Текст книги "Большое кочевье"

Автор книги: Анатолий Буйлов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 30 страниц)

Утром председатель, узнав о случившемся, наказал каюрам привязать собак покрепче, а сторожам сделал строгое внушение – впредь караулить не в палатке, укрывшись в кукуле, а почаще похаживать вокруг кораля.

После корализации пастухи наконец-то смогли облегченно вздохнуть, и было у них такое чувство, какое бывает, вероятно, у землепашцев, собравших с поля обильный урожай.

Маяканское стадо в этом году не поджимало Долганова, и поэтому он распустил оленей в окрестностях кораля, где, правда, были скудные пастбища, но это ведь ненадолго – дня на три-четыре.

Два дня в доме оленеводов крутили для пастухов старые кинофильмы: «Веселые ребята», «А ну-ка, девушки», «Свадьба в Малиновке», «Кортик», «Джульбарс», «Опасные тропы». Все эти кинофильмы, кроме «Свадьбы в Малиновке», Николка уже видел и потому был слегка разочарован, для других же пастухов это было настоящим праздничным зрелищем.

В промежутках между киносеансами главный врач поселковой больницы, поблескивая очками и лысиной, тщательно осматривал пастухов, подробно расспрашивал их, то и дело что-то записывал в клеенчатую черную тетрадь, на которую пастухи косились с подозрением, – черный цвет ее смущал пастухов, другое ли что?

Рядом с главврачом стояла молодая симпатичная девушка-грузинка – все спрашивала у пастухов и каюров, не болят ли у кого зубы? Зубы болели у многих, но каждый, к кому обращалась девушка, торопливо мотал головой и с самым беспечным видом заявлял, что зубы у него в самом лучшем состоянии.

После корализации новый председатель колхоза Плечев сообщил пастухам, что по предложению заволеневодством Шумкова и по решению правления колхоза бригаду Долганова обязывают перейти на новый маршрут, исключающий выход стада к морю. Свое предложение Шумков мотивировал тем, что пастбища полуострова сильно вытоптаны и надо дать им отдых года на три-четыре, пока не восстановится поврежденный ягель. Услышав это, пастухи вначале дружно воспротивились, доказывая, что менять маршрут совершенно необязательно, что на полуострове достаточно простора и много таких уголков, где ягель пухлый, как заячье одеяло, и, кроме того, разве не знает Шумков, что на полуострове пастбища в основном летние, олень кормится листьями карликовой березы, болотной зеленью и грибами? Изменить маршрут – дело нешуточное! Но Плечев хотя и мягко, но решительно гнул свою линию, и все пастухи, кроме Ахани, скоро сдались. Аханя же наивно продолжал доказывать председателю, что олени будут вести себя на новом маршруте чрезвычайно беспокойно, будут стремиться уйти на свои старые привычные пастбища и придется потратить много сил, чтобы удержать их. Он говорил о том, что оленям нужна соль, а в тайге ее не будет, не будет там и кеты, и морского зверя и не из чего будет не только мауты вырезать, но даже сары сшить. Зато там всегда очень много гнуса. Долго Аханя перечислял минусы нового маршрута и наконец, сообразив, что председатель слушал его лишь из вежливости, махнул рукой и горестно заключил, что всегда здешние оленеводы кочевали зимой в тайгу, летом – к морю и от этого всем было хорошо. Теперь же всем будет плохо – одному Шумкову будет, наверно, хорошо.

Хабаров к этому, как всегда, философски добавил:

– Эксперимент ради эксперимента человек делает в том случае, когда ему больше нечем заняться, а если такой эксперимент проводится не с колбами, а с людьми, то здесь экспериментатор либо великий добряк, либо отчаянный подлец.

На этом все и закончилось, отныне бригаде предстояло осваивать новый маршрут.

В тот же день Плечев, Хабаров и Шумков уехали в первую бригаду на Маякан. Там Хабаров должен был помочь Василию Ивановичу отбить забойных оленей и угнать их на Колымскую трассу золотоприискателям на мясо. Оттуда же Хабаров намеревался улететь в Уссурийск, сдавать экзамены за пятый курс.

Зима выдалась на редкость малоснежной. Сытые, разжиревшие олени непрерывно разбредались по обширному, богатому ягелем пастбищу – им-то было хорошо и вольготно, но пастухам приходилось много бегать.

Дни стояли тихие, обжигающе морозные, трещали и дымились от мороза наледи, цепенела тайга, обрастали инеем причудливые скалы в гольцах. Ночью на небе высыпали бесчисленные звезды, и Млечный Путь казался среди ярких звезд светлой оленьей шахмой.

До февраля между делом Николка изловил капканами четырнадцать соболей, подстрелил сорок четыре белки да еще горностаев поймал десяток.

– Э-э, да ты, парень, я смотрю, соболятником знаменитым скоро станешь, – удивился Фока Степанович, когда Николка однажды вытряс из мешка всю добытую за зиму пушнину.

– Ну вот, а ты чего-то обижался, что тебя на охоту не пустили, – напомнил Долганов. – А видишь, как ты развернулся: и оленей пас, и пушнины добыл не меньше охотников, вот это по-деловому! За это и похвалить не грех.

Николка видел, что пастухи не завидуют ему, а радуются его удаче от всей души, сам же он больше радовался тому, что смог в эту зиму обучить девять ездовых, все они шли в поводу свободно, без натяжки, а один из них, сухопарый, с крепкими ногами чалый, даже позволял садиться на себя верхом и был послушен и смирен. Аханя, увидав этого оленя, радостно воскликнул:

– Маладец, Колья! Ти обучили настоящий учаг! Учаг трудно учить. Ти настоящий типерь пастух!

Этой похвале Николка был рад больше, чем всем своим добытым соболям.

В конце февраля Долганов, Фока Степанович и Костя откочевали караваном из тридцати пустых нарт в поселок за продуктами. Напрямик до поселка было не менее двухсот километров, но кто же ходит в тайге напрямик?

Двадцать три дня Николка с Аханей держали стадо вдвоем – нелегко это было, но знали они, что Долганову с ребятами тоже несладко!

Через двадцать три дня – на день раньше рассчитанного времени – кочевщики привезли продукты, а заодно и страшную весть: при перегоне забойных оленей на Атку на стадо напал медведь-шатун. Хабаров, гнавший это стадо, вместо того чтобы убежать за помощью к ехавшим сзади каюрам, кинулся медведю наперерез и, размахивая палкой и неистово крича, попытался отогнать его, но очумевший от голода зверь, бросив оленей, пошел на человека… Трое суток, нещадно погоняя собак, везли каюры изувеченного Хабарова в поселок, но на последней стоянке, в Доме оленеводов, на рассвете из горла хлынула кровь, и он скончался.

Пока его везли, Хабаров ни с кем не разговаривал, не жаловался на боль, даже не стонал, а, стиснув зубы, лишь морщился иногда и закрывал глаза. На стоянках он упорно писал письмо, которое за несколько минут до смерти отдал каюрам и четким ясным голосом попросил передать его лично в руки Николаю Родникову. Больше он не проронил ни слова.

– Вот оно, письмо, – суровым голосом сказал Долганов, протягивая онемевшему, оглушенному Николке сложенный вчетверо двойной тетрадный лист.

– Да, парень, вот такое, значит, дело, значит, вот так вот, нету теперь нашего Хабарова, – скорбно подтвердил Фока Степанович.

Николка выхватил у бригадира письмо и, уйдя от палатки подальше, дрожащими руками развернул измятые, истертые на углах тетрадные листы.

«Николка! Дружище. Вот пишу тебе… Я, кажется, отходился по белому свету – не довезут меня ребята до больницы, не довезут, да и не поможет она – кровью плюю, это кровь изнутри… Умирать не страшно, я не боюсь, но мне обидно, дружище. Вот очнулся, вспомнил: нет у меня, оказывается, близких людей на этом свете, нет ни отца, ни матери, ни верного друга – один я, совсем один, некому будет вспомнить меня, пожалеть обо мне. Но вот подумал я о тебе, Николка, ты один у меня стоишь сейчас перед глазами – и вроде полегче стало на душе, и боль отпустила. Николка, дружище! Мне, лежащему там, в земле, все это будет безразлично, но вот сейчас, еще живущему, еще живому, – горько и обидно. Мне было бы легче уходить туда, в холодную темень, если б я знал, что не умру совсем, а хотя бы мизерной частицей останусь жить в чьей-то душе и памяти… Ты понимаешь меня, Николка? Ты поймешь меня – я знаю. На этой земле я, кажется, не сделал никому большого зла, но и добрых дел не припомню… О чем я? Трудно дышать, Николка, в груди огонь, мысли уходят. Отдохну немного. Хоть бы это письмо успеть дописать. Отдохну…

Вот опять продолжаю. Кажется, уже сутки прошли. Лежу я в Доме оленеводов. Мне уже легче – это конец! Все-таки досадно умирать, не оставив после себя ни добротного дома, выстроенного своими руками, ни детей. Пил водку, мечтал и ждал светлого чуда… Николка! Дружище! Никогда ничего не жди – ставь перед собой высокую цель и упорно двигайся к ней, и ты достигнешь ее – это и есть светлое чудо! Что тебе сказать на прощанье? Николка! Ты единственный человек, которого я искренне пытался зажечь теми чистыми искрами, которые еще теплились в душе пьянчуги Хабарова. Перед тобой я хотел быть лучше, чем я есть. Будь моим верным другом, Николка, прошу тебя! Будь всегда таким добрым и отзывчивым, какой ты есть сейчас, – это очень трудно сохранить – в мире так много зла! Держись поближе к таким людям, как Аханя. От таких, как Шумков, держись в стороне – с такими, как он, тебе еще предстоит бороться. Это гораздо страшней и глубже, чем кажется. Но у тебя нет еще сил для такой борьбы – ради бога, учись, Николка! И ты сам во всем разберешься. Трудно писать. Отдохну… Нет! Надо скорей… опять голова кругом идет, не хватает воздуху. Мне не страшно! Коля! Прошу тебя, когда будешь уезжать, возьми водки и зайди ко мне на могилу попрощаться. Это конец! Друг мой, вспоминай меня, очень прошу – вспоминай… Прости, если обидел когда ненароком… надо успеть отдать письмо. Прощай, друг… вспоминай меня… светлого чуда тебе…»

Прочтя письмо, Николка, прислонившись спиной к лиственнице, долго стоял в оцепенении, из глаз сами собой, холодя щеки, катились слезы. Где-то рядом тоненько посвистывали синицы, шуршал коготками о древесную кору юркий поползень, вдалеке нудно скрипела кедровка, дробно и гулко, как в барабан, стучал черный дятел-желна, а Николке хотелось крепко зажать свои уши и ничего не слышать. Он все ждал, что вот сейчас в память о погибшем его товарище все в природе на минуту смолкнет и воцарится скорбная, почтительная тишина, но ничто не смолкало: по-весеннему ярко сверкало над лиственницами солнце, по-весеннему бодро вздыхала тайга и пели птицы, и жизнь продолжалась.

Со второй половины марта начались снегопады. Временами снег сыпал так густо, что казалось, это вовсе и не снег, а сплошная белая стена. Снежинки были необыкновенно большие, как белый пух, без ветра они падали медленно и отвесно, слышался отовсюду неясный мягкий шорох, звенели где-то в белой вышине чистые мелодичные колокольчики.

Очень любил Николка в такую погоду стоять где-нибудь среди притихших, укрытых снегом лиственниц и, затаив дыхание, слушать снегопад и воображать себя или деревом, или диким зверем. Иногда ему на мгновение удавалось каким-то образом слиться с природой, ощутить себя частицей ее, но ощущал он себя не деревом, не зверем, а птицей, ему казалось, что он, поднявшись в небо, летит над белой землей все выше и выше к солнцу и к звездам… Но это длилось мгновение. Николка вновь опускался с небес на землю, вновь ощущал свое настоящее, противоречивое человеческое естество. Каждое утро пастухи первым делом откапывали придавленную снегом палатку, затем после завтрака, орудуя лыжами как лопатами, принимались откапывать и поднимать нарты с грузом, откопав, уходили на поиски дров. Все сухие лиственницы рядом с палаткой давно уже были срублены и сожжены, приходилось искать сухостоины далеко в стороне, пробивая к ним лыжню-траншею.

Давно предстояло пастухам кочевать в другое место, но куда с таким грузом двинешься? Прежде надо развезти по амбарам большую часть припасенных на год продуктов, но попробуй доберись до амбаров, коли до них и в малоснежье-то дойти – за два дня не управишься, а в такую непогодь пробултыхаешься и всю неделю – оленей измучаешь, себя издергаешь. Уж лучше подождать, пока утихнет непогода.

А снег все сыплет и сыплет с небольшими перерывами вот уже девятый день, точно там, на небе, кто-то упрямо и зло вытрясает его из бездонного мешка.

– Как там сейчас оленчики наши? – то и дело тревожно спрашивали друг друга пастухи.

– Да уж несладко им, верно, – отвечал кто-нибудь уклончиво.

– Да, пургуют оленчики, – торопливо соглашались с ним, и все почему-то тотчас же обращали глаза на Аханю, точно призывая его подтвердить, что олени действительно всего лишь пургуют, но старик хмуро молчал, не нравилось ему лукавство пастухов перед фактом, беду не обманешь, не обойдешь: если пришла к тебе беда, сделав свое черное дело, – встречай ее.

Отлично знают пастухи, что олени не просто пургуют, а давно уже копают в снегу глубокие ямы, чтобы добраться до пучка ягеля. Глубокий, очень глубокий снег! Беда оленям! Беда! Как быть? Куда гнать оленей, чтобы не истощить их, чтобы ни один олень не пропал от голодной смерти? А весна наступит? Много снегу – много воды, опять задача: как обойти непроходимые речки, вспученные вешними водами? Куда кочевать сейчас, чтобы вывести стадо из зоны глубоких снегов? Где лучше всего провести отел? Рано или поздно эти вопросы встанут, и придется их обсуждать, и придется принимать решения, значит, нечего оттягивать, незачем делать беззаботный вид и успокаивать друг друга пустыми словами. Беда на пороге – надо думать, как устоять перед ней, – об этом и думал Аханя, оттого и хмурился.

А вскоре перестали лукавить друг перед другом и пастухи – до лукавства ли тут, если снегопад вот уже одиннадцатый день не кончается, снегу насыпало выше человеческого роста, и неизвестно, сколько все это будет продолжаться. Эдак в самом деле недалеко и до беды. Однако если разобраться, то ведь никакими думами снегопад не остановишь, не отведешь снеговые тучи ни рукой, ни мольбой, ни пушечным громом – хоть криком изойдись, вдребезги разбейся, а будет он сыпать и сыпать до той поры, до которой суждено ему. Значит, сиди и жди терпеливо, не суетись, не изводись понапрасну – утро вечера мудреней.

На двенадцатый день снегопад прекратился. И сразу вокруг засияло ослепительной первозданной белизной. Дохнуло весенним теплом.

После обеда Николка отправился к реке, где намеревался срубить на дрова давно примеченную сухую лиственницу. Он старался пробить лыжню-траншею к сушине как можно ровней, снег был пухлый, легко продавливался, но быстро идти не давал. Николка брел медленно и трудно, как будто по воде.

Добравшись до сухостоины, он обтопал ее вокруг, чтобы удобней было рубить, и уж взялся было за топор, но услышал вдруг лай упряжных собак и голоса людей. Кто-то погонял собак, отчаянно матерясь, четко было слышно постукивание остола о копылья. Звуки доносились со стороны небольшой мари, которая начиналась сразу же по ту сторону речки, за красной гривкой тальников. Марь просматривалась от края до края. Внимательно оглядев ее, Николка не увидел там ничего, кроме белого снега и редких корявых лиственниц.

А собаки между тем продолжали лаять и повизгивать. Каюры покрикивали на собак. Звуки доносились именно со стороны мари, но были слегка приглушены. Еще раз оглядев марь и не обнаружив на ней ничего, Николка, заинтригованный и сбитый с толку, ущипнул себя за подбородок. Но боль от щипка ощущалась – значит, не спит он и эти звуки – реальность. Вот завизжала собака, невидимый каюр сердитым окриком остановил упряжку. Вот опять заговорили люди: о чем – не разобрать, но кажется, они о чем-то спорят. И тут Николка увидел на мари движущиеся черные пятнышки: они то появлялись, то исчезали. «Да ведь это же малахаи каюров!» – приглядевшись, изумился он.

Упряжки удалялись. Николка стал громко кричать и размахивать над головой шапкой. Каюры тотчас остановили собак. Вот один из них, должно быть встав на нарту ногами, высунулся над снегом до пояса, оглядевшись и увидев Николку, помахал ему, кому-то крикнул, показывая рукой, что надо делать разворот.

Николка стал пробивать лыжню навстречу упряжкам, увязая в снегу по пояс. Перейдя через речку и поднявшись на берег, он увидел три упряжки, впереди пробивали лыжню два человека. Через минуту Николка сошелся с коренастым, похожим на цыгана камчадалом – он был в одном шерстяном свитере и меховой, сильно поношенной, тесноватой для него безрукавочке, но в великолепном огненно-рыжем лисьем малахае.

– Здравствуй, пастух! – радостно приветствовал он.

Николка крепко пожал руку камчадала.

Вслед за камчадалом устало брел голубоглазый паренек – шапку он сдвинул на затылок, телогрейку распахнул, над мокрым от пота чубом струился пар. Раскрасневшийся, разгоряченный ходьбой, он шумно дышал и тоже был очень рад встрече с Николкой.

За пареньком, отстав от него шагов на двадцать, вывалив красные языки из пастей, отчаянно хрипя, не бежали, а словно плыли по глубокой лыжне собаки. Передней упряжкой управлял Шумков, на второй нарте сидел Осипов, на третьей – Табаков и Плечев. Передовые собаки, добравшись до конца лыжни, без команды остановились и тотчас легли, жадно глотая снег. Плечев, Шумков и каюры, стараясь не наступить на лежащих в снежной траншее собак, пробрались к Николке. Радуясь встрече, они наперебой бранили погоду, громче всех и возбужденней говорил Шумков:

– Вот, брат, погодка, а! Целую неделю едем! Собачий корм начали есть уже, а снег все валит и валит! В верховьях Хакэнджи искали вас – нету! Ну, говорю ребятам, до мари доедем сегодня и назад шуровать надо, а то придется собачатину есть. И вот видишь, чуть не проехали, спасибо, что ты нас увидел. А я слышу, вроде кричит кто-то, встал на нарту, смотрю, ты шапкой машешь. Ну, теперь живем, братцы!

– А я думаю, чего это мои собачки все влево да влево прижимаюстя, – перебил Шумкова Табаков. – Трезор – так тот чуть ли не на дыбы поднимается, цыкнул на него, он перестанет, другой начинает. Оказывается, не зря они тянулись влево.

– Да ладно, Иван, чего там оправдываться, – широко улыбаясь, сказал Плечев. – Провезли бы вы меня мимо палатки за милую душу, да еще и собачатиной накормили бы. Ну, показывай, Николка, где палатка ваша. Ты, я вижу, дрова пришел рубить, давай сообща и срубим.

Каюры принялись поднимать собак – которую остолом, которую пинком, для более послушных достаточно было бранного окрика – иного обращения собаки просто не понимали. Подчиняясь каюрам, они, измученные, с выпирающими ребрами, жалобно повизгивая, вставали, натягивали постромки алыков, с трудом волокли буровившие снег нарты.

Двадцать шестого марта Николка и Аханя повели два аргиша к Маякану. Аханя вел впереди своего аргиша четырех попарно связанных друг с другом оленей, сзади два оленя тащили нарту с постельными принадлежностями, на второй и третьей нартах лежали вещи потяжелей.

Вначале передовые олени, легко рассекая грудью пушистый снег, шли в поводу бодро. Но уже минут через десять, разинув рты, тяжело поводя боками, они начали тянуть повод, прыжки их становились короче и тяжелей. И вот уже Аханя, подергивая повод, подбадривает оленей, но все чаще олени упрямятся, вздымаясь на дыбы, молотят снег широкими копытами, рыскают из стороны в сторону, но, куда ни рыскай, всюду глубокий снег. Вот уже левый учаг, увязнув, подогнул ноги, лег на брюхо.

Аханя меняет оленей местами: передовых выводит назад, задних – вперед. Но и свежих оленей хватило ненадолго, вскоре они тоже выбились из сил и начали падать то один, то другой, и все трудней их было поднимать.

Выдохшись, Аханя присаживался на корточки, надсадно кашлял. Отдохнув, дав передышку оленям, он, страдальчески морщась, с трудом поднимался, вновь и вновь принимался изо всей силы дергать повод, поднимая лежащих в снегу учагов.

Уже в пятый или шестой раз меняет Аханя оленей, но и это уже мало помогает – олени быстро устают. Аханя тоже устал, давно устал, лицо его раскраснелось. Расстегнув пыжиковую, истершуюся до кожи дошку, сдвинув шапку на затылок, он хрипло, как порванная гармошка, дышит, жадно хватая ртом воздух.

Старик уже не в силах по-настоящему дергать повод. Заметив это, Николка пробирается к старику, молча берет из его рук повод и дергает его так, что у лежащего оленя щелкает нижняя челюсть. Олень вскакивает и трясет головой, но через несколько шагов он снова падает. Николка опять пытается взять повод, но старик нервно кричит:

– Бей иво рога! Палькой иво бей!

Николка тихонько ударил палкой по оленьему рогу – олень затряс головой, но продолжал лежать.

– Сильна бить нада!! Сильна!! – неистово кричит старик и, подскочив к оленю, со всего маха ударяет палкой по рогам.

Олень мгновенно, как подброшенный снизу тугой пружиной, вскакивает, трясет головой и послушно идет за стариком. Но вскоре падает другой учаг, палка Ахани хлестко щелкает его по рогам. Теперь оба учага, испытав сотрясающий мозг удар, изо всех сил стараются не отстать от старика, но слишком глубок и вязок снег. Вскоре левый олень вновь останавливается – взмах палки, сухой костяной удар, и караван продвигается еще на полсотни шагов. Остановка – удар! Остановка – удар!

Шуршит снег, скрипят нарты, тяжело, по-собачьи дышат олени, кашель, ругань старика. Николка тоже ругается, то и дело бросая свой аргиш, идет помогать Ахане.

Но все чаще стали падать олени, запряженные в нарты. Поднимает Николка одного, только тронется караван – другой уже упал, поднимает другого, а тем временем надо опять идти на помощь Ахане. Жарко! Снег липнет к полозьям. Чугунные ноги, все тело, чугунный язык и голова чугунная, но надо идти вперед! Николка ругает оленей последними словами, яростно пинает их носками лыж в бока, хлещет палкой по рогам. У некоторых оленей от ударов палки слабые, сами собой отпадающие весной рога отлетают преждевременно, из того места, откуда они выпали, текут струйки крови.

– Проклятые твари! Чтоб вы сдохли! Вперед! Вперед!! – неистово кричит Николка, смахивая злые, холодные слезинки.

Кое-как подняв очередного оленя, он возвращался на свое место и шел дальше, пошатываясь от усталости и успокаиваясь от нервного возбуждения, удивлялся своей жестокости, упрекал себя, зарекался держать себя в руках, но при виде следующего упавшего оленя тотчас взрывался – и все повторялось. Это было похоже на тяжкий кошмарный сон. Николка потерял счет времени, он только сознавал одно – что надо двигаться вперед и только вперед, это самое главное, и он тормошил оленей, кричал на них, избивал, толкал их, ставил на полозья перевернутые нарты, связывал порванные уздечки и алыки, перепрягал наиболее сильных ездовых в тяжелые нарты, слабых – в более легкие. Время от времени вместе с Аханей отдыхал, присев на корточках, и вновь двигался вперед.

Иногда ненароком он оглядывался назад и видел глубокую снежную траншею и над ней очертания той сопки, от подножия которой они сегодня начали кочевку. Сопка была четко видна и, казалось, совсем не отдалилась, словно караван все это время никуда и не продвинулся, а барахтался на месте, как муха в паутине.

А солнце между тем уже опускалось к вершинам сопок, и пора было присматривать удобное место для табора. Николка увидел впереди сухую лиственницу, а чуть поодаль, влево от нее, молодой листвяк. «Вон там палатку хорошо бы поставить», – равнодушно отметил для себя Николка. Очевидно, то же самое решил и Аханя, он стал подворачивать караван влево. Николка даже не обрадовался скорой возможности вползти наконец в теплую, пахнущую дымком и лиственничными ветками палатку – сама мысль об этом казалась ему сказочно далекой, почти неисполнимой.

Олени падали в снег теперь уже непрерывно – один за одним и сразу по двое, трое. Наконец, когда до выбранного места оставалось всего лишь несколько десятков шагов, оба передовых учага упали одновременно. Караван остановился, и сразу на снег легло более половины всех ездовых. У тех же оленей, которые продолжали стоять, мелко тряслись и подгибались ноги.

Увидев это, Николка понял, что это предел: теперь оленей не поднять никакими силами, да и где их взять, эти силы? У него тоже подгибаются ноги, и он тоже готов упасть в этот мягкий, как пуховая перина, снег. Однако надо что-то делать! Караван стоял на совершенно чистом месте, непригодном для палатки. Неужели придется перетаскивать необходимый для ночевки груз в листвяк на своих плечах? Этого еще не бывало! Неужели олени не преодолеют последнюю сотню метров?

Пока Николка оценивал обстановку, Аханя из всех сил пытался поднять учагов, он бил их палкой по рогам, пинал, топтал лыжами, хлестал уздечкой, выкручивал и заламывал им на спину хвосты, но все было напрасно! Николка, сознавая тщетность и ненужность всего этого, невольно помогал Ахане избивать оленей, но оба учага, тихо постанывая, лишь испуганно таращили глаза. И Николке стало ясно, что никакая боль уже не заставит их подняться, он замолчал и отошел в сторону.

А старик, наоборот, все более распаляясь, избивал их все яростней, как шаман в экстазе, он что-то выкрикивал и вдруг, отбросив палку, упал перед оленьей мордой на колени, цепко схватил ее скрюченными пальцами, и, закричав стонущим каким-то рыком, вцепился зубами во влажные трепещущие оленьи ноздри и начал их рвать, страшно, утробно рыча. Олень застонал, как человек, слабо мотнул головой, но не двинулся с места, а старик все крепче сжимал челюсти, все громче, дичее рычал, и из глаз его, совершенно безумных и диких, обильно катились крупные светлые слезы.

Николка остолбенел, ему показалось, что старик сошел с ума! Надо было что-то делать, как-то помочь старику, но страх парализовал Николку. Рычание Ахани все тише и тише, вот он смолк, разжал челюсти, испуганно отстранился от окровавленной оленьей морды и вдруг, закрыв лицо ладонями, громко зарыдал.

Дождавшись, когда старик окончательно успокоился, Николка помог ему подняться на ноги. Немного отдохнув, они распрягли ездовых, перетаскали необходимые вещи в листвяк, поставили палатку, и вскоре в вечереющее небо заструился легкий голубой дымок.

Николка нарубил дров, согнал с нартового следа немного отдохнувших оленей в снег и погнал их на склон сопки. Сегодня он был уверен – олени в стадо не уйдут: слишком глубок снег и слишком голодны они и обессилены – начнут сейчас копытить ягель. Николка не повесил им колодки – по такому глубокому снегу трудно ходить и без колодок, а тем более трудно будет копытить ягель.

К палатке вернулся он совершенно разбитый. Кругом стояла тишина, на небе кое-где поблескивали звезды. Совсем недалеко, всего лишь километрах в четырех, виднелась сопка, возле которой стоял пастушеский табор, даже лай собак был слышен оттуда.

«Может, сходить на табор и взять на помощь еще одного пастуха? Не добраться нам вдвоем до амбаров, – подумал Николка, но тотчас отбросил эту мысль. – Третий человек силы оленям не прибавит. А снег уляжется – станет легче и кочевать».

Аханя встретил Николку ласковой улыбкой – он уже сварил мясо, заварил чай. Ужинали молча, Аханя то и дело тяжело вздыхал, виновато опускал голову, когда Николка смотрел на него. Чтобы отвлечь Аханю от невеселых мыслей, он включил «Спидолу», и тотчас в палатку ворвалась бодрая песенка оленевода:

 
Едем, едем мы тайгой,
И неудержимо
Лес таежный, лес густой
Пролетает мимо.
За спиной лежит снежок,
Мчатся нарты с кручи…
 

Аханя вскинул голову, с каким-то даже удивлением посмотрел на приемник, точно слышал эту часто исполняемую в последнее время песню впервые, и, чем дольше он слушал ее, тем оскорбленней становилось выражение его лица. И Николка, много раз слышавший эту бодрую песенку, теперь задумался над ее легковесными, игривыми и в общем-то насквозь фальшивыми словами, ибо в песне этой не было ни гололеда, ни жестоких холодных буранов, ни глубоких снегов, ни бессонных ночей, ни изнурительных кочевок, – не было в песне ничего такого, что хотя бы намекало людям о трудной и сложной профессии оленевода.

 
За спиной летит снежок,
Мчатся нарты с кручи…
Борзый Конь – хорошо!
И ишак – хорошо!
И верблюд – хорошо!
А олени – лучше!
 

Николка напряг свою память, пытаясь вспомнить, сколько же он раз и в самом деле за эти годы прокатился на нарте? И оказалось, только два раза, да и то по готовому нартовому следу, во всех остальных случаях он и другие пастухи вели аргиш в поводу, петляя среди деревьев и каменных глыб, пересекая наледи и бурные речки, взбираясь на крутые перевалы и каменные осыпи, прорубаясь сквозь заросли стланика…

– Аханя! Тебе нравится эта песенка? – с улыбкой спросил Николка.

Старик покачал головой, еще немного послушал и, скорбно вздохнув, признался:

– Суксем эту песня пустой, однака…

И, вновь опустив голову, стал о чем-то думать – может быть, о завтрашнем дне он думал, может быть, о своей прошедшей невозвратной молодости, – думать и вспоминать старику нравилось, это была его вторая жизнь, в которой он видел себя не тщедушным, больным стариком, а веселым и сильным парнем.

На следующий день пастухи, преодолев десять километров, добрались до реки Ямы. На льду реки снегу было меньше – на третий день каравану удалось продвинуться еще на пятнадцать километров. Вскоре снег уплотнился настолько, что олени уже не барахтались в нем, а лишь увязали по брюхо, но скорость от этого не прибавилась, – вязкий сырой снег налипал на лыжи и полозья нарт тяжелыми комьями, приходилось часто останавливаться, давать оленям короткие передышки, очищать полозья от налипшего снега.

Всюду встречались на пути беличьи и собольи следы. Несколько раз пастухи видели сохатых, то и дело вспугивали табунки речных куропаток. В светлой лиственничной тайге стоял разноголосый ликующе-деловитый птичий гомон. Ярко краснели на искрящемся снегу тальниковые островки. Горьковато запахло вербными почками, уже упал на реке лед – верная примета наступившей весны.

Неспроста Аханя упрямо возражал осенью против нового маршрута – старый оленевод хорошо представлял себе, какие трудности ожидают пастухов. И вот эти трудности не замедлили явиться – инстинкт неудержимо подталкивал оленей к морю, на те исконно знакомые тропы, по которым так привычно бродили они, – крепкая, веками витая сила связывала их с тем морем и с теми тропами.

Круглосуточно дежурили пастухи вокруг стада, с большим трудом удерживая его. Как разворошенный муравейник, оно кипело, кружилось и металось по окрестным сопкам, норовя ускользнуть в долину реки, по которой лежал путь к морю. Иногда им это удавалось, но по раскисшему глубокому снегу пастухи быстро настигали их и возвращали в горы на прежнее место. Гораздо трудней было удержать оленей на утренней заре, когда снег смерзался, превращался в крепкий, как асфальт, наст. По такому насту олени скакали галопом, и к этому времени дежурные пастухи, затушив костры, спускались в долину и, бегая у подножия сопок взад-вперед, громко кричали и стучали палками о стволы лиственниц, стараясь отпугнуть оленей, не дать им спуститься в долину. Но иногда животные все-таки прорывались, и тогда приходилось гнаться за ними многие километры, до тех пор, пока не начинал ломаться наст. После такой гонки пастухи возвращались в стадо, пошатываясь от усталости.