Текст книги "Большое кочевье"
Автор книги: Анатолий Буйлов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 30 страниц)
– Да-а, вовремя мы проскочили, опоздай на день – плохо пришлось бы нам. На той стороне ни дров, ни корму.
«И в самом деле, – вспомнил Николка, – на той стороне лимана совершенно голое место».
Пурга угомонилась на третий день и сразу ударила оттепель.
Двадцать шестого апреля в стаде родился первый теленок. Повезло ему, что это случилось не во время пурги. Он родился под утро и не успел еще хорошо обсохнуть, шоколадная шерсть местами слиплась и торчала сосульками. Неуверенно переступая несуразно длинными подгибающимися ногами, покачиваясь и тычась глупой мордочкой в куст, он звонко, несоразмерно своему тельцу, кричал: «Ав! Ав! Ав!» Его темные влажные глаза необыкновенно доверчиво смотрели на улыбающихся пастухов. «Ав! Ав! Ав!» – звонко обращался теленок ко всему белому свету. «Ав! Ав! Ав!» Он словно хотел объявить всему свету: «Здравствуйте! Я родился! Я родился!»
Вокруг пастухов и теленка беспокойно металась важенка, приглушенно, взахлеб хоркая, точно хрипло всхлипывала. Опасаясь людей, она звала к себе несмышленыша, но тот продолжал стоять, покачиваясь и глупо тычась мордочкой в куст.
Николка попытался подойти к теленку, чтобы погладить его, но Шумков протестующе замахал руками:
– Не надо, брат, не надо! Оставишь на теленке свой запах – и важенка может не принять его. Редко такое, но бывает. Сейчас самое ответственное время. Вот через три денька можешь, брат, гладить его сколько хочешь.
– Если догонишь, – вставил Костя и рассмеялся.
– Этому теленку достанется, – сказал Фока Степанович. – Холодно, хорошо еще, что весна ранняя, может, выживет.
С этого времени пастухи учредили в стаде круглосуточное дежурство. Один дежурил ночью, другой днем, затем на суточное дежурство заступала другая пара.
Ночью пастух разводил у подножия сопки большой костер и не позволял оленям уходить с косы. Следил и за тем, чтобы с сопок не спускались медведи, если же замечал их, то стрелял из карабина в воздух. Этого было достаточно, чтобы обратить зверей в бегство. Медведей Николка видел ежедневно, но, по словам пастухов, основная их масса выйдет из берлог в начале мая.
Медведей коса привлекала бесснежьем и обилием прошлогодней брусники, которой местами краснело так много, что даже совестно было ходить по ней, – она цвиркала, давилась под ногами, окрашивая подошвы торбасов соком, точно кровью.
Все больше и больше появлялось на свет телят, прибывало стадо, точно озеро в половодье. Пастухи заботливо охраняли животных, стараясь меньше беспокоить их, наблюдая за ними издали.
После майских праздников к стану пастухов по льду лимана подъехали три собачьи упряжки. На каждой нарте кроме каюра сидело по одному пассажиру. Среди гостей была эвенка средних лет, и по тому, как радостно и возбужденно встретил ее Фока Степанович, Николка догадался, что это его жена. Его внимание привлек круглолицый, с сильно выпирающими скулами, эвен. У него были очень узкие щелки-глаза, точно он нарочно прижмурил их, под маленьким приплюснутым носом проступали жиденькие усы. Второму эвену было не более тридцати. Чисто выбритый, невысокий, но крепкого сложения. Его темно-карие глаза смотрели умно, внимательно и с легкой необидной усмешкой, точно он знал наперед, о чем сообщит ему собеседник. «Наверно, начальник какой-нибудь», – глядя на молодого эвена, подумал Николка. Один из каюров, очень высокий, смуглый камчадал в засаленном полушубке и в лисьем малахае, развязывая ремни, стягивающие груз на нарте, с нескрываемым любопытством все посматривал на Николку и то и дело что-то говорил другому каюру – большеголовому коренастому эвену в темно-синем демисезонном пальто с накинутым на голову меховым капюшоном, заменяющим каюру малахай. Третьего каюра Николка знал – это старик Гэрбэча. Он, широко улыбаясь, приветливо кивал Николке:
– Здрастуй, здрастуй, Никулай!
Наконец после рукопожатий, после восторженных возгласов и приветственных улыбок пастухи и гости вошли в палатку и, свалив шубы и дохи возле порога, тесно расселись вокруг столика, на который Улита уже торопливо выставляла стаканы и закуску. Жена Фоки Степановича проворно хлопотала около печки, помогая Улите и ни на минуту не переставая тараторить. Слушали ее со сдержанной усмешкой.
Вечером, сунув за пазуху лепешку и три кубика сахара, закинув за спину карабин, Николка ушел к подножию сопок на дежурство. Натаскав с берега сухого плавника, он развел большой костер, встал возле него, опершись грудью на палку, долго стоял в задумчивости.
Ночь была светлая, точно пасмурный день. С моря дул промозглый ветер, раздувая костер. Где-то в необозримой вышине кричали гуси.
Взошло солнце. На темной глади моря серебряными монистами засверкали солнечные блики.
Николка правильно рассчитал, задержав свой приход на табор. Когда он вернулся, там уже все было прибрано. Пастухи пили чай. Аханя усадил Николку рядом с собой и придвинув к нему свою порцию сахара, извиняющимся тоном спросил:
– Ну, как олешки, Колья! Хорошо, да? Окси! Ти за Фока Степанович караулили, да? Маладец! Потом Фока за тебя караулить будут. А ми вчера шибка водка пили многа. Суксем ничиво понимай нету, как дурак были. Ти кушай, кушай, Колья, – старик заботливо пододвигал к нему блюдо с мясом, ломтики лепешек.
И вновь пастухи стали хвалить Николку, как хвалят взрослые послушного ребенка.
– Тебе, Николка, привет от председательши, – сказал вдруг высокий каюр-камчадал. – Она велела спросить: не хочешь ли ты в поселке работать? На звероферме, к примеру, там помногу зарабатывают…
– Нет, не хочу, мне и здесь хорошо, – твердо ответил Николка. И своим ответом вызвал одобрительные возгласы пастухов.
После чаевки пастухи затеяли пристреливать новую пятизарядную малокалиберную винтовку, привезенную для Николки. Стреляли в торец тонкого чурбака, в центре которого древесным углем обвели круг и пятнышко. Стреляли по очереди с упора. Пули ложились в круг, но в пятнышко-горошину никто не попадал – то ли руки дрожали, то ли глаз подводил. Но вот к стрелявшим подошел большеголовый каюр.
– Ну-ка, дай я попробую. – Он принял из Костиных рук винтовку, не торопясь зарядил обойму, передвинул затвор и вдруг, быстро вскинув винтовку, словно играючи, выстрелил. – Ох, чуть обнизил! – Опять передернул затвор и так же быстро навскидку выстрелил еще два раза. – Вот теперь попал, – уверенно сказал каюр, подавая Николке малокалиберку и похвалил: – Хорошая малопулька, только мушка большая, сточи прорезь напильником, а то мушка как дерево на перевале стоит. Как белку в глаз попадать будешь? – сказал и пошел к палатке, слегка сутулясь, точно к зверю подкрадывался.
Николка стремглав побежал к мишени, которая едва виднелась. Внимательно изучив мишень, увидел одно попадание по центру, пониже яблочка, два других точно в середине яблочка.
– Что, хорошо стреляет? – с улыбкой спросил Костя, когда Николка подошел.
– Высший разряд! Точно в десятку! – восхищенно сказал Николка, показывая пастухам мишень.
– А ты знаешь, кто этот каюр? Это Долганов, родной брат нашего бригадира – с некоторой даже гордостью пояснил Костя. – Он самый лучший в районе охотник на лисиц. Из винтовки-трехлинейки их бьет в тундре. Высмотрит из бинокля лису, подкрадется в белом маскхалате и шварк ее – готово! А раньше он бригадиром в стаде был.
Вскоре кто-то из пастухов заметил на склоне сопки медведя – он медленно спускался к Варганчику. Усатый эвен и высокий камчадал-каюр, подхватив карабины, торопливо пошли к сопке. Минут через двадцать раздался выстрел, еще через минуту – второй.
– Молодец, Табаков! С первой пули уложил, – сказал Долганов, ни к кому не обращаясь, и, спрятав бинокль в футляр, направился к своей нарте. – Поеду к ним, помогу разделать.
На обед Николка впервые, но с удовольствием ел жирную, необыкновенно вкусную медвежатину.
Вечером по холодку каюры уехали, увезя с собой Николкино письмо, сложенное треугольником, как солдатское. Николка писал матери, что тепло одет и отлично питается, что работа у него легкая и спит он в теплом меховом кукуле, а товарищи его, с которыми он работает, очень славные, добрые люди.
Каюры уехали, а два эвена и жена Фоки Степановича остались. Всех троих правление колхоза прислало в помощь пастухам на отельную кампанию. В одной палатке жить стало тесно. Пришлось поставить вторую палатку и разделиться на два звена. Фока Степанович с женой, Шумков и усатый пастух – Худяков перешли в новую палатку. Молодого пастуха, которого Николка принял вначале за начальника, звали тоже Николаем, но по имени его никто не звал, обращались только по фамилии, а фамилия у него была знаменитая и звучная: Хабаров.
Хабаров привез с собой небольшой чемодан, все содержимое которого состояло из книг, общих тетрадей, карандашей и смены белья.
– Это мой племянник! – с нескрываемой гордостью сказал Аханя Николке, улучив момент, когда Хабарова не было рядом. – Иво шибка гырамотный! Два институт иво учились! Пастух, однако, иво еще лучче. Шибка мастир иво олешки маут ловить.
Очень удивился Николка этому сообщению и даже не поверил Ахане, полагая, что старик перепутал обычную школу-десятилетку с двумя институтами.
На следующий день, идя с Хабаровым по берегу моря, он не удержался и спросил:
– Слышал я, что ты два института закончил, правда это или нет?
– Это кто ж тебе успел сообщить? – с веселой улыбкой спросил Хабаров и вдруг, посерьезнев, сказал: – И правда и неправда. Второй, институт я еще не закончил, на четвертом курсе учусь. Зоотехником стать решил…
– А на кого учился в первом институте?
– Педагогом быть хотел.
– А чего же не стал им работать? Плохо, что ли?
– С пятого курса ушел, – Хабаров невесело усмехнулся и повторил: – Да, с пятого курса ушел. – И, словно опережая вопрос, который Николка готов был уже задать, торопливо сказал: – Конечно, жаль было. Но я поступил разумно. Какой из меня педагог? Идти на это место надо с любовью, по особому призванью: иначе будешь не учителем, а роботом, или, верней, попугайчиком, которого научили пересказывать прописные истины из учебников. Да, учительство – это призвание и, если хочешь, самосожжение, святодейство!
– Да-а, жалко-о… – подавленно сказал Николка.
– Что жалко? – не понял Хабаров.
– Жалко, что учился в первом институте зря, столько времени потерял.
– Отчего же зря? Ученье – свет…
– А что же ты в стадо приехал, в поселке ведь учиться легче?
Хабаров приостановился, предложил сесть на толстое, побелевшее от морской воды и солнца бревно. Минуту помолчав, напряженно морща чистый высокий лоб, грустно признался:
– Трудно мне в поселке, тезка, – там друзья-собутыльники, а я к этому зелью неравнодушен, проще сказать – горький пьяница… Да… Вот так. А здесь хоть и тяжело физически, но в духовном отношении полный порядок, нет никаких соблазнов. В ненастье и читать, и писать можно. Я уж четвертый год спасаюсь тут… Говорят, что пьянство – пережиток прошлого, – Хабаров саркастически усмехнулся, тряхнув непокорным чубом. – Все это в какой-то мере и так. Но главное – это слабость духа нашего. Взять, к примеру, меня. Вырос я без родителей в интернате на полном государственном обеспечении. Никакой тебе заботы о хлебе насущном, только учись – постигай формулы. Все хорошо в этом отношении. Но вот для уроков жизни не нашлось преподавателя. Сейчас мне ясно, что материально обеспечить ребенка – это не главное, а чрезмерно обеспечивать его – даже вредно. Главное – не отрывать его от той почвы, на которой он родился, в которую пророс корнями. И вообще, всякий человек должен сам себе хлеб добывать. Опека унижает человека. И если человек, которого опекают, не противится этому, значит, могут вырасти в нем и лень, и лукавство, и многие другие пороки. Ну, кажется, понесло меня… – спохватился Хабаров, поднимаясь с бревна. Но через несколько шагов он опять повернулся к Николке, неожиданно спросил: – А ты знаешь, что такое материя? – И, подняв камушек, тотчас же сам себе ответил: – Вот этот камень и есть материя, а точнее, частица материи. А материя вообще – это все, что мы видим вокруг себя – солнце, звезды, море, горы, облака, деревья.
Потом, часто слушая его бесконечные рассуждения на самые разные темы, Николка всякий раз удивлялся способности Хабарова рассуждать обо всем свободно. Рассуждения его были и умны, и логичны, в словах не было фальши, чувствовалось в них глубокое убеждение и горячий порыв. Николка с большим интересом слушал Хабарова, благоговел перед его знаниями.
Как ни интересен был Хабаров, но тянулся Николка больше к Косте. Он гораздо проще Хабарова, о чем подумал, то и сказал, всякое движение его бесхитростной души тотчас отражалось на лице его, как в зеркале. Если Костя сердился, то и лицо было сердитым, если радовался чему-то – широко улыбался. Разговаривал Костя с Николкой как с равным, на вопросы отвечал охотно и просто, без нравоучительного тона, но главное – он был заботлив и щедр, а эти два достоинства Николка ценил в человеке особенно.
Во второй половине мая снег в долинах почти весь растаял, озера очистились, но обширный лиман все еще оставался скован льдом. Правда, кое-где появились уже черные промоины. Однажды Николка, выйдя на лед лимана, стал с опаской простукивать перед собой палкой, чем вызвал смех пастухов.
– Не стучи, брат, не стучи, – успокаивающе сказал Шумков. – Морской лед крепкий, не то что речной. Он будет гнуться под тобой, но не сломается, а здесь он метровой толщины, на тракторе можно ехать.
По льду к морю в голубых желобах бурно текли светлые, как слеза, ручьи. Вода в них была до ломоты в зубах холодная, но вкусная необыкновенно.
С каждым днем все больше появлялось на лимане черных промоин, все звонче звенели ручьи, разрезая толщу льда. Потянулись на север гуси, следом густо повалила утка. Пастухи перестали есть оленину и медвежатину – перешли на дичь. Даже Николка приносил иногда двух-трех уток. Стрелял он уток на озерах, подкрадываясь к ним на четвереньках, макая колени в сырые мхи.
Массовый отел уже прошел. Телята, родившиеся две недели тому назад, стали стройными и симпатичными, они стремглав носились по пастбищу, часто терялись среди массы оленей, звонко аукали, разыскивая важенок. Важенки откликались им тревожным хорканьем. Были в стаде и только что родившиеся, еще не обсохшие телята.
Пастухи с нетерпением ожидали того момента, когда лед на лимане взломается и уйдет с отливом в море. После ухода льда можно будет ставить сеть на мальму и кунджу. Давненько пастухи не лакомились рыбой.
Неожиданно в дежурство Худякова случилось происшествие: то ли проспал Худяков, то ли просто проворонил, никто его об этом не спросил, но часть оленей, голов четыреста, переправилась по льду лимана на противоположную сторону пролива, на мыс Высокий, и, нигде не останавливаясь, двинулась в сторону горы Колокольня.
– Окси! Какие дрянные олени! – сердито сказал Аханя, рассматривая противоположный берег в бинокль. – Надо быстро догонять их.
– Это точно, – согласился Фока Степанович. – Догонять их надо немедленно. Вот-вот лиман тронется – тогда придется гнать их вокруг через Собачью тундру.
– Ой ее! – покачал головой Костя. – Вокруг если гнать, три дня потратишь…
Сытно позавтракав и прихватив с собой еды на сутки, Шумков с Николкой ушли вдогонку за беглецами. Пролив был шириною в километр, но шли через него долго и осторожно, поминутно простукивая палками изъеденный черными полыньями лед. Поднявшись на высокий берег, пастухи облегченно вздохнули и торопливо пошли по оленьим следам в сторону горы Колокольня, одиноко стоящей на горизонте.
В тундре среди кочек снег еще не успел растаять, но был он похож на жидкую манную кашу. Непродымленные Николкины торбаса быстро раскисли и вытянулись так, что носки их стали загибаться под ступню, мешая ходьбе.
Вокруг с гортанным криком летели гуменники, то и дело стремительно проносились над головой стаи уток, вспархивали из-под ног краснобровые, уже начавшие линять куропатки, возле каждой мочажины суетились кулики. В высоком теплом небе серебром взахлеб звенели жаворонки, невпопад подыгрывали жаворонкам бекасы-кулики, вороны из-за чего-то дрались в воздухе – большие черные птицы, точно демоны, кувыркались, кружились, то падая, то взмывая, издавали хрипло-булькающие звуки: «Хрр! Хрр! Клу-клу! Клу! Клук!» Кулики с мочажин отзывались им тонким озорным посвистом, точно подзадоривали дерущихся. Часто Николка замечал на снегу когтистые медвежьи следы, некоторые из них притаптывали оленью шахму.
– Свежий совсем, – равнодушно сообщал Шумков. – Видишь, уже по оленьим следам прошел? Где-то рядом.
Николка с опаской оглядывал бугристую тундру, но медведя не видел, и это успокаивало его и одновременно удивляло: «Куда же он спрятался, ведь голо кругом?»
Оленей догнали в девять часов вечера, почти на вершине горы. Спугнув их к подножию, пастухи, выбрав проталину посуше, развели небольшой костерок, вскипятили в кружках чай и начали есть.
Вдруг Шумков осторожно тронул Николку за локоть, указал глазами перед собой. Николка взглянул в ту сторону. На камне, в двух шагах от Шумкова, неподвижно застыл горностай. Только подрагивающий черный кончик хвостика да черные блестящие бисеринки глаз говорили о том, что это живое, сжатое в тугую пружинку существо, а не кусочек снега, за который его легко можно было принять издали.
Пастухи, застыв, боялись пошевелиться и с любопытством разглядывали зверька. Убедившись, что ему ничто здесь не угрожает, горностай начал бегать между камней и наконец, подбежав к ноге Шумкова, встал на дыбки, вознамериваясь прыгнуть на торбас, но в это мгновение Николка засмеялся, и зверек юркнул в камни.
Перед тем как спуститься с горы, пастухи долго смотрели в бинокль на простирающуюся внизу буро-серую, в белых пятнах, тундру, на сверкающее, будто обрызганное чернилами, зеркало лимана, на сахарно белеющие по ту сторону лимана сопки. Увидели внизу, недалеко от оленей, мышкующую лисицу и в разных местах вокруг четырех медведей.
«За один день я сегодня увидел столько, сколько и за всю свою жизнь не повидал», – восторженно подумал Николка.
Потом они гнали оленей назад к Варганчику. Шумков поторапливал уставшего Николку, беспокойно озираясь и к чему-то приглядываясь. И хотя по времени была уже глубокая ночь, но было светло как днем и все живое продолжало бурно жить. Там, где три часа тому назад лежал снег, теперь хлюпала вода. За сутки пролив стал похож на изодранный в клочья белый шарф – черных дыр-промоин было на нем так много, что не верилось в то, что можно пройти среди них хотя бы зайчонке, не то что человеку и тем более табуну оленей.
Николка тревожно посмотрел на Шумкова.
– Пройдем, брат, – убежденно сказал бригадир и предупредил: – Только сильно не гони, пусть сами идут, как им хочется.
Олени, точно сознавая опасность, выходили на лед по одному, осторожно ступая, принюхиваясь, прислушиваясь. Вскоре весь табун стал похож на живую извивающуюся цепь, передний конец которой уже перекинулся на противоположный берег, а задний конец еще не оторвался от того, на котором стояли пастухи. По ту сторону Варганчика у подножия сопок желтым пятнышком виднелся костер дежурного пастуха.
Благополучно переправившись на Варганчик, пастухи дотащились до табора и, не будя товарищей, не раздеваясь, сбросив лишь промокшие торбаса, повалились на шкуры и тотчас же крепко уснули. Было четыре часа утра.
Проснулся Николка в десять часов.
В палатке никого, кроме Улиты, не было. Чему-то улыбаясь, она сказала:
– Иди смотри на лиман…
«Что ж там интересного?»
Николка вышел из палатки и ахнул. Лиман был совершенно чист ото льда, лишь кое-где уплывали к морю последние небольшие льдины. Аханя с Шумковым шестом выталкивали на глубину невод.
На горизонте в открытом море вот уже несколько дней стояли огромные ледяные поля, сплошь усеянные морским зверем. Пастухи то и дело нетерпеливо посматривали в ту сторону, но ледяные поля не приближались к берегу, стояли на одном месте, как причаленные, дразня охотников. Нужен был крепкий морской ветер, но ветра все не было – была жара и полный штиль.
Но вот однажды часа в четыре утра с ночного дежурства прибежал Хабаров и разбудил всех громким ликующим криком:
– Пластину прибило! Пластину прибило!
«С ума он сошел, что ли?» – неохотно выбираясь из кукуля, подумал Николка. Но пастухи отнеслись к возгласу Хабарова иначе. Они торопливо, как на пожар, надевали торбаса, разбирали карабинные патроны, расхватывали свое оружие. Лица у всех были радостные, возбужденные.
Вскоре охотники пересекли косу и вышли к берегу моря. Грандиозная картина открылась перед Николкой – огромная льдина шириной километра в три и длиною километров в пять была густо усыпана морским зверем. Тысячи! Тысячи зверей!
Морской зверь располагался на льдине в строгой последовательности: ближе к береговому припаю лежали двух-, трехпудовые акибы, дальше на середине льдины лежали серебристо-черные ларги, а еще дальше, у края льдины, точно каменные глыбы, чернели многопудовые нерпы. Каждый зверь лежал либо у края общей полыньи, либо возле маленькой собственной лунки, в которую он в случае опасности готов был мгновенно скрыться. Но сейчас ничего не угрожало зверям. Звери дремали, блаженно жмурясь на солнце, изредка поднимали лупоглазые кошачьи головы, настороженно смотрели в сторону берега, но тотчас же успокаивающе выгибали спины серпами, точно потягивались, и вновь ненадолго засыпали, положив усатые морды на пористый весенний лед.
Фока Степанович с улыбкой посмотрел на Николку:
– Что, здорово, а?
Николка подавленно кивнул:
– Всех оленей в колхозе собрать, выгнать на лед, и то их столько не будет. А куда они все денутся, когда льдина растает?
– Уплывут по своим родным местам: ларги – на ларжьи лежбища, нерпы – на нерпичьи.
– А если льдину унесет на середину моря?
– Ну, тогда утонут все звери, брат, – вмешался в разговор Шумков.
– Зачем обманываешь? – упрекнул бригадира Хабаров. – Не слушай его, тезка. Нерпа не утонет, она и спит, и ест на воде, только оправляться в воде не может – обязательно вылезет на какой-нибудь плавучий предмет.
Чем ближе подходили охотники к ледяному припаю, тем тише разговаривали. Наконец, посоветовавшись, охотники разбились на три пары: Хабаров повел Николку влево, Фока Степанович с Аханей пошли в центре, Худяков с Шумковым – вправо. Костя остался на берегу.
– Почему Костя с нами не идет? – улучив момент, тихо спросил Николка.
– Его оставили за ветром следить, – ответил Хабаров. – Как только ветер подует с берега, он выстрелит в воздух – тогда бросай охоту и быстрей вытаскивай добычу за припай. Если Костя выстрелит три раза – тогда все бросай и беги спасайся на берег – это значит льдину уже отрывает.
– А разве мы сами не почувствуем перемену ветра?
– Может, и почувствуем, но лучше подстраховать себя. В пылу охоты прозевать легко. Одному надо обязательно на берегу остаться, вдруг льдину с людьми все-таки унесет в море, тогда оставшийся на берегу сообщит об этом в поселок. Ну ладно, теперь не шуми, начинаем охоту. – Хабаров, низко пригнувшись, прячась за невысокие торосы, пошел вперед, то и дело останавливаясь, напряженно что-то высматривая.
Вскоре Николка разглядел, что они подкрадываются к маленькой пятнистой акибе. Вот до акибы осталось метров тридцать. Акиба, что-то почуяв, беспокойно заерзала, подползла ближе к лунке, у края лунки она замерла в настороженной позе, тараща на людей свои огромные, точно стеклянные шары, глаза.
Хабаров шел, словно не замечая акибу. Может, по рассеянности он забыл о ней? Николка хотел было напомнить, но в это мгновение акиба скользнула в воду. Хабаров продолжал подкрадываться к пустой лунке.
– Ты же акибу спугнул! Близко совсем была… Куда ты идешь? Ушла она, не видишь, что ли? – возмущенно и громко зашептал Николка, останавливаясь.
Хабаров, сделав сердитое лицо, погрозил пальцем:
– Тише, черт! Не шипи! Не нужна нам акиба – мелочь это. Видишь вон ту ларгу? Ее скрадывать будем, делай все, как я.
Чем ближе подходил Хабаров к ларге, тем медленней и мягче становился его шаг. Если ларга резко поднимала голову, Хабаров застывал. Николка в точности повторял его движения. Таким образом охотники приблизились к ларге шагов на пятнадцать – двадцать. У Николки бешено колотилось сердце, руки его слегка дрожали. Хабаров положил карабин на торос, тщательно прицелившись, выстрелил. Ларга, дернувшись, уронила голову на лед. Акибы, лежащие невдалеке, мгновенно нырнули в полынью и тут же с любопытством высунулись из воды. Пуля попала в висок.
– Зверя весной непременно в голову стрелять надо, – поучительно сказал Хабаров, – чтобы наповал убивать, иначе нырнет в полынью и сразу утонет. Весной у зверя мало жиру, потому он быстро тонет.
Прорезав в толстой губе ларги отверстие, Хабаров продернул в него конец маута, крепко связал его. Затем он проткнул перепону переднего ласта, продел в него второй конец маута.
Запрягшись в эту упряжь, охотники поволокли добычу к берегу. Слева загремели выстрелы. Оттащив ларгу к берегу, Николка с Хабаровым вновь пошли на льдину. Вскоре Николка убил акибу. Хабаров убил вторую ларгу. Через два часа охотники закончили промысел, перетаскав добычу в одно место. Ахане повезло: он убил большую серую нерпу, которую с трудом вытаскивали на берег всей бригадой.
Пастухи очень ловко отделяли шкуры от сала. Николка тоже попытался снять шкуру со своей акибы, но непослушный нож то глубоко прорезал мездру, то оставлял на ней ошметья сала и мяса.
– Ти лучше помогай шкура держать, – недовольно сказал Аханя.
Вскоре шесть ларжьих шкур были сняты без единого пореза, без единого куска жира на мездре. Перекурив, пастухи принялись разделывать нерпу. Шкуру с нее снимали не пластом, а тулунами, похожими на огромные муфты. На Николкин вопрос, зачем так странно ободрали нерпу, Хабаров пояснил:
– Из одного такого тулуна Фока Степанович вырежет тебе маут, остальные на ремни пойдут. Осенью убьем еще пару нерп на подошвы торбасов.
– А разве ларга для подошв плохая?
– Она тонковата. Из акибы сары шьют, лыжи подбивают.
Шкуры перетаскали к палаткам. На следующий день Улита с Татьяной долго полоскали их в воде, одновременно соскабливая с мездры остатки жира. Затем при помощи деревянных колышков они туго распялили промытые шкуры на земле. Когда шкуры высохнут, женщины свернут их в тугие рулоны и будут все лето, между шитьем и прочими хозяйственными делами, мездрить их скребком и мять руками – кропотливая и тяжкая работа.
Мясо акибы и ларги пастухи оставили на берегу на расклев воронам, но мясо нерпы и весь жир забрали. Жир чумработницы перетопили и наполнили им два нерпичьих желудка, находящихся в специальных кожаных чехлах. Нерпичье мясо было темно-коричневого цвета и выглядело несъедобно, но пастухи ели его с большим удовольствием, особенно хрящеобразные ласты. Николка, поборов отвращение, попробовал кусочек. Чувствовался привкус рыбьего жира. Он потянулся за вторым куском. Пастухи смотрели на него с нескрываемым любопытством.
– Ну как, тезка, можно есть? – не выдержал Хабаров.
Николка утвердительно кивнул, и все одобрительно заулыбались – пастухам, очевидно, польстило то, что он не побрезговал нерпичьим мясом.
Льдину в тот же день береговой ветер отогнал в море, и она опять остановилась на горизонте, но теперь пастухи не обращали на нее внимания.
На следующий день Фока Степанович объявил, что будет резать из тулунов мауты. Остро наточив нож, он взял в руки тулун, плавно надрезал кожу и начал осторожно врезаться дальше и дальше. Костя помогал Фоке Степановичу держать тулун и хвостик надрезанного, все удлиняющегося ремешка шириной в палец. Нож врезался в муфту-тулун по спирали, все тоньше тулун, все длиннее ремень.
Временами Фока Степанович останавливал работу, вытирал рукавом пот со лба, быстрыми движениями поправлял на оселке лезвие ножа и вновь, закусив от напряжения нижнюю губу, сосредоточенно продолжал истончать тулун. Иногда он недовольно покрикивал на Костю: «Ровней, парень, держи! Куда ты руки растопырил? Испортим маут».
Достаточно было одного неверного движения – и в ровной полоске ремня образуется коварное утончение, ремень с таким изъяном на маут уже не годится, разве что на уздечки. Но Фока Степанович был мастером своего дела, ремень извивался у его ног идеально ровной ленточкой. Наконец тулун сошел на нет – работа закончена. Ремень длиной метров в двадцать растянули от кола до кола и оставили сушиться.
– Это будет твой маут, – удовлетворенно сказал Фока Степанович Николке. – Дальше сам будешь работать над ним, Костя тебя научит.
Телята подросли, стаду уже было тесно на пятикилометровой косе. Олени часто выходили на ледяной припай, который после каждого отлива одним своим краем, обращенным к морю, ложился на дно, образуя на стыке припая глубокие конусные трещины.
Однажды в одну из таких трещин упал теленок. Костя с Николкой долго пытались извлечь его оттуда, но все усилия оставались тщетными. Трещина была извилистая, глубиной метра в четыре. Николка, обвязавшись маутом, спустился в трещину, но дна ее не достиг, застрял в неровностях ледяной ловушки, так что Костя лишь с большим трудом вытащил его обратно. Теленок настойчиво и жалобно кричал где-то в глубине ледяной пасти. Важенка, то и дело подбегая к трещине, откликалась теленку рыдающим хорканьем.
– Может, за топором сбегать? – предложил Николка. – Вырубим ступени и спустимся…
– Уже не успеем, прилив начался, – резонно заметил Костя, с жалостью поглядывая на важенку.
Прилив уже лизал нижний край припая, свинцовая зловещая вода медленно приподнимала многотонную ледяную громаду, еще немного времени – и трещина сомкнется…
– Давай я еще раз попробую спуститься. Вон там трещина пошире…
– Ты чего болтаешь?! – неожиданно рассердился Костя. – Из тебя лепешка будет! Ты что? – И уже помягче заключил, указывая глазами на трещину: – Из-за теленка жизнью рисковать не стоит. Смотри! Трещина уже смыкается!
Трещина действительно смыкалась – медленно и неотвратимо. Все глуше крик теленка. Сомкнулась трещина. В наступившей тишине отчетливо были слышны всплески волн.
Пастухи понуро побрели к стаду. Важенка осталась возле сомкнутой трещины, она недоуменно озиралась по сторонам и все обнюхивала то место, где еще остался запах следов ее теленка, – она, должно быть, не понимала, что теленок ушел от нее навсегда, и продолжала звать его.
В конце мая пастухи стали отпускать оленей на южные склоны ближайших к Варганчику сопок. На северных склонах было много еще снегу. Утрамбованный зимними ветрами, влажный теперь и плотный, он легко держал на себе не только человека, но и медведя, следы которого виднелись повсюду.
