Текст книги "Большое кочевье"
Автор книги: Анатолий Буйлов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 30 страниц)
– Не отставай, Николашка! – то и дело покрикивает Костя. – Половину прошли уже, еще немного – и на месте будем. Ах ты, чертов олень! Чего спотыкаешься? Пустую нарту тащить ленишься… Тов! Тов! Тов! – предупреждающе кричит он перед очередным бурлящим потоком. – Осторожней, Николка! Здесь глубоко, прыгай дальше. Веселей, веселей, ребятки! Чаевать скоро будем! Чаевать! – Очень похоже, что Костя не столько оленей и Николку подбадривает этим криком, сколько самого себя.
В полдень пришли на место. Но обещанная Костей чаевка не состоялась. Сложив нарты штабелем в три яруса на высоком холме, пастухи немедленно пустились в обратный путь.
– Почаюем на берегу, – пообещал Костя, тревожно и недовольно оглядываясь на солнце, точно это оно мешало ему разложить на холме костер и вскипятить чай.
«И куда он ломится? – недовольно поморщился Николка. – Бежит как на пожар. Ну, потеряли бы мы на чаевку полчаса, что эти полчаса дадут ему? Паникер, оказывается, Костя».
Но, добравшись наконец до берега и взглянув на лиман, Николка содрогнулся, почувствовал, как между лопаток его протянуло холодком. Он с трудом верил своим глазам: за пять часов лиман стал похож на забрызганную тушью, измятую, изодранную в клочья грязно-белую скатерть. На льду всюду чернели промоины. Стоявшее в зените солнце, точно очнувшись после долгого зимнего плена, яростно жгло, сметая с земли всякое белое пятнышко.
Костя спустился на лед, долго ходил по нему, стучал палкой, притопывал, озирался по сторонам, во что-то вглядывался, к чему-то прислушивался. Наконец, вернувшись на берег, тревожно спросил:
– Как думаешь, успеем пройти или лучше вокруг?
Николка пожал плечами.
– Если через лиман пойдем – через полтора часа дома будем, – вслух рассуждал Костя. – А если вокруг по берегу – два дня потеряем. Речки сейчас разбухли, придется кочевать через гольцы… Попробуем через лиман… Главное, чтобы лед вокруг берегов не растаял весь, а то видишь, кругом уже вода, только перемычки остались, как только эти перемычки растают, сразу отливом весь лед в море унесет… – Он решительно отшвырнул папиросу, взял повод и повел свой аргиш на лед. У кромки он остановился, предупредил: – Рядом с моими оленями не иди, метров на двадцать отстань. Если в опасном месте олени запутаются и брыкаться начнут, режь уздечки, не жалей! Если провалятся средние олени, не лезь к ним – уволокут и тебя, лучше тоже обрезай уздечку. Если я провалюсь, кидай сразу маут, маут заранее развяжи, приготовь его. Иди точно по моим следам, никуда в сторону, пока я не скажу, не отходи. В случае чего – не паникуй.
И они пошли. Это была самая жуткая, самая безумная в Николкиной жизни кочевка. Он слышал за спиной сухие щелчки оленьих копыт и молил судьбу, чтобы олени не запутались в уздечках, не завертелись бы спутанным клубком, как это часто бывало на суше, и не проломили бы изъеденный, точно простреленный шрапнелью, лед. Временами ему казалось, что лед под ногами шипит и плавится, словно ломтик сала на горячей сковородке. Особенно страшно было, когда караван выходил на длинные извилистые мосты шириною не более четырех-пяти шагов. С обеих сторон страшно чернела вода, мосты похрустывали, покачивались – крупная рябь в такт ударам копыт отходила от зеленоватой кромки льда. В таких местах стоило только одному оленю, чего-то испугавшись, отпрянуть в сторону, посильней ударить копытами – и весь аргиш, связанный друг с другом крепкими ремнями, неминуемо рухнет. Но об этом лучше не думать. Олени аккуратно идут след в след, не натягивая, не ослабляя уздечек, – они наверняка ощущали опасность, потому что испуганно таращили глаза и тревожно раздували ноздри.
Задний Костин олень на совершенно, казалось бы, безопасном месте обрушился в воду, но передними копытами он все же успел зацепиться за кромку льда и, натянув повод, тащил за собой отчаянно упирающегося предпоследнего оленя. Весь аргиш, как по команде, остановился, и это было опасно. Николка стремительно подбежал к барахтающемуся оленю и, хлеща по воде палкой, дико закричал на него. Весь аргиш вздрогнул, подался вперед и вырвал из полыньи незадачливого перепуганного оленя. Костя, похвалив Николку, указал ему, где обойти опасное место.
Скоро Николка обратил внимание на то, что чем ближе подходили они к центру лимана, тем меньше становилось промоин. Это обстоятельство успокоило его, он взбодрился, тревога, холодом сковавшая его тело, уходила прочь. Но очень уж короткой оказалась передышка. Пройдя центр лимана и приблизившись к желанному берегу, пастухи вновь попали в лабиринты промоин, вновь ощутил Николка под своими ногами ненадежную, коварную твердость льда и холодную страшную глубину под этим льдом.
Караван делает невероятные петли, иногда он заходит в тупик, упирается в полынью, с трудом разворачивается назад, обходит ее. Но что это? Николка увидел на берегу черный столб дыма.
– Костя! Дым! Смотри, дым вон там!
Но Костя уже остановился, приставив ладонь ко лбу, смотрит на дым. Дым густой и черный. Там, на берегу, пастухи подают какой-то сигнал… Но какой? Костя задумался: «Отчего пастухи развели такой большой костер не рядом с палаткой, а ушли по берегу километра за два от палаток? Может, там, где они развели костер, по их разумению, крепче лед. Как бы там ни было, но зря сбивать караван с выбранного направления пастухи не станут. Им сверху видней.»
Костя решительно повернул аргиш в сторону дыма. Вот уже четко виден берег, видны фигуры трех пастухов: Хабаров и Шумков несут вдоль берега бревно, Фока Степанович, согнувшись, что-то делает.
«Зачем они таскают плавник? – недоуменно думает Костя. – Второй костер жечь собираются? Зачем?..»
– Костя! Они же плот вяжут! Там вода! Вода кругом!!!
– Чего ты выдумал? Не мели ерунду… – неуверенно отмахивается Костя, но тотчас же смолкает. Он видит плот на воде, вот к нему подводят пастухи принесенное бревно, вот привязывают его, стучат топором. Да, действительно, Николка прав, кругом вода, от того места, где стоит плот, метров пятьдесят чистой воды, в других местах полоса воды гораздо шире. Молодцы, ребята!
Однако надо спешить – отливное течение медленно отодвигает льды от берега. Хабаров вспрыгивает на плот, торопливо отталкиваясь шестом, плывет к кромке льдов – все ближе, ближе. Он пытается улыбаться, но улыбка у него не получается, дай бог не свалиться с утлого, наскоро связанного плота. Плот юлит, то и дело кренится, но все-таки это настоящий деревянный плот, спасительный плот. Осторожно придерживаясь шестом за кромку льда, Хабаров скомандовал:
– Снимайте с ездовых уздечки, сталкивайте их по одному в воду. Я буду рядом плот держать, подстрахую вас… Да быстрей шевелитесь – отлив уже начался…
Николка с Костей торопливо снимают с ездовиков уздечки, отвязанные ездовые не убегают, пугливо жмутся друг к другу. С большим трудом удалось столкнуть в воду первого оленя, он отчаянно упирался и, рухнув в воду, громко фыркая, задрав морду с вытаращенными глазами, быстро поплыл к берегу. Второй ездовик упирался меньше первого, третий вовсе не упирался, но едва лишь первый олень выбрался на берег, как все олени, без понуканий, мешая один другому, беспорядочно ринулись в воду. В это время раздался треск, и та часть льдины, на которой стоял Николка, выщербилась и встала вертикально. Николка успел набрать полную грудь воздуха и в следующее мгновение почувствовал обжигающий холод. Он вскрикнул, но закашлялся от хлынувшей в горло соленой горечи, что-то мягкое и темное навалилось на него, заслоняя горизонт, мешая плыть. Николка намертво вцепился в это что-то и сквозь кашель, хаотический шум и мелодичный звон услышал, точно из глубокого колодца, Костин голос: «Крепче держись за оленя! Не отпускай его! Не отпуска-ай!!!»
Но, лишь откашлявшись и придя в себя, Николка сообразил, что это именно ему кричал Костя и что он крепко держится за оленя, который между тем уже подплывал к берегу, цепляя копытами дно. Через несколько секунд Николка стоял на берегу в окружении улыбающихся пастухов, и с одежды его, журча, стекали на камни струйки воды.
Хабаров тоже искупался: олени перевернули плот, шест уплыл. Выбравшись на плот, Хабаров руками подгребал к ухмыляющемуся Косте. Потом они, стоя на коленях по обе стороны плота, подгребали к берегу: Костя – прикладом карабина, Хабаров – рукой.
– Ну ты, брат, всех объегорил, – сказал Шумков, хлопая Костю по плечу, – из воды сухим вылез!
– С тебя бутылка, Костя, – отжимая мокрый пиджак, вздрагивая от холода, шутливо напомнил Хабаров. – Это благодаря моим стараниям ты остался сухим.
– Меньше болтайте, купальщики, – проворчал Фока Степанович, довольно улыбаясь. – Простынете – заболеете, бегом в палатку. – И, оглядевшись по сторонам, удивленно сказал: – Ну и весна нынче!
На смену бурной солнечной весне пришло на редкость унылое пасмурное лето. День и ночь стояло над тундрой с ума сводящее комариное зуденье.
Самым благодатным для пастухов и оленей было время, когда с моря приползал густой и холодный туман, который держался иногда по двое-трое суток. В такие дни олени жадно принимались пастись, а пастухи большей частью занимались хозяйственными делами. Николка с удовольствием читал, Хабаров садился за свои учебники и конспекты, он довольно ловко научился писать без помощи большого пальца, не менее ловко, чем прежде, бросал он и маут, но вот с более грубой работой справлялся пока неумело. Топор то и дело выскальзывал из рук, и это раздражало его. Но если Николка или кто-то другой пытались помочь ему, он грубо кричал: «Отойди! Не лезь! Я сам!»
– Чего ты психуешь? – обижался Николка. – Тебе помочь хочу…
– Не надо мне помогать! Я тебе что, инвалид?!
Хабаров относился к Николке лучше, чем к кому бы то ни было в бригаде, и хотя по натуре он был вспыльчив и насмешлив, но с Николкой был предельно осторожен, подшучивал над ним не обидно, но зато не в меру философствовал и часто делился сокровенными мыслями. Вероятно, в лице Николки Хабаров видел не только внимательного и благодарного слушателя, но нечто большее.
– Учиться тебе, тезка, надо, – часто повторял он, задумчиво посматривая на Николку, и убежденно добавлял: – Учиться можно и нужно везде, учиться никогда не поздно, главное – чтобы человек имел перед собой высокую цель. Всякое стремление к знаниям, к добру вообще – это и есть уже высокая цель.
Николка с удовольствием под диктовку Хабарова записывал грамматические правила русского языка, затем учил их и писал диктанты.
Осень угасала стремительно, лишь кое-где в глухих распадках среди вечнозеленого стланика яркими кострами желтели одинокие кусты карликовых березок. Но и эти последние костры еще недавно буйно полыхавшей осени уже безжалостно гасил холодный северный ветер – срываемые ветром листья, точно искры, разлетаясь далеко вокруг, еще долго тлели на холодной земле и, казалось, согревали ее своим слабым, доставшимся им от летнего солнца теплом.
Но вот уже и листья потемнели, точно пеплом подернулись. Над стылой землей звонче звучало эхо. С каждым новым утром все более седели от инея горы. На заре, когда краешек солнечного диска чуть-чуть высовывался из-за гор, иней, слабо искрясь, зажигался нежно-розовым с голубыми переливами светом, но с восходом солнца он вдруг ярко вспыхивал, несколько минут сверкая ослепительной алмазной пылью. Рука так и тянулась собрать их в пригоршню, но скоро все эти сказочные сокровища начинали блекнуть, угасать, и вот уже на том месте, где лежали россыпью алмазы, мокро блестят обыкновенные кусты, камни, пожухлая трава. Вскоре и они высыхали. И окрестности обретали прежнюю унылую осеннюю серость, и было тоскливо смотреть; на голые серые прутья ольховых кустарников, на свинцовую поверхность моря с лежащими на нем холодными серебряными слитками солнечных бликов. Даже вечнозеленые кусты стланика не могли оживить этот пронзительно-грустный северный пейзаж. Кричал ли ворон в глубокой синеве неба, раздавался ли над сопками свирельный наигрыш запоздавшей гусиной стаи, свистела ли в камнях любопытная пищуха – все эти звуки сливались в одну грустную мелодию, но это была необыкновенная мелодия и необыкновенная грусть – эту мелодию хотелось слушать вечно, эта грусть очищала душу, рождая в ней нечто большое и светлое, вмещая в нее и угасающие листья, и прозрачные дали, и всю эту необозримую, прекрасную, родную землю.
Однажды, проснувшись, пастухи увидели на гольцах первый снег. С этого дня снег от вершин спускался к подножию все ниже и ниже. Вскоре смиренно прилегли к земле кусты стланика – это случилось вечером, и первым это заметил Хабаров.
Подойдя к палатке, он тотчас же поднял с земли брошенный Николкой топор, воткнув его в недорубленное стланиковое сухое корневище, с упреком сказал:
– Сколько раз говорил тебе – не бросай топор на землю! Не сегодня-завтра снег вывалит, засыплет топор, придется руками дрова добывать. – И объявил с каким-то возбуждением, почти с восторгом: – Стланик, тезка, лег – снегом пахнет, зима подходит!
В эту ночь пастухи долго не могли уснуть. Николка раза два выходил из палатки в надежде увидеть первые снежинки, но снег все не шел. Ночь была темная и звездная, звезды блестели ярко, но не мерцали. Мутно белели в темноте вершины гольцов.
Снег начал падать рано утром, когда пастухи уже намеревались уйти в гольцы.
– Отставить поход! – выглянув из палатки, весело сказал Хабаров и распахнул палатку настежь – крупные хлопья снега медленно кружились в воздухе, начиналась пурга.
Через двое суток пурга утихла, установилась ясная солнечная погода с морозцем.
Николка мечтал вновь сходить на промысел белки, но Аханя чувствовал себя плохо, не собирались идти на промысел и остальные пастухи. Николка приуныл и совсем уж было потерял надежду и потому очень обрадовался, когда после корализации к нему подошел Кодарчан и сказал:
– Аханя говорил, на охоту шибко хочешь? Пойдешь со мной?
– Пойду, – подавляя восторг, степенно ответил Николка.
Оба тотчас отправились к палатке председателя.
– Смотри-ка ты, каким заядлым охотником сделался! – внимательно выслушав Николку, удивленно воскликнула Иванова. – А кто же оленей пасти будет? Так ты, Родников, совсем от оленеводства откачнешься – в охотники перейдешь… Наверно, не пущу я тебя на охоту нынче. – Иванова заговорщицки подмигнула сидящим напротив нее пастухам.
Николка растерянно оглянулся на невозмутимого Кодарчана.
– Так ведь я же не на гулянку отпрашиваюсь – полезное дело буду делать…
– А оленей пасти разве не полезное дело? – нахмурилась Иванова. – Ты в первую очередь оленевод, а потом уже охотник, не забывай об этом.
– Зимой с оленями могут справиться и пять человек, отпустите меня, – упавшим голосом продолжал уговаривать Николка.
– Странно ты рассуждаешь, Родников. Тебя, значит, отпустить, а Костя Фролов пусть оленей пасет за тебя? А может, и он хочет на промысел…
– Он не хочет на промысел.
– Значит, никто не хочет, а ты один решил сбежать.
– Никуда я не бегаю! – вспыхнул Николка. – Если хотите знать, то оленей зимой пасти легче, чем охотиться.
– Вот как! – притворно удивилась Иванова. – А чего же ты рвешься тогда на охоту, если там труднее?
Николка насупился:
– Я вам серьезно говорю, а вы забавляетесь. – Он обиженно заморгал. – Не отпускаете и не надо, обойдусь…
– Смотрите, какой обидчивый, – тоже обиделась Иванова. – Уже и пошутить с ним нельзя. Да охоться, пожалуйста, охоться ради бога, приветствую даже…
– С характером парень, – то ли укоризненно, то ли с похвалой сказала председатель, когда Николка вышел из палатки. – Степенный стал, как мужик.
В тот же день Кодарчан уехал в Ямск за продуктами и охотничьим снаряжением. Вернулся он на двух нартах. Каюр, которому Николка помогал развязывать нарту, добродушно ворчал:
– Совсем собачки уморились – такой большой груз только по насту можно возить. Тут одного железа целых два пуда, – и он швырнул на снег связку капканов.
Капканы эти Николка заказал Кодарчану, слабо надеясь, что он сможет их достать.
– Вот спасибо, Кодарчан! – обрадовался Николка, пересчитывая капканы. – Тридцать штук! Где же ты их добыл?
– На складе. Там таких железок много.
– Что же ты себе не взял?
– Зачем? – удивился охотник.
– Горностаев ловить, может, соболя…
– Соболя надо догонять.
И, взглянув на капканы с пренебрежением, охотник убежденно сказал:
– Напрасно это железо возить будешь.
– Возможно, и пригодятся, – уклончиво ответил Николка.
Пастухи выделили охотникам только четыре нарты.
– Больше, ребята, дать не можем, – развел руками Шумков. – Этой весной, ты сам знаешь, Николка, сколько нарт испортили, теперь самим кочевать не на чем. Делать будем, вы тоже делайте, за три дня трое нарт сделаете, – этого и хватит вам.
Перед кочевкой Кодарчан долго беседовал с Аханей. Тот подробно объяснял ему, как добраться до речки Буюнды. Кодарчан внимательно слушал старика, стараясь ничего не пропустить. Путь до Буюнды не близок – более семисот километров.
Рассказав Кодарчану, как найти Буюндинский перевал, Аханя стал вспоминать, как кочевал на Буюнду, сколько добыл там зверя. Когда-то в тех местах водилось много диких оленей, водятся они там и сейчас, но стало их гораздо меньше: со стороны Колымской трассы туда приходит много народу. Буюн – дикий олень, потому и речку Буюндой назвали. Она впадает в реку Колыму. На Буюнде ужасно сильные морозы и много-много белки.
Это все, что узнал Николка в этот вечер о далекой загадочной Буюнде.
На следующий день пастухи тепло проводили охотников в дальнюю дорогу. Больше всех суетился около охотников Аханя – он то и дело без нужды поправлял на ездовых алыки, проверял натяжку связывающих груз веревок, придирчиво осматривал новые нарты и все время застенчиво улыбался и грустно посматривал на белеющие вдалеке Маяканские горы.
С первых же дней охоты Николка убедился в превосходстве Кодарчана. Недаром Кодарчан считался лучшим бельчатником района. Николка старался изо всех сил: пораньше уходил на промысел, поздно возвращался в палатку, но все было тщетно – Кодарчан с завидным постоянством приносил на три-четыре белки больше. Вначале Николка остро переживал свое поражение, но вскоре утешился мыслью, что проигрывает самому лучшему охотнику в районе.
Кодарчан, так же как и Аханя, обдирал белку очень быстро и ловко, но делал это еще чище, аккуратней, на его шкурках почти не было кровоподтеков, стрелял он белку точно в голову.
Одно Николку не устраивало в Кодарчане – был тот чрезвычайно неразговорчив. Николка был наслышан об этом от пастухов, но не думал, что придется это испытать на себе.
Рубил ли дрова Кодарчан, стряпал ли лепешки, обдирал ли перед свечкой белку, продолговатое лицо его с лохматыми, точно приклеенными бровями всегда было одинаково сосредоточенно, словно он делал бог весть какую важную работу. Когда Кодарчан удивлялся, брови его изгибались кверху, когда хмурился – они сползались к переносью, но чаще они изгибались кверху, и выражение лица становилось по-детски восторженным, наивным. Скоро по положению бровей Кодарчана Николка довольно точно научился определять его настроение.
За весь вечер Кодарчан мог не вымолвить и десяти слов, зато слушал всегда с поразительным, неустанным вниманием, то и дело подбадривая отрывистым возгласом: «Гэ! Гэ! Гэ!», означающим еще и полное согласие с рассказчиком.
Кодарчан нигде подолгу не задерживался: если приносил в день менее пяти белок – немедленно откочевывал, а затем и вовсе заторопился, останавливаясь лишь в тех местах, где можно было добыть не менее десятка в день.
– Надо быстрей ходить на Буюнду, – объяснил он однажды свое нетерпение. – Старики говорят: на Буюнде всегда много белки бывает – тридцать – сорок штук за один день убивали. Придем на Баюнду – три плана выполним.
Чем выше охотники поднимались по реке, тем суровее становился пейзаж: крутые голые сопки беспорядочно громоздились вокруг, уходя во все стороны до самого горизонта. Всякий раз, глядя на них, на эти белые каменные твердыни, Николка удивленно думал: «Как же смогла река пробуравить эти каменные горы и выйти к морю?»
Около устьев речек, впадающих в Яму, пойма реки широко раздвигала горы, образуя обширные, заросшие лесом котловины.
Вскоре впереди забелела марь, за ней темной стеной чернел лес, а дальше тянулось в горы извилистое ущелье, куда и держал направление Кодарчан.
То и дело путь каравану преграждали заломы из лиственниц и тополей, нанесенных в русло речушки весенним половодьем откуда-то сверху, и, если нельзя было обойти их стороной, приходилось пропиливать в заломах проходы. Все это время Кодарчан ни словом не обмолвился о причине столь резкого изменения курса, но Николка и сам уже догадывался, что свернули они на ту самую речку, в вершине которой желанный Буюндинский перевал.
Долина раздвинулась – все чаще стали попадаться на пути небольшие участки угнетенного лиственничника, и наконец показался настоящий дремучий лес, в котором виднелись огромные, в два обхвата толщиной, тополя. Кодарчан решительно повел караван к левому краю леса.
Подойдя к лесу вплотную, охотники увидели на невысокой, заросшей молодым лиственничником террасе старую дюхчу. Жерди, приставленные к треноге, служившей некогда остовом для чума, потемнели и потрескались от времени, но все еще были пригодны для дела.
– Табор будем делать, – удовлетворенно сказал Кодарчан и принялся распрягать оленей.
И по тому, каким тоном он это сказал, и по выражению его лица Николка сделал вывод: эта дюхча не явилась для Кодарчана неожиданным открытием, пришел он к ней по указанию Ахани.
Через три дня, как и предсказывал Аханя, охотники увидели, что речка раздвоилась на два ключа. Здесь, на стрелке отрога, на большой высоте громоздились скалы-останцы, похожие на причудливые старинные развалившиеся крепости и замки, некоторые из скал своими очертаниями напоминали каких-то допотопных чудовищ.
– Немножко постоим тут, однако, – сказал Кодарчан. – Аханя говорил: тут в сопках много баранов. Кушать нечего, зима долгая, надо трех баранов убить. Белки тоже много, немножко белки постреляем, потом дальше пойдем, на Буюнде белки еще больше. Хорошо, однако, поохотимся нынче! Фартовый ты, наверно, Николка! Молодец! – Сказав сразу так много слов, Кодарчан, как бы сам себе удивившись, покачал головой и смолк и уже более в этот вечер не проронил ни слова.
Охота в гольцах оказалась удачной: охотники убили двух баранов. Но к утру следующего дня у Николки вдруг резко поднялась температура, и он слег. Болела голова, душил кашель.
Кодарчан поднялся на склон ближайшей сопки и набрал там брусничного листа.
– Завари с чаем листы, много пей – болезнь уйдет, – сказал он приунывшему Николке.
И то ли брусничный лист помог, то ли молодой организм справился с болезнью, но болезнь ушла. Через три дня Николка смог кочевать.
Несмотря на то что охотники большую часть продуктов оставили на дюхче, караван продвигался вперед крайне медленно – мешал глубокий снег.
Вершина перевала, на которую охотники поднялись, представляла собой ровное продолговатое плато с редкими, корявыми, низкорослыми лиственницами.
Вскоре Николка подметил, что, чем ближе они подходят к центру перевала, тем мельче и зернистей снег.
Внезапно ветер, обжигавший лицо, прекратился. Охотники остановились, недоуменно осматриваясь по сторонам, прислушиваясь. От необычной тишины звенело в ушах. Только что был ветер, но он пропал, и вдруг звенящая тишина… Тревожно оглянувшись назад, Николка увидел невдалеке раскачивающуюся от ветра молодую лиственницу, вершина другого дерева тоже раскачивалась… Там, сзади, в какой-нибудь сотне метров от охотников, ветер раскачивал деревья, здесь была звенящая морозная тишина, на ветках деревьев неподвижно лежала пухлая снежная кухта. «Мы пришли к тому месту, где рождается ветер», – догадался Николка.
Подивившись такому природному контрасту, охотники двинулись дальше. С каждым новым шагом все сильней ощущался мороз, холодный воздух обжигал ноздри. Пришлось до глаз укутать лица шарфами, от дыхания шарфы моментально покрылись инеем. Ну и холодище! Охотники прибавили шагу, олени послушно семенили следом, им, верно, тоже буюндинская земля показалась непривычно студеной.
Впереди, точно плохо выбеленный забор, показалась долгожданная Буюндинская тайга. Перед тем как войти в этот укутанный снежной навесью лес, Николка оглянулся назад: через все плато над нартовым следом, в точности повторяя все его извивы, прозрачной розовой лентой неподвижно стоял туман. «Ох ты, черт! Это же олени надышали…»
К полудню охотники внезапно вышли на лесоразработки. Вырубленный лес был аккуратно соштабелеван, на всех штабелях толстым слоем лежал никем не потревоженный снег. Видно, лесорубы ушли отсюда еще в начале зимы – ни следочка не было вокруг. За штабелями леса открылся аккуратный голубой вагончик на металлических санях.
Охотники вошли в вагончик. У окна дощатый стол, покрытый чистой плотной бумагой, напротив стола у глухой стены – дощатые голые нары на пять-шесть человек, сбоку от нар, в углу, – три тумбочки и массивная доска-вешалка с вколоченными в нее гвоздями вместо крючков, справа от двери на высоком кирпичном постаменте – круглая чугунная печь. Всюду на полу разбросаны клочья газет, окурки, связки пустых катушек из-под ниток, бутылочки из-под лекарств, разный мусор.
– Однако эти люди с Атки приходили, – сказал Кодарчан.
– Почему ты так решил?
– Другого поселка ближе нет.
– А до Атки сколько километров?
– Старики говорят: за два дня дойти можно.
– На Атке тоже колхоз?
– Нет. Атка на Колымской трассе стоит. Слыхал про такую?
– Конечно, слышал…
Николка увидел под нарами картонную коробку с сухарями. Вот уже два года вдоволь не евший хлеба, он обрадованно схватил коробку и понес ее.
– Ты зачем чужой хлеб взял? – испуганно воскликнул Кодарчан, и брови его поползли к переносью.
– Да это же не хлеб, Кодарчан, это сухари, это объедки, вон смотри, даже плесенью некоторые покрылись.
– Все равно нельзя чужой хлеб забирать, – упрямо возразил Кодарчан.
– Но это же объедки! – сердито ответил Николка. – Их бросили, они никому не нужны…
– Зачем говоришь так? Неправильно говоришь, – не унимался Кодарчан. – Этот хлеб люди оставили. Придет человек голодный сюда: сухари были – сухарей нету! Человек с голоду пропадет, ругать будет хозяина, почему спичек не оставил, почему еды не оставил?
Николка смутился. Вот ведь какой невзрачной стороной все повернулось: думал, что берет негодные сухари, оказалось – ворует, и не просто ворует, но может лишить кого-нибудь жизни. И в самом деле: придет в это жилище умирающий с голоду человек и не найдет в нем ни огня, ни пищи – это ли не преступление? Как же раньше не пришла ему в голову эта простая человеческая мысль? Ужель и правда Николка такой неисправимый подлец и эгоист и нет ему прощения?
Он поставил коробку на нары и, виновато опустив голову, переминался с ноги на ногу. Внезапно его осенила мысль.
– Кодарчан! Давай мы эти сухари все-таки возьмем, а взамен оставим кусок бараньего мяса – это же лучше, чем сухари.
– Однако так можно… – после некоторого раздумья неуверенно сказал Кодарчан.
– Так я принесу мясо? – обрадовался Николка.
– Я сам принесу, – сказал Кодарчан.
Вскоре он принес и положил на печь, чтобы не достали мыши, заднюю ногу барана и сверх этого – кетовую юколу, коробочек спичек и горсть соли в тряпичном узелочке. Посмотрев на все это оценивающим взглядом, Кодарчан удовлетворенно сказал:
– Теперь, однако, можешь забирать сухари…
…За весь первый день охотники не встретили на Буюндинском перевале ни единого беличьего следочка, но зато весь снег вдоль и поперек был перетоптан заячьими следами и тропами, на которых то и дело виднелись парные отпечатки сильных когтистых росомашьих лап.
«Ничего, – утешал себя Николка, – может, белка на перевале не держится, но вот спустимся в долину…»
Близились сумерки, пора было ставить палатку, но вокруг не было ни одной сухой лиственницы для дров. Наконец выбрали подходящее место, распрягли оленей.
После захода солнца мороз и вовсе озверел, он яростно и жгуче дышал в лицо, деревенели пальцы на ногах, деревенели колени, защищенные меховыми надколенниками, – в такой мороз не посидишь!
Николка торопливо развязал переднюю нарту, выдернул топор и бегом взбежал в молодой листвяк – в первую очередь надо нарубить жердей для палатки. Вот деревце – отличная жердь! Николка изо всех сил ударил топором по дереву, и в тот же миг ветки дерева вместе с кухтой, точно стеклянные, осыпались ему на голову. Но не это обескуражило Николку: он недоуменно смотрел на лезвие топора, в котором от удара образовалась большая щербатина, а на деревце между тем виднелась лишь неглубокая зарубка.
– Так рубить нельзя – топор сломаешь, – сказал Кодарчан, и с этими словами, подойдя к другому деревцу, легонько ударил по нему своим топором с той и другой стороны, затем, взявшись за ствол деревца двумя руками, поднатужившись, сломил его и начал также осторожно обламывать ветки и складывать их на снег, продолжая объяснять: – Когда печку затопим, ветки тихонько в палатку занесем, оттают ветки, тогда стелить будем. Сейчас нельзя шибко стучать по веткам, как лапша будут они крошиться. Тут совсем другая, очень суровая зима, шестьдесят градусов мороза бывает!
К ночи мороз усилился. Докрасна раскаленная печь не могла полностью согреть небольшую двухместную палатку – по углам тускло мерцал иней.
Кодарчан полулежал на свернутом кукуле, закинув руки за голову, о чем-то сосредоточенно думал. Николка грыз сухари, писал дневник, изредка, поднимая голову, прислушивался – ровно и торопливо, как в маленьком паровозике, гудело в печке пламя, а за тонким брезентом палатки звонко щелкали от мороза деревья, глухо ухали наледи и то и дело раздавались частые шуршащие удары – это ездовые олени в километре от палатки копытили ягель.
Четыре дня спускались охотники по Буюнде, надеясь отыскать скопление белки, но кругом были только заячьи и росомашьи следы. На четвертый день даже Николке стало ясно, что на Буюнде белки нет и надо немедленно возвращаться в Ямскую пойму. К этому понуждал и мороз – плевок застывал на лету, воздух при сильном вдохе обжигал гортань и легкие, а при выдохе вырывался изо рта тугой струйкой, громко шуршал, как сухая бумага, и тотчас же, конденсируясь, осыпался инеем на снег. Плотный белый туман клубился над наледями. Укрытая снежной нависью, тайга казалась неживой, ненастоящей, навечно остекленевшей.
Обратный путь за перевал к оставленным продуктам по промерзшему нартовому следу отнял всего четыре дня.
Еще издали, подходя к дюхче, охотники увидели, что нижние ветки лиственницы, к которым были подвешены продукты, пусты. «Наверно, веревки оборвались», – подумал Николка, но тут же, заметив впереди свежий росомаший след, заподозрил другое… Росомахи, учуяв склад, без труда взобрались на дерево, перегрызли веревки и все, что было, растаскали в разные стороны, закопали в снег, попрятали в бесчисленные снежные норы. Напрасно пытались охотники что-либо отыскать – от двух бараньих туш отыскались только одна обглоданная голова да ворох изодранной в лохмотья шкуры. Все остальное: полмешка муки, сливочное масло, двадцать пачек сахару, почти весь запас чая, кое-что из вещей и даже парафиновые свечи – исчезло либо было тут же, под деревом, тщательно перемешано со снегом, с шерстью.
