Текст книги "Большое кочевье"
Автор книги: Анатолий Буйлов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 30 страниц)
Но никто не сдвинулся с места, из дальнего угла раздался презрительный смешок и голос:
– Ишь ты, раскомандовался… Это тебе не в армии старшиной служить.
– Да чего там калякать! – отозвался другой голос. – Здесь, в тепле, он герой, а вот взял бы да потаскал на морозе лиственничные брусья – узнал бы кузькину мать…
Николка не стал дожидаться конца спора, вошел в кабинет председателя. Увидев вошедшего в кабинет Николку, Плечев удивленно спросил:
– Вы ко мне?..
– Здравствуйте, Игорь Константинович! Не узнали?
– Да это Николка?! – Плечев вышел из-за стола, широко улыбаясь, протянул руку. – Здравствуй, здравствуй! А я вижу: вроде лицо знакомое, а признать не могу – богатырь! А где Табаков? Живой? Ну, слава богу! Ну, Николка, давай рассказывай – все по порядку, без утайки.
Николка видел, что Плечев расспрашивает его не любопытства ради, а с глубоким живым интересом. И он откровенно и подробно рассказал обо всем, о чем считал нужным рассказать.
– Ну молодцы, ребята! – выслушав его, похвалил Плечев и, отойдя к столу, довольно потер руки. – Славно поработали, славно. А теперь давай так сделаем… – Плечев немного подумал. – Недельку отдохнешь, а когда твое стадо подойдет к коралю, тебя известим и отвезем. Деньги в кассе пока есть – можешь получить, в кино сходи, в библиотеку. В общем, отдыхай, дружище, пока мы тебя не вызовем.
Николка, уважительно попрощавшись, собрался выйти, но в дверях столкнулся с Шумковым, вид которого изумил его. На нем было великолепное, кофейного цвета, пальто с пепельно-серым каракулевым воротником и такая же шапка, из-под красного шарфа белел ворот нейлоновой рубашки и виднелся широкий цветной галстук; белые фетровые валенки, окантованные коричневой кожей, были густо натерты мелом и стояли на пороге председательского кабинета прочно и уверенно, не хватало Василию только черного, с блестящими застежками, портфеля.
По выражению его лица Николка сразу понял, что Шумков уже знает о его прибытии, но тот сделал удивленные глаза:
– Николка! Ты откуда здесь? Когда приехал? Здорово, брат! Здорово!
Он небрежно сунул Николке свою вялую запотевшую ладонь, затем, повернувшись к нему спиной, снял пальто, аккуратно, бережно повесил его на крючок вешалки, засунул в рукав шарф, уселся на мягкий стул сбоку от председателя и лишь после этого удовлетворенно спросил:
– Ну, как дела у Слепцова? Что там нового у вас? Иди сюда, садись, расскажи, послушаем…
Николка, сдерживая голос, холодно ответил:
– Дела у нас нормальные, товарищ Шумков, да вы же о наших делах лучше меня должны знать – вы ж теперь на Ганином месте, а Ганя всегда все знал. Кроме того, я уже все рассказал кому следует.
– Ты чего это, Родников, сердитый такой? – искренне удивился Шумков и повысил голос: – Не выспался, брат, что ли? Шумишь тут, понимаешь… говоришь что попало. Ты, брат, не того… не очень…
– Подожди, подожди, Василий, сам не шуми, – предостерегающе постучал согнутым пальцем по столу Плечев. – Он абсолютно прав, и тебе надо сделать выводы – ты заволеневодством колхоза и должен чаще бывать в стадах.
«Пора уходить, разберутся без меня», – подумал Николка и, еще раз попрощавшись, вышел.
Да, необычный этот день, которого с трепетом ждал Николка, начинался довольно буднично, и это смутило его в первую минуту, но затем он вспомнил о предстоящих удовольствиях и вновь повеселел.
Он получил в конторе деньги и вскоре уже стоял в магазине перед прилавком и покупал продукты. Сгущенного молока не оказалось, и он купил четыре банки абрикосового компота: мармеладу тоже не было, и продавец предложила ему дорогих шоколадных конфет.
– Давайте конфет, – охотно согласился Николка.
Из магазина он зашел на почту в надежде получить от матери письмо, но письма не было.
На квартиру пришел Николка расстроенный, на душе было тревожно и тоскливо. Вечером он написал матери большое письмо, в котором, кривя душой, справлялся о здоровье отчима, интересовался его делами.
Поздно вечером к Дарье Степановне пришла девушка с двумя пустыми ведрами.
– Здрасте, тетя Даша! Я за водой! – сказала она громко и весело и тотчас же прошла к умывальнику, где был прибит к стене поршневой насос с длинной деревянной ручкой.
Насос работал туго, скрипел, весь ходуном ходил, а воду качал вполструи.
Белый свитер плотно обтягивал невысокую крепкую грудь, черная узкая юбка подчеркивала стройность фигуры, а пышные каштановые волосы, перехваченные на затылке пучком, и пухлые яркие губы придавали ее лицу выражение детской непосредственности, почти озорные, хотя чуть раскосые, невероятно черные глаза ее, опушенные длинными, точно приклеенными, ресницами, смотрели при этом с тем непередаваемым особым девичьим любопытством, от которого у скромных парней краска стыда разливается по щекам.
Николка смутился.
Крепко упершись ногами в пол, изгибаясь всем своим гибким телом, она с большим трудом ворочала тяжелый рычаг.
– Давай помогу… – неуверенно, боясь получить отказ, предложил он.
– Давно бы помог! – укоризненно сказала девушка, охотно уступая место. – Я почти полное ведро накачала, а ты все сидишь, а еще таежник. – Она говорила таким тоном, словно знала его всю жизнь и уже привыкла читать ему нравоучения.
Он ворочал рычаг одной рукой, стараясь создать видимость, что эта работа для него игрушка, хотя в действительности приходилось напрягать всю свою силу. Но он достиг, чего хотел.
– У-у, какой сильный ты! – одобрительно сказала девушка. – Теперь всегда мне будешь воду качать, ладно?
– Всегда качать не буду, через неделю я в стадо уеду, а в эти дни – пожалуйста.
– Ты в третьем стаде работаешь?
– В третьем. А как ты угадала?
– Я не угадала, Фока Степанович говорил про тебя…
– А ты откуда Фоку Степановича знаешь? – удивился Николка.
– Откуда-откуда… – девушка слегка смутилась, поспешно взялась за ведра, – очень любопытный ты, все тебе знать надо, открой лучше дверь.
Николка предложил ей помочь донести ведра, но она отказалась:
– Я сама донесу, ты расплескаешь, лучше двери открой, чего стоишь как столб?
Когда она ушла, Николка вопросительно посмотрел на Дарью Степановну.
–Что, Николушка, бойка девка, а? Понравилась тебе? – Дарья Степановна лукаво улыбнулась, настойчиво продолжала: – Ну дак чо, понравилась, говорю, ай нет?
Николка смутился, пожал плечами.
– Вот еще! Выдумали… Просто помог ей, а вы уж сразу…
– А чо краснеешь тогда? Пунцовый весь!
Дарья Степановна, довольная, засмеялась, шутливо погрозила пальцем.
– Дарья Степановна, откуда она Фоку Степановича знает?
– Вот те раз! – женщина удивленно развела руками. – Ты разве не знаешь? Это ведь неродная дочь его – Стеша. Мать ее до Фоки Степановича с одним русским путалась, от него Стешку и народила, а он в тот же год уехал, отец-то ее, как в воду канул. Потом она с Фокой сошлась. Грех, конечно, – Дарья Степановна вздохнула, но девка получилась славненькая, брусничка-ягодка, еще год-два погодить бы ей, чуть морозцем прихватит – и впору тогда замуж выдавать. Опять же, кто сорвет спелу ягодку-брусничку? Иной с чистым сердцем подойдет, для жизни, а иной раздавит токо, сплющит, сок высосет, а кожуру бросит другим под ноги. Вот как мой непутевый с Наташенькой обошелся.
Дарья Степановна горестно покачала головой, тяжело вздохнула, и Николка уже не рад был, что подвел разговор к такому грустному исходу.
Спать он лег в одиннадцать часов. Было все то же самое, что вчера: та же подушка, те же простыня и одеяло, так же скрипели под матрасом пружины и голубело сквозь тюль оконное стекло, разрисованное причудливыми морозными цветами, но не было уже вчерашнего блаженства, и день грядущий уже не казался Николке мифическим райским садом, где можно беспечно разгуливать и беспечно жить, не имея ни врагов, ни друзей, не ведая ни ярости, ни страха. Да и зачем он нужен, такой рай, в котором только пьют да едят, бесцельно гуляют да дремлют и больше ничего не делают, никуда и ни к чему не стремятся, – кому он нужен, рай такой? Скучное, однообразное прозябание длиною в бесконечность! Бесконечно ничего не делать.
Да ведь это же хуже ада! Кто такое вытерпит? Даже звездам не нужна бесконечность! Они вспыхивают и гаснут, и этим приносят кому-то пользу…
Засыпая, Николка слышал торопливый скрип шагов, возбужденные людские голоса. «Кончилось кино, наверно, – подумал он, – скоро свет погасят».
В эту ночь приснился Николке Хабаров. Он был в новой солдатской гимнастерке навыпуск, без ремня, без погон, в новых черных брюках, в новых, из темного камуса, торбасах. Ветер тихонько шевелил на его голове черные жесткие волосы, а вокруг холодно мерцали белые пустынные горы, и он зябко ежился и молча с грустью и упреком смотрел на Николку, а тот изо всех сил отводил глаза в сторону, испытывал страх и жалость.
– Покойники снятся к плохой погоде, – уверенно разгадала утром сон Дарья Степановна. – Непременно плохая погода будет, это уж как пить дать.
«Пойду навещу его», – решил Николка и отправился к погосту.
Но дойти он смог лишь до конца улицы, здесь тропинка обрывалась, дальше до самого кладбища дымились поземкой высокие чистые сугробы. Пройти к кладбищу можно было только на лыжах либо бродом. Николка, растерянно потоптавшись, оглянулся на поселок, и ему стало ясно, что на кладбище он не пойдет, потому что, пробираясь по сугробам, обратит на себя внимание жителей Ямска. Начнут судачить: зачем, почему?
Пронизывающий северный ветер, легко продувая ватный бушлат, растекался по телу холодными струйками. Николка удрученно смотрел на кладбище. Тоскливее погоста видеть ему не доводилось – голые серые кресты, без венков и оград, без траурных лент и надгробий, обвеваемые седой поземкой, уныло застыли на фоне белой бескрайней тундры – вокруг, сколько видит глаз, ни деревца, ни кустика, ни движения, ни звука, и над всем этим холодным белым безмолвием неохватно распласталось тяжелое серое небо.
Николка зябко поежился и понуро зашагал обратно в село. «Как-нибудь в другой раз приду. Летом приду – летом теплей и птицы поют», – мысленно оправдывался он перед кем-то. Ощущение большой вины не покидало его весь день.
Вечером он пошел в библиотеку, часа полтора листал там журналы и так этим занятием увлекся, что прослушал третий звонок к началу киносеанса. Ослепленный экраном, он ощупью сел на первое попавшееся место, а когда привык к темноте, увидел рядом с собой улыбающуюся Стешу. Николка тихо поздоровался, она кивнула ему и спросила шепотом:
– Ты почему вчера не приходил кино смотреть?
– Я письма писал…
– Вот и неправда! Я вчера шла после кино, света у вас не было. Соня-засоня.
Кто-то сзади недовольно прошипел:
– Тише вы! Расшушукались.
Стеша замолчала. Николка искоса взглянул на девушку и, встретившись с ее насмешливо-лукавым взглядом, смутился.
Как-то само собой получилось, что после сеанса они отстали от хлынувшей толпы и шли по тропинке рядом. Тропинка была узкая. Николка то и дело оступался в рыхлый снег. Стеша смеялась и тянула его за руку.
– Вот медведь неуклюжий! Иди по тропе, ближе ко мне прижимайся, чего в снег лезешь?
– А медведь вовсе и не неуклюжий, – наставительно возражал Николка. – Медведь, если хочешь знать, очень ловкий и быстрый зверь. – И он уже решил было рассказать ей о медвежьей ловкости, но вовремя сдержался, боясь показаться хвастуном.
Атласными голубыми складками застыли под луной сугробы, тропинки к домам – как жемчужные нити, дома – как шкатулки из темного камня, окна в домах – янтарные бусины.
Вот и Стешино крыльцо.
Девушка повернулась к Николке:
– Что ты будешь делать сейчас – опять письма писать?
– Читать буду, – ответил Николка, улыбаясь и прижимая рукавицы к мерзнущим ушам.
– А завтра в кино пойдешь?
– Пойду.
– Ну, тогда займи на меня место, ладно?
Она стояла на нижней ступеньке крыльца, и глаза ее блестели, как две звездочки, отраженные в черной воде глубокого омута. Лицо ее, освещенное луной, было задумчивым и красивым.
На квартиру Николка пришел в каком-то странном возбужденном состоянии – спать ему совершенно не хотелось. Он подсел к столу и стал заполнять дневник, затем, когда погас электрический свет, зажег керосиновую лампу и принялся сочинять стихи о любви. Но стихи не получились – перед глазами стояло кладбище.
На краю села около больницы надоедливо выла собака, иногда лаяли и подвывали другие собаки. Но вот все смолкло, воцарилась гнетущая тишина, нарушаемая лишь ритмичным стуком будильника да шорохом тетрадных листов, которые Николка то и дело вырывал, безжалостно комкал и швырял к печке.
Проснулся он в десятом часу. Дарья Степановна уже ушла на работу. Из кухни тянуло жареной рыбой и теплом. Николка бодро соскочил с постели, схватил брюки, сунул ногу в штанину и тут же, потеряв равновесие, едва не упал – нога уперлась во что-то. Обе штанины оказались зашиты. Рукава рубашки тоже были зашиты крупными торопливыми стежками. Николка недоуменно пожал плечами: «Странные у Дарьи Степановны шуточки! Может, это намек на то, что я слишком долго сплю? И в самом деле, разоспался я как последний лодырь».
В обед, Дарья Степановна, смеясь, развеяла его опасения:
– Да чего ты, Николушка, выдумляешь? Спи-отсыпайся, сколь душа твоя примет, – не толкуй об этом! А штаны твои Стешка-брусничка зашила. Пришла утром по воду, смотрит – ты спишь, ну она и подшутила. У нас, у камчадалов, обычай такой: если девка с парнем шуткует, значит, парень тот девке-шутнице по душе. Понял ли, тюха-матюха?
В этот вечер Николка опять провожал Стешу. А утром следующего дня, притворившись спящим, он был начеку. Схватил Стешу за руку в тот момент, когда она пыталась повторить свою шутку.
– Ишь какой хитрый, – слабо вырываясь, сказала она. – Отпусти, я больше не буду.
Рука у Стеши была мягкая и нежная, как теплый шелк. Девушка не вырывалась, смотрела на Николку доверчиво и трепетно. Он разжал пальцы, пытаясь скрыть смущение, грубовато сказал:
– Смотри, еще раз поймаю, не поздоровится!
– А что ты сделаешь? – вызывающе спросила она.
– Что сделаю? – Он на секунду задумался и вдруг озорно выпалил: – Уши надеру, вот что сделаю!
Стеша засмеялась, отступила на шаг и пообещала:
– А я тебя завтра водой оболью.
И действительно – облила ведь! А Николка не смог свою угрозу исполнить по той простой причине, что для этого надо было прежде сбросить с себя одеяло и надеть брюки, а проказница Стеша стояла тут же с ковшиком в руке и весело безнаказанно смеялась. Вытирая краем одеяла мокрое лицо, улыбаясь, он грозил Стеше кулаком:
– Ну, погоди, попадешься ты мне – я тебя взгрею!
– Так, так его, Стеша! – весело приговаривала из кухни Дарья Степановна. – Так его, ягодка. Лей на него, пока прощенья не попросит.
– Хватит, тетя Даша, довольно с него, он уже и так мокрый весь, как лягушонок… – Это слово «лягушонок» она произнесла как-то особенно ласково, словно погладила Николку своей нежной ладонью, и сделалось на душе у него чисто, светло.
Через неделю Николку вызвали в правление колхоза.
– Ну, что, Родников, отдохнул немного? – спросил Плечев, загадочно улыбаясь, точно собирался сделать сюрприз.
– Отдохнул, Игорь Константинович, даже надоело отдыхать, – искренне сказал Николка, радуясь тому, что его не забыли. – Отправьте меня на кораль, я там подожду ребят.
– Не придется тебе, наверно, ребят своих увидеть скоро, – Плечев перестал улыбаться, озабоченно пробарабанил пальцами по лежащей на столе папке. – Позавчера выяснилось, что у Слепцова не хватает около трехсот голов, среди потерянных есть и ваши, долгановские олени. Видимо, олени остались где-нибудь на полуострове, надо срочно посылать людей на розыски. – Плечев опять улыбнулся и развел руками: – Людей нет, а ты, Николка, специалист беглецов разыскивать… От бригады Слепцова поедет Скребыкин, от бригады Долганова – ты, в помощь вам дадим Ивана Бабцева. Обслуживать вас будут трое каюров: Табаков, Махотин и Федотов Остап. Ну как, согласен?
– Согласен, конечно! Когда собираться?
– Прямо сейчас и собирайся. Получи аванс, закупайте продукты, получайте, что нужно, на складе и завтра же отъезжайте. Старшим будет Скребыкин. Ну, вот и решили все. – Плечев вышел из-за стола, протянул Николке руку: – Сейчас я уеду на два дня в Брохово – значит, не увидимся долго. Желаю удачи.
– Левей, Николка! Левей, черт возьми! Ослеп ты, что ли? Там же крутяк! – кричит Табаков.
Николка останавливается, оборачивается, раздраженно смотрит вниз – там по его лыжне медленно движется передовая упряжка. Собаки, вывалив из пастей красные трепещущие языки, шумно, с хрипом налегают на алыки. Тяжелогруженая длинная узкая нарта медленно ползет в гору. Рядом с нартой, держась левой рукой за дугу, а правой опираясь на короткий остол, как на посох, устало бредет Табаков. За ним, метрах в двадцати, тащится упряжка Остапа Федотова. Остап соскакивает с нарты лишь в крайних случаях, большей частью он сидит на ней неподвижно, как нахохлившийся филин на высокой валежине, зато его пассажир Иван Бабцев на нарту почти не присаживается, бежит рядом, то и дело подталкивая ее, подбадривая уставших собак звонким добродушным криком:
– Субачки! Субачки! Как-нибудь! Как-нибудь!
Третья нарта, Махотина, далеко отстала и напоминает какое-то длинное проворное насекомое – не то сороконожку, бегущую по белой стене, не то гусеницу.
Добравшись до задников Николкиных лыж, передовые собаки тотчас легли, и вслед за ними легла вся упряжка.
– Малость перекурим, дядя Ваня, – сказал Николка, с жалостью посматривая на уставших собак. – А то я задохся в гору бежать, жарко очень.
– Давай перекурим, – охотно согласился Табаков, опускаясь на нарту.
Собаки жадно глотают снег, валяются, извиваясь, на спинах, задрав кверху лапы, иные, свернувшись калачиком, скусывают с подушечек лап намерзшие льдинки, облизывают друг другу морды, но вот один из упряжки, белый мохнатый пес, оскалил зубы, намереваясь затеять драку. Табаков предупреждающе постучал остолом о дугу:
– Барсик! Я тебе!
Табаков, в малахае, в длинных каюрских торбасах, в цигейковой дохе, очень похож издали на циркового медведя.
Покурив, каюры перевернули нарты набок, протерли полозья медвежьими шкурками, смоченными теплой водой из фляжек, хранимых на груди за пазухой. Поставив нарты на полозья, проверили упряжь, попутно перебрасывая некоторых собак с левой стороны потяга на правую и наоборот, перепрягая особо ленивых или провинившихся собак поближе к корню, к головке нарты, чтобы удобнее было доставать плетеным ремнем, привязанным к древку остола. Опробованы ремни, стягивающие груз. Все в порядке – можно ехать. Николка идет дальше, все выше и выше к перевалу. Каюры придерживают остолом нарты, собаки визжат, взлаивают вслед удаляющемуся человеку, рвутся догнать его, но это ненадолго, – отпущенные, они скоро устают, волочат нарту с хрипом и с таким отчаянным напряжением, точно выбираясь из вязкого снежного потока, сползающего в бездонную пропасть.
А подъем все круче. Собаки отдыхают через каждые полсотни метров. Уже никто из каюров не садится на нарту.
Седыми космами плывут над белым перевалом тучи. Мороз пощипывает мочки ушей, горячий пот заливает глаза, смерзается на бровях сосульками. Собаки хрипят, отчаянно цепляясь тупыми когтями за смерзшийся, утрамбованный ветрами снег.
Николка старался далеко не оставлять собак, то и дело подманивал:
– Малыш, Малыш! Иди сюда, иди, иди…
Но вот и перевал. Возле сложенного из камней жертвенника каюры остановили упряжки. Остап и Махотин почтительно опустили в каменную жертвенницу по одной папироске.
– На тебе, Бабушка, спасибо, что пропустила нас… – сказал Махотин серьезно, будто перед ним стояла не каменная бездушная жертвенница, а настоящая живая всесильная бабушка.
– Погоди, Махотин, спасибо говорить, – насмешливо заметил Табаков и кивнул вниз. – Видишь, сколь камней торчит? Искалечим собачек – вот и спасибо тогда скажешь…
Иван Бабцев прошелся по перевалу до начала спуска. Вернулся озабоченный.
– Плохо, ребятки, дело – снегу совсем мало, все камни наружу, надо полозья цепями обматывать…
– Цепи не помогут! – категорически заявил Табаков. – Налетит полоз на камень – вверх тормашками полетим вместе с нартой, собак передавим и сами расшибемся. Надо нарту набок ложить да еще и притормаживать сверху – пущай волокут.
Федотов поддержал Табакова. Махотин заупрямился:
– Вы тащитесь на боку, а мы с Семеном цепями полозья обмотаем, чай, вдвоем удержим нарту, силенка-то еще у нас не вся выдохлась. А, Семен?
Скребыкин неодобрительно покачал головой, но возражать не стал.
Николка помог Табакову потуже притянуть ремнями груз на нарте. Двух коренных собак Табаков отстегнул от потяга и привязал сзади нарт, то же сделал и Федотов. Тем временем Махотин, быстро обмотав полозья своей нарты цепями, объехал Табакова.
– Ну, покуда прощевайте, мы вас внизу подождем! – крикнул он с беспечностью лихого наездника.
Скребыкин легонько притормаживал нарту толстым березовым стяжком, срубленным специально для этой цели у подножия перевала. Он недовольно морщился: ему явно не по душе была затея Махотина.
Собаки Табакова и Федотова с визгом и лаем рвались за упряжкой Махотина, но нелегко было волочить лежащие на боку нарты, перед началом спуска оба потика остановились без команды, а махотинская нарта между тем уже мчалась на середине склона, оставляя за собой серебристую струйку снежной пыли.
«Вот дает Махотин! – восхищенно подумал Николка, жалея, что не поменялся со Скребыкиным местами. – Эх, с ветерком бы и нам!»
Но скользящая внизу нарта вдруг высоко подпрыгнула и медленно-медленно, как в замедленном кино, накренилась, упала набок и закувыркалась в облаке снежной пыли. Раздался приглушенный собачий визг, неясный какой-то шорох – и все скрылось за изгибом распадка.
– Вот упрямый осел! – вскричал Табаков. – Опять покалечит собак…
Так и вышло: Махотин насмерть зашиб нартой двух коренных собак, кроме того, до крови разодрал себе губу и вывихнул руку, а Скребыкин отделался легким испугом, но потерял рукавицу.
– Это Бабушка отняла у вас рукавицу и двух собак, – насмешливо заметил Табаков сконфуженному Махотину.
– Дак чего она озлилась-то на нас? – не замечая его насмешливого, подковыристого тона, недоуменно пожал плечами Махотин. – Чать, не мимо я проехал, папиросу Бабушке отдал…
– Ишь ты какой хитрый! Папироской захотел ублажить ее, – продолжал насмешничать Табаков. – Папироску-то ты надорванную дал, негодную, я видел, вот Бабушка и обиделась на тебя.
– Дак ты-то, паря, совсем ничо не дал ей, а тебя она пустила.
– А я, Махотин, ни в черта, ни в бога не верю, вот они оба от меня и отвернулись. Выходит, что я теперь сам над собой начальник. А ты ведь тоже не веришь, да лжешь, на два фронта работаешь, и боженьке угождаешь, и себя бережешь – гнилую папироску сунул боженьке, вот и откупился! Ты ждал, что он тебя за эту гнилую папироску спасти должен от всех напастей? Так, что ли? Как бы не так! Дождешься – побольше рот разевай. Головой шурупить надо, а не с боженькой заигрывать, вот и доигрался – двух собачек потерял. Эх ты, каюр!
Табаков еще долго отчитывал Махотина, помогая ему приводить в порядок нарту и потяг, и Махотин терпеливо угнетенно молчал.
В глубоких распадках, ниспадающих с отрога к Среднеканской тундре, в чахлых березовых колках и зарослях ольховника, среди низкорослых, уродливо перекрученных приземистых лиственниц водилось множество тундровых куропаток, зайцев, горностаев, нередко встречались и следы росомахи. Росомахи ловили зайцев, но иногда они поднимались в гольцы и пытались охотиться на снежных баранов, но эта добыча часто оказывалась им не по зубам – бараны паслись табуном, были очень осторожны и в случае малейшей опасности убегали в скалы и вставали там в оборонительные позы, выставив вперед крепкие бугристые рога, угрожающе постукивая копытами о камни. Иное дело – загнать барана в рыхлый глубокий снег или на скользкую поверхность наледи – в таком месте снежный баран беспомощен, а росомахам пир!
* * *
Бабцеву под сорок, но выглядел он гораздо моложе: худощавый, проворный, без единой морщинки на лице, подстриженный неумелым парикмахером, как мальчишка, он и голосом обладал звонким, мальчишеским, и характер у него оказался под стать внешности – веселый, неунывающий.
Среднеканская тундра с трех сторон окружена совершенно безлесыми высокими и крутыми сопками, и только у подножия их да в распадках узкими прерывистыми полосами виднелись чахлые щетинки лиственниц. Между сопками, в дальней части обширнейшей котловины, едва угадывался низкий перевал в Ямскую пойму. Оттуда, с перевала, в морскую сторону почти ежедневно дул упругий и холодный северный ветер, срывая с тундры снежный покров, перенося его в бесчисленные распадки и ущелья, где достигал он высоты огромной. Олени обходили эти места – здесь трудно бродить, еще трудней добывать ягель, но в тундре достаточно было ударить копытом, разбить корочку спрессованного снега – и вот он, желтый сочный ягель, перед мордой – лучшего пастбища и желать не надо!
От обилия ягеля олени быстро нагуливали жир. В стадо можно было не ходить всю зиму, не боясь того, что олени разбегутся. Но пастухи ходили в стадо ежедневно, не беспокоя его, а только наблюдая за ним со стороны, – олени должны видеть своих хозяев, иначе они одичают. Такие ежедневные прогулки отнимали не более трех-четырех часов, все же остальное время дня пастухи посвящали охоте. Николка подстрелил еще двух соболей и девять белок. Бабцев оказался более удачливым – он добыл трех соболей, четыре белки и одну великолепную светло-бурую росомаху.
В канун новогоднего праздника на тундру вновь обрушилась пурга.
«Ну вот, Новый год будем встречать в ненастье, – разочарованно подумал Николка. – Это надолго, наверно».
Но пурга утихла через сутки. Было тридцать первое декабря. В серебристо-голубоватой вышине вечернего неба осколком елочной игрушки ярко сиял месяц. Светло. Тихо. Торжественно! Кажется Николке: вот сейчас где-то вверху ударит негромко медный колокол, и нежный звон его величаво поплывет над белым оцепеневшим миром.
Десятого января каюр Махотин привез наконец-то продукты и уехавшего за ними Скребыкина.
– Зачем ты его привез? Нам самим тут делать нечего, – шутливо сказал Бабцев, помогая каюру разгружать нарту.
– Васька Шумков приказал – я привез, – не замечая шутливого тона Бабцева, ответил Махотин.
– А что же сам Шумков сюда не приехал? – спросил Николка. – Он же обещал приехать.
– Э-э, паря, ты что говоришь? – отдирая с жиденьких усов сосульки, удивился Махотин. – Чудак-человек! Ваську, что ли, не знаешь? Ему давеча Плечев талдычит: «Съездил бы ты, Василий Петрович, на Средний, ребята молодые, может, совет им какой требуется?» Поехал? Хрен с маслом! «Я, – говорит, – позже съезжу».
Очистив усы, Махотин принялся нагребать ногой снег на полозья. Николка знал, что так делают все каюры, – загребают на стоянках полозья нарт в снег, чтобы полозья не рассыхались, не обветривались, а главное – чтобы на них сохранилась тончайшая корочка льда, которую утром достаточно чуть подновить, и нарта готова в путь. Николка стал помогать каюру.
– Васька хитрый! – продолжал говорить Махотин. И Николка не смог уловить, то ли восхищенно он это сказал, то ли осуждающе. Ведь Махотин и сам прослыл хитрецом, пьяницей, лодырем и таким человеком, слово которого, как весенний лед, не имело прочности. – Да, Васька хитрый, он потому не поехал со мной, что не хотел толкать нарту на Бабушкин перевал. Да и чего тут у вас хорошего: в палатке тесно, бражку не ставите… – При этих словах Махотин с надеждой посмотрел на Бабцева.
Тот понимающе усмехнулся:
– Что, голова болит с похмелья? Нет у нас бражки, сахару даже не осталось. Николка весь сахар в лепешки пустил…
Но Махотин продолжал смотреть на Бабцева все с той же надеждой.
– Старуха твоя посылочку передала, тряпки разные в мешке и что-то еще там, однако, булькотит, посмотри, паря, голова трещит, помоги, пожалуйста, уж как-нибудь сочтемся.
Недолюбливал Николка этого каюра за его слащавый голос, за лисье выражение лица, за хвастливость и ложь, за то, что любую свою вину он мог легко перевести в шутку, а когда это ему не удавалось, он фальшиво смеялся над самим собой. И каюры, и пастухи, и все жители поселка знали о его пороках, но относились к нему без злобы и презрения, просто смеялись над ним, но, когда наступала кетовая путина, неизменно ставили его бригадиром на закидной невод. Что ни говори, был он неплохим каюром, отличным зверобоем и опытным рыбаком, и как бы там ни было, а дело свое делал. Если же Махотин напивался – а напивался он при каждом удобном и неудобном случае, – то непременно искал себе слушателя и начинал ему о чем-нибудь рассказывать, посмеиваясь и возбужденно жестикулируя, затем лез к нему обниматься и наконец принимался плакать горючими слезами, так что со стороны могло показаться, будто он оплакивает нечто чрезвычайно дорогое ему. Впрочем, в перерывах между рыданиями он мог неожиданно весело рассмеяться, заскрипеть негодующе зубами или обрушить на мнимых своих врагов обильный поток ругательных слов. Но, как бы ни был он пьян, в драку никогда ни с кем не вступал.
Махотин плакал, ругался и бил себя в грудь, грозя обидчикам и в этот вечер. Утром он уехал.
В январе ветры прекратились, над Среднеканской тундрой установилась зыбкая морозная тишина. Шорох оленьих копыт слышен был за сотню метров.
Удивительные были здесь зори! В самый предрассветный час не сразу и поймешь, где кончается тундра и начинается небо, будто стоишь ты внутри темно-голубого шара, а вокруг тебя постепенно делается все светлее и светлее, и вот уже нижняя сфера его, над которой ты стоял невесомо, превратилась в мутно-белый неровный круг, обрамленный синеватыми зубцами гор, которые с каждой минутой все более четко проявлялись на фоне неба, а небо между тем, светлея в центре своего купола, темнело у горизонта, будто невидимый художник все гуще и гуще добавлял в это место голубой акварели, – над синими сопками все шире и ярче полыхала голубая заря. Казалось, что солнце далеко, что, как только оно приблизится, тотчас все запылает яркими огненными красками.
Но приближалось солнце, а небо оставалось голубым. Солнце несмело высовывалось над холодными вершинами синеватых гор, словно бы с боязнью выскальзывало на горизонт и скромно застывало там холодным бледно-желтым, будто истертым до прозрачности диском. А восток только чуть бледнел, и на белом разливе тундры появлялся легкий сиреневый налет.
Было в этих голубых рассветах нечто неземное, глядя на них, Николка чувствовал себя неуютно, подавленно, как если бы стоял он на безжизненной чужой планете, даже мороз по коже продирал, но вместе с тем нельзя было и оторваться от этой суровой холодной красоты – была в ней некая гипнотическая сила и власть.
