Текст книги "Большое кочевье"
Автор книги: Анатолий Буйлов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 30 страниц)
Костя умеет делать буквально все, что нужно уметь оленеводу: вьючные седла, нарты, лыжи, различную упряжь, ковать ножи, плести рыболовную сеть, вырезать из нерпичьей кожи тонкий длинный ремень для маута и многое другое, чего сразу и не перечислишь. Все это Косте по плечу, но, кроме того, он умеет еще превосходно шить и искусно разукрашивать свои портняжные изделия цветным бисером. За эту его приверженность к женской работе пастухи подтрунивали над ним, называли его Костя-девочка, но при этом любой из насмешников бывал чрезвычайно рад, если Костя-девочка дарил ему свое рукоделие, которое смело можно было отдавать на любую выставку как образец портняжного искусства. Костя доводился Фоке Степановичу племянником, сам же Фока Степанович был племянником Ахани.
Мы тут все перероднились, – с улыбкой сказал Фока Степанович. – В Ямске около десятка фамилий всего – Фроловы самая главная! Погоди, паря, года через три-четыре мы и тебя женим на Фроловой Машке или Дуньке, станешь и ты нам родственником. – Но, подумав, неуверенно добавил: – Если не сбежишь от нас через год.
Чем внимательней Николка приглядывался к пастухам, тем больше они ему нравились. У него было такое ощущение, словно бригада – это одна дружная семья и он, Николка, равноправный ее член. Здесь никто не приказывал, никто ни на кого не кричал – все были заняты одним делом, одними главными заботами – сохранять и приумножать стадо.
Как-то само собой вышло, что Николка попал под опеку Ахани. Старик ходил по тайге уверенно и деловито, легко передвигая широкие камусные лыжи, чуть наклонившись вперед, закинув руки назад через палку. Эту палку-посох пастухи называли почему-то тросткой, была она длинной, до подбородка, с набалдашником на конце, чтобы рука не соскакивала и чтобы на нее было удобнее опираться.
С тросткой пастух неразлучен ни зимой, ни летом. Вырезают ее из березы, но лучшая тростка, конечно, из черемухи. Зимой пастух измеряет тросткой глубину снежного покрова, наличие ягеля под снегом, или служит она тормозом, когда мчится пастух на лыжах с крутых склонов гор; летом при помощи тростки взлетает пастух верхом на оленя, ощупывает перед собой болото, опирает на тростку карабин при стрельбе, да мало ли где еще можно использовать тростку – без нее пастуху никак нельзя. Иная тростка, отполированная ладонями, служит пастуху многие годы. Вот такую заслуженную, крепкую, гибкую тростку подарил однажды Аханя Николке.
Николка ходил за стариком точно щенок на поводу. Старик, показывая след, объяснял, какому зверю или птице он принадлежит, сколько времени этому следу, сыт или голоден зверь, и разъяснял его повадки. Азбука следопыта давалась Николке сравнительно легко. Аханя, то и дело экзаменующий его, одобрительно кивал, но вот ориентироваться в тайге Николка так и не мог выучиться. Всякий раз, уходя на охоту, возвращался он в палатку по своей лыжне. Старик же, выйдя из палатки, мог точно уткнуться в стадо, хотя бы находилось оно от табора в пяти или в десяти километрах. Так же точно выходил он и на палатку из любой точки тайги. Эта способность оленеводов легко ориентироваться в тайге казалась Николке сверхъестественным природным даром.
Очень нравились ему олени. Сколько было кротости и грусти в их больших темных глазах!
«Это, наверно, самые безобидные животные на свете», – умиленно думал он и испытывал острое желание накормить все двухтысячное стадо черным хлебом, посыпанным крупной солью.
Но однажды его отношение к оленям несколько изменилось. В тот день он стоял у края пастбища и наблюдал, как олени, разгребая широкими передними копытами глубокий снег, достают из снежных ям пучки ягеля. Внимание Николки привлек один худой олень. Олень торопливо разгребал копытами снег. Все глубже, глубже, еще полминуты – и доберется до ягеля. Он уже приготовился сорвать губами ягель, но в это мгновение к нему подскочил большой корб [1]1
Корб – бык-производитель.
[Закрыть]с острыми ветвистыми рогами и, прогнав худого оленя, принялся поедать мох из готовой копанины. Пока слабый олень копал новую яму, нахальный корб доел ягель и вновь боднул его.
– Ах ты паразит! – возмущенно закричал Николка и швырнул в наглого корба тросткой.
Но в это время худой олень прогнал с копанины молодого бычка-прошлогодка. Внимательней приглядевшись, Николка заметил, что так делают все олени: сильный бодает слабого, слабый – слабейшего. А слабейший, пояснил потом Аханя:
– Если снег шибко большой, иво тогда кушали нету – голодный пропадали – суксем пропадали!
Некоторых оленей пастухи обучали ходить в упряжке. Для этой цели ловили крупного чалыма, или корба, спиливали ему рога, надевали крепкую уздечку-полуудавку с костяными острыми шипами, затем привязывали конец уздечки к тонкой упругой лиственнице таким образом, чтобы олень мог крутиться вокруг нее, не наматывая повод и не запутываясь.
Как только пастухи отходили от оленя, он вскакивал, изо всей силы дергал повод. Лиственница сгибалась, но тут же резко выпрямлялась, подтаскивая оленя к себе. При этом полуудавка сжимала ему горло, а костяные шипы остро впивались под глазницы. От неожиданности и боли олень падал на бок как подкошенный, но, вскочив, принимался вырываться с еще большей силой. Он вставал на дыбы, молотил воздух передними ногами, падал, вскакивал вновь, хрипел, сдавленный полуудавкой, широко раздувал ноздри и безумно вращал огромными, как бильярдные шары, глазами. Наконец, минут через тридцать, устав вырываться, встряхивая головой, открыв рот и вздрагивая всем телом, олень покорно затихал.
Увидев это, обучающий подходил к оленю, и, громко кашляя, вскрикивая и резко взмахивая руками, заставлял его еще какое-то время пометаться. Наконец, вывалив изо рта длинный толстый язык, шумно всхрапывая, слегка натянув повод и раскорячившись, олень уже не обращал внимания на человеческий крик, а от взмахов рук только крупно вздрагивал. Казалось, что олень укрощен окончательно, но это было только началом.
Монотонно-успокаивающе посвистывая, пастух подтягивал оленя к стволу лиственницы вплотную и привязывал его намертво, так, чтобы тот не мог ни отступать в сторону, ни тем более вставать на дыбы. Затем, подойдя к оленьей морде с правой стороны, пастух принимался, вначале осторожно, затем все резче и бесцеремоннее, то дергать оленя за ухо, то проводить рукой по спине или по брюху, то поправлять уздечку на морде, не переставая при этом монотонно посвистывать: «Фи-вить! Фи-вить! Фи-вить!»
От прикосновения человеческих рук олень вздрагивал, всхрапывал, таращил глаза, часто пытался ударить человека копытом и нередко достигал цели. Но пастух терпеливо переносил удары, настырно продолжая свое. И вскоре олень привыкал к успокаивающему свисту, переставал вздрагивать и брыкаться. Тогда пастух вновь начинал громко кашлять, и вскрикивать, и взмахивать руками, и резкими движениями прикасаться к оленю.
Наконец, убедившись, что олень уже слабо реагирует и на это, пастух приступал к главному элементу обучения – ходьбе на поводу. Хорошо обученный олень идет за пастухом без принуждения, почти наступая ему на пятки, – пастух несет в руках только повод. Легко кочевать с таким оленем. Плохо обученный олень то и дело упирается и постоянно тянет повод. Такой олень быстро утомляет пастуха. Стоит лишь пастуху кашлянуть или резко взмахнуть рукой, как он взвивается на дыбы или шарахается в сторону, сбрасывая вьюк, запутываясь в упряжке. Неправильно обученный олень сохраняет дурные привычки до глубокой старости – сплошная морока с ним! Вот почему начальной стадии обучения оленя пастухи придают очень большое значение.
Итак, укрощенный олень отвязан от дерева. Не прекращая свиста, пастух, намотав повод на правую руку, мягко тянет оленя к себе. Олень, выставив вперед копыта, упирается. Теперь его не сдвинешь, пастух и не пытается тащить его. Он заходит сбоку и после двух небольших предупредительных подергиваний тянет на себя повод изо всей силы. Олень, потеряв равновесие, невольно делает два-три шага к человеку. Пастух, отступив тотчас же ослабляет уздечку. Вместе с этим слабеет петля полуудавки под горлом и стихает боль от острых костяных шипов над глазницами. Но олень все же упирается, не хочет идти вперед. Пастух заходит с другого бока и повторяет маневр. Еще не скоро олень сообразит, что именно при ходьбе повод ослабевает и что только в связи с ходьбой удушливая петля не сжимает горло и острые шипы не впиваются под глазницы.
В конце концов человек добьется своего, и олень усвоит: бунт – это боль и удушье, покорная ходьба за человеком – облегчение. Но до этого момента олень еще десятки раз будет вставать на дыбы, бить пастуха передними копытами, капризно падать на брюхо, хрипеть, притворяясь удушенным закатывать глаза, жалобно стонать и вновь подниматься на дыбы. Но пастух терпеливо продолжает успокаивающе посвистывать, заглушая в себе стремление пнуть непокорное животное в бок или треснуть его наотмашь по безмозглой лупоглазой морде. Знает пастух: если ударишь сейчас оленя – весь труд насмарку, до старости тот будет шарахаться от взмаха руки, от резкого движения человека. Вот и приходится сдерживать пастуху не только гнев, но и досаду. Лишь под вечер снимает пастух крепкую узду с обученного оленя. Но олень долго еще будет стоять на одном месте, раскорячившись, высунув шершавый горячий язык, тяжело раздувая бока, не понимая, что уже давно отпущен на свободу. А пастух, полюбовавшись на своего ездовика, с синяками на ногах от оленьих копыт и с багровыми полосами на ладонях, надавленными ременным поводом, с трудом переставляя чугунные от усталости ноги, поплетется к палатке, придумывая своему новому ездовику подходящее имя. Имена ездовым оленям даются самые невероятные. Есть в стаде ездовые по имени Бутылка, Кошелек, Сопля, Костя, Фока, Футболист, Космонавт.
Николке тоже очень хотелось обучить своего оленя, но ему этого дела пока не доверяли.
– Успеешь еще, брат, – успокаивал его Шумков. – На следующий год шестьдесят голов обучить надо будет, вот тогда и научишься. А сейчас присматривайся, брат, присматривайся.
И Николка присматривался, все более сознавая свою беспомощность, неустанно удивляясь, как много надо знать и уметь оленеводу. Три года придется ему ходить в учениках и получать ученическую зарплату. Но о зарплате Николка думал меньше всего. Стать настоящим оленеводом – вот главная его цель! Он ежедневно тренировался с маутом, накидывая его на пни, на нижние ветки деревьев, на собак. Он завел тетрадь и начал записывать в нее рассказы Ахани и других пастухов о повадках зверей и птиц, в эту же тетрадь он записывал наиболее ходовые эвенские слова. По вечерам, если не очень уставал, он с упоением читал книги Горького и Джека Лондона. Николка был вполне доволен жизнью. Вот только положение ученика угнетало его немного, очень хотелось побыстрей сравняться с пастухами. Изо всех сил он старался выполнить любое поручение хорошо и быстро и, когда пастухи хвалили его, чрезвычайно радовался этому. Но особенно радовался он, когда слышал от старика его неизменное восклицание: «Окси! Хокай ай».
Но все же, несмотря на старание, многое Николка делал не так, как должно, часто попадал впросак, и пастухи беззлобно над ним посмеивались. Досадно ему было, что пастухи говорят при нем на эвенском языке. Они о чем-то советовались, что-то обсуждали. Иногда их лица выражали озабоченность, иногда они над чем-то весело смеялись. Ему приходилось только догадываться, над чем они смеются и о чем говорят. Он слышал русскую речь только в тех случаях, когда обращались к нему. Николка понимал, что они не обязаны говорить при нем на трудном для них русском языке, что, напротив, он сам должен изучать эвенский язык и говорить на нем, но, понимая это, он все же в глубине души чуть-чуть обижался на пастухов. Часто ему казалось, что пастухи говорят о нем со скрытой насмешкой. Особенно любил посмеиваться над Николкой Шумков – подшучивал он открыто, но однажды сам пострадал от своей шутки…
Случилось это во время кочевки. Шумков с Николкой гнали стадо, остальные пастухи кочевали сзади по шахме. Огромное стадо, точно войско на штурм, с шумом и треском текло по тайге.
– Правей! Правей заворачивай! – то и дело кричал Шумков.
Николка немедленно бежал по краю стада и заворачивал вправо, иногда удачно, иногда слишком круто передние олени, пробивающие снежный целик, заворачивали по кругу, и все стадо начинало закручиваться вслед за ними. Приходилось неистово кричать и много бегать, прежде чем стадо вновь выстраивалось клином и двигалось в нужном направлении. Часа через три один из оленей упал на брюхо. Николка, тщетно попытавшись его поднять, кликнул на помощь бригадира. Шумков подергал оленя за хвост. Олень продолжал лежать, тяжко вздыхая, испуганно тараща на людей влажные, с красноватыми прожилками, белки глаз.
– Может, он заболел? – высказал свою догадку Николка.
– Наверняка заболел. Сейчас я его вылечу, – пообещал Шумков, вытаскивая из чехла нож.
Повалив оленя на бок, пригнув ему голову, он ловким точным движением всадил нож в олений затылок. Олень крупно вздрогнул, взбрыкнул раза два копытами и затих.
– Вот так нужно, брат, лечить! Учись! – сказал Шумков изумленному Николке.
Под вечер, когда Николка уже охрип от крика, устал от беготни, он увидел, что упал на снег еще один олень. У него была белая морда и белые ноги. Очень редкий, красивый олень. Высоко ценится такой олень у пастухов. Зовут таких оленей Уныпа – значит белоногий.
Николка посмотрел в сторону Шумкова. Бригадир мелькал за деревьями, заворачивая стадо. Николка подергал оленя за хвост, легонько попинал его в бок, но олень продолжал лежать, шлепая розовыми губами, раздувая ноздри. Жалко, но придется убить. Николка пригнул оленю голову и, вобрав полную грудь воздуха, точно собирался окунуться в ледяную воду, с силой вонзил нож. Торопливо обтерев и спрятав его в ножны, он не оглядываясь побежал догонять ушедшее вперед стадо.
Николка впервые убил оленя. На душе у него было неприятно, но он убеждал себя, что рано или поздно должен был это сделать – выпачкать оленьей кровью лезвие своего ножа. «Не всем же есть котлеты, – размышлял он, – кто-то должен и убивать животных для тех, кто ест. А пастуху без этого все равно не обойтись».
Шумкову про оленя он не сказал – вначале не было случая, а потом забыл об этом.
На закате солнца, направив стадо в сопку кормиться, погонщики, выбрав удобное место для табора, стали поджидать кочевщиков.
Ждать пришлось недолго. Впереди каравана шел Аханя, сзади ехала на нарте Улита. За Улитой шли Костя и Фока Степанович. Каждый пастух вел свой аргиш, состоящий из шести доверху груженных нарт. Привязав повод своего передового оленя к дереву, Аханя тотчас подошел к Шумкову и принялся сердито его отчитывать за что-то, энергично жестикулируя руками.
Шумков слушал старика не перебивая, удивленно, и вдруг, обернувшись к Николке, вскричал:
– Ты зачем убил оленя?!
– Как зачем? – опешил Николка. – Он же упал… заболел… Ты же сам сказал: если упал – вот так лечи. Я и убил. А что, не так разве?
– Да это же мой личный олень! Мой личный, понимаешь ты это?! Он же не больной, он просто устал! Отдохнул бы и побежал. Понимаешь? А тот больной был. Мы давно его хотели забить. А этот устал просто! Устал! Понимаешь ты?! Тьфу! – Шумков с досадой плюнул, махнул рукой и пошел к той нарте, на которой лежал его Уныпа.
– Дурак ты, Васька! – крикнул ему вслед Аханя. – Зачем обманывал?
Вечером, поедая сочную сырую печенку Уныпы, пастухи, нарочито громко чавкая, посмеивались над Шумковым. Особенно усердствовал Фока Степанович:
– Ты чего это, Василий, грустный такой? Чего печенку не ешь? Ох и вкусная!.. Не грусти, паря. Улита из белого камуса торбаса тебе сошьет. Костя их бисером разукрасит. Приедешь в поселок – модничать будешь.
В конце января начались частые снегопады. Олени теперь уже не разбредались на многие километры, как прежде, а стояли плотно на одном месте, непрерывно разгребая копытами снег, с трудом дотягиваясь до спасительного ягеля. Глубина снега местами достигала полутора метров. Животные быстро худели. Пастухи тревожились. Наконец, при обходе стада Фока Степанович обнаружил первого сдохшего от голода оленя. Его синее, без единой жиринки, мясо отказались есть даже собаки.
После ужина пастухи до полуночи что-то обсуждали, о чем-то спорили. Утром Николку с Костей отправили в стадо с заданием подогнать оленей к палатке.
По пути к стаду Костя сообщил о намерении пастухов немедленно кочевать в горы:
– Бригадир хотел гнать стадо к Малкачанской тундре, но старик переспорил. В тундре мало ягеля и снег там крепкий, а в горах с морской стороны весь снег ветром сдувает и ягеля там навалом. Старик знает каждую сопку, где сколько ягеля, где какой снег бывает, – он у нас профессор. Ходить по горам будет трудно, но, главное, чтобы олени сыты были.
Зато баранов там насмотришься – все сопки истоптаны их следами! Из бараньих шкур самый теплый кукуль – теплей оленьего.
При подходе к стаду пастухи заметили кружащихся над лесом ворон.
– Наверно, еще один олешка пропал, – высказал предположение Костя.
Костино предположение оправдалось. У сдохшего оленя вороны успели выклевать глаза и через ребра вытащить часть внутренностей. Рядом с издохшим оленем невозмутимо копытил ягель худющий евхан – движения его были вялыми, он то и дело вылезал из снежной ямы, тоскливо озирался, видно было, что жить ему осталось недолго.
Стадо подогнали к палатке часам к десяти. Оставшиеся на таборе пастухи не теряли времени даром – нарты были составлены в аргиши, груз увязан, оставалось поймать ездовых да свернуть палатку. Нелегкое дело – поймать ездовых, особенно молодых. Когда стадо успокоилось, Аханя принялся осторожно сгонять старых ездовых в одно место. Он старался не делать резких движений, но громко чмокал губами, подгоняя ездовика к месту. Если ездовик опять убегал в стадо, старик не преследовал его, чтобы не поднимать переполоха и не рассеять остальных, уже собранных в табунок.
Таким образом ему удалось собрать десятка три. Посчитав, что этого достаточно, Аханя кивнул ожидающим в стороне пастухам, и те, окружив ездовых, начали осторожно приближаться к ним. И чем ближе подходили пастухи к ездовикам, тем теснее сбивались они в кучу, причем самые дикие старались втиснуться в середину. Не дойдя до ездовых метра три, пастухи окружили их маутом, держа его на высоте пояса. Оба конца маута, сомкнув, привязали к дереву – получилась своеобразная изгородь. Если кто-либо из ездовиков оборачивался к изгороди с намерением прорваться сквозь нее к стаду, пастухи тотчас же успокаивающе посвистывали и предостерегающе пошевеливали маутом. Стоит лишь одному ездовому ринуться через маут, как все ездовые хлынут за ним – не удержать.
Но вот олени успокоились. Аханя, войдя вовнутрь изгороди, начал осторожно надевать уздечки на крайних ездовых, связывая их друг с другом и таким образом создавая вторую изгородь, внутри которой оставались наиболее дикие ездовики. Когда крайние олени были связаны друг с другом, на помощь мужу пришла Улита. Протиснувшись в середину табунка, она, не обращая внимания на дыбившихся дикарей и на мельтешившие перед ее лицом острые рога, ловко накидывала уздечки.
На ней была праздничная национальная одежда, искусно расшитая цветным бисером и кусочками цветного меха. Особенно красив был кожаный длинный и узкий фартук, на нем кроме бисерного орнамента висело множество гравированных выпуклых монист и серебряных полтинников, которые при каждом ее движении тихонько позванивали. Такой праздничный наряд надевала Улита только во время кочевок – все остальное время Николка видел чумработницу сидящей в палатке в грязном ситцевом платье, в торбасах с засаленными кожаными голяшками, на которых она сучила оленьи жилы или куда ставила узкую дощечку для раскройки камуса, кож. С утра до вечера Улита что-нибудь шила, кроила, скоблила, выходя из палатки лишь за тем, чтобы принести для еды мяса или наполнить кастрюли зернистым снегом, если рядом не было воды. Вот и получилось так, что кочевка для чумработницы превратилась в праздничную церемонию, во время которой только и можно ей было покрасоваться и похвастаться своими нарядами.
Но вот и связаны все ездовики.
Пообедав, сняв и увязав палатку, пастухи тронулись в путь. Впереди каравана шел Аханя, он вел за собой четырех попарно связанных оленей. За Аханей вел свой аргиш Шумков. Передняя нарта Шумкова нагружена только кукулями да шкурами, вторая нарта тяжелей первой. Третья – тяжелей второй, а самая последняя уже тяжко скрипит под грузом. За Шумковым ведет аргиш Фока Степанович. Замыкает караван Улита. Улита сидит на легкой высокой нарте, в которую запряжены самые смирные ездовики. Во время кочевок только чумработница имеет право сидеть на нарте – это право слабых и детей, мужчины такой привилегией пользуются в исключительных случаях. Обычно же пастух ведет аргиш в поводу, то и дело оглядываясь назад – не перевернулась ли нарта, не зацепилась ли за выворотень, не запутался ли в постромках ездовой, не перекрутился ли на его плече алык. Вот и приходится пастуху то и дело останавливать аргиш, поправлять алык или подтягивать ослабленную веревку, скрепляющую груз. Особенно трудно впереди идущему. Он выбирает удобный путь для всего каравана, он должен хорошо знать местность, дабы не завести караван в тупик. Он пробивает лыжами снежный целик и все время вынужден тянуть неохотно идущих по глубокому снегу передовых ездовиков.
Несмотря на свой возраст, Аханя справлялся с этой задачей успешно. Караван, извиваясь среди деревьев, медленно, но уверенно двигался вперед, оставляя на снегу глубокий нартовый след. По этому следу, длинно вытянувшись, брело стадо, подгоняемое Костей и Николкой. Останавливался караван, останавливалось и стадо. Вскоре легкие камусные лыжи казались Николке уже тяжелыми дубовыми плахами. Устал он кричать на оленей и бегать по глубокому снегу. Но солнце еще высоко, и конца-краю пути не видно. Хочется пить. Николка хватает на ходу снег, жадно его ест.
– Нельзя кушать снег! Совсем ослабнешь, – предупреждает Костя. – Терпеть надо!
Николка терпит. Он все стерпит, лишь бы поскорей стать настоящим пастухом.
Под вечер упали сразу два оленя.
– Пусть лежат, может, оживут, – неуверенно сказал Костя. – Все равно толку от них нет: если забить их – мясо худое, шкура в личинках.
Так и остались лежать на шахме упавшие олени, расклюют их вороны, растерзают их белые горностаи и темные соболи.
Быстро надвигались сумерки. Палатки поставили в глубоком распадке.
Чтобы ездовые олени не соединялись со стадом, Фока Степанович угнал их на вершину распадка. Самым ненадежным и диким из них на шеи повесили тяжелые деревянные болванки и рогатки. Если олень побежит, колодка, раскачавшись, начнет бить его по ногам, значит, далеко ему не убежать.
Стадо Аханя посоветовал угнать километра на два вперед и на стыке двух ключей оставить.
– Там на левой стороне ягеля много.
Вернулись погонщики на стоянку уже при лунном свете.
Николка вполз в палатку на четвереньках. Превозмогая неимоверную усталость, снял торбаса. Улита тотчас подхватила их, заботливо повесила на просушку. Николка с наслаждением лег на свою постель, расслабил мышцы.
Пахло лиственничными ветками, оленьими шкурами и свежезаваренным душистым чаем. Весело потрескивают в печи смолистые поленья. Огонек свечи – точно белый лепесток. Рядом с Николкой, закинув руки за голову и загородившись коленом от света, подремывает Шумков. Фока Степанович, выпятив губы, сосредоточенно перелистывает истрепанный, много раз читанный журнал «Огонек».
Костя медленно переобувается, чему-то улыбаясь, – похоже, что он совсем не устал. Или только вид у него такой?
Около Кости, скрестив под себя ноги, склонился над свечкой Аханя, прочищая спичкой мундштук. Он то и дело тихонько вздыхает.
Улита, придвинув к пастухам алуны [2]2
Алун – шкурка, снятая с головы оленя.
[Закрыть], ставит на них миски с мясным бульоном. От лепешки каждому только по кусочку, зато мяса ешь сколько хочешь. И пастухи едят его сколько хотят и, наевшись, отваливаются от мисок. Полулежа на шкурах, ковыряют спичками в зубах, ждут, когда установит Улита чайный столик, а затем до обильного пота пьют крепкий горячий чай. Теперь и поспать не грех – завтра трудный день.
Девять дней пробивались пастухи к спасительному Маяканскому хребту. Девять раз еще вползал Николка в палатку обессиленный, лежал на шкуре, раскинув руки, потом наедался мяса, напивался чая, забирался в кукуль и проваливался в сон, точно в бездну падал. Тридцать семь оленей оставили пастухи на шахме, но добрались-таки до Маякана, добрались!
* * *
Северные склоны хребта, как и предполагал Аханя, оказались бесснежными – сильные северные ветры сдули тут снег местами до земли. Зато невероятно много было снегу на южных отрогах и особенно в распадках, но это тоже было на руку пастухам, – можно было лихо съезжать на лыжах без риска наскочить на камень и сломать себе шею.
Горы были очень высокие и крутые. Каждое утро пастухи начинали свой день с утомительного подъема в гольцы. Вначале шли на лыжах по лиственничной тайге, затем тайга отступала, подъем становился круче, снежный покров тоньше. Дальше идти на лыжах было нельзя – они не держали, сползали вниз. Взяв лыжи под мышки, пастухи шли пешком, ступая след в след, цепляясь за редкие корявые лиственницы, за выступы камней. Пронизывающий ледяной ветер обжигал лица, выдавливал из глаз слезинки. И чем выше, тем круче становился подъем.
Вот уже далеко внизу остались корявые лиственницы, а до вершины отрога еще полпути. Теплые струйки пота щекочут спину. Дышать тяжело, сердце в груди трепещет, точно птичка в кулаке. Пастухи идут гуськом, ритмично, изредка делая минутные передышки.
Николка, как обычно, тащится сзади, все его внимание сосредоточено на том, чтобы точно попадать носками своих торбасов в ямки чужих следов и не отставать от пастухов. Но как он ни старается, отстает все дальше и дальше. Он готов плакать от обиды из-за своего бессилия, и от этого еще больше устает. Временами его начинает подташнивать, и он переставляет дрожащие в коленях ноги лишь невероятным усилием воли. Не дай бог упадет, раскиснет – засмеют тогда его пастухи.
Но он скорей умрет, чем раскиснет. Не бывать этому!
Пастухи, привычные к ходьбе, во время передышек смотрели на мальчишку сочувственно, но работа есть работа, и, дождавшись Николку, они продолжали подъем. Он стал прибегать к маленькой хитрости: как только пастухи останавливались над ним для передышки, он тут же садился, трогались пастухи – поднимался и он.
Шумков, разгадав его хитрость, кричал:
– Ты чего там на отшибе сидишь? Иди к нам, отсюда дальше видно!
– А мне и тут неплохо, – нарочито бодрым голосом отвечал Николка, устало потирая колени.
Но вскоре он заметил, что не одному ему трудно в гольцах. Аханя, присаживаясь отдыхать, протяжно и тяжело вздыхал, иногда, морщась, восклицал: «Эны-ы-ый!» Этим словом выражалась боль. Трудно давались горы и Фоке Степановичу. С наслаждением присаживаясь на корточки, он шутливо объявлял:
– У-ююй! Однако немножко подохнуть надо.
Это слово «подохнуть» вместо «отдохнуть» смешило Николку.
Шумков ходил по сопкам сравнительно легко, но больше удивлял Николку Костя. Он мог подниматься в гору бегом и при этом во всю силу легких кричать на оленей, почти не задыхаясь и не испытывая острого желания отдохнуть.
Как-то перед сном Николка обратил внимание на голые Костины ноги и был поражен их видом – удивительные, почти страшные ноги – мышцы на них слоились одна на другую и при каждом движении вздрагивали и трепетали. Они были перевиты и перекручены выпуклыми жилами. Это были ноги ходока!
«Буду таким, как Костя», – решил Николка и на следующий день приступил к тренировке. Попросив у Фоки Степановича маленький рюкзак, он положил в него завернутый в тряпку камень килограммов на пять и начал таскать этот груз по сопкам, намериваясь прибавлять к нему еженедельно по килограмму. Пастухи подняли Николку на смех – не спятил ли он. Но Николка рассказал им о древнегреческом атлете, который каждое утро носил на своих плечах теленка. Теленок рос, вместе с ним росла и сила атлета, смогшего в конце концов носить на плечах быка. Пастухи махнули на Николку рукой: таскай, паря, таскай. Нам не жалко! И только Шумков, пренебрежительно усмехнувшись, сказал:
– Вся эта ересь от книжек, начитался, понимаешь, всякой чепухи. Ты книжки эти – брось! Лучше в свободное время маутом потренируйся. А то книжек полную мунгурку набрал – груз лишний, свечи жгешь…
– Ты, Васька, сам это брось! – резко одернул бригадира Фока Степанович. Пастухи осуждающе смотрели на Шумкова.
– Да вы чего, братцы? – притворно удивился Шумков. – Свечек мне, что ли, жалко? Глаза его жалею – пусть читает сколько хочет, но глаза ведь испортит…
Николка обиженно притих, забрался в угол палатки, вспомнился ему отчим… Не однажды у Николая появлялось нестерпимое желание выбросить камень. Но всякий раз он вспоминал Костины ноги. И, стиснув зубы, обливаясь потом, упрямо продолжал носить свой нелепый груз. Заметив его упорство, пастухи стали посматривать на него с некоторым уважением.
– С характером парень! – говорили они друг другу одобрительно. – Настырный – может, и добьется своего.
На новом пастбище олени быстро окрепли и уже не стояли подолгу на одном месте, как в первые дни, а, разбившись на малые группы, разбегались за одну ночь по всем окрестным отрожкам.
– Вот попробуй не походи к ним неделю, – говорил Костя Николке, – все стадо разбежится – за год не соберешь. Когда снег глубокий – они в кучу лезут, а как помельче – разбредаются. Такие черти. – Последние слова Костя, как показалось Николке, произнес ласково.
Несмотря на то что ежедневные походы по крутым сопкам отнимали много сил, пастухи были довольны. Осматривая оленей, Аханя удовлетворенно восклицал: «Окси! Какой жирный олешки! Хокан ая!» – и улыбался широко, показывая желтые неровные зубы. Лицо его, усыпанное мелкими капельками пота, которые на солнце серебрились, словно бы расцветало.
Больше недели сидели пастухи без мяса, ели юколу и строганину из мальмы. Рыба – пища легкая, легко от нее животу, тяжело ногам – не тянут ноги в сопку. Но Аханя не разрешал забить оленя.
– Рано еще олешек трогать, не нагуляли олешки жира, а без жира какое мясо? Давайте лучше на баранов поохотимся.
Все сопки вокруг были испещрены бараньими следами. Много раз видели пастухи и Самих животных, но, занятые работой не имели возможности охотиться. Поэтому, когда пастухи сообщили Николке о предстоящей охоте, он чрезвычайно обрадовался и весь вечер возбужденно расспрашивал пастухов об этих загадочных для него баранах. Выяснилось, что у них великолепное зрение и удивительная фотографическая память. За полкилометра баран способен увидеть рукавицу. А если в том месте, где обитает баран, положить новый камень или воткнуть палку, баран тотчас отличит новый предмет и будет долго смотреть на него. Баранье мясо вкусней оленьего. Баранья шкура теплей и легче оленьей. Из бараньего рога делают набалдашники для маута. Но убить барана, не умеючи, трудно. Заметив опасность, животные застывают точно камни и могут стоять неподвижно и полчаса, и час до той поры, пока не начнешь приближаться к ним или не исчезнешь из их поля зрения. В обоих случаях бараны тотчас же срываются и убегают по своим тропам.
