Текст книги "Большое кочевье"

Автор книги: Анатолий Буйлов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 30 страниц)

Анатолий Буйлов

БОЛЬШОЕ КОЧЕВЬЕ

Прильнув к иллюминатору, Николка напряженно смотрит вниз, под крылом самолета стремительно проплывают белые квадраты заснеженных крыш. Оглушительно ревет мотор; легкий самолет, мелко вздрагивая, все круче и круче уходит ввысь, отрывая Николку от родного дома, унося его в неведомый и огромный, как это бирюзовое небо, мир.

Все выше и выше темное крыло над селом – вот уже дома как спичечные коробки, стадион – как тарелка, а совхозные поля – словно белые простыни, неровно сшитые стежками дорог.

Проплыли поля – белеют позади тетрадными листочками, и уже не только свой дом, но и все село с трудом различает Николка. Еще немного – и скроется оно вовсе, растворится в синей дымке, и останется он один, совсем один…

Он с трудом удерживает подступившие к глазам слезы, тревожно и грустно на душе, и жалко ему себя, но пуще всего жаль ему мать; образ ее, родной и близкий, еще отчетливо стоит перед глазами, в ушах звучит плачущий голос:

«Не ездил бы ты, сыночек, к орочам этим, ведь сопьешься там, курить научишься. Пропадешь… Пожалей мать свою…»

«Не сопьюсь, не пропаду. Ты не плачь, мама… Я буду письма тебе писать. Медвежью желчь тебе пришлю. За медвежью желчь в Монголии, говорят, двух быков дают. Это самое лучшее лекарство от желудка. Не плачь, не плачь, мама… Я же не маленький…»

«Помирился бы ты, сыночек, с отцом-то, а? Потерпел бы уж маленько, ты же вьюноша еще!»

«Не отец он мне, мама! Кулак он толстопузый! И зря ты мучаешься с ним, он ведь при тебе несколько раз ходил свататься к теткам разным. А ты живешь с ним, слушаешь, как он храпит по ночам, как чавкает за столом, смотришь на его противную рожу, угождаешь ему во всем, унижаешься…»

«Привыкла я, сынок. Венчанные мы. Грех венец разрывать…»

«А ему не грех при живой жене ходить свататься? Не грех, да?!»

«Бог с ним, сынок, на страшном суде, он ответит за грехи свои, а я уж бога гневить не стану… Потерплю… Только водку, сынок, не пей христа ради, табак не кури, в карты не играй… Грех это, помни! Хоть не веришь ты в бога, но в душе его держи… Я буду молиться за тебя… Не простывай там, не надсаживайся, людей лихих сторонись… Благослови тебя, господи!..»

Жалобно воет мотор. Тайга внизу – точно вывернутая наизнанку овчинная шуба, озера на ней – как белые плешины.

Перед взором Николки жирное лицо отчима с сизой бородавкой на лбу.

«Ну, поезжай, поезжай, коль не хочешь мне покоряться. Я добру тебя учил! Пять лет обувал, одевал! А ты вот, значит, как за мое раденье благодарствуешь?»

«Не пять, а всего два: год я уже сам работаю, а два года в детдоме был, куда ты ухитрился сдать меня. Забыл? А я помню! Я все помню! И можешь меня не попрекать, я верну тебе долг, заработаю и верну, все до копейки верну!..»

Николка прижался лбом к холодному стеклу иллюминатора, чувство тоски сменило негодование: «Заработаю денег, пришлю ему – на, получай, а мать потом заберу к себе…»

«Не верь людям, ты хоть и не родной мне сын, но я люблю тебя как родного – покорись мне, покорись! Я добра тебе желаю. Люди все воры – обманут тебя, облапошат. Ты доверчивый – это плохо, и строптивый ты – это тоже плохо. А жить нужно тихо, незаметно. Где сена клок, а где и вилы в бок… Только так умные люди испокон веку и живут. Только так… Мать вон твоя всю жизнь на людей мантулила, а теперь, вишь, иссохла вся – болеет…»

– Эй, парень! – кто-то легонько тронул его за плечо.

Высокий мужчина в пыжиковой шапке, в черной цигейковой дохе, в расшитых бисером торбасах, приветливо улыбаясь, прокричал:

– Ты не плотником едешь к нам работать?

Николку вопрос не удивил: он привык уже, что его принимают за взрослого. Не по годам рослый и крепкий, с глубоко посаженными колючими карими глазами, в поношенном рабочем бушлате и с большим дощатым чемоданом, лежащим у его ног, он вполне мог сойти и за плотника.

– Нет, плотничать я не умею! – замотал головой Николка. – Оленей хочу пасти!

Брови незнакомца удивленно выгнулись:

– Оленей? Да ты хоть видел их когда-нибудь?

– Видел! – утвердительно кивнул Николка.

Незнакомец оживился, одобрительно прокричал:

– Молодец! Это здорово! Нам оленеводы вот как нужны! – И он провел рукой около горла, плотно укутанного красным шарфом.

Он говорил что-то еще, но Николка уже не слушал, рассеянно смотрел на то, как беззвучно шевелятся губы незнакомца, и согласно кивал ему.

Вскоре незнакомец задремал. Николка облегченно вздохнул и стал опять смотреть в иллюминатор. Река Ола отошла далеко влево. Самолет летел над невысокими, покрытыми редколесьем сопками, впереди островерхие белые горы. «Что там, за этими горами? Какая земля там? Какие люди?..» Может, в пекло летит Николка, к погибели своей летит, может, и вправду люди злы – обманут, облапошат его?..

За белыми хребтами гор распахнулась необозримой ширью ослепительно белая пустыня. Николка догадался: это и есть настоящая тундра. Он с любопытством и трепетом оглядывал снежную равнину, стараясь разглядеть на ней оленьи стада, собачью упряжку или хотя бы просто чьи-то следы, но тщетно томил он свои зоркие глаза – огромная тундра сияла белизной, как чистый лист бумаги.

Минут через двадцать редкими щетинками стали появляться одиночные деревья, затем пучки их, затем островки, и вскоре зачернела под крылом широкая полоса густого пойменного леса, надвое разделенного белой лентой реки.

Ровно и мощно гудит мотор, стремительно скользит внизу тень самолета, похожая на маленькую голубую стрекозу. Но вот впереди на горизонте темной полосой заблестело море. Самолет начал снижаться; пассажиры нетерпеливо заерзали на своих сиденьях. Сердце Николки взволнованно застучало. Все ниже и ниже самолет. Проплыл внизу длинный крутой яр, испещренный белыми полосками лыжных и санных следов, и вдруг прямо из-под крыла, точно стайка воробьев, выпорхнул крохотный поселок. Самолет, качнув крыльями, сделал крутой вираж и пошел на посадку.

У края площадки, около железных бочек, толпились люди, невдалеке стояла рыжая лошадь, запряженная в сани, еще дальше виднелась длинная узкая нарта, и за ней лежали на снегу мохнатые ездовые собаки.

Пассажиры, суетливо разбирая вещи, спешили к выходу. Снаружи доносились возгласы, смех, неистовый собачий лай, тарахтенье движка.

Николка покинул салон последним.

Часть людей уже удалялась в село, встретив кого нужно, но большинство все еще продолжало стоять, с любопытством разглядывая Николку. Он смущенно остановился, растерянно и робко оглядел людей: «Люди все воры – обманут, облапошат…»

Мужчина в пыжиковой шапке, принявший Николку за плотника, разговаривал с высоким смуглым камчадалом в черном, из собачьего меха, малахае и в добротном дубленом полушубке. То и дело они поглядывали на Николку.

«Наверно, обо мне говорят», – подумал он и не ошибся.

Камчадал в малахае, подойдя к нему, бесцеремонно протянул руку:

– Здорово, паря! Пастушить к нам приехал? Вот молодец! – и добавил, не то спрашивая, не то убеждая: – Убежишь, однако? – И, добродушно рассмеявшись, представился: – Иннокентий Степанович я, завхозом в колхозе работаю. А тебя как звать?

Николка сказал. Иннокентий Степанович доверительно взял его под локоть и вывел на тропу.

– Светлая у тебя, паря, фамилия – у нас в поселке есть Малахитов и Серебров есть, теперь вот Родников появился. Так что, светлый ты мой человек, будешь сегодня ночевать у меня, а завтра я тебя отведу к председательше нашей, она тебя дальше определит. Пастухи нам ой-ей-ей как нужны! Никто не хочет олешков пасти, а мясцо всем подавай.

Он едва поспевал за Иннокентием Степановичем; громоздкий и тяжелый чемодан то и дело волочился нижним углом по снегу, оставляя сбоку тропы глубокую борозду. Николка не прочь ночевать у этого простодушного камчадала, но прежде он обязан зайти к Беляевой Дарье Степановне и передать ей письмо.

– Вот, паря, наша сельская больница, – с гордостью сказал Иннокентий Степанович, указывая на одноэтажное п-образное здание. – А тот домик с красным флагом – это наш сельский Совет. Дальше виднеется крыша детсада. Вон клуб, за клубом – школа-интернат… Жить у нас, паря, можно, кругом простор – ягоды, грибы, пушнина, олени – все у нас есть, знай работай – не ленись.

Село состояло всего из одной улицы. Дома из пиленого бруса были похожи один на другой, точно кубики, все неоштукатуренные, все одного размера, потемневшие от дождей и ветров, крытые шифером. На отшибе от села, за неширокой речушкой, через которую виднелся, мост без перил, стояли какие-то хозяйственные постройки. Улица была широкая и прямая – просматривалась насквозь. Почти возле каждого дома было привязано по десятку собак, рядом с которыми непременно стояла длинная узкая нарта.

– Однако вот и пришли мы.

Иннокентий Степанович, остановившись перед высоким крыльцом, жестом руки пригласил Николку взойти первым. Поставив чемодан, Николка смущенно кашлянул.

– Проходи, проходи. Не стесняйся.

– Да я не стесняюсь. Только надо мне сначала к Беляевым зайти, письмо передать.

Иннокентий Степанович сделал удивленное лицо:

– Это какого тебе Беляева нужно? Тут все село из Беляевых, Даниловых и Фроловых – я вот тоже Беляев.

– Мне Дарью Степановну…

– Так это же моя сестра! – с еще большим удивлением воскликнул Иннокентий Степанович. – Какое ты ей письмо привез, уж не от Лешки ли?

– От Лешки, от Лешки, – обрадованно закивал Николка.

– Дарья рядом живет, вон ее дом. Пойдем, провожу тебя – больно злы собаки у нее… Ах ты племяшка, черт! Написал все же письмо. Ишь ты! Сам-то приехать не обещался? Вот лодырь!.. Ну и ладно. Хорошо хоть письмо-то передал, мать порадует.

Дарья Степановна, круглолицая, пышная женщина с черными как смоль волосами и с такими же черными глазами, встретила гостей приветливой улыбкой, пригласила войти в комнату и принялась было тотчас же накрывать стол, но, услышав, что Николка совсем недавно работал с ее сыном и привез от него письмо, всплеснула руками:

– Боже ж ты мой! Дай-ко, дай-ко письмо…

Развернув письмо, женщина тут же, стоя посреди комнаты, принялась читать. На ней был темно-зеленый байковый халат, чисто выстиранный и разглаженный, ноги обуты в новые, отороченные заячьим мехом замшевые тапочки.

Николка украдкой оглядел комнату: в левом углу умывальник, чуть правее – окно с белыми занавесками, перед окном – кухонный стол, накрытый чистой голубой клеенкой. Справа от стола – дверь в другую комнату, завешенная голубыми бархатными шторами. На вымытом до желтизны полу – узорчатая домотканая дорожка. Все чисто, опрятно.

Письмо было небольшим – всего на полстраницы. Дарья Степановна прочла его и, словно не веря, что оно уже кончилось, перевернула лист на чистую сторону, провела по нему ладонью, как это делают слепые, и с горечью сказала:

– Вот какой ленивый, целый год письмо от него жду… а написал-то всего три словечка… Ну, слава богу, живой хоть.

Весь вечер Николка рассказывал Дарье Степановне о ее сыне. Женщину интересовало буквально все: и в чем ходит ее сын, и с кем гуляет, где питается, много ли зарабатывает. Сам не зная, как это вышло у него, Николка начал приукрашивать Алексея, перечислять его не существующий гардероб. И не пьет, дескать, он, и помногу зарабатывает, отлично питается, и свой досуг проводит в спортивном зале и в чтении книг. Видя, что женщине это нравится, что она радуется, Николка разошелся еще пуще, приписывая Алексею такие добродетели, которым позавидовал бы и святой.

Потом он стал рассказывать о себе, о своем отчиме и о своей матери.

– Надо же! Такой юнец, а уже полземли изъездил! – удивлялась Дарья Степановна. – И в Алма-Ате, значит, был? И во Фрунзе? И в Якутске даже был?! Надо же! Где ты только не бывал! Ах ты, боже! Что же твоему отчиму на месте-то не жилось?

– За длинным рублем гонялся, – пренебрежительно отвечал Николка.

– Ох, дуралей! Ох, дуралей! Да разве деньги бывают длинные? Летал бы сам себе за длинным рублем, а семью-то пошто мучить? На месте, не зря говорят, камень мохом обрастает, а как зачнешь по белу свету ездить, последнее растранжиришь. Вот уже истинно глупый человек твой отчим. И к тому же злыдень! Мальчонку из школы отлучил, кирпичи да раствор тягать заставил. Халтурничать ночами… Ну не злыдень разве? Да еще и книги не разрешал читать, электричество не жги… Ах ты, господи! Что это за человек такой? Правильно ты сделал, что ушел от него. Только вот мать твоя переживать теперь будет… Не жалко мать-то?

– Жалко, – сказал Николка и опустил голову.

– Ну, ладно, ничего, – успокоила женщина. – Станешь взрослым, женишься, заберешь мать к себе… Нельзя о матери забывать… Ты парень-то, видать, добрый, ишь как даве наврал про моего Лешку. Складно так, чуть не поверила. Никифоров на днях видел его в Оле, рассказал… Непутевый он у меня, пьяница. Учиться бросил с седьмого класса. Хулиганил, курил, водку пил. Уж какая тут учеба? Отец и приучил водку глохтать. Сам-то сгорел от водки в прошлую зиму и сына туда же тянет – двадцать лет парню, а ума с наперсток. У других дети как дети, а меня господь наказал…

Три раза мигнула электрическая лампочка. Дарья Степановна стала торопливо стелить Николке постель.

– Через пятнадцать минут свет потухнет, электростанция у нас только до двенадцати работает, а в субботу – до часу. Если на улицу захочешь – к собакам близко не подходи: злые как волки. Остервенели без хозяина, надо отдать их Иннокентию.

Ночь. На полу перед Николкиной кроватью четыре серебряных квадрата – огромная ясная луна грустно заглядывает в окно. Каждая вещь отчетливо видна в комнате. Тишина. Едва слышно поскрипывая, тикают на стене старые ходики. Больше ни звука вокруг, ни шороха. Безмолвная луна продолжает грустно заглядывать в окно. Но вот где-то на краю поселка тоскливо завыла собака. Тотчас же ей откликнулась вторая, затем третья, четвертая, и вот уже жуткий стоголосый вой потрясает тишину.

Николка съежился под одеялом и вдруг остро ощутил свое одиночество и свою беспомощность перед этим огромным и холодным, как лунное сияние, миром. Засыпая, он видел перед собой маленькую черную точку, постепенно точка росла и росла, превращаясь в огромный звериный глаз, не мигая, он пристально смотрит на Николку, проникая в самое нутро, холодя грудь, парализуя волю. Николка в страхе пытается вскочить и убежать от этого страшного холодного глаза, но не в силах даже шевельнуться, точно парализованный. А зрачок все увеличивается, вращается все быстрей и быстрей, увлекая в свой бешеный круговорот и луну, и звезды, и беспомощное Николкино тело.

Сквозь тяжкий кошмарный сон слышит он заунывный собачий вой, тиканье часов, вкрадчивый голос отчима: «Покорись мне, покорись. Люди – воры, люди – воры. Обманут, облапошат… Пропадешь, пропадешь, пропадешь…»

Проснулся от тихого шипенья. Открыл глаза. Прислушался. На кухне что-то жарилось, весело потрескивали в печи дрова.

– Молодец, сам проснулся! – заглянув в спальню, сказала Дарья Степановна. – А я будить тебя хотела. Умывайся скоренько да завтракай. Наваги свежей я тебе нажарила. В контору-то сходи пораньше, пока народу мало. Председателем у нас женщина – Иванова Наталья Петровна. Нашенская – камчадалка. Бухгалтером раньше была. Пятый год в председателях ходит. Хорошая баба, да трудно ей командовать! Народ-то у нас тяжелый, к дисциплине не привыкший. Особенно летом хлопотно: тут тебе и сенокос, и рыбалка, и всякие хозяйства – и кругом поспей. А мужикам-то что? В самое горячее время водку им приспичит глохтать – вот и воюет она с имя. А вообще-то баба она молодец, умеет приструнить кого следовает, даром что женщина.

Слышала я, вчера бригадир из третьего стада приехал в поселок, Василий Шумков. Просись к нему, с ним и уедешь.

Дарья Степановна проводила Николку до правления колхоза. Легонько подтолкнула его в спину, подбадривающе сказала:

– Ну, иди с богом. Да посмелее будь! Не к волкам идешь. Я б тебя проводила к Наталье, да на работу опаздываю.

В небольшом тесном коридоре правления сизый папиросный дым. На лавке, заслоняя окно, сидят пятеро низкорослых эвенов – все в малахаях, в оленьих унтах, на коленях у каждого огромные, из собачьего меха, рукавицы. И только у одного щуплого, как подросток, старика, сидящего в углу на корточках, одежда вся европейская – серые, подшитые черным войлоком, валенки, серая замызганная телогрейка, драная, с кожаным верхом, шапка, и прямо на полу перед ним пара брезентовых верхонок.

Старичок сосет коротенькую черную трубочку. Смуглое лицо его расплылось в густом табачном дыму и похоже на подрумяненный блин, глаза точно прорези в нем.

– Здравствуйте! – громко сказал Николка.

– Здрастуйте! Здрастуйте! – дружно и приветливо откликнулись сидящие на лавке и с нескрываемым любопытством принялись осматривать вошедшего с головы до ног, точно стараясь угадать по одежде, что он за человек и зачем пришел.

Но вот сидящий в углу старичок о чем-то коротко спросил у Николки по-эвенски. Николка недоуменно пожал плечами.

– Он спрашивает у вас, не из райкома ли вы приехали? – с улыбкой перевел молодой широкоскулый эвен.

– Почему из райкома? – удивился Николка. – Не из райкома я. Работать к вам приехал. К председателю мне нужно.

Скуластый молодой эвен перевел старику Николкину речь. Старик, кивнув несколько раз, как бы разрешая что-то, указал рукой на дверь, рядом с которой сидел, и опять что-то проговорил.

– Он сказал: «Наташка сидит в этой комнате, но к ней лучше сейчас не ходить».

– Это почему же? – встревожился Николка.

Старик что-то долго, сердито объяснял, жестикулируя сухонькими детскими руками. Эвены, слушая его, посмеивались.

– Он говорит, что Наташка скверная баба! Раньше, когда она была маленькая, он ее на лодке катал, рыбой угощал, брусникой. Теперь она выросла, председателем стала, нет от нее никому покоя, везде свой нос сует, будто кедровка. И жадная стала, как росомаха. Полные склады всякого добра, а ей все мало. Деньги дает два раза в месяц. Это очень неправильно! Надо каждый день деньги выдавать. Вот сейчас выпить охота, голова шибко болит, а Наташка деньги не дает. В конце месяца приходи, говорит. Вот какая скверная баба!

Эвены засмеялись, но тотчас же смолкли: распахнулась дверь, и на пороге появилась высокая молодая женщина в голубом свитере, в черной юбке. Аккуратные красивые торбаса из белого камуса плотно облегали крепкие ноги. Она хотела что-то сердито сказать примолкшим мужчинам, но, увидев Николку, осеклась, жестом пригласила его войти, точно был он ей давно знаком.

В просторном кабинете чисто и тепло. У окна два составленных стола. Вдоль глухой стены длинный ряд мягких стульев, справа в углу – массивный железный сейф.

Робея, он присел на краешек стула.

– Мой муж вчера рассказал о тебе, – заговорила председатель, внимательно разглядывая Николку. – Он в одном самолете с тобой прилетел. Говорил, что ты оленеводом хочешь быть. Это правда?

Николка торопливо кивнул.

– А ты хоть когда-нибудь видел оленей?

– Конечно, видел, – с достоинством сказал Николка, – и даже ездил на них.

– Даже так? Ну, хорошо. Покажи мне тогда, какие документы у тебя имеются. Паспорт или свидетельство?

Он вынул из нагрудного кармана газетный пакетик, не торопясь развернул его и с солидным видом передал председательше свое вконец истрепанное свидетельство о рождении.

– Смотри-ка ты! – без тени улыбки удивилась председатель. – Прямо и не верится, что тебе всего пятнадцать лет. А вот скажи-ка мне, Коля Родников, какое образование у тебя? Всего четыре класса? Почему же ты дальше не захотел учиться, а работать начал? У тебя что, нет родителей?

Николка, насупившись, молчал.

– Ну, хорошо. Я тебя не как председатель спрашиваю, а как человек. Можешь ты мне хоть коротко рассказать о себе?

И Николка начал сбивчиво рассказывать о своем конфликте с отчимом, о набожной и покорной матери и о своей заветной мечте стать охотником-следопытом.

– Ну что ж, дело ясное, – выслушав, раздумчиво сказала женщина. – Дня через два отправим тебя к стаду. Но боюсь, что не выдержишь ты – убежишь. Русских пастухов у нас еще не было. Коренные жители и то не хотят пасти оленей, не выдерживают: трудно в стаде…

– Я не убегу, – убежденно сказал Николка.

– Имей в виду: там нет ни кино, ни мороженого, ни пряников. Зимой придется жить в палатках, летом в дымном чуме. Нет там никаких, овощей, только мясо да рыба.

– Это ничего, я привыкну.

– И бани нет. Зимой холодно очень, а летом комаров тучи, и рано вставать придется…

– Ничего, ничего, – упрямо твердил Николка.

– Ну, что с тобой поделаешь? Пастухи нам очень нужны. Поезжай! Может, и получится из тебя оленевод, кто знает! Не понравится – приезжай назад, найдем тебе работу в поселке…

* * *

Через два дня Николка получил на складе у Иннокентия Степановича кукуль из оленьих шкур, две пары торбасов – с длинными и короткими голяшками, меховые чулки – чижи – и большие, из оленьего меха, рукавицы. Расписавшись за все это добро в ведомости, он тут же в холодном складе скинул валенки, надел мягкие теплые чулки, затем с трудом напялил рассохшиеся унты. Осталось подвязать кожаные ремешки на лодыжках.

Иннокентий Степанович, улыбаясь, покачал головой:

– Вот уж, паря, какой ты нетерпеливый. В торбаса надо сначала специальной травы морской настелить. У меня есть такая трава дома, я принесу тебе вечером.

В унтах было необыкновенно легко и тепло. Николка, подхватив кукуль и вторую пару торбасов, торопливо пошел к выходу.

Он получил в бухгалтерии денежный аванс и с помощью своего будущего бригадира Шумкова Василия закупил в магазине продуктов из расчета на пять месяцев: мешок муки, пятьдесят пачек чаю, тридцать килограммов вермишели, двадцать килограммов сахару, столько же рису, десять килограммов сливочного масла, три пачки соды, пачку лаврового листа и две пачки соли – вот и все. Когда же Николка предложил Шумкову взять несколько банок компота, конфитюра и сухого молока, тот весело рассмеялся, обнажив крупные белые зубы.

– От сухого молока живот заболит, а в тундре часто штаны снимать – холодно. И компот не надо – тяжело тащить. Ты уж, брат, к нашей пище привыкай…

Купленные продукты каюры, помогавшие Шумкову и Николке, увязывали на двух нартах.

– Поедешь вот с ним, – указал Шумков на тщедушного старика, закутанного в оленью доху с малахаем из собачьей шкуры.

Старик то и дело кашлял, с каким-то наслаждением харкал во все стороны и тормошил необычайно худых своих собак. Лицо старика – будто сморщенное, дряблое яблоко, жидкие усы и бороденка – точно темная плесень.

Старика звали Гэрбэча. В перерывах между кашлем Гэрбэча словно бы виновато покряхтывал и беспричинно улыбался, показывая два ряда редких гнилых зубов.

Каюр объяснил Николке, чтобы тот принес все свои вещи к нему домой.

– Мой дом там, – кратко сказал он и, ткнув остолом куда-то в воздух, крикнул на собак и упал на нарту.

Собаки сорвались и понесли. Николка без труда проследил, где остановилась нарта. Заметив этот дом, он отправился на квартиру за своим чемоданом.

Когда он пришел к каюру, тот уже допивал чай. Каюр наотрез отказался брать на нарту чемодан.

– Зачем такой большой ящик? – Но, поразмыслив, разрешил: – Ладна, клади. Тундра дрова мало, печка топить будем…

– Нет, чемодан мне нужен! – испугался Николка. – Пусть лучше он у вас тут останется, а потом я его Дарье Степановне отнесу.

Тихо посмеиваясь, старик вышел из комнаты, долго шарил в сенях. Наконец вернулся с двумя засаленными дерюжными мешками.

– Сюда добро клади!

Николка открыл чемодан, начал складывать в мешок белье, верхнюю одежду. Когда же он принялся укладывать в мешок книги, Гэрбэча спросил, указывая на толстую книгу:

– Это кто такой большой книга написал?

– Это Горький написал. Максим Горький.

Гэрбэча взял книгу, ощупав ее и взвесив на руках, точно слиток драгоценного металла, покачал головой:

– У-у, такой тяжелый. Чего тут написано?

Николка задумался, не зная, что ответить.

– Ну, как тебе сказать? Про людей тут написано…

– Про какой людей? – постучав заскорузлым пальцем по книге, не унимался каюр.

– Ну, про разных людей – про бедных и богатых, про добрых и злых. – Николка отнял у старика книгу и, полистав ее, показал рисунок Данко с горящим сердцем над головой. – Видишь? Этот человек вывел целое племя из темного леса, в который их загнали враги, вырвал свое сердце из груди, поднял над головой, и оно загорелось как факел. Вот видишь? Горит оно у него в руках, и кругом светло. Так он и вывел людей из темного леса, освещая путь горящим сердцем. Понятно?

Каюр испуганно смотрел на Николку.

– Ай-яй-яй! Как же он живой остался?

– Он вывел людей, а сам тотчас умер, а люди его сердце растоптали, и оно рассыпалось на мелкие искры…

– Уй-ю-юй! Шибка плохо!

Старик поспешно вскочил на ноги и начал собираться в дорогу, то и дело с уважением посматривая на Николку, словно это он придумал сказку о горящем сердце, а не Горький.

* * *

Холодное багровое солнце, будто стеклянный шар, висит над синими хребтами далеких гор.

Николка, тесно прижавшись к спине каюра, смотрит на солнце. Удивительно тусклое, оно совсем не греет, иногда Николке даже кажется, что именно оно, солнце, источает на землю этот жестокий холод, от которого деревенеют на ногах пальцы и слюна застывает в воздухе.

– Поть-поть! Поть-поть! Хэй-хэй! – то и дело подбадривает уставших собак каюр.

Когда холод вконец одолевает Николку, он соскакивает с нарты и, держась одной рукой за облучок, бежит рядом до тех пор, пока тепло не разольется по всему телу. То же самое делает иногда и каюр, только бежит он недолго, тут же валится на нарту, дышит тяжело и с хрипом, как дырявая гармошка.

Монотонно-усыпляюще шуршит под полозьями спрессованный тундровый снег. Изредка проплывают мимо корявые лиственницы, кусты карликовых березок да желтые пучки травы.

Николка смотрит на синие горы, удивляясь тому, что вот уже целый день он и Гэрбэча едут к ним, но горы все не приближаются, словно и нарты, и собаки, и эти редкие корявые лиственницы – все здесь навечно застыло, в этом белом молчаливом просторе.

Но как бы отвергая эти мысли, впереди раздался хохочущий звук, собаки рванули нарту и понеслись вслед за белым облачком тундровых куропаток.

– Таурак! – вскричал возбужденный каюр, поощрительно постукав остолом по облучку – Таураак!!! Кабив! – И, повернув к Николке свое заиндевевшее лицо, спросил: – Знаешь эта птица? Наши орочи зовут его кабив. – И вновь, теперь без азарта прокричал: – Таурак! Кабив!

Но куропатки уже растаяли, и собаки, опустив головы, высунув языки, перешли опять на мелкую рысь.

Вот и солнце кануло. Хребты потемнели. Белую тундру точно подкрасили светло-голубой акварелью. Вдалеке расплывчатой темной каймой виднелся лес. Невысоко над нартой в сторону темнеющего леса пролетела ворона – она как-то странно прокричала, точно в горле у нее что-то пробулькало.

– Тураки летит, – сказал каюр, указывая остолом на ворону. – В лес торопится, в лесу на дерево сядет – ночевать будет. Нам тоже торопиться нада. Темно скоро будет. – И он начал энергично размахивать остолом и покрикивать.

Собаки, точно чуя близость отдыха, завиляли хвостами, но ходу не прибавили.

К лесу подъехали в сумерках. Каюр быстро развязал нарту, бросил на снег свернутую палатку, жестяную печку и, достав два топора, начал рубить молодые лиственницы для жердей. Николка, взяв второй топор, начал делать то же самое, но старик, показав рукой на большую, с густой кроной лиственницу, велел срубить ее. Николка быстро срубил дерево, и оно, жалобно скрипнув, упало в рыхлый снег. «Зачем ему сырое дерево? На дрова оно не годится, для жердей слишком толстое», – размышлял Николка.

Заметив, что Николка стоит без дела, каюр, уже нарубивший жердей, подбежал к срубленному дереву и начал быстро ломать ветки и складывать их на снег.

– Так делай, туда таскай! – сказал он раздраженно и убежал ставить палатку.

«Вот психованный», – обиженно подумал Николка.

Когда Николка принес к табору большую охапку веток, старик уже поставил палатку и устанавливал печь. Взглянув на принесенные Николкой ветки, старик, недовольно покачав головой, начал стелить их внутри палатки прямо на утоптанный снег, при этом толстые комли веток он яростно отламывал и выбрасывал прочь, оставляя только мягкие, гибкие ветки. Увидев вновь праздно стоящего Николку, старик плюнул с досадой:

– Ну, чиво стоишь? Нада бистро рубить два таких сырой дерева, – и каюр развел руками, показывая Николке, какой длины должны быть эти «два сырой дерева».

Тот поплелся к срубленному дереву, теряясь в догадках, какие «два дерева» нужны старику: «Если судить по тому, как он развел руками, то это должны быть чурки длиною в метр. Но толстые ли должны быть чурки или тонкие? И для чего чурки?»

От комля ранее срубленного дерева Николка отрубил две метровые чурки и принес их к палатке, абсолютно неуверенный в том, что угодил старику. Но старик удовлетворенно что-то пробурчал, вырубил в каждой чурке по одному углублению и тут же подсунул обе чурки под печку таким образом, чтобы днище печки было точно над углублениями.

Николка, наблюдавший за этими манипуляциями, удивился и выругал себя мысленно: «Вот балда! Все так понятно и просто – и ветки, и жерди, и эти чурки. В самом деле, не поставишь ведь железную печку на голый снег. Ясное дело – нужны чурки… Стоп! А что в печку надо? Ясное дело – дрова!»

– Я пойду дров нарублю, – сказал Николка деловито и пошел разыскивать сухостоину.

В синем небе рыбьей чешуей поблескивали звезды, но было еще достаточно светло.

Невдалеке от табора Николка увидел сухостойную лиственницу, ветки на ней большей частью были обломаны ветром, кора шелушилась и местами уже отвалилась. Срубленную сухостоину он целиком принес к палатке, и, пока старик заносил в палатку кукули, постельные оленьи шкуры и прочие вещи, он изрубил на поленья половину сушины. Он работал изо всех сил, стараясь хоть этим угодить старику. «Не такой уж я пень, как ты думаешь», – рассуждал Николка, сокрушая топором крепкую лиственницу. Но вдруг в душе у него словно все оборвалось.

Старик, ругаясь по-русски, выбрасывал из палатки Николкины поленья. Наконец и сам вышел из палатки. Молча схватив топор, он ушел в чащу леса. В морозной тишине отчетливо шуршали его шаги. Вот старик гулко постучал обухом в сушину. Через минуту такой же стук раздался в другом месте, потом в третьем. Вот он начал рубить. Вот упала сушина – гулкий вздох всколыхнул тишину.

Николка стоял на одном месте, готовый от обиды и горечи заплакать. Он слышал, как тяжело старик сопит, таща на плече сушину, но не двинулся с места, чтобы помочь. Опустив руки, он молча наблюдал, как старик с кряхтеньем рубил дрова, и, только тогда, когда старик, запыхавшись, обессиленно присел на корточки и закашлял, Николка взял у него топор и начал яростно рубить сушину, чувствуя, что эта сушина рубится гораздо легче, чем та, которую он рубил прежде.