Текст книги "Большое кочевье"
Автор книги: Анатолий Буйлов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 30 страниц)
– Не беспокойся, Фока Степанович. Вашему бригадиру мы карьеру готовим. Отправляем его на полгода в Благовещенск на курсы, будет он у нас квалифицированным заволеневодством.
– А куда ж вы Ганю денете?! – возмутился Фока Степанович.
– Что с Ганей будет? – встревоженно загалдели пастухи.
– Да чего вы расстроились-то? Ваш Ганя будет в подчинении Шумкова. Сейчас в первую очередь смотрят не на возраст и опыт, а на образование. Одним словом, по распоряжению из района мы должны послать в Благовещенск грамотного оленевода. А Шумков школу животноводов закончил. На курсах побывает, ему и карты в руки – пускай поднимает наше оленеводческое хозяйство на более высокий, современный уровень… Ну ладно, пойдемте-ка чай пить, а то, я вижу, вы нас хотите голодом уморить. А ты, Родников, молодец, – неожиданно похвалила она Николку. – На полторы тысячи рублей твоя пушнина вытянула. Все деньги, как ты и просил, переслали матери. Привет тебе передает Кодарчан. У Осипа на нарте письмо возьми и книги.
Письмо оказалось от отчима.
«Здравствуй, милый, ненаглядный наш сынок Николай! Пишет тебе твой отец Брюхин Оксен Феофанович. Также с горячим приветом к тебе твоя мать Зоя Степановна. Сынок ты наш ненаглядный, мы на днях получили от тебя денежный перевод на тысячу пятьсот рублей, за что большое спасибо, что нас, своих родителей, почитаешь. Я об тебе всегда болел душой. Я об тебе бога молю и хочу, чтобы ты в люди вышел. Я тебе добра желаю, ты меня не чуждайся, сынок, кто тебя, кроме отца и матери, на путь истинный направит? Люди вокруг так и смотрят, как бы облапошить. Ты денег никому не доверяй и взаймы никому не давай, кто будет занимать у тебя. На сберегательную книжку их складывай или нам отсылай, так-то оно будет верней. Копи, сынок, деньги на черный день – с деньгами человеку везде уважение и почет, везде дорога, куды хочешь. Если будут тебя там обманывать, ты не поддавайся на обманы, в случае чего – председателю колхоза пожалуйся, а не поможет председатель, в суд обратись. Они видят, что мальчишка, могут облапошить, особенно в деньгах…»
Николка с трудом читал письмо, надеясь узнать в нем о здоровье матери, но отчим писал только от своего имени, всячески изображая себя любящим отцом. Николка изорвал письмо в мелкие клочья, бросил его в снег и грустно побрел к палатке.
Гости уже сидели вокруг столика. Иванова неторопливо рассказывала пастухам колхозные новости:
– Завхозом теперь у нас Плечев Игорь Константинович.
– Это высокий такой, сухой, который слесарем в гараже работал? – спросил Костя.
– Он самый, – кивнула Иванова.
– Хороший мужик, – одобрительно сказал Костя, – он мне в позапрошлом году часы отремонтировал и денег не взял. – И похвастался: – А я ему перчатки подарил – красивые, говорит, спасибо!
– Да, мужчина он деловой, непьющий, и работать с ним приятно. Да, вот еще новость, – радостно спохватилась Иванова, – купили мы наконец-то малый сейнер и команду уже набрали. Еще бульдозер купили, дом оленеводов достраиваем… Кстати, Громова вашего плотники вначале у себя оставили, чтобы он помогал им в строительстве, но он и с ними не ужился. Предлагала я его Никифорову в бригаду на звероферму, но он не захотел, опять в Магадан уехал.
– А к нам ты его нарочно присылала? – спросил Шумков.
– А что? Чем он вам не понравился? – усмехнулась Иванова. – Разве плох оказался?
– Да уж куда лучше, – вмешался в разговор Фока Степанович. – Аханя вон до сих пор головой качает от удивления.
– Мы его к вам ехать не уговаривали, он сам напросился. Худяков отказался в стадо идти, поэтому прислали в бригаду Громова в надежде, что уживется. Однако не ужился… – Иванова тяжело вздохнула. – А где взять пастухов-то путевых? Энтузиастов где взять? Ведь не только молодые, но и старики уже отказываются в стадо идти работать.
– А их не надо уговаривать, товарищ председатель, – насмешливо сказал Хабаров и повторил твердо и жестко, точно гвозди вбивая: – Не надо людей уговаривать – туда, где хорошо, люди сами идут.
– Вечно ты, Хабаров, лезешь со своей философией, со своими непомерными претензиями, – недовольно поморщилась Иванова и, повернувшись к Шумкову, попыталась перевести разговор на другую тему, но Хабаров, повысив голос, настойчиво продолжал:
– Нет, председатель! Это не философия, а вполне наболевший вопрос, черт возьми! А вам он почему-то не нравится. Вот взять Николку – через два года он станет парнем, ему невесту надо будет подыскивать, а где он ее найдет, если не имеет возможности бывать в поселке. А Фока Степанович? Он ведь только раз в год видит своих детей! И так всю жизнь! Это нормально? Это, по-вашему, философия? Это, по-вашему, непомерные претензии?
– Ну что ты предлагаешь, Хабаров? Только конкретно…
– Хабаров на секунду поник и вдруг, резко отмахнувшись четырехпалой рукой, с горечью воскликнул:
– Эх, да чего там в самом деле философствовать – словами делу не поможешь, а болтать мы любим – на болтовню вся наша энергия уходит.
– Ну, давно бы так, – облегченно вздохнула Иванова и, повернувшись к Шумкову, с удовольствием перевела разговор на другую тему.
«Да, действительно, ей не нравится философия Хабарова, – отметил Николка. – Да и кому из начальства она понравится? Беспокойство от нее одно, сплошные хлопоты».
Долганов казался человеком степенным, он мог подолгу о чем-то сосредоточенно размышлять, не обращая ни на кого внимания, но, впрочем, если его кто-либо окликал, он тут же охотно отрывался от своих размышлений и обстоятельно отвечал, ответив, с той же легкостью погружался в себя.
Вначале Николка отнесся к нему настороженно, что-то в бригадире не нравилось ему, но вскоре настороженность улетучилась, уступив место уважению и восхищению. Долганов был великолепным прирожденным следопытом, удивительно метким стрелком, и вообще человеком он оказался компанейским, любящим и пошутить. Одно было плохо в нем: во сне он очень громко скрипел зубами, так что первое время пастухи часто просыпались среди глубокой ночи, поднимали головы и недоуменно озирались, но вскоре все привыкли к этому, да и крепок сон у пастухов, измотанных ходьбой по крутым горам.
Нового бригадира оленеводы встретили уважительно – дело свое он знал и, несмотря на добродушный характер, умел в нужный момент как-то незаметно навязывать людям свою волю, но это было в мелочах, а важные дела по-прежнему решались сообща, и главным здесь оставался голос Ахани.
В первый же день Долганов предложил пастухам отбить от основного стада всех важенок и пасти их отдельно, так легче приглядывать за телятами, меньше будут бегать они по пастбищу, меньше будет травм. Пастухи это знали и без Долганова, в старину оленеводы маточное стадо выпасали отдельно, но как-то забылось это со временем, как, впрочем, и многое другое. Выгодность раздельного выпаса пастухам доказывать не нужно было. Но для такой работы надо иметь бригаду из восьми человек: пять человек – караулить маточное стадо, три – пасти общее стадо. Разделяться же на два звена шести человекам означало взять на себя дополнительную, и без того немалую, нагрузку. Пастухи это знали, но немного поразмыслив, согласились.
На следующий день Аханя с Костей откочевали через перевал к бухте Пронькина. На высоком обрывистом берегу, недалеко от гремящего ручья, они поставили палатку. Туда же Долганов и Николка перегнали неделовое стадо.
Ярое солнце сияло в майском небе, как выхваченный из горнила добела раскаленный чугунный шар, оплавляя спрессованный зимними ветрами снег в глубоких распадках, куда он постепенно наметался в течение всей долгой зимы, образуя огромные, десятиметровой высоты, сугробы с многотонными козырьками, которые иногда обрушивались, сотрясая воздух, сминая все на своем пути. Пастухи обходили зловещие козырьки стороной.
Не верилось, что огромные массы спрессованного снега когда-нибудь расплавятся, уплывут водой в море. Но они все-таки плавились с поразительной быстротой: день и ночь гремели на дне распадков бурные потоки вешних вод, которые не утихали даже в туманные дни. Туман приходил с моря. Вначале он появлялся на горизонте узкой белой каймой, которая, медленно расширяясь, превращалась в широкую ленту, и вот уже непроницаемо белая стена стоит против отвесных неприступных скал – белая стена против черной. Кажется, еще немного – и дрогнет белая стена, отодвинется обратно в море. Но – нет: туман мягко проникает к скалам, выгнувшись, ползет по отвесной стене, точно войско на крепостную стену, и вот уже беззвучно сползает в котловину. Вскоре вся котловина окутывается белым туманом. С высоты материкового хребта она становится похожей на белую тарелку. Не отсюда ли название местности?
Удивительное это было зрелище: огромная, укутанная непроницаемым белым туманом котловина, из которой кое-где торчат каменные вершины гор, и над всем этим – чистое голубое небо и ослепительно сверкающее солнце. Более густых туманов Николка в своей жизни не видел.
В июне, закончив отельную кампанию, соединив стадо, пастухи откочевали в долину реки Собачьей. Нужно было отвести Виталия в поселок, а заодно сообщить в правление колхоза результаты отела.
С Виталием ушел в поселок Костя. Обратно он должен был подъехать к устью Собачьей на колхозном катере с членом правления. Пастухи к этому времени намерены были построить для просчета оленей калитку.
В назначенный день во время большого прилива в устье вошел катер.
Вскоре Костя, Ганя и моторист катера сидели уже в чуме, тесно окруженные возбужденными пастухами, и едва успевали отвечать на вопросы. Тем временем Улита проворно разделывала и опускала в кипящую над костром кастрюлю убитых накануне уток. Татьяна помогала ей, стряпала лепешки.
Ганя рассказывал о своем походе в первое стадо в верховья реки Маякан, и чем больше деталей вспоминал, тем веселей и бесшабашней звучал его голос.
– Раньше я всегда за пять дней добирался до Василия Ивановича, а нынче целых семь дней плелся к нему! Речки разлились, бродом идти боюсь – плавать-то совсем не умею. Иду по речке вверх, пока дерево не найду подходящее. Срублю его, через речку перекину и по нему перехожу. Вода кипит, дерево трясется, я трясусь, однако надо идти, иду! Около устья Турки надо на правую сторону Ямы перебираться. Подошел к берегу, смотрю. Там, где был перекат, – мутная вода кипит, по ней вывернутые с корнем деревья плывут, земля с берега в воду шлепается – бух, бух! Страшно близко подходить. Что делать? Назад, что ли, идти? Василию Ивановичу почту несу, обещал прийти, не приду – плохо дело! Надо идти. Связал плот, взял два шеста, один запасной. Страшно на воду смотреть! Однако плыть-то надо: Василий Иванович ждет. Сколько живу, так быстро не плавал. Отталкиваюсь шестом, от страха глаза зажмурил. Не упасть бы только с плота.
Ганя добродушно смеялся, пастухи, напряженно слушавшие его, тоже невольно улыбались.
– Сижу на плоту верхом, как на олене, волны плескают, мокрый до пояса, холодно, страшно! А тут ка-ак даст мой плот о камень! С одного конца ронжа лопнула – четыре бревна подо мной веером растопырились, держу их ногами, дальше гребу. Загреб в низину, прямо в лес затопленный, проплыл маленько, смотрю – пешком идти можно. Пешком, однако, лучше! Долго шел по воде, кое-как на сухое выбрался. Спички на голове под фуражкой, табак тоже. Костер запалил, мало-мало обсушился, дальше пошел. Думал, минут за десять дойду к началу тропы, однако целый час тащился. Вот как быстро я проехался! Это еще не все, сейчас я вам самое смешное расскажу, – пообещал Ганя, нетерпеливо поглядывая на булькающую над костром кастрюлю. – Погостил я у Василия Ивановича недельку, посчитал телят и пошел назад, к тому времени вода спала, и переплыл я без приключений. Однако возле дома оленеводов случилось-таки приключение. – Ганя умышленно помолчал, покашлял, еще более разжигая интерес слушателей, и наконец продолжал с прежней веселой беззаботностью: – Медведь меня чуть не задрал: подошел ко мне, когда я лежал в накомарнике, ноги мои понюхал, пофыркал, потоптался и ушел…
«Да, действительно, кому он нужен – хромой Ганя? Даже медведю не нужен!» – Ганя усмехнулся своим мыслям, сокрушенно вздохнул.
– Сейчас больше грамотных ценят. Это неплохо, но ведь не только в образованности дело. Вот недавно рассматривали мы на правлении, чьи фотографии на доске Почета вывесить. Решили поговорить, расспросить наших передовиков. Одного вы знаете – это конюх Никишев. Он малограмотный, даже читает по слогам. А другой года два назад приехал, завклубом у нас работает. Гра-амотный! На все вопросы ответил, как из пулемета – тра-та-та! Отметили его. Один я голосовать за него не стал. Он со мной в одном доме, через стенку, живет. Его баба с моей работает, кое-что она рассказала про мужа, да еще больше я видел и слышал. Лодырь он, этот завклубом. На две должности оформился, чтобы побольше получать, а ни с одной не справляется. Жадный очень, дома есть нечего – это он экономией называет, – все деньги на почту относит, кладет на сберегательную книжку. Жену ругает, по щекам бьет, если она истратит лишнюю копейку. Лгун. Плохой человек! Чужая собака зашла к нему в коридор, стянула наважку одну, он ей топором голову разрубил. Вечером смотрю – оттащил ее к телеграфному столбу, в сугроб закопал. Хорошая ездовая собачка. А в клубе ходит, улыбается, кланяется всем, вежливый такой. Зачем такие люди? Какая радость от его фотографии? Я сказал про это – меня же стали ругать, злопыхателем назвали. Потом Никишеву стали вопросы задавать. Первый вопрос, чтобы проверить общий кругозор:
«Газеты читаешь?» – «Да вроде читаю». – «Как это «вроде»? Когда последний раз читал, о чем?» – «Однако, в прошлое воскресенье читал. Буквы меленькие, долго не читается. Я уж лучше «Спидолу» послушаю».
Хотели не вывешивать его фотографию на доску Почета, стыдить начали, особенно главбух старается. И Иванова ругает. Никишев уже чуть не плачет, вот-вот хлопнет дверью. Спасибо, директор школы Рамов вступился. «Вы кого, – говорит, – стыдите? Вы должны рукоплескать человеку за его труд, за его понимание момента. Я, – говорит, – пятнадцать лет здесь живу и за эти годы ни разу не видел Никишева пьяным. Более двадцати лет он приходит в конюшню, когда все еще спят. Вы посмотрите, какая у него чистота в конюшне, посмотрите, какой там во всем порядок! Вы думаете, легко содержать в чистоте пятнадцать рабочих лошадей и быть еще одновременно возчиком? Никишев, привези то, Никишев, привези это! А если Никишев складно перед вами речь сейчас не сказал и пробел в знаниях проявил, так в том разве его вина? Давайте помогать ему, подсказывать, лекции для таких, как он, чаще организовывать. А за труд и душевную доброту низкий поклон, – говорит, – Никишеву».
– Молодец директор! Заступился за Никишева, – одобрительно закивали пастухи.
– В общем, дал он им прикурить! А человеку все-таки праздничное настроение испортили… – Ганя смолк, опустил голову, всегда веселые, добрые глаза его задумчиво смотрели на огонь.
Никогда еще пастухи не видели Ганю таким расстроенным. Что-то неладное с Ганей…
В чуме стояла гнетущая тишина, только потрескивал костер да булькало в котелке. Чтобы рассеять эту гнетущую тишину и отвлечь Ганю от невеселых мыслей, Фока Степанович, кашлянув, спросил:
– Ну, а как же дальше-то с медведем? Не вернулся он к тебе опять?
– Медведь? А-а, медведь… – Ганя рассеянно посмотрел на Фоку Степановича и вдруг, точно вспомнив о чем-то, широко заулыбался и закивал непомерно большой, как у карлика, головой. – Да, да, медведь. Медведь не появился больше – ушел, чего ему…
Дождь не прекращался и на следующий день – мелкий, точно просеянный сквозь частое сито, он все сыпал и сыпал, проникая во все щели. Зная, что такой дождь все равно не переждешь, пастухи собрали стадо и тихонько подогнали его к калитке для просчета. К вечеру стадо пересчитали. Довольный результатами просчета, Ганя возбужденно говорил:
– Молодцы, ребята! Очень я рад за вас. Опять вы на первом месте – девяносто два теленка от сотни важенок – это распрекрасный результат! Ого-го! Василий Иванович в прошлом году обещал вам носы утереть, а вы опять ему утерли. Вот бы так всегда… Самим ведь приятно, да? То-то и оно. Чем труднее работу осилишь, тем легче потом на душе, так оно всегда… – И, уже отплывая, с кормы катера крикнул, словно продолжая с кем-то спор или убеждая в чем-то себя: – Ничего, ребята! Как-нибудь держитесь, живите дружно. Я к вам приеду еще-е… Приду еще-е-е!
И в этом последнем звенящем, как весенняя льдинка, слове «еще-е-е…» Николка уловил неясную тревогу, какой-то зловещий смысл, точно Ганя прощался с пастухами навсегда. Так почудилось Николке, и сердце его защемило, к глазам подступили слезы. Обругав себя за эти нелепые, невесть откуда взявшиеся чувства, Николка сорвал с головы фуражку и помахал Гане.
Вскоре катер растворился в серой мгле дождя, но долго еще возле берега на свинцовой глади лимана, точно цветы, плавали, переливаясь всеми цветами радуги, масляные пятна и хлопья пены.
Лето выдалось на редкость сухим и жарким, комаров было мало, зато приволье в такую сушь оводам. Тучи их кружились над стадом, словно пули впивались они во все, что двигалось и пульсировало горячей кровью и не было надежно защищено. Даже собаки, то и дело стряхивая лапами со своих морд неотвязчивых кровососов, жалобно поскуливали, норовили пробраться в чум.
Пастухи несколько раз опрыскивали стадо пастой, окуривали его специальными шашками, начиненными губительным для гнуса веществом, но видимого облегчения это не давало. Аханя, когда пастухи зажигали шашку, глядя на густой едкий дым, брезгливо морщился и ворчал:
– Зачем такой дым вонючий? Зачем воздух пачкали?
А заметив однажды, что в том месте, куда было просыпано вещество из шашки, трава на второй же день увяла, он, сорвав несколько травинок, разглядев их повнимательней, забеспокоился не на шутку:
– Я думаю, этот дым шибка плохой! Трава его нюхала – сразу пропала. Видишь, трава пропала? – И он совал бригадиру пучок травы.
– Чего ты, Аханя! Не от дыма ведь это, от порошка, порошок на траву просыпался, – оправдывался Долганов, – ну, увяла немножко травы, зато осенью оленьи шкуры будут отличные.
–Трава пропадет – олень пропадет, шкуры совсем не будет никакой, – упрямо твердил старик. – Воздух грязный будет – надо эти вонючие шашки в землю закопать!
– Аханя, ты не прав, – неуверенно возражал Долганов. – На Чукотке давно так делают, никто пока не пострадал, шкуры у оленей первосортные…
– Первосорный, первосорный, – передразнил Аханя и, потрясая пучком травы, возмущенно спросил: – А это трава какой сорту? Тоже первый, да? Окси!
Остальные пастухи в спор не вмешивались, но тем не менее продолжали опрыскивать стадо пастой и окуривать его ядовитым дымом.
Осень началась как-то сразу, в одно утро. Николка вышел из чума и, ежась от холода, увидел, что тундра рыжевато-бурая, озера на ней – точно стекла в пустом и темном доме, а карликовые березки на бугре и узкая полоска низкорослых тополей и ивовых кустов вдоль реки тихо горят желто-оранжевым пламенем. Он посмотрел вдаль, на горы – в необозримой дали они виднелись четко, выпукло и были окрашены восходящим солнцем в сиреневый цвет. Вокруг, на подмерзших, хрустящих мхах, на жухлой бурой траве, на зеленовато-коричневых брусничных листочках, тускло поблескивал иней.
В тот же день пастухи откочевали на берег моря к устью реки Пронькина, где готовил юколу Аханя.
Дни стояли ясные, тихие. Стаи гусей не спешили улетать на юг, рассевшись по долине, они неторопливо кормились перезревшей, пахнущей вином, голубицей. Очень трудно было подойти на выстрел к сторожким птицам.
Пробовал Николка и ползком к ним подбираться, и маскировался, обвязав себя пучком травы, но гуси почти всегда обнаруживали его и взлетали. Редко удавалось Николке подстрелить гуся. Зато Хабаров и Долганов приносили каждый день по гусю. Оба подкрадывались к птицам, ведя перед собой оленя и прячась за него. Птицы животных не боялись. Вскоре и Николка освоил этот способ.
Закончив работу в стаде, он ловил маутом самого спокойного ездовика и уходил с ним в тундру, а к вечеру приносил добычу. Охота на кормящихся гусей была необыкновенно увлекательна, потому что требовала от охотника большого терпения, сообразительности и снайперского глаза. Николка был уверен, что только так и нужно охотиться, но вскоре довелось ему столкнуться с людьми, которые смотрели на природу иными глазами…
Пастухи, пригнав стадо к чуму, собирались идти обедать. В тишине над сопками вдруг раздался неясный, нарастающий гул. Прямо на стоянку пастухов быстро снижаясь, летел вертолет.
– Вертолет к нам летит! – изумленно воскликнул Николка.
– Вроде и правда к нам, – держа ладонь козырьком над глазами, подтвердил Долганов.
– Наверно, что-то случилось… – вслух размышлял Фока Степанович. – Или выборы, или корреспондент какой-нибудь. Ишь, как гудит, оленей всех распугает.
Но вертолет, не долетев до стоянки пастухов, резко накренился, круто отвернул в сторону и, набрав высоту, полетел по долине.
Когда пастухи взобрались на бугор у чума, то увидели, что вертолет уже приземляется на перевале.
Николка отчетливо видел в бинокль, как открылась дверь вертолета, и из него, точно из брюха летающего ящера, один за другим, будто мураши, выскочили шесть человечков. Винт машины работал, человечки, пригнувшись, отбежали от машины. Вертолет поднялся над землей, завис в воздухе, словно не решаясь выбрать направление, затем уверенно подлетел к сопкам, сжимающим перевал, взмыл над ними и вновь стал приближаться к морю. Человечки торопливо разбрелись по седловине цепью и вскоре редкие кусты скрыли их.
Вертолет приближался. Пастухи, оторвав глаза от биноклей, с недоумением и тревогой смотрели на оглушительно свистящую и воющую машину, хищно пикирующую на чум. Низко пролетев над чумом, над разбегающимися в панике оленями, вертолет круто развернувшись над бухтой, устремился вверх по речке на малой высоте. Тальники под машиной пригибались к земле, трепетали и стреляли в небо желтыми листьями, точно искрами. Вертолет летел зигзагами, захватывая всю ширину долины, стиснутой высокими сопками.
Этот необычайный полет винтокрылой машины крайне удивил пастухов, прильнув к биноклям, они изумленно следили за всем, что происходило внизу в тундре: стаи гусей, вспугнутые вертолетом, беспорядочно взлетали и летели к перевалу, а вертолет, догоняя их, чуть приостанавливался, затем вновь продолжал свой извилистый странный полет, поднимая с земли все новые и новые стаи гусей.
Пастухи никогда еще не видели сразу так много птиц. Сбившись, словно пчелиные рои, заглушая своим криком шум мотора, птицы стремительно летели к перевалу. Вот уже первые стаи гусей поравнялись с перевалом. Вертолет неожиданно присел и затих. С минуту слышался улюлюкающе-бурлящий гул тысяч гусей – и вдруг сухо и мощно, точно удары пастушеских бичей, затрещали, захлопали выстрелы самозарядных автоматических ружей.
Охотники, уже не прячась, цепью перегородив узкий перевал, стоя во весь рост уверенно и прочно, торопливо стреляли в птиц, и те, кувыркаясь, густо сыпались на землю.
Николка, вцепившись в бинокль, негодующе вскрикивал:
– Что они делают?! Что они делают!
Но вот ружейная канонада стихла. Вертолет вновь набрал высоту и, стремительно скользнув над перевалом, обогнал гусей. Летая назад-вперед, вверх и вниз, он поворачивал их обратно на охотников. Гуси, сбившись еще теснее, пытались улететь от громыхающего чудовища, но оно легко обогнало их и потеснило к перевалу – все ближе и ближе.
И вновь загремели выстрелы. И птицы, ломая крылья, падали вниз… Когда утихла вторая канонада, вертолет сел на перевале и замолчал, устало нахохлившись, точно хищная птица. Охотники, разойдясь по перевалу, собирали добычу.
Вскоре рядом с вертолетом тонкой струйкой взвился дымок.
Пастухи молча переглянулись, словно не веря глазам, только что видевшим невероятное и трудно объяснимое хищничество.
– Вот это да-а-а… – первым нарушил молчание Фока Степанович. – Сколько живу, а такой охоты не видал.
И сразу все возбужденно заговорили, браня охотников и вертолет, точно и он был живым существом. Улита позвала пастухов обедать, но никто не услышал ее. Слишком возбуждены были пастухи. Аханя, стоящий в сторонке, сокрушенно качая головой и брезгливо, жалостливо морщась, спрашивал:
– Эти какой такой люди? Иво даже хуже, чем росомах, однако… суксем иво не люди…
– Сейчас они чай будут пить, – раздумчиво сказал Долганов, пряча бинокль в футляр, – не меньше часа просидят – пока гусей упакуют, может, водку еще пить начнут… – И вдруг, тронув Николку за локоть, предложил: – Ты, Николка, быстро бегаешь, спортом занимаешься. Сможешь за полчаса к ним добежать?
– Смогу. А зачем?
– Ну, попросишь у них батарейки для «Спидолы», а сам номер вертолета запомни и людей запомни, пускай председатель потом в газету напишет. А может, ты и сам когда-нибудь об этом напишешь.
– Сбегай, сбегай, Николка, – поддержали Долганова пастухи.
Закинув за спину малокалиберку, Николка, прижав локти к бокам, небыстро побежал к перевалу, ловко перепрыгивая бугорки и ямки, кочки и мелкие овражки, стараясь не сбить дыхание, не сбавить темпа. Бегать он любил и потому бежал теперь с удовольствием и даже с азартом.
У самого подножия перевала, когда уже отчетливо различались люди, сидящие у костра, Николка увидел двух гусей-подранков и, пристрелив их, пошел к вертолету степенно, неторопливо, но внутренне напряженный, как натянутая струна.
Подойдя к костру, он поздоровался, бросив гусей, цепко ухватил взглядом буквы и цифры на фюзеляже вертолета, надежно спрятал их в памяти. Перед трапом сложены рядком восемь туго набитых, испачканных кровью мешков, тут же приставлены массивные автоматические ружья. Несколько взъерошенных, окровавленных птиц было брошено под колеса машины.
Восемь человек настороженно смотрели на Николку. Трое в летной форме, остальные в защитного цвета фетровых шляпах, в кожаных скрипучих куртках, подпоясанных новенькими двухрядными патронташами, и в новых болотных сапогах. И лица-то у всех были почти одинаковы – гладко выбритые, розовощекие. «Совсем как поросята», – подумал Николка.
Охотники, должно быть, только закончили обед и собирались улетать – перед угасающим костром на голубом покрывале лежали тонко нарезанный хлеб, колбаса, сыр, яйца, несколько пустых банок из-под консервов, две пустые бутылки из-под коньяка, клочки газет. Охотники сидели на свернутых полушубках, на кусках фанеры, и только один восседал на складном алюминиевом кресле, возвышаясь над всеми.
Приглядевшись к нему повнимательней, Николка интуитивно почувствовал, что этот человек здесь самый главный. Да он отличался от других и одеждой: на нем были искусно расшитые бисером торбаса и замшевая черная куртка с блестящими медными замочками. Смущенно переминаясь с ноги на ногу, Николка, обращаясь к нему, представился:
– Я пастух.
– А-а, пастух. Очень хорошо. Замечательно! – сидящий в кресле снисходительно закивал Николке и продолжал его разглядывать, но уже без настороженности, а с любопытством.
– Да он, Николай Иванович, вроде русский, – бесцеремонно сказал один из охотников, повернувшись к сидящему в кресле.
– Неужели русский?
– Да, русский, – вызывающе ответил Николка, подсаживаясь на корточки ближе к костру.
– И пасешь оленей?
– Да, и пасу оленей, – в тон ему ответил Николка.
– А кто же у вас председатель?
Николка ответил. Брови сидящего в кресле выгнулись, он умиленно заулыбался:
– Товарищи, да ведь я ее знаю. Помнишь, Дмитрий Петрович, на совещании она выступала у нас? Камчадалка. Ничего, энергичная такая женщина…
– Меня к вам пастухи прислали, – нетерпеливо перебил Николка, поднявшись на ноги, – велели спросить батарейки для «Спидолы».
– Константин! У нас есть батарейки?
– Кажется, есть, Николай Иванович. Принести?
– Принеси, голубчик, принеси.
Молодой пилот упруго поднялся и ушел к вертолету. Через минуту он протянул Николке две круглые батарейки, полушутя-полусерьезно сказал:
– За каждую батарейку по гусю. Согласен?
– А это не мои гуси. Это подранки ваши, я их только добил, чтобы не мучились. Так что берите их, – Николка презрительно усмехнулся в нежное, как у женщины, лицо пилота, и, подчеркнуто сухо поблагодарив за батарейки, торопливо пошел прочь, и батарейки, лежащие в кармане, казались ему тяжелыми горячими гирьками, которые нестерпимо хотелось выбросить.
Вертолет улетел. И опять над сопками и тундрой стояла прощальная осенняя тишина. Но что-то было уже не так в этом тихом горенье природы, в этом холодном блеске озер, в этом грустном бездонном небе, в этих задумчивых облаках, во всем этом едва уловимо ощущалась какая-то неясная тревога, какая-то смутная угроза, словно маленькая коварная трещинка появилась на искусно сделанной хрустальной вазе, – ваза по-прежнему красива и чиста, но звенит надломленно, и этот надломленный звон остро проник в Николкину душу.
Отполыхали тальники и заросли ольховника, осыпались листья карликовой березки, над бурой, точно облезшая медвежья шкура, тундрой уже не кричали гуси, не свистели кулики-ягодники, пусто было в небе, и сиротливо, тускло поблескивали в тундре темные зеркала наглухо застекленных льдом озер, вокруг озер золотой оправой желтели мхи, щедро окропленные уже подмерзшей темно-бурой клюквой.
Вскоре на склонах гор покорно пригнулся к земле стланик. С севера медленно широким неохватным фронтом подступали снеговые тучи.
На рассвете, выйдя из чума, Аханя увидел над орлиным гнездом двух парящих кругами орлов. Кружились они долго. Затем медленно, как бы неохотно набрали высоту и, тяжко взмахивая мощными седыми крыльями, полетели на юг.
Приложив ладонь к глазам, Аханя напряженно и задумчиво смотрел вслед улетающим орлам, пока они не скрылись из виду, и на душе у него было неспокойно, тревожно… Раньше он провожал орлов не так – он был уверен, что они вернутся сюда с первым весенним теплом, теперь такой уверенности не было…
На четвертый день после первого снега из поселка пришел Худяков.
– Чего так поздно пришел? – укоризненно спросил Долганов, когда тот, напившись горячего чая, отодвинулся от столика. – Мы уж больше полстада собрали…
– Раньше не мог, – невозмутимо ответил Худяков, принимая от Фоки Степановича папироску. – Мальму для колхоза на Студеной ловили.
– Ну и как, хорошо поймали?
– Хорошо-о! Три тыщи штук! Себе тоже немножко поймали.
– А с кем ловили-то?
– С Бабцевым. Потом под конец Логинов немножко помог.
– Значит, подработал нынче? Ну, а как там Ганя наш поживает? Как там новый завхоз Плечев справляется со своими делами? Давай рассказывай, что нового в поселке?
