил на полу под лавкой. Лампы не было.
– Стеша! Где же лампа?
– Да там она была… Сейчас я сама найду…
Скрипнул табурет, она шла к нему, вот она уже приблизилась вплотную, словно бы невзначай ткнулась ему в грудь и вдруг крепко обвила его шею руками, тесно прижалась к нему всем своим упругим юным телом. Вначале обомлев, но, спохватившись, он отыскал и стал целовать ее покорные горячие губы. Он ласково и крепко обнимал, гладил волосы, лицо, вновь целовал, и она страстно, покорно и благодарно отвечала на его поцелуи, на его объятия.
Все вокруг плавно кружилось и куда-то плыло, точно спал он и видел все это во сне. Потом она взяла его за руку и увела в другую комнату. Она подвела его к кровати и легонько толкнула в плечо, и он послушно лег и слышал, как она торопливо снимает с себя платье…
«Зачем все это? – отрешенно, как будто не о себе самом, подумал он, отодвигаясь к стенке. – Зря все это! Зря». Опять где-то в глубине сознания появилось желание воспротивиться этому, уйти, убежать… Но что-то теперь уже властно держало его. И вдруг ясно, отчетливо, словно над самым ухом его, прозвучали слова, сказанные Дарьей Степановной: «Стешка – ягодка-брусничка, вот только кому достанется она, кто сорвет ее…»
А Стешка-ягодка, вот она, сбросив платье, стоит перед кроватью словно бы в нерешительности, руки к груди прижала, фигура ее на фоне наглухо зашторенного серого окна хоть и видна лишь черным силуэтом, но уже ослепила она горячим туманом, окутала его.
Скрипнула кровать. Стеша легла, несмело обвила его голой рукой, придвинувшись, прижалась к нему, горячая, вздрагивающая…
Обещанный председателем вертолет прилетел лишь десятого июня. Прилетел он в полдень и опустился невдалеке от чума, едва не разметав его. Пастухи в это время клеймили телят, перепуганное стадо разбежалось в разные стороны.
Лопасти еще крутились, но от вертолета, низко пригибаясь, бежали к чуму три человека: Шумков, новый зоотехник и какой-то незнакомый человек с фотоаппаратом и с квадратной кожаной сумкой на боку. Пастухи смотрели на темную дверь, ожидая появления председателя, но вышли из машины два пилота, и больше никто не выходил.
– Не прилетел Плечев, – разочарованно сказал Долганов и степенно пошел навстречу гостям.
Поздоровавшись с гостями, Шумков кивнул на человека с фотоаппаратом, который уже успел несколько раз сфотографировать и чум, и пастухов и теперь, присев на корточки, старался уместить в один кадр оленеводов, кусок тайги, чум, убегающих оленей и вертолет.
– Вот, братцы, корреспондент к вам приехал, интервью у вас будет брать, в районную газету про вас напишет…
Корреспондент приветливо покивал пастухам и продолжал щелкать фотоаппаратом – высокий, худой, в какой-то нелепой рыжей шапке и клетчатом пиджаке. Николай с интересом посматривал на корреспондента.
Один из пилотов, высокий, грузный, мрачного вида, нетерпеливо сказал, обращаясь к Шумкову:
– Давай, начальник, разгружайся побыстрей, да полетим мы, чего стоять?
Пастухи быстро разгрузили соль, ящики и мешки с продуктами. Пилоты тотчас закрыли дверь, включили двигатель.
– Чего они? Куда улетели? – изумился Долганов. – Бросили вас, что ли?..
– Не беспокойтесь, они прилетят, – поспешил успокоить бригадира зоотехник.
– В экспедицию полетели, – пояснил Шумков. – Часа через два прилетят. Однако чего мы стоим? Айда в чум, чай будем пить, потолкуем. И, подмигнув пастухам, он по-хозяйски отвернул кусок брезента, прикрывающего вход в чум.
Корреспондент, вероятно, уже не раз и не два бывал у оленеводов в гостях, в серых выпуклых глазах его не было любопытства. Он с нетерпением посматривал на Татьяну, выставлявшую на столик миски с дымящейся ароматной олениной. Родников ждал, когда корреспондент начнет задавать пастухам вопросы, но тот никого ни о чем не расспрашивал, и вид у него был такой, словно он все, что хотел сделать, уже сделал и теперь ждет награду за проделанную работу.
– Ну, расскажи, Василий… Василий Петрович, как там дела у Слепцова! Что нового в поселке? – попросил Фока Степанович, напряженно улыбаясь. – Много ли у Слепцова телят?
– Не был я, брат, у Слепцова, не был еще.
– А у Василия Ивановича?
– И у него тоже не был. Вы первые. Только вчера вертолет пробили. – Шумков недовольно взглянул на Фоку Степановича и тут же покосился на корреспондента, давая понять пастуху, что негоже при посторонних людях задавать такие компрометирующие вопросы, не лучше ли поговорить, например, об охоте. Шумков повернулся к брату: – Много ли, Михаил, медведей убили? Говорят, нынче медведей кругом полно…
– Наврали тебе, мало медведя, трех всего убили… – недовольно сказал Долганов и, усмехнувшись, вернул Шумкова на прежнюю тему. – Значит, не был ты еще ни у Слепцова, ни у Василия Ивановича? А если бы вертолет совсем не дали? Что бы ты делал? Пешком-то да-але-еко, а?
– Если бы вертолет не дали, пешком бы не пошел – не сомневайся.
– А я и не сомневаюсь – куда тебе ходить? Ты теперь начальник, голова-а! – Долганов смотрел теперь на Шумкова без насмешки, но сердито. – Обещали соль привезти к началу отела, а привезли когда? Зачем нам теперь соль? Через три дня мы откочуем на летние пастбища!
– Ну ладно, ладно, Михаил, не ругайся, – примирительно с заискивающей улыбкой остановил брата Шумков. – Наша вина, чего там толковать об этом. Лучше вот послушайте, как мы нынче на гусей поохотились…
И он принялся торопливо и излишне громко, словно боясь, что его опять перебьют, рассказывать о том, как он охотился на гусей:
– Весь гусь нынче, братцы, верхом прошел! Уехал я с одним приезжим человеком на Дресванку – три дня там просидели, пять гусей всего убили. Гусей, брат, полным-полно, но все верхом да верхом шуруют, под самой луной – не достанешь, хоть караул кричи! Бирюков с нами был, он видит такое дело – и сразу рванул по насту на Пронькинский перевал. Собаки у него, как волки, нарта пустая, носится как черт по тундре, везде поспевает, ну и конечно, настрелял гусей больше всех – двадцать штук. Смотрю я, мой пассажир охотой недоволен, а надо ему обязательно показать настоящую охоту! Все-таки человек из области. Ну, я и говорю ему: «Поехали, Алексей Сергеевич, на Шкиперовскую бухту, багул постреляем?» – «Вези, – говорит, хоть черту в зубы, лишь бы вдоволь пострелять». Ну, приехали, палатку поставили, гляжу – багулы летают. Хорошо! У меня новое пятизарядное ружье, специально по заказу из Тулы прислали, а у моего приятеля ружье – еще похлеще – бельгийское, автоматическое. Ну и поохотились мы – повоевали! Пятьдесят багул за два вечера убили! Спрашиваю пассажира: «Ну как, Алексей Сергеевич, довольны вы охотой? Хватит багул или еще постреляем?» – «Хватит, хватит! Увезти бы это». – Рассказывая, Шумков возбужденно жестикулировал и весело, бесшабашно улыбался. «Ну, хватит так хватит. Тогда завтра по насту поедем в поселок». Вечером я одну багулу общипал, слышу – вроде рыбой отдает. Другую общипал – то же самое. Ну, думаю, показалось мне. Сварил суп – точно, мясо рыбой отдает! Пассажир мой плюется, сердится. «Ты чего, – говорит, – не сказал мне, что эти птицы рыбой питаются. Они ведь в пищу непригодные, зря стреляли их!» Вот черт! Никогда багула рыбой не пахла, а тут удивительное дело – все как одна рыбой воняют. Пришлось в поселок ехать с пустыми руками. Отдал пассажиру всех своих гусей. Так и не поохотились ладом…
– А багулы? – напомнил Долганов.
– Что багулы?
– Ну как чиво? Багулы не добыча разве?
– Так я ж тебе говорю, что багулы все рыбой провоняли!
– Ну так что, что рыбой пахнет? Нерпа еще больше рыбой пахнет, а ты же ешь ее. – Долганов недоуменно пожал плечами. – Чего ты, Васька, говоришь? Пятьдесят багул убили, а говоришь, с пустыми руками в поселок приехали – совсем уж язык заплетается.
– Так я ж тебе сказал, что багулы-то рыбой воняли! Не понятно? Ну, выбросили мы их!
– Как выбросили? Всех выбросили, что ли?
– Ну конечно, всех. Все они воняли рыбой, всех и выбросили.
Пастухи удивленно переглянулись, подавленно молчали.
– Да-а, не повезло вам, Василий Петрович, – сочувственно сказал корреспондент и покачал головой – волосы у него были под цвет шапки – рыжие и растрепанные, взгляд его выпуклых серых глаз показался Родникову неприятным.
– А багула – это что? Местное название гаги? – нарушил гнетущую тишину зоотехник, обращаясь к Долганову.
– Багула, она и есть багула, – хмуро ответил Долганов. – Может, по-научному и гагой ее зовут, такая большая птица, чуть меньше гуся, самец черный с белым, самка серая…
– Ну так это и есть гага! – обрадованно воскликнул зоотехник, и на сухощавом большеносом лице его выразилось крайнее довольство. – Так, значит, вы, Василий Петрович, гаг настреляли и всех выбросили? Неужели вы не знали, что гагачий пух имеет большую ценность? Гораздо бо́льшую, чем само мясо! Ведь из гагачьего пуха шьют самые великолепные, самые теплые спальные мешки. Неужели вы этого не знали? Такое добро выбросили – ай-яй-яй!
– Недавно я такой спальник из гагачьего пуха в Певеке купил за полтораста рублей, – заметил корреспондент, нетерпеливо придвигаясь поближе к столу.
– Кушайте, все готово, – застенчиво улыбаясь, пригласила Татьяна гостей к столу, но смотрела она при этом на корреспондента, считая его, вероятно, самым главным начальником.
Во время еды Долганов и Фока Степанович продолжали расспрашивать Шумкова о поселковых новостях, но было видно, что расспрашивают его они не столько из любопытства, сколько из чувства гостеприимства.
Впервые Шумков не привез в бригаду водку. Это удивило Родникова и обрадовало. Но скорее всего, он просто побоялся корреспондента, или что-то иное помешало ему.
Когда все насытились, Татьяна убрала миски и, выставив на столик чайные блюдца и чашки, принялась разливать крепкий душистый чай. После чая Шумков деловито придвинулся к Долганову:
– Ну что, Михаил, давай делом займемся? Ведомости давай мне, табеля, сводку, все в бухгалтерию передам. Сколько телят родилось, много ли телят пропало. Если телята пропали, давай пыжиковые шкурки прилагай к отчету, акты давай. Пыжиковые шкурки есть? – Шумков напряженно и вкрадчиво смотрел на Долганова.
