Текст книги "Большое кочевье"
Автор книги: Анатолий Буйлов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 30 страниц)
– У-ух! Какой росомаха зверь поганый! – горестно воскликнул, увидев все это, Кодарчан. – Как жить-то дальше будем? Белки нет, чая нет, совсем плохо…
– Ничего, Кодарчан, как-нибудь проживем. Давай кочевать в низовья, сохатого убьем; там соболя много, будем соболя ловить.
– Хорошо говоришь, – согласно кивнул охотник. – Надо кочевать на Старую Гаданджу. – И, еще раз обведя горестным взглядом истоптанный росомахами снег, сердито заключил: – Однако чего стоять напрасно? Кочевать давай!
В низовьях Ямы белки тоже не оказалось, но зато всюду встречались соболиные следы.
– Добудем сохатого, станем соболя гонять, – объявил Кодарчан.
Два дня Николка растаскивал и раскладывал по путику сохатиные потроха и сбой. Некоторые куски окровавленного мяса, прежде чем оставить, он долго тащил за собой на веревке волоком, умышленно оставлял на волоке крошки жира, спекшейся крови или легкого.
Еще два дня тщательно очищал он от заводской смазки капканы, орудуя щипцами и напильником, подгонял их так, чтобы в настороженном положении тарелочка была бы горизонтально на сантиметр выше дужек, – все по инструкции. Если пружина плохо скользила по дужкам, он подпиливал заусенцы. Потом он налил воду в таз, накрошил в нее стланиковой хвои, сложил туда же капканы и, тщательно прокипятив их, прикрепил к ним заранее подготовленные стальные тросики.
Убивший за эти два дня четырнадцать белок и одного соболя Кодарчан молча наблюдал за Николкиными действиями, неодобрительно покачивая головой.
«Ничего, ничего, – мысленно спорил с ним Николка. – Много ты по такому глубокому снегу соболей не нагоняешь, это тебе не осеннее время. В книжке как сказано: охота на соболя гоном продуктивна только по малоснежью в первой декаде зимы. По мел-ко-сне-жью! Вот!»
Через четыре дня Николка обошел все привады и, к великой своей радости, почти возле каждой привады обнаружил множество соболиных следов. В тот же день он поставил на всех привадах капканы. На следующий день, горя нетерпением, побежал он проверять их и, ликуя, принес в палатку первого в своей жизни соболя!
Замерзший, как камень, соболь оттаивал до полуночи. Обдирал Николка соболя неумело и долго – все боялся нечаянно порезать острым ножом тонкую мездру. Ободрав соболя, он вылез из палатки и, широко размахнувшись, кинул ободранную тушку к подножию террасы.
– Зачем соболя бросил? – укоризненно спросил Кодарчан.
– Как зачем? А куда ж его девать – суп из него варить, что ли?
– Зачем так говоришь?! – испугался охотник и, понизив голос, абсолютно серьезно заявил: – Грех соболя бросать! Надо его хоронить. Видел, как я делал?
– Видел. Ты его в снег под лиственницей закопал. Я думал, просто так, а ты, оказывается, хоронил его. – Николка сдержанно ухмыльнулся: – Ерунда все это, Кодарчан!
– Уй-ю-юй! Зачем так сказал? – сокрушенно покачал головой охотник. – Грех смеяться – не уважил соболя, больше он к тебе не придет в ловушку.
– Надо, Кодарчан, уважать не божков и дохлых соболишек, а друг друга, людей надо уважать, а церковники хороших людей на кострах жгли и казнили по-всякому, – запальчиво возразил Николай.
– Все равно соболя надо было хоронить, – упрямо повторил Кодарчан. – Не придет к тебе соболь, не придет, иди соболя возьми, скажи ему – пускай не сердится. Я, скажи, не знал, что хоронить тебя надо.
– Нет, Кодарчан, хоронить я его не буду, тут мы с тобой не сошлись, ты заблуждаешься, я тебе докажу.
Утром, перед завтраком, Кодарчан отыскал брошенного Николкой соболя и, воровато оглядываясь на палатку, торопливо закопал его под деревом, заискивающе шепча:
– Не сердись на него, он еще молодой охотник, совсем ничего не понимает. Закопал я тебя, потом иди опять в тайгу, на Николку не обижайся, он не злой, он бросил тебя по ошибке. Я тебя похоронил, иди в тайгу, не обижайся на него, ладно?
В тот же день Николка принес еще одного соболя – большого темного кота, шелковистый, с блеском, мех его как магнит притягивал взоры охотников. Николка торжествовал победу, но Кодарчан оставался невозмутимым. Ободрав соболя, Николка демонстративно взял тушку, раскрутил ее и бросил что было силы в лиственничный подрос.
– Зачем опять бросал? Однако совсем ты ничего не понимаешь. Грех!
– Да какой там грех, Кодарчан, – весело улыбаясь, перебил Николка. – Вчера ты пророчил, что больше не поймаю, а я поймал, и завтра то же самое будет.
Кодарчан выслушал Николку с холодным неодобрительным вниманием.
Утром он опять попытался похоронить Николкиного соболя, но, сколько ни бродил вокруг палатки, отыскать соболиную тушку не смог. В палатку он вошел расстроенный, скорбно поглядывая на Николку, молча стал пить чай.
В этот день Николка пришел с охоты с пустыми руками. На молчаливый вопрос Кодарчана хмуро пробурчал:
– Попался соболь в капкан, а другой пришел и съел его – один хвост остался.
– Ай-я-яй, какой беда! Говорил тебе: грех делаешь. Пока не поздно, найди соболя, которого вчера бросал, скажи ему…
– Оставь, Кодарчан! Никуда я не пойду! – отмахнулся Николка.
– Ну не ходи! Не надо ходить! – обиделся Кодарчан. – Теперь соболь будет твои ловушки обходить. Ты себе навредил!
Но на другой день Николка принес сразу двух соболей, через день еще одного и еще, еще. Теперь уже Кодарчан молчал, когда Николка, озоруя, вышвыривал соболиную тушку прямо от порога палатки. Да и что тут скажешь? У Кодарчана только два соболя, а у Николки – шесть. Не везло Кодарчану – глубокий рыхлый снег быстро выматывал силы. Он, конечно, не завидовал Николке, но страшно досадовал на себя – напрасно, оказывается, смеялся над Николкиными капканами, напрасно пугал его лесными божками. Николка поздно уходит из палатки, рано в нее возвращается, меньше устает, а шесть соболей, однако, поймал. Попросить бы у него несколько капканов, но разве хорошо просить то, над чем еще недавно смеялся?
Вскоре восторженный Николка, изловив десятого соболя, заметил угнетенное состояние Кодарчана и, обругав себя идиотом, принес в палатку половину капканов.
– Вот тебе, Кодарчан, капканы, завтра же их расставь – не прогадаешь! Это я тебе точно говорю.
Принимая связку капканов, охотник смущенно попросил:
– Расскажи, однако, как их ставить, я такой железкой никогда не ловил.
Николка подробно, стараясь ничего не упустить, рассказал.
Через два дня Кодарчан удрученно сообщил:
– Сегодня ночью два соболя всю приманку кушали, на капкан немножко гадили, капканы не захлопнулись.
– Ты, наверно, что-то неправильно сделал. Завтра я пойду с тобой, посмотрю и покажу, как надо.
Кодарчан действительно ставил капкан неправильно. Он выкопал рукавицей ямку в снегу, вставил туда грубо настороженный капкан и этим же снегом загреб его, а над этим местом подвесил на палочке приманку.
– Теперь понятно, почему у тебя соболь безнаказанно топчется по капкану. Кто же так маскирует капкан? Надо деревянной лопаточкой осторожно снимать верхний слой снега, а ты даже лопаточку не сделал. Зернистым снегом загреб, а он тут же и замерз, капкан в нем как в цементе. И во-вторых, капкан надо очень чутко настораживать, чтобы язычок только чуть-чуть зацеплялся за насторожку. Вот смотри.
Николка вытащил нож из чехла, сделал в снегу небольшое углубление по размеру капкана, установил в нем капкан, подталкивая под дужки сухие сучья и кору, объяснил:
– Это для того, чтобы дужки к снегу не примерзли и чтобы капкан не вертухнулся, когда соболь наступит на дужку или пружину.
Прочно установив капкан, Николка, срезая тонкие пластинки снега, осторожно укрыл ими ловушку, затем так же осторожно присыпал это место снежной пылью. Обломив тоненький прутик, он тихонько ткнул в то место, где должна была быть тарелочка капкана, раздался щелчок – и капкан повис на прутике.
– Вот как надо ставить! Чтобы капкан работал как часы: чик – и готово!
– Уй-юй-й! Мастер ты, однако! – искренне восхитился Кодарчан.
– Да уж чего там сложного, – отмахнулся польщенный Николка. – Научишься не хуже меня. Главное – аккуратность, вот и весь секрет. Хорошо еще птичьими перьями капкан маскировать, сухой травой, шерстью, главное, чтобы материал, которым маскируешь, не смерзался бы. В общем, действуй, Кодарчан, я посмотрю, как ты поставишь следующий капкан.
Кодарчан оказался способным учеником – за полмесяца он добыл капканами девять соболей и уже наступал на пятки своему учителю. Да иначе и быть не могло.
Однажды, возвращаясь с охоты в палатку, Николка увидел под терраской две собольи тушки. Николка хорошо помнил, что не бросал сюда тушки последние три дня, а эти были выброшены вчера. Николка выковырнул одну тушку из снега, внимательно разглядев ее, узнал соболя, который попался Кодарчану в капкан сразу двумя лапами, вот и следы от капкана. Николка отбросил соболя, торжествующе ухмыльнулся, но о том, что увидел, решил не говорить Кодарчану.
Вскоре погода испортилась – начались обильные снегопады. Охотники, сняв капканы, откочевали на Старую Гаданджу. Здесь соболей оказалось еще больше, чем на предыдущей стоянке. Расставляя капканы, Николка предвкушал удачный промысел.
– Тут мы с тобой, Кодарчан, по полтора десятка соболей поймаем, – восторженно сообщил он вечером. – Видал, какие тропы они набегали? Можно ставить капканы под след. Я, правда, под след еще никогда не ставил, но в охотничьих книжках читал об этом подробно. Сейчас у соболя ложный гон начинается, самое время ловить его на тропах.
– Это ты тоже в книжке прочитал? – уважительно спросил Кодарчан.
– Да, Кодарчан, и про это, и про многое другое.
– А как белку по насту искать, там написано? – ревниво поинтересовался охотник.
– Нет, про это не написано, этому только на практике можно научиться.
– О-о! Видишь как! – удовлетворенно воскликнул Кодарчан и, оживившись, хотел еще о чем-то спросить, но, передумав, молча раскурил трубку. Это означало, что он говорить более не намерен, но готов слушать.
Начались долгожданные фартовые деньки. В течение недели Николка изловил на новом месте пять соболей, Кодарчан поймал трех и еще одного добыл ружьем. Теперь он отставал от Николки всего на четыре соболя, которых мог поймать не сегодня, так завтра, сравняться с Николкой и даже, чего доброго, обогнать его. Но не бывать этому. Не бывать! Николка не должен этого допустить.
Два дня рыскал он по мелким ключам и распадкам, взбирался на склоны сопок, заглядывал в самые уремные места, в буреломники, выискивая соболиные тропки, и, отыскав их немало, собирался уж было перетаскивать капканы на новое место, как вдруг неожиданно Кодарчан объявил:
– Завтра кончаем охоту. В стадо пора кочевать.
– Ты что, Кодарчан, смеешься? – изумился Николка. – Самый разгар охоты! До конца сезона двадцать дней еще! За это время мы с тобой по десятку соболей успеем поймать…
– Нельзя обманывать, – укоризненно сказал Кодарчан.
– Кого обманывать? – не понял Николка.
– Мы же Шумкову обещали нарты вернуть первого марта, – напомнил Кодарчан.
– Ах ты, черт! И правда, я уж забыл… – Николка досадливо поморщился. – Верно, раз уж обещали… Однако ты сам рассуди: десять соболей ты поймаешь – это минимум шестьсот рублей. У тебя ведь семья! А Шумкову потом объясним, что особенного случится, если мы прикочуем не первого, а десятого.
– Нет-нет, нельзя обманывать, – упрямо качал головой Кодарчан, – мы обещали – надо кочевать.
– Но ведь это же глупо, Кодарчан, из-за простого обещания, ради Васькиной прихоти прерывать охоту, отказываться от десятка соболей. Никто не пострадает, не умрет из-за того, что мы на десять дней опоздаем, а ты заработаешь шестьсот рублей.
– Совсем непонятные слова ты говоришь, – нахмурился Кодарчан. – Ты их тоже в книжках прочитал? У нас в тайге так не говорят. Сегодня мы Ваську обманем, завтра другого человека. Что люди скажут? Скажут: Кодарчан обманщик, плохой человек! Никто не будет верить! Разве можно так жить в тайге! Пропадешь! Честное слово дороже всех соболей! – Кодарчан брезгливо поморщился. – Ты такой молодой, зачем тебе деньги?
– Да мне совсем не нужно денег! – вспыхнул Николка. – Я хотел, чтобы тебе было лучше, у тебя же семья, а мне все равно – хоть сейчас пойду капканы снимать…
– Ну вот, теперь хорошо говоришь, – одобрительно закивал Кодарчан. – Завтра капканы снимем. На следующий год Ваське ничего не станем обещать. Полную нарту капканов наберем – до пятнадцатого марта будем охотиться, – и он широко, добродушно заулыбался.
Через два дня охотники торопливо кочевали к синеющей на горизонте, похожей на маленького сфинкса горе Толстой. Возле этой горы Кодарчан надеялся застать пастухов. А дни, как будто дразня, стояли изумительно ясные, на сияющем снегу заманчиво пестрели извилистые строчки соболиных следов. Николка вздыхал, то и дело дергал повод, подбадривая ездовых.
Первого марта охотники вышли на старую оленью шахму. Поверх шахмы отчетливо поблескивал неглубокий нартовый след. «Уже по мерзлой шахме кочевали ребята», – отметил Николка.
Вечером, опасаясь, что олени, учуяв стадо, уйдут, охотники всем ездовым повесили деревянные колодки.
– Может, старым ездовикам не надо вешать? – спросил Николка.
– Старые ездовики хитрые – они первые убегут в стадо, – возразил Кодарчан.
В правдивости его слов Николка убедился на следующее утро – он догнал ездовых на оленьей шахме километрах в четырех от палатки. Назад к палатке они шли с большой неохотой. В этот день охотники начали кочевку поздно.
Нартовый след петлял среди лиственниц, и казалось, нет ему ни конца, ни начала, и всюду взрыхленный оленьими копытами снег – плотный и звенящий. Следы, следы, следы… И час, и два, и три. Скрип полозьев, пощелкивание оленьих копыт, тяжелое дыхание, розовый пар над оленьими рогами, шорох лыж, и такая же нескончаемая, как эта нартовая дорога кочевников, череда мыслей.
В полдень охотники увидели пастушескую дюхчу. Внимательно осмотрев место стоянки, Кодарчан сказал:
– В одной палатке три человека спали, в другой – четыре. Жили здесь долго, не меньше недели, вся подстилка истерлась, грязная, в печах золы много.
Николка попытался определить, где чья палатка стояла, но не смог. Как бы угадав его желание, Кодарчан указал палкой на дюхчу, против которой они стояли:
– Здесь Аханя жил, там Фока Степанович.
– Как ты угадал? Может, все наоборот?
– Ты разве совсем не видишь? – брови Кодарчана удивленно выгнулись. – Посмотри: тут много тальниковых палок обструганных – Улита всегда вытирает посуду тальниковыми стружками, а Татьяна чашки тряпками вытирает, на той дюхче нет палок. Тут видишь, рядом с палаткой две большие собаки спали? Мальчик и Хэвкар. Там только одна собака, Костина. Аханя часто кашлял – ветки раздвигал, много плевал. Хабаров живет у Ахани – свечки зажигал. Хабаров много писал.
Кодарчан перечислял следы, оставленные пастухами. Он хорошо помнил, кто из пастухов какие курит папиросы и какие привычки имеет. Николка слушал и удивлялся тому, что сам не смог увидеть такие ясные, неоспоримые следы. А Кодарчан между тем все перечислял:
– Хабаров делал себе тонкое топорище, чтобы четырьмя пальцами было ловко хватать. Береза плохая попалась, топорище сломалось, шибко Хабаров сердился – топорище и дерево бросил, видишь, кору даже сбил? Потом он другое топорище делал. Пастухи забили двух оленей, нарты перед большой кочевкой ремонтировали. Однако надо торопиться, а то уйдут пастухи далеко.
Поздно вечером охотники прибыли на становище. Все пастухи собрались в палатку Ахани, с нетерпением расспрашивали Кодарчана, вытягивали из него рассказы об охоте с таким трудом, с каким добиваются признания от преступника. Кодарчан отвечал кратко, наивно улыбаясь, и смотрел на спрашивающего с таким выражением, словно хотел сказать ему: ну что ты все расспрашиваешь, лучше пил бы свой чай да сам что-нибудь рассказал.
Николка в разговор не вмешивался, с достоинством пил чай и прислушивался.
Когда все интересное было рассказано друг другу, Шумков обратился к Кодарчану:
– А мы вас вчера ждали. Сегодня уже кочевать собрались, но Аханя отговорил: завтра, говорит, они обязательно придут. Кодарчан обещал прийти – значит, ждать надо. Нарт не хватает, хотели сделать, да так и не успели, на ваши понадеялись. Грузу много, думали уже часть в амбаре на Элканде оставить, но теперь довезем…
Николка напряженно следил за Кодарчаном, все ждал, что он расскажет пастухам о том, как Николка отговаривал Кодарчана возвращаться. «Скажет или не скажет?»
Перехватив виноватый Николкин взгляд, Кодарчан добродушно улыбнулся и не промолвил ни слова. Николка облегченно вздохнул, точно сбросил со спины тяжелую грязную ношу.
Капризен март: то он ослепительно ласков, так что хочется где-нибудь в затишье прислониться спиной к могучему тополю и, прижмурив глаз, дремотно слушать тишину, ощущая на лице теплые струи весеннего солнца, то бывает он сверкающе холоден, как лезвие ножа, – на небе ни тучки, сверкает солнце, и снега сверкают, но стремишься побыстрей укрыться от ледяного ветра, то вдруг он яростно швырнет в лицо колючим снегом, и завоет, и запляшет в дикой снежной коловерти, – капризен март!
В середине марта в бригаду привезли нового пастуха, звали его Василием. Несмотря на то что в палатке Фоки Степановича, куда его определили, было просторней, он в первый же день перенес оттуда свой кукуль в палатку Ахани.
– У вас буду жить. Тут веселей, – заявил он, отодвигая от стенки кукуль Хабарова и расстилая свой.
– Какой ты бесцеремонный, – нехотя уступая место, но сдержанно сказал Хабаров, – мог бы и в середине спать. Мне тут писать удобно.
– Ах, пардон, дико извиняюсь.
– В том-то и дело, что дико, – отпарировал Хабаров.
Слушая этот диалог, пастухи недоуменно и насмешливо переглядывались.
Улучив момент, когда новичок вышел из палатки, Аханя негромко спросил беспечно улыбающегося Шумкова:
– Ты, бригадир, как думаешь: зачем такого пастуха присылали? Разве это пастух? Я его совсем понять не могу. Какой-то он… – Аханя покрутил пальцами и, не найдя подходящего определения, безнадежно махнул рукой.
– Кто он такой? – спросил Николка Хабарова.
– Сын старика Громова. Ты его не застал, он лет пять тому назад под медведем погиб. Тоже пастухом был. А Васька его в интернате учился, в райцентре. Потом с какими-то тунеядцами связался, ушел из интерната, в ремесленном учился – не окончил. Плавал где-то на судне – оттуда выгнали. В общем, свихнулся парень, не в ту сторону завертелся – пьянствует, тунеядствует.
– Зачем же к нам его прислали?
Хабаров рассмеялся:
– Наверно, кто-то подшутил над ним, сказал, что мы бешеные деньги зарабатываем. А может, надеются, что мы его перевоспитаем, как в спектакле показывают: попал разгильдяй в хороший, здоровый коллектив, лекцию ему прочитают, что-нибудь душещипательное ему расскажут, и вот – еще один подонок перевоспитан, подавайте следующего!
В это утро пастухи, как обычно, поднялись затемно. По очереди умылись, поливая друг другу из ковшика. Завтракали торопливо.
Громов, укрывшись в кукуле с головой, продолжал лежать. Он явно не спал, то и дело переворачивался с боку на бок, нетерпеливо ерзал, то поджимал, то вытягивал ноги. Он, должно быть, ждал, что его окликнут, но никто не окликал. У пастухов это не принято, особенно с людьми посторонними.
Перед уходом Шумков нарочито громко сказал Улите:
– Улита! Как только он проснется, пусть идет сразу по нашей лыжне. Тут совсем недалеко, он нас увидит.
Но напрасно пастухи ждали Громова. Вечером, придя в палатку, пастухи застали его лежащим на шкуре с папиросой в зубах.
– Ты что же, брат, помогать нам не пришел? – укоризненно спросил Шумков.
– Так вы ж меня не звали! Я проснулся, а вы уж смылись… – Громов небрежно указал подбородком на Улиту: – Она говорит – иди по лыжне. А я что, ищейка? Буду я бегать на цирлах, искать эту вашу лыжню – их тут, может, тыща, а лес-то, он вон какой – темный да большой. Заблужусь – отвечать будете.
Дождавшись, когда пастухи переобулись и развесили обувь и одежду для просушки, Улита поставила перед каждым миску с супом, мясо положила в общее блюдо.
Громов, живо придвинувшись к своей миске, начал с аппетитом шумно хлебать, заедая бульон мясом, с хрустом разгрызая хрящи.
– Так мы ж тебя не звали! – напомнил Николка.
Но Громов не смутился:
– Ты, кореш, одно с другим не путай – там была работа, а здесь – еда, это ж понимать надо…
– Ушлый ты мужик, – язвительно похвалил Хабаров. – Знаешь, что на голодный желудок плохие сны снятся.
Весь вечер Громов навязчиво рассказывал о том, как он плавал на «посудине», какие видел штормы, где, когда и сколько выпил вина. Затем принялся подробно, с цинизмом описывать свои любовные похождения.
Аханя слушал Громова с выражением удивления и растерянности, то и дело опуская глаза и брезгливо морщась.
На следующее утро Громов вновь настроился притвориться спящим, но Хабаров грубо потянул с него кукуль.
– Вставай, кореш! Официально приглашаем тебя на работу. Через пять минут чтобы стоял на лыжах! Понял?!
Аханя смущенно потупился. Николка восхищенно посмотрел на Хабарова. Шумков неуверенно сказал:
– Пусть бы спал… сам проснется.
– Не проснется он, Василий! Не проснется! Нечего с ним деликатничать. У него самосознание дремлет. Таких надо за шиворот – и на место ставить!
Увидев, что вылезший из кукуля Громов собирается еще пить чай, Хабаров нервно поднялся на ноги и, перешагнув через столик, выбрался из палатки. Пастухи торопливо последовали за ним. Вскоре вышел и Громов. Лицо его было недовольное, но он старался казаться невозмутимым, насвистывал какую-то блатную песенку. В стаде он работал нехотя и бестолково, часто пререкался с пастухами.
С появлением Громова в дружной ритмичной жизни пастухов как будто что-то разладилось. Он был соринкой в глазу. Вскоре недовольство прорвалось…
В пойменном лесу вокруг стоянки водилось много сохатых. Непуганые сохатые подпускали к себе людей очень близко. Но пастухи даже не мыслили убивать их. Во-первых, вдоволь было оленьего мяса, во-вторых, сохатые-корбы в эту пору чрезвычайно худы, а убивать жирную важенку с теленком в утробе, когда ты сыт, – это просто злодеяние. Так думали пастухи, но иначе рассуждал Громов.
В этот день пастухи пришли из стада в полдень. Перед большой кочевкой нужно было отремонтировать упряжь, увязать на нартах ненужный пока груз и сделать уйму мелких дел.
Громов, никому ничего не сказав, взял карабин Шумкова и ушел к реке. Вскоре пастухи услышали выстрел, затем второй, третий и через длительную паузу – четвертый.
– Вот баламут! – проворчал Шумков, обнаружив исчезновение карабина. – Взял без спросу карабин да еще патроны впустую транжирит. Придет – чистить заставлю. И в кого он там стрелял?
– По пенькам, наверно, – усмехнулся Хабаров.
– А может, в тех сохатых, которых мы утром видели, – высказал опасение Николка.
– Ты что, брат? Зачем ему это… может, в зайца…
Вскоре появился Громов. Николка увидел его издали. Громов нес на плечах сохатиные ноги.
– Ребята! Громов сохатого убил! – возмущенно крикнул он.
Пастухи торопливо выбирались из палаток, подходя к Николке, останавливались, молча смотрели на приближающегося Громова.
Громов довольно улыбался, не замечая враждебных лиц пастухов. Подойдя к ним вплотную, он сбросил мясо на утрамбованный снег.
– Ну и тяжелющие костомахи, как жерди! Фу! Тяжело несла – уморилася…
Торбаса Громова были выпачканы темной звериной кровью, кровью были выпачканы замшевые перчатки и даже телогрейка.
– Посмотрели бы вы, как я срезал ее! Жирнющая… а в брюхе теленок… Что это вы уставились?.. – Громов удивленно оглядел пастухов, и глаза его испуганно забегали. – Что это вы?.. Вашу пушку взял без спросу? Так возьмите ее, она не усохла. – Громов снял карабин, приставил его к нарте.
– Ты зачем убил сохатуху? – с тихой угрозой спросил Хабаров.
– Как зачем? Хе! Вот чудак! У ней же мясо, камус у ней, а мне камус на лыжи нужен…
– Ты себе гроб из этих лыж сделай! – Хабаров сжал кулаки.
Громов испуганно отступил:
– Ты что это? Легавый какой нашелся. Да я таких видел… знаешь где…
Хабаров метнулся к Громову, но Николка с Костей успели схватить его за руки.
– Я тебе, подонок, покажу легавого!.. Пустите… черрт… Пустите, вам говорят! Я ему покажу сейчас!
– Успокойся, Николай! Успокойся, – уговаривал Николка, – нельзя в тайге драться – нехорошо.
– А хамить в тайге хорошо?! Я его научу уважать людей. Пустите!
Но вскоре Хабаров успокоился и ушел в палатку.
Воцарилась гнетущая тишина, которую нарушил Аханя. Он подошел к ухмыляющемуся Громову, негромко, но твердо сказал:
– Ти суксем худой человек, росумаха ти, моя тибе суксем смотреть не могу. – И, обернувшись к Шумкову, кратко закончил: – Завтра же отправь его в поселок – здесь ему места нет. Там ему место! – старик махнул в сторону речных тальников.
Бригадир недовольно поморщился, но согласился:
– Хорошо, Аханя. Завтра Костя отведет его до кораля, там плотники дом оленеводов рубят, они его и переправят в поселок. – Шумков обернулся к Косте: – Завтра отведешь его, ладно?
– Отведу, конечно, чего там.
Пастухи разошлись. Николка остался, рассматривая сохатиные ноги.
Громов издали спросил:
– Слышь, кореш! Чего это они взъерепенились?
– А вот за это самое! – сердито ответил Николка.
– Ну и психопаты же вы. Праведников из себя корчите. Сам же рассказывал, что убили недавно сохатуху.
– Мы убили от нужды, голодные были, а ты – из-за камусов только… И вообще, сволочь ты.
– Что ты сказал? – Громов угрожающе двинулся к Николке.
Николка сделал шаг ему навстречу, сжал кулаки, приготовившись драться. Он был выше Громова и не менее коренаст. И верно, совсем не был похож на юнца, который хорохорится перед дракой, но в глубине души боится ее. В его глубоко посаженных карих глазах светилось нечто такое, отчего Громов остановился. Нерешительно потоптавшись, развязно примиряющим тоном сказал:
– Ну ладно, ладно, не выступай, видали мы таких… – И, с опаской обойдя Николку, торопливо скрылся в палатке.
На следующий день Костя увел Громова на кораль, в бригаду плотников.
Первого апреля кочевщики вышли из зоны лесотундры и, войдя в широкую заснеженную долину реки Студеной, погнали стадо к далекому перевалу. Постепенно долина реки сужалась, подъем становился круче, но перевал был еще далеко впереди, теряясь в белых гребнях гор. Апрельское солнце заставило пастухов настежь распахивать телогрейки и пыжиковые дохи, то и дело снимать шапки и вытирать потные лбы. Николкино лицо стало смуглым от загара, губы потрескались и кровоточили.
– Ну и морда у тебя, как кирпич, – подтрунивал Хабаров.
Николка в который уж раз с удивлением озирался, тщетно пытаясь зацепиться взглядом хоть за что-нибудь темное, но вокруг были только белые сопки, глаза утомлялись, не помогали даже темные очки. Единственной опорой для взора была серая движущаяся масса оленей. Изредка на стыке сбегающих в долину распадков виднелись небольшие дымчатые полосы ольховых кустарников или где-нибудь на крутом склоне выглядывал из-под снега желтовато-бурый камень. И опять безупречная однообразная белизна снегов. Здесь даже не было вездесущих куропаток – только снег и белые горы.
У подножия перевала, где пастухи расположили свой табор, местность оказалась бескормная; стадо в ту же ночь ушло по своей шахме на предыдущее пастбище. Только к вечеру пригнали пастухи стадо обратно. Проголодавшиеся животные все оглядывались назад, и было ясно, что здесь их ночью не удержишь, нужно немедленно идти за перевал, на богатые ягелем пастбища. Несмотря на усталость, пастухи решили кочевать. Ущербная луна будто и не светит, точно вырезана из кусочка фольги. Но на тускло мерцающем снегу виден каждый след, каждая складка. На сахарно-белых, словно подсвеченных изнутри сопках отчетливо голубеют распадки.
Вот и перевал. Высота-а! Дух захватило! Теперь не нужно кричать во все горло и бегать, подгоняя оленей.
Стадо, длинно вытянувшись, стремительно, точно поезд, мчится вниз: грохот тысяч копыт, вначале мощный, как ливень, но все слабей и слабей, и вот уж он едва слышен, точно неясный шорох. Скрылся табун за поворотом распадка, оставив на снегу широкую серебристо-голубую шахму.
Далеко внизу, за белыми гребнями гор, в лунном сиянье черным глянцем сверкнуло море.
– Костя, море! Море там! – воскликнул Николка.
– Ну и что? Чему радуешься? До этого моря еще три дня кочевки. И крутяки там сплошные – много нарт переломаем.
– Да я и не радуюсь, просто так сказал… Видал, как олени вниз драпанули? Шурх! И нету их. Уже ягель, наверно, копытят.
Костя, навалившись грудью на посох, равнодушно смотрел на головки своих лыж. Время к полуночи – Костя устал. Николка тоже устал, у него мелко трясутся колени, а во рту пересохло.
– Костя! Давай и мы скатимся вниз? Внизу теплей. Подыщем место для палаток.
– Скатиться легко, но давай дождемся ребят. Тут спуск крутоват, нарты будут наезжать одна на другую, переворачиваться. Подождем, посмотрим. Надо помочь ребятам.
«Подождем, посмотрим. Надо помочь ребятам», – мысленно повторил Николка, чувствуя, что эти простые, но важные слова накрепко вбиваются в его сознание.
Пастбище Тарелка представляло собой огромную котловину, изрезанную глубокими каньонами со множеством больших и малых распадков, тоже крутых и глубоких, но вершины сопок внутри котловины были плоскими, отчего котловина с обрамляющего ее каменного хребта казалась ровной и гладкой. Со стороны моря котловина тоже огораживалась высоким хребтом. С высоты этого хребта огромные льдины, плавающие на темной поверхности моря, казались клочками мелко нарезанной бумаги. Вся котловина была обращена к солнцу, на ней уже появились небольшие проталины – лучшего места для отела и не сыскать.
Двадцать шестого апреля родился первый теленок, но в тот же день поднялась страшная пурга, и теленок замерз.
В канун праздника бесповоротно потеплело, и в стаде начался массовый отел.
В начале мая на трех собачьих упряжках нагрянули гости: Михаил Долганов, Иванова и какой-то незнакомый коренастый парень в круглых, с толстыми стеклами, очках и в новеньком белом полушубке.
– Вот, пастухи, привезла я вам нового бригадира, – указала Иванова глазами на сосредоточенного, напряженного Долганова. – Прошу любить и жаловать, как говорится. А это наш новый зоотехник, – обернулась она к парню в очках. – Зовут его Виталием, он будет жить у вас до конца отельной кампании, потом вы его привезете к Слепцову, если захочет, или прямо в поселок. А ты не стесняйся, Виталий, – подбадривающе кивнула она зоотехнику, – будь смелее и проще, люди они хорошие.
Пастухи, удивленные известием Ивановой, выжидающе смотрели на Шумкова, лицо которого выражало растерянность.
– Что это вы вдруг бригадира решили поменять? – спросил наконец Фока Степанович. – Он вроде справляется с делами.
