Текст книги "Большое кочевье"
Автор книги: Анатолий Буйлов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 30 (всего у книги 30 страниц)
Он надел шапку, медленно повернулся, сделал несколько шагов и вдруг, быстро вернувшись, схватил оставленную на могиле бутылку и, яростно размахнувшись, швырнул ее себе под ноги. Коротко звякнув, бутылка разлетелась вдребезги – на камнях осталось большое мокрое пятно.
К поселку он почти бежал. За спиной его все звенел и звенел серебряный колокольчик – крохотная птичка-жаворонок трепетала в головокружительной высоте, и песня ее, удивительно мощная и необузданная, как весеннее половодье, звучала над заснеженной и холодной еще тундрой отчаянно-радостным гимном – гимном солнцу, жизни, красоте.
…Придя на квартиру, Николай торопливо переоделся, уложил в чемодан необходимые вещи и тотчас направился в аэропорт. С Дарьей Степановной он простился уже утром, когда она уходила на работу. Стеша обещала прибежать с работы прямо в аэропорт к самолету.
Небольшая продолговатая комната зала ожидания была забита тюками, чемоданами, рюкзаками. Пассажиры, кто сидел на лавках вдоль стен, кто нетерпеливо расхаживал около кассы. Возвращались в Магадан самодеятельные артисты, приехавшие в Ямск еще накануне майского праздника. Было здесь несколько человек из Броховского рыбокомбината, ямских было только двое. Поздоровавшись с ними, Николай поставил чемодан около дверей, занял в кассу очередь.
Касса была еще закрыта.
«А вот, кажется, и охотники!» – Прислонившись спиной к стене, он с любопытством стал разглядывать четырех мужчин, одетых так, как и подобает охотникам. Все они сидели в углу на тюках и мешках вокруг перевернутого вверх дном ящика, заменяющего им обеденный стол. Не обращая ни на кого внимания, они пили водку, закусывали и шумно о чем-то спорили. Он передвинулся к шумной компании поближе и невольно прислушался.
–Я тебе говорю, что забросит он нас всех четверых, – горячо доказывал охотник, сидящий спиной к Родникову. Зеленая телогрейка висела на нем, как на палке, торчала над телогрейкой длинная морщинистая шея, которую венчала копна черных, с проседью волос.
– Да разве подымет собачья нарта груза столько – трактор это тебе, что ли? – неуверенно возражал ему небритый тучный мужик в брезентовой куртке и в коричневой дерматиновой шляпе.
– А я тебе говорю: подымет! Ты видел у него собак – это волкодавы – не собаки! Во какие! – черноволосый худой охотник вытянул над полом руку и показал высоту годовалого теленка. Они упрут что хошь!
– Да чо ты, Матвей, доказываешь имя? – гнусаво проговорил щупленький остроносый старик в овчинной безрукавке, перепоясанный патронташем. – Они же, Матвей, и нарту собачью не видали…
– Ты одно, Демьяныч, пойми, – не обращая внимания на льнущего к нему старика, продолжал доказывать черноволосый. – Ты одно пойми: эти каюры за спиртягу куда хошь тебя отвезут, хоть до самой Венеции! Я их уже изучил до самой тонкости…
– Ну, за этим, Матвей, дело не станет, этого огнива мы с сынком припасли целую канистру, – он повернул голову в сторону четвертого охотника – розовощекого, с заплывшими глазками, парня, – парень кивнул и беспокойно посмотрел на большой туристский рюкзак в углу, возле которого были сложены ружья в чехлах, и там же, вероятно внутри рюкзака, была и заветная канистра.
– Ребяты! Вот мы сидим тут пять ден, базлаем, – опять вмешался невпопад гнусавый старичок, – и вот, слышь-ка, привезет нас твой каюр на эту Колокольню, а там уже все места заняты – тогда как? Какой запасной ход имеем?
– Да ты что, старый? – раздраженно повернулся черноволосый к старику, и морщинистая кожа на его шее даже побагровела от возмущения. – Я тебе, старая голова, сколько раз твержу, что я уже осведомлялся у начальника порта! Не прилетали охотники, не прилетали – мы первые. Мы первые! Понял – нет?
– Да что ты взъярился, Матвей? – обиделся старик. – Я ж тебе тоже дело говорю. Поторопи своего каюра. И ход запасной завсегда иметь необходимо в любом деле, куды ни коснись. Ну, сам посуди: во-первых, охотники могут прямиком вертолетом туды прилететь, как в прошлом году было, во-вторых, вот сию минуту, этим рейсом подвезут наверняка целую свору таких же борзых, как и мы с тобой, если не похлеще, – разберут каюров, заодно и твоего каюра переманят двумя канистрами. Вот и будет тебе грандиозная охота – двух гусей домой привезешь… Дело тебе говорю, а ты яришься! Надо запасной ход иметь…
– Ну, тогда на прошлогоднее место уедем, против гагачьего острова остановимся, – смягчил тон черноволосый. – Там тоже место неплохое.
При этих словах Родников вздрогнул, с горечью подумал: «Вот и туда уже добрались…»
– Матвей Аркадьевич! Вы сказали, гагачий остров, да? – оживившись, спросил молодой охотник черноволосого.
– Да, Витек, самый настоящий гагачий остров.
– А что, и гаги там летают, увидеть их можно?
– Летают, Витек, летают, не очень, конечно, но так, если походить, посидеть – одну-две подстрелить можно.
– А вы на самом острове были? Может, там пух гагачий есть? Я давно мечтаю из гагачьего пуха спальник себе сшить, говорят, бесподобно теплый и легкий.
– Не-ет, голубчик, пуху ты там уже не найдешь, – усмехнулся старичок. – В прошлом году мы туда с Матвеем на резиновой лодке перебрались, чаячьих яиц набрали с сотню штук, а пуху гагачьего – ни пушинки! До нас с землей все выгребли…
– Слышь, Матвей! – старик опять заискивающе посмотрел на черноволосого. – А может, опять махнем к тому месту, где листвяк с орлиным гнездом стоял, а? Больно уж место там хорошее, помнишь, гусь-то все по той низинке тянул? Поставим палатку на старом месте, там еще от того листвяка дров на полмесяца осталось. Махнем, а, Матвей?
Родников не услышал, что ответил старику черноволосый, он стоял, прислонившись к стене точно оглушенный, и, стиснув кулаки, с ненавистью смотрел на этого заискивающе улыбавшегося человечка, творящего зло…
– Так что, Матвей Аркадьевич? Правду он говорит про орлиное гнездо? – кивнул молодой охотник на старика. – Или это не орлиное гнездо?
– Правду, правду, Витек, – закивал черноволосый.
– В прошлом году мы его надыбали, стоит на бугре, как шапка на колу, кругом голая тундра, ни прутика, ни веточки – вот земля! Костер нечем даже разжечь! Ну и грохнули мы эту деревяку вместе с тем гнездом. Орлы было крик подняли. – Черноволосый кивнул на старика: – Да вот Сидорюк угостил одного дробью, попало ему по хвосту, ну и подались они восвояси искать местечко поукромней. У них, у орлов, всегда запасные гнезда имеются – оч-чень вредная птица, я тебе скажу, Витек! Видал я однажды, как этот орел нерпенка схватил – хищник!..
– О-о, да еще какой хищник! – поддакнул старик. – Когтищи-то – что железные крючья, вцепится – не разнимешь…
«Хуже зверей вы! Сами хищники!» – хотел крикнуть Родников охотникам, но не смог, что-то мешало ему это сделать, быть может, в глубине души он чувствовал и свое причастие ко всему тому, что случилось на земле. И понял он вдруг, что с этого дня, с этой минуты нет и не будет ему покоя, что с этого дня и всю жизнь будет ползти перед его глазами залитая кровью нерпа, и будут кружиться над ним оставшиеся без гнезда орлы, и что он должен, обязан увидеть их вновь на новом, теперь уже вечно незыблемом гнезде. И еще он подумал: «Как хорошо, что Аханя не увидел разоренное, поверженное человеком гнездо».
Щелкнул громкоговоритель, начальник аэропорта объявил о том, что начинается продажа билетов на рейс тридцать девятый, прибывающий из Магадана. Пассажиры ринулись к кассе.
Купив билет, Николай отошел к своему чемодану и стал с беспокойством смотреть на дверь.
Стеша ворвалась в зал, тяжело дыша.
На ней было осеннее, в зеленую клеточку, пальто, коричневые лаковые сапожки и черный, в ярких розочках, полушалок – он очень шел ей.
– Товарищи пассажиры, прошу пройти на посадочную площадку!
На площадке Николай отвел Стешу в сторону от толпы. Из самолета все еще выгружали рюкзаки, ружья, тюки, ящики, алюминиевые весла, люди в рыбацких сапогах все это складывали в общую кучу, и куча все росла и росла.
– Ну вот, Стеша, скоро посадка, – грустно сказал Николай.
– Да, скоро посадка, – она с беспокойством оглянулась на самолет. – Еще разгружают… Сколько охотников понаехало, никогда их столько не видела… Ты, как приедешь на Олу, комиссию пройдешь, сразу мне напиши. А может, тебя и вернут еще…
– Ты, Стеша, что-то другое хочешь сказать – я вижу.
– Да, Коля, я хотела сказать совсем о другом, – она опять оглянулась на самолет – начиналась посадка. – Мы вчера с тобой не договорили, Коля. А я сегодня всю ночь не сомкнула глаз, думала о наших отношениях, и вообще о многом я передумала сегодня… Ты меня любишь, я верю тебе. И я не сержусь на тебя, ты не думай об этом, мы оба тогда неправы были. Правда ведь? И я счастлива… Ты пиши мне, пожалуйста, почаще, ладно? Я буду ждать тебя, – она с отчаянием оглянулась и вдруг обняла его за шею и крепко, жгуче поцеловала в губы.
– Ну, беги, Коля… опоздаешь… пиши мне…
Очнулся он уже в самолете. Напряженно и мощно гудел мотор, самолет взмывал все выше и выше в голубое весеннее небо, а внизу величественно разворачивалась неохватная, белая, еще не оттаявшая земля. Он приник к иллюминатору, отыскал на горизонте голубые Маяканские горы, и сердце его взволнованно и тревожно застучало.
«Вот и началось мое большое кочевье. Прощай, Аханя! Прощай, мой добрый учитель. Я взял твою душевную боль себе, я расскажу о ней людям, они должны понять… Я верю в это… Верю!»
ВЕЧНОЕ КОЧЕВЬЕ
Анатолий Буйлов вступил в литературу в зрелом возрасте и сразу же с почти зрелой прозой – романом «Большое кочевье», хотя по моему глубокому убеждению, романом это называть еще рано: пока это просто толстая книга, автор которой достоверно и честно, порой до наивности дотошно изображает не только красоты Севера и экзотику редкостной профессии оленевода, но и немыслимые, порой непосильные трудности работы и жизни на Севере.
И вот в этом, в снятии ореола и романтической дымки с облика и профессии северянина, охотника и пастуха, есть главное достоинство первой книги Буйлова. Он как бы приблизил, и приблизил зримо, красочно, порой даже ярко обыденную картину обыденного труда, в обыденной для него, автора, обстановке, среди обыденной для него жестокой и прекрасной природы.
Недавно я пролетал над северными далями нашего необозримого Востока. Был ясный зимний день, и с огромной высоты было отчетливо видно голую, слегка всхолмленную равнину или лесотундру, постепенно переходящую в нагромождения, а затем и громады горных хребтов, посыпанных по южному склону темной порошицей лесов и кустарников, черных, в белых царапинах ледников и неподвижных, морозно светящихся снегов, сдутых с вершин в ущелья. Ни огонька, ни дыма, ни живой души не угадывалось сверху. И только в одном месте возникла накатанная, стеклянно отблескивающая полоса, идущая вдоль какой-то большой реки, извилисто вползающая на склоны и стекающая со склонов, и я понял, что это дорога, и вдруг подумал: «Каково же было кочевать по бездорожью со своим оленьим стадом Толе Буйлову?» – и поежился, представив, как там, внизу, сейчас студено, как долго до весны, до тепла, до встречи с жильем и человеком.
И все эти ощущения ко мне не с неба свалились, все они были навеяны не только моими воспоминаниями и прошлым опытом жителя Севера, но и книгой А. Буйлова, которого я с первой встречи зауважал за непросто прожитые годы, за серьезность литературных намерений, основательность характера, за хозяйское, мужское отношение к дому, к семье, ко всей нашей неспокойной и очень сложной действительности.
Ему предстоит еще много сделать, и не только на бумаге, но и в себе, с собою, предстоит невероятно трудная школа самоусовершенствования, познания души человеческой «через себя», постижения глубин жизни уже в качестве «пастуха мысли» (да простится мне этот неуклюжий каламбур).
Тигра или медведя и охоту на них изображали и изображают на бумаге многие, и почти всегда «без промаха» [8]8
Вслед за «Большим кочевьем» А. Буйлов издал книгу «Тигроловы».
[Закрыть], ведь уже при одном слове тигр в читателе сами собой возникают интерес и волнение, если даже читатель видел тигра только в фильме. И, может быть, именно поэтому происходит мгновенное доверие к автору, пугливое к нему почтение: шутка ли, сам, своими глазами видел! Живого! Да еще и «повязал» не одного, а аж восемнадцать штук! Такого автора надо немедленно печатать, хвалить, давать ему премии и уж как минимум принимать в Союз писателей.
И – бывало, бывало! Испечатают, исхвалят, примут везде и всюду, и – городские жительницы – добрые редакторши из крупного издательства, округляя глаза, сообщат, что был, только что был у них писатель-дальневосточник, он жил и охотился в тайге один! Всю зиму! Добывал соболей или кротов, изловил капканом и убил из ружья не одного медведя и – о, ужас! о, героизм! – едва спасся от тигра, который ломился ночной порой в охотничью избушку.
Потом идут деловые соображения: от такого самобытного писателя-знатока можно и нужно много ждать, он уж непременно изничтожит распространенную ныне в литературе приблизительность, освежит задряхлевшее слово, придаст молодой прозе мускулистости, мощи и силы. Но ему надо учиться, ох как упорно учиться, диковат «паря», пишет «глабополучно», «взамуж», «заимодействие», – как слышит, и очень увлекается красивостями типа: «чарующий свет заката», «все мое существо пронизано трепетностью чувств» и т. д. и т. п. И вступает кондовый дальневосточник в союз, приехал в Москву на Высшие литературные курсы, отрастил модную бороду, купил заграничный портфель, пьяненько хвастался, что у него в портфеле уже пятнадцать издательских договоров, что все писатели там, то есть дома, на Дальнем Востоке, хотят его живьем слопать от зависти, да он не такой, как Ванька за рекой, он им не дастся, он возьмет да и в Москве останется.
В Москве он отчего-то не останется или его не оставляют. Он меняет несколько мест жительства и жен, год от году договоров в портфеле все меньше и меньше, да и сам портфель изнашивается от творческих натуг, говорят о нем тоже все меньше и меньше. Умирает он в расцвете лет от черного пьянства, в чужом городе, в чужой квартире, в одиночестве и бесплодной злобе на всех и вся, так и не поняв, что самоутверждение в литературе делается своими руками, своим трудом, трудом сверх-напряженным, изнуряющим, доводящим до отчаяния, и труд этот состоит не только из застольной, писчебумажной работы, а прежде всего из повседневной душевной потребности пополнять свои знания. Явился ведь не во чисто поле, усеянное злаками и плодами – для твоего небедного пропитания и цветочками – для красоты и вдохновения, в литературу явился, где громады такие, что смотреть, смотреть на них снизу вверх не дыша и то боязно, а работать вместе с ними и после них – это ж каким надо быть нахалом-то? Сколько надобно знать-то? Уметь? Постигнуть?
Учиться, учиться, все время учиться, всю жизнь быть в трудовом и творческом напряжении всякому, кто смел взяться за перо в русской литературе. И Анатолию Буйлову тоже. Судя по письмам ко мне, всегда обстоятельным, раздумчивым, Анатолий понимает, что следующая книга его должна быть лучше первой, третья лучше предыдущей, и прочитанные мною отрывки из его новой книги подтверждают, что он уже многое преодолел в работе, текст его стал чище, слово плотнее, таежные картины все так же емко и точно написаны, как и в первой книге, но образы уже не случайно нахапаны, не от изобилия друг на дружку нагромождены. Уже есть отбор, уже работают не только внутренний слух и нюх, но и «ремесло» дает о себе знать, растет внутренняя культура. Ведь краски, выдавленные из тюбиков на полотно и размазанные по нему, пусть даже самые яркие – еще не картина.
Мне думается, обогащает молодого писателя дружба с прекрасным дальневосточным художником Павлишиным, общение со своими сверстниками по «литературному цеху», и – пусть редкие, но ценные – встречи со старшими, не один пуд литературной соли съевшими писателями.
Анатолий снова в тайге, на охоте, на промысле. Короток осенний и зимний день промысловика, долга ночь, много у него забот, хлопот и работы. Видел он и медведя, стрелял и по «тигре», которая «шалила» ночью на его стане, да, слава богу, промахнулся. Получил квартиру в Хабаровске, построил дом на любимой речке – притоке Амура, растит двух сыновей, собирается в Москву, на Высшие литературные курсы.
Пока все хорошо, все ладно. Становление писателя происходит основательно, спокойно, без истерических художественных вывертов и кавалерского кокетства молодого лауреата. Как живет, так и работает, по-хозяйски, прочно. Душевное и духовное здоровье в порядке, и с физической стороны со здоровьем тоже хорошо дело обстоит: не пьет, не курит, в беседе сдержан, рассказчик милостью божьей, «зажраться» не может уже потому, что всю жизнь добывал и добывает хлеб своими руками – хороший это стимул в работе, как глаголят современные производственники.
И все же, все же… Вот, закончив дела на стане и в избушке, снарядившись на завтрашнюю охоту, вытянулся он на деревянных нарах, устеленных сухой травой или хвойными ветками, закинул сильные, натруженные руки за голову. Пощелкивает печка. Шевелится во тьме отсвет золотым жучком. За окошком зимняя ночь, пространственный и загадочный таежный мир, за ним где-то города, люди…
О чем думает, о чем заботится молодой писатель в своем, отнюдь не постылом и не простом одиночестве? О семье? О детях? О любимой жене? Это само собой. А может, он думает о том, как постичь и разгадать этот притихший ночной мир? Как разрешить его противоречия и помочь сделаться человеку хоть чуть-чуть лучше, человеку, подзаблудившемуся в нем, в миру, в тайге человеческой?
Для этого надо непрестанно совершенствоваться, надо самому додуматься до того, что не всякая толстая книга есть роман, хотя и размыты его границы в нашей литературе, хотя и появлялись под видом этого емкого, величественного жанра скороспелые поделки и просто «кирпичи» чтива, словесное варево которых так точно и хлестко охарактеризовал еще Белинский: «Не воровано и не свое».
И может, в последнем проблеске сознания охотника, утишающегося глубоким сном, мелькнул не только огонь, лес, горы, зверье, оленье стадо, знакомые с детства картины вечного человеческого кочевья, но и возникнет образ женщины, так и не отстрадавшей до сих пор, благодаря гениальному перу и сострадательному сердцу Льва Толстого положившей свою нежную шею на холодный рельс, под неумолимо надвигающуюся, пыхтящую паром, грозную и грузную машину?..
И, может быть, послышатся чьи-то тихие шаги и мольба о помощи – это она, женщина, идет, крадется в сердце писателя, и чем он больше будет чувствовать ее человеческую боль и загадки бытия, тем настойчивей будет его тревожить этот «зверь», по заверению старшего по труду сотоварища, куда более опасный и сложный, чем «тигра», а «повязать» его, этого «зверя», на бумаге ой как сложно! В особенности нынешнюю, эмансипированную женщину, такую независимую, такую вроде вольную, в какую-то и ее передовому уму непостижимо тревожную даль устремленную, но во зрелости лет, как сто и двести лет назад, истово тоскующую по простой и тихой бабьей доле.
И может, пропадет у охотника сон, и метнется он к столу, засветит свечу и до нескорого, до неторопливого зимнего утра будет мучиться над бумагой, рвать и с досадой бросать скомканные листы, одолевая упорствующий «материал», истязая воображение, слух, сердце и поминая старшего товарища крутым, но, надеюсь, добрым словом: «А будь он неладен! Вон как хорошо мне жилось, писалось, премий дополна надавали, а он тут со своим словом, со своими женщинами! И ты готовься, говорит, всегда готовься к надсадному труду, если хочешь занять свое, пусть и скромное, место в литературе».
Он и сам, старший наставник, или, точнее, товарищ по литературному труду, стиснув от перенапряжения зубы, одолевает очередной перевал, повторяя про себя любимого своего поэта Петрарку: «И жизни нет конца, и мукам краю».
Виктор АСТАФЬЕВ.
