Текст книги "Большое кочевье"

Автор книги: Анатолий Буйлов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 30 страниц)

– Скажи, Улита, как, по-твоему, существует бог или выдумали его?

– Бок есть. Бок есть, – торопливо ответила Улита. И хотя ответ ее был тороплив, но произнесла она эти два слова совершенно равнодушно, на ее бесстрастном лице не отразилось никаких чувств.

В конце января, разогнав стоявшее около палатки стадо, на краю мари приземлился вертолет. На нем прилетели Костя, Аханя и Шумков. Доставил вертолет почту и двести килограммов каменной соли, а в поселок увез шесть наскоро забитых неразделанных чалымов.

– Как, паря, оленчиков будем оформлять? – настороженно спросил Фока Степанович.

– А никак, брат, не будем, – весело осклабился Шумков.

– Как это «никак»? Сейчас я ведомость составлю.

– Без ведомости обойдемся, осенью спишем. С вас вон нынче почти девяносто списали… – И, заметив протестующий жест пастуха, Шумков, нахмурившись, начальственно повысил голос: – Для дела нужно мясо, Фока Степанович. Для дела! Летунам одного оленя отдадим, чтобы вертолет нам всегда давали, в район двух отправить надо – за вездеход отблагодарить. А как ты думал? Даром ничего не дают, везде подмазать надо! Не подмажешь – не поедешь. Ну, пока, ребята, весной мы к вам прилетим еще.

– Нужен ты нам такой, – обиженно сказал Фока Степанович.

– Да, совсем испортился Васька, – с горечью подтвердил Долганов, когда гул вертолета растаял в морозной тишине.

Аханя, посвежевший, в новой пыжиковой дохе, в новых, расшитых цветным бисером унтах, ласково окинув взглядом белые сопки, корявые лиственницы, обступившие палатку, седую гриву тальников вдоль речки, горохом рассыпавшихся по мари оленей и убедившись, что все это на прежнем месте и в прежнем виде, глубоко и облегченно вздохнул и, широко улыбнувшись, с какою-то бесшабашностью сказал вовсе не о том, чем полна была душа:

– Васька типерь шибка большой начальник стали. Уй-ю-юй! Иво типерь большо-ой комната сидит, пешком ходили суксем нету, олень посмотрели – тоже нету, мяса иво кушали – это можно, однако. Как ти думали, Николка, праульно мине говорили, да?

– Правильно, правильно, Аханя! – упредил Николку Долганов. – Слишком большим начальником стал! Аппетит какой у него развился… Сейчас отозвал меня в сторону, весной, говорит, пыжиковых шкурок приготовь мне, пыжиковые шапки, говорит, в моду пошли. Ишь захотел! Всех пыжиков, Фока, в мешок складывай и в ведомость пиши – на склад сдадим. – Долганов сложил фигуру из трех пальцев: – Вот ему вместо пыжиков!

Пастухи засмеялись и веселой гурьбой заспешили к палатке разбирать почту и присланные родственниками заветные мешочки и свертки с подарками.

В феврале вместо ожидаемых обильных снегопадов грянули небывалые холода. Мороз ледяными тисками сжимал тайгу, и она, зябко кутаясь в снежную кухту, остекленев, покорно ожидала гибели… Почти ежедневно над белыми вершинами сопок по обе стороны тусклого солнца, точно подпирая небо, стояли самоцветные столбы, иногда они исчезали, но вместо них ярко проступал вокруг солнца радужный круг – в такое время особенно звонко щелкали в тайге сучья, оглушительней трещали наледи и стояла вокруг особенная, неземная красота, которая казалась еще более неземной, когда наступала ночь и в черном небе начинали ярко мерцать звезды, холодные и острые, как стальные иглы, а внизу, сквозь черный таинственный мрак под ногами, как на дне колодца, мутно голубел снег, и в этой черной холодной тишине обычные дневные звуки теперь казались тревожными и загадочными…

Из-за сильных морозов соболи залегли в своих теплых норах, куда загодя еще натаскали мышей, которых в тайге развелось в эту зиму великое множество. Всюду, куда ни посмотришь: под валежиной, под выворотнем и просто между корней живого дерева – виднелись мышиные норки и следы.

Даже Аханя удивлялся такому мышиному нашествию. Из-за этих проклятых мышей соболь обходил капканы стороной. Уж чем только ни старался Николка приманить соболя: и рябчика клал на приманку, и кедровок, и зайчатину, и олений сбой – все было тщетно. Соболь подходил к приманке неохотно, больше из любопытства, нежели от голода, на этом и попадался в капкан. За всю зиму только шесть соболей и удалось заманить в капканы, остальных четырех взял Николка гоном, горностаев полдесятка изловил да тридцать восемь белок настрелял – вот и вся добыча. Три года тому назад такая добыча привела бы его в восторг, но сейчас он только пренебрежительно хмыкал и сетовал.

Долганов взял гоном пять соболей, убил девяносто белок и одну росомаху. Афоня добыл двух соболей и шестьдесят белок. Даже Аханя успел неплохо поохотиться – одна соболиная и четыре горностаевые шкурки лежали в его мунгурке. И только Костя ничего не добыл – на обход стада он даже не брал с собой малокалиберку. Все свободное от работы время он сидел в палатке и неустанно что-то шил, кроил, вышивал цветными нитками либо терпеливо корпел над каким-нибудь новым бисерным орнаментом.

– Чего ты, Костя, девкой не родился? – насмешливо и вместе с тем восхищенно спрашивал Долганов, разглядывая очередное Костино рукоделие. – Я бы тогда женился на тебе, нарожал бы ты мне кучу ребятенков, вот такие же торбаса сшил…

– Да ведь у тебя уже была хорошая женка, – невозмутимо напоминал Костя. – Зачем бросил ты ее? Такая была женщина хорошая.

– Да ну тебя, Костя! – с досадой отмахивался бригадир, но было уже поздно – пастухи, многозначительно переглядываясь, улыбались.

Долганов конфузился, сердился, хотя никто ничего не говорил ему, просто все улыбались, а этого было достаточно. Не зная, к чему бы придраться, Долганов обычно обращал внимание на Николку или Афоню.

– Ты что улыбаешься? Разулыбались, понимаешь… Вам бы только зубы скалить… Раз ты такой улыбчивый, поищи-ка завтра березу на полозья, чтобы без единого сучечка была, – нарту будем с тобой делать. А то разулыбались тут, понимаешь ли…

В марте морозы отпустили, остекленевшая тайга, сбросив с себя тяжелую кухту, облегченно вздохнула и закачалась, точно разминая затекшие суставы, и, почувствовав себя живой, радостно засияла на солнце серебристо-темными стволами, и тихая шелестящая песня – гимн солнцу – зазвучала в воздухе, в котором уже едва уловимо ощущался запах снега и смолистых почек, а на южных склонах сопок, в матовой белизне снегов засверкали блесточки обтаявших снежинок, с каждым днем становилось их все больше и больше, и вот уже нельзя смотреть на снег – слепнут, закрываются глаза. Пастухи надевают светозащитные очки, распахивают на груди зимнюю одежду, сдвигают на затылки шапки, то и дело смахивают со лбов капельки соленого пота, – пора кочевать к местам отела.

Шумков на этот раз свое слово сдержал – пятого апреля в полдень над кочующим стадом повис вертолет. Казалось, упадет сейчас тайга, обрушатся сопки – такой грохот, свист и вой издавала эта маленькая, издали похожая на пузатого жука-уродца, винтокрылая машина. Белым смерчем взметнулась снежная пыль – перепуганные олени ринулись назад по своей шахме. Николка с Афоней едва успели отвернуть их в сторону, ездовые олени вставали на дыбы, таращили глаза и раздували ноздри.

– Эй ты, Васька-балбес! Баламут! – кричал Долганов, показывая гремящему вертолету кулак. – Чего ты стельных важенок напугал?! Не мог подальше сесть? Вот баламут!

Как и в первый раз, Шумков приказал забить четырех чалымов. Пастухи забили чалымов, но тут же заставили Шумкова расписаться в расходной ведомости.

– Так-то вернее, парень, будет, – пряча ведомость в нагрудный карман, сказал Фока Степанович.

Долганов одобрительно кивнул учетчику и добавил:

– После отела, если пыжиковые шкурки понадобятся, прихвати от председателя письменное разрешение, мы на них тоже ведомость составим, – распишешься. А как же ты думал, братец? Нынче век такой – ничего без бумажки не дают…

Прощаясь с пастухами, Шумков громко балагурил, улыбался, но было видно, что делает он это невпопад, против своего желания, – в глазах его, прищуренных и холодных, зрела на пастухов обида.

Через два часа вертолет улетел.

В начале июня после просчета новорожденных телят Шумков прилетел вновь… Николка в это время был в стаде на дежурстве. Вечером, придя в чум, он увидел, что все пастухи пьяны.

– А-а, Колья приходили! Ну как, Колья, оленчики? Хорошо, да? Окси! – Аханя, пьяно покачнувшись, умиленно заулыбался. – Ти, Колья, ма-ла-деец, ти, Колья, кушай, кушай!.. Васька Шумков у нас были – самолет были… Васька весь пыжик у нас забирали – много водка давали нам. Один бутилька – один пыжик. Эти Васька иво шибка хитрует! Иво серавно как лиса, только хвост нету…

Долганов молча сидел перед столиком, безвольно опустив на грудь свою большую голову. Костя с Афоней уже спали. Захмелевшая Улита, вопреки своей привычке экономить лепешки и сахар, вывалила теперь все это добро на стол грудой. Неверными движениями она подливала пастухам водку и, жеманно поводя плечами, скрипуче глуповато хихикала.

Николка был голоден, но, взглянув на вывалянное в оленьей шерсти недоваренное мясо, отказался есть. Не любил он таких застолий, не любил пьяных, при виде их он испытывал желание закрыть глаза, заткнуть уши и бежать прочь от этих сумасшедших людей, которых до этого он очень любил и уважал.

Наскоро попив чаю, прихватив с собой лепешку и сахар, он ушел обратно в стадо.

Два дня пили пастухи шумковскую водку, еще один день мучились с похмелья, а на четвертый день обнаружили в стаде пропажу оленей. Не углядел Николка, как ни бегал вокруг стада, как ни караулил его, да и где одному человеку, особенно в летнюю пору, удержать этакую прорву оленей? Он делал все, что мог, не спал две ночи, а днем разморило солнечным теплом – прямо на пастбище и уснул, уткнув голову между кочек.

В тот же день Долганов с Афанасием пустились вдогонку за беглецами. Вернулись они через два дня усталые и хмурые.

– Ушли олени к морю, – виновато сказал Долганов. – Не смогли их догнать. Нигде не задерживались – так все время бегом и бегом… Голов пятьсот, не меньше.

Чай пили в гнетущей тишине, пряча друг от друга глаза. Каждый сознавал свою вину, но виноватее всех чувствовал себя бригадир, он был подавлен. Напившись чая, Долганов опрокинул чашку кверху дном, не поднимая головы, промолвил:

– Завтра надо десять ездовых поймать, пусть двое палатку возьмут, еды на месяц – и отправляются к морю. Если олени не успеют через Яму переплыть, можно их вернуть в стадо, если переплывут на ту сторону – назад не вернешь их. Значит, придется их пасти возле моря до морозов, пока реки не встанут… Во-от… Я бы пошел вдогон, да мне надо здесь быть. Так что сами решайте, кто пойдет…

– Я пойду! – торопливо вызвался Николка.

Долганов кивнул:

– Хорошо. Кто еще?

– Ну, я могу пойти, – неуверенно сказал Костя, хорошо представлявший себе все трудности предстоящего дела.

– Тогда собирайтесь, завтра в дорогу.

Под сенью могучих тополей торопливо бежит, спотыкаясь о камни, звонкий безымянный ручей. Солнечные лучи, пронзая густую листву, рассыпались на дне его узорчатой янтарной сетью. Вдоль берега вьется знакомая Николке тропинка. Размеренно покачивая вьюками, идут по ней ездовые олени – кустистые рога их обшиты темным бархатом, сухо пощелкивают копыта, побрякивают железные, сделанные из консервных банок ботала, и в такт этим звукам неустанно поет свою песню ручей, и слышится в ней, в этой песне, то детски невинный лепет, то вкрадчивый девичий смех, то обиженный капризный плач. Но иногда ручей шумит негодующе, обходя каменные заторы, злобно вышвыривая на берег пену и брызги, торопясь к далекой полноводной реке и еще дальше, в необъятную ширь студеного моря.

«Эх, превратиться бы сейчас в белую пену и плыть бы, и плыть, – мечтательно думает Николка, устало переставляя натруженные ноги. – Или в листочек бы вон в тот превратиться, – продолжал рассуждать он, следя за продолговатым ивовым листочком, плывущим по стремнине. Вот мы скоро остановимся, будем чай пить, потом палатку поставим, а листок все будет плыть и плыть и доплывет, быть может, до моря раньше нас. Впрочем, чему тут завидовать? Ведь он ничего не видит и не чувствует, а мы все видим и чувствуем…» И кто знает, в какие бы еще дебри забрели путаные Николкины мысли, если бы не вспугнула их вылетевшая из-под оленьих копыт куропатка. Олени шарахнулись в сторону, и мысли погасли, оборвались, как обрывается на самом интересном месте кинолента: хочешь – склеивай и крути дальше, хочешь – другую кассету заряжай, времени хватит и на то, и на другое, и на третье – долог летний день в северной тайге, но еще длинней таежные тропы – кажется, нет им ни конца, ни края, то исчезая, то появляясь вновь, пересекая друг друга, они напоминают перепутанные нити, но так может показаться лишь несведущему человеку. Николка знает, что каждая тропа имеет свое назначение: по одной из них кто-то ходит на водопой, по другой – на охоту. Все эти тропы связаны друг с другом, как нити паутины, можно запутаться в них и погибнуть, подобно насекомому, но, если умеешь ходить прямо и мыслить ясно, непременно выйдешь по ним в мир огромный и желанный, окутанный голубым сиянием, с розовым морем, с теплым ласковым ветром, с тихим плеском прозрачных волн.

Ритмично позвякивают колокольцы, торопливо пощелкивают копыта, мягко стелется под ноги звериная тропа – не день и не два шагать Николке к морю, но в мыслях он давно уже стоит на морском берегу и слышит шорох волн.

На пятый день пастухи достигли того места, где олени-беглецы переправились через Яму, – на желтой сырой глине четко виднелись отпечатки сотен копыт. Река в этом месте была широкая и глубокая. О том, чтобы перебрести ее, не могло быть и речи.

– Все! Теперь их не вернешь обратно! – безнадежно махнул рукой Костя. – Теперь они до самого моря драпать будут без оглядки. Пойдем вниз по Яме до поселка. Там нас рыбаки переправят на ту сторону. Около поселка табор поставим. Я схожу к председателю, скажу ему, что оленчики убежали и мы их догоняем, – может, еще одного помощника дадут.

Благополучно переправившись с помощью рыбаков на другую сторону, пастухи вновь поднялись вверх по берегу реки и километрах в семи от поселка разбили табор. Костя ушел в поселок, пообещав вернуться к вечеру следующего дня. Николка остался караулить ездовых. Впервые предстояло ему ночевать в палатке одному.

Проводив Костю, он долго стоял перед входом в палатку, напряженно слушал. Бряцали колокольцами ездовые, волоча по кустам деревянные колодки; изредка доносился приглушенный стрекот колхозной электростанции, шуршали мыши в траве, темнели вокруг стланиковые кусты, чуть покачиваясь, будто кто-то тревожил их; за кустами монотонно и мощно, как ветер в листве, шумела река, и сквозь этот ровный шум раздавались подозрительные всплески, неясные шорохи, чьи-то вздохи.

Костя пришел лишь к вечеру второго дня. Привел с собой Табакова и собаку по кличке Угольчан. Лицо у Кости опухло, под глазами виднелись отеки, на лбу обильно выступил пот.

– Ну, как ты тут, Николка, заждался, да? – виновато спросил он. – Ездовые не убежали? Я немножко задержался, ты уж не серчай на меня. Табакова привел, помогать нам будет.

Табаков выше Николки на полторы головы, лицо у него вытянуто, как лошадиное. Умно поблескивая глазами, сняв из-за спины карабин и тяжелый рюкзак, он с достоинством протянул твердую, как доска, ладонь.

– Здравствуй, Николка! Примешь меня в компанию или обратно мне тащить рюкзак?

Прежде Николка знал Табакова только в качестве каюра, слышал, что он отличный охотник на морского зверя, опытный рыбак, но он не был оленеводом, поэтому Николка удивился, увидев его. Но еще больше удивился он на следующий день, когда увидел, как ловко и со знанием дела запрягает и вьючит Табаков ездовых.

– В сороковые годы пришлось возить на оленях грузы для рыбкоопа, – объяснил Табаков, заметив вопрошающе-удивленный Николкин взгляд.

В этот день прошли пастухи всего лишь километров двадцать. Было очень жарко. Костя пил воду из каждой мочажины, из каждого ручья, часто присаживался на корточки, вытирая со лба обильный пот, и, то и дело зажмуривая глаза, страдальчески морщился и вздыхал. И наконец, задолго до заката солнца, он предложил выбирать место для табора. Впервые видел Николка своего товарища таким усталым.

Не желая признаться в том, что устал, развьючивая оленей, Костя оправдывался:

– Мы, ребята, раньше остановились потому, что место тут хорошее, водичка рядом, дюхча готовая. А завтра пятьдесят километров по болоту придется кочевать, там и палатку негде ставить, кругом тухлая вода да мох сырой. Сегодня отдохнут оленчики, а завтра рывок сделаем. Правду говорю, нет? Чего молчите? Если против – можем и дальше пойти…

Костя говорил убедительно и в общем-то был прав. Николка и Табаков возразить ему не могли, но, зная главную причину, они улыбались: Николка – насмешливо, Табаков – сочувственно.

Зато на следующий день Костя преобразился – это был опять прежний Костя Фролов – неуемный и быстрый. Он встал на заре, сварил завтрак, вскипятил чай и, пока Табаков с Николкой умывались, пригнал к палатке ездовых. После завтрака он ловко увязывал вьюки и был, как всегда, деловит и весел.

Вскоре над сонной еще тундрой вновь зазвучали колокольцы. Но вот кончилась тундра, осталась позади твердая земля. Впереди, сколько охватывал глаз, раскинулось ровное, как бурая скатерть, болото с редкими, похожими на круглые подгоревшие булки торфяными кочками, густо усыпанными бордовой прошлогодней брусникой. Между кочками темными пятнами самых причудливых форм разбросаны озера. Над болотами в голубой дымке синими волнами стояли далекие Пягинские горы. За этими горами плескалось море. Николка с нетерпением ждал встречи с морем. Нет, он вовсе не собирается быть моряком, море ему нравится только с берега, чтобы волны с глухим ритмичным шорохом стучали о камни, чтобы скрипела под ногами галька, чтобы кричали чайки и чтобы беспокоил запах соли и водорослей.

Жара нестерпимая. Душно, хочется пить. Под ногами пастухов, под копытами оленей вот уже несколько часов колышутся зыбуны и плещется, проступая сквозь желтовато-бурые и плотные, как мочалка, мхи, вода. Но пить эту воду нельзя – она затхлая и теплая и кишит в ней несметное число мельчайших рачков.

Костя уверенно вел караван сквозь лабиринты озер, вовремя замечал и обходил опасные топкие места. Синие горы над болотом видны уже четче, яснее, но они все еще далеко.

К морю вышли к следующему полудню. Костя вывел караван к заливу Кекурный, туда же тянулись и следы оленей-беглецов, там Костя и рассчитывал их настигнуть.

Уставший Николка смотрел на море без восторга, оно простиралось унылой серой равниной. Злобно шипели волны, жалобно всхлипывали чайки. Огромные буро-зеленые сопки настороженно застыли на той стороне залива, точно медведи у водопоя; над их острыми взъерошенными спинами широким неохватным фронтом двигались тяжелые свинцовые тучи. С моря дул сырой промозглый ветер.

К вечеру караван вышел в долину речки Пронькина, и пастухи увидели на берегу лимана стадо оленей.

– Ах вы, черти! Вот вы где! – беззлобно воскликнул Костя и, обернувшись к Николке, радостно заулыбался: – Видал? Вот они, голубчики! Догна-али! От нас не убежишь, правда, Николка?

Олени-беглецы, пощипывая ягель, смотрели на людей с таким невинным и беспечным видом, что Николка не выдержал и улыбнулся: «Вот бестии! Натворили дел и стоят как ни в чем не бывало».

Оленей в стаде оказалось четыреста голов. Пересчитав животных, удостоверившись, что ведут они себя спокойно, пастухи посовещались и пришли к выводу: Косте Фролову надо возвращаться на Маякан, там в бригаде всего четверо пастухов на две тысячи оленей, трудно будет пастухам – надо помочь им, а здесь можно остаться и двоим.

Костя тотчас засобирался в дорогу. Путь ему предстоял неблизкий: триста пятьдесят километров по болотам, по кочкаристой тундре, сквозь тайгу, сквозь заросли стланика. Но Костя чувствовал себя как именинник, он словно хотел сказать своим сияющим видом: «В походе хорошо, ребята, а дома, в бригаде, все-таки лучше».

– Не забудь сказать председателю, чтобы продуктов подвез нам до Вешки хотя бы. По большой воде катер туда свободно пройдет, – наставлял его Табаков. – Оттуда мы сами груз вывезем – день потеряем. Самое главное – патроны чтобы прислали. К Машке моей обязательно зайди, пускай с катером посылочку передаст.

Костя ушел в три часа утра. В той стороне, куда он шел, над притихшими, сонными еще сопками, бледно-розовой каймой трепетала заря. Вот Костя вспугнул стайку куликов-ягодников, и они, стремительно взвившись, покружились над лиманом и растаяли в небе.

Когда Костя скрылся из виду, Николка повернулся к морю – оно было все такое же неприветливое и серое; из-за дальнего мыса плотной белой стеной надвигался на берег туман.

– Давай и мы с тобой пойдем, – сладко позевывая в кулак, предложил Табаков. – Чего мы будем ждать солнца, оно может и не выйти – вон какой туманище с моря подпирает, пока он дойдет, мы с тобой успеем олешков пригнать.

Николка согласно кивнул и начал молча собираться. Настроение у него было удрученное, он чувствовал себя неуверенно. Ушел все умеющий, все знающий Костя. Нет рядом ни Ахани, ни Фоки Степановича, ни Кодарчана, у кого он теперь совета спросит? Кто поможет ему в трудный час? Табакова разве можно сравнить с Костей или Аханей? Слишком уж степенно держит он себя, часто беспричинно хмурится, много курит, разговаривает неторопливо, рассудительно, тоном, не допускающим возражений, и если ему все-таки возражают, он морщится, как от кислого. Редко улыбается, еще реже шутит, а насмешничать, как видно, любит – это Николка сразу подметил, Костю он в первый же день прозвал Костюшей, намекая на его увлечение шитьем.

Еще вчера Николка воспринимал все это без особого внимания, теперь же задумался – ведь не день, не два придется жить в одной палатке с этим человеком, а долгих три или четыре месяца. Видимо, уловив его настроение, Табаков неожиданно сердечным тоном спросил:

– Что, Николка, небось без Кости тоскливо стало? Смотрю, пригорюнился ты… Не горюй, паря, подружимся с тобой. У нас сейчас забота одна: олешков сохранить, не растерять – засмеют тогда нас с тобой, опозоримся. Мне полбеды – я не пастух, я в помощь прислан, каюрить – мое дело, зверя промышлять, рыбачить, плотничать, а ты пастух кровный, тебе и карты в руки, ты и будешь старшинкой надо мной, скажешь работать – будем работать, скажешь спать – будем спать. Одним словом, ты запевала – я – подпевала. – Табаков закинул карабин за спину и, выжидательно посмотрев на Николку, с улыбкой спросил: – Ну так пойдем к оленчикам или будем сны досматривать?

Николка внимательно посмотрел на Табакова – насмешничает или говорит искренне? Нет, на этот раз он, кажется, не насмешничает – это Николку тронуло. Невольно подражая степенному голосу Табакова, он сказал:

– Чего там, подружимся, конечно, и оленей удержим – все в наших руках. Главное – меньше чаи гонять, больше в сопках бывать, вот и вся политика.

Но все оказалось не так просто, как предполагал Николка. Он вскоре понял, что малочисленное стадо пасти гораздо трудней, чем большое. Если в массе большого стада свободно можно было расхаживать, не вызывая у оленей особой тревоги, то стадо меньшее по размерам пускало в свою массу пастуха неохотно, расступалось перед ним широко, гораздо шире длины самого длинного маута. Да и вели себя олени беспокойно, все норовили рассыпаться, держались подальше от людей, тревожились, когда над стадом взвивался маут. Чтобы олени не одичали и чувствовали бы постоянно волю человека, необходимо было показываться им на глаза как можно чаще – с восхода до заката солнца ходили пастухи по сопкам, сгоняя разрозненные группы оленей в тесное стадо, но к утру следующего дня стадо опять рассыпалось. Так продолжалось около месяца. За это короткое время Николка заметно похудел и подрос.

– Горы, я смотрю, на пользу тебе пошли, – заметил как-то Табаков, внимательно присмотревшись к нему. – Растешь не по дням, а по часам. – И вздохнул. – А нам, старикам, одна судьба – все ниже и ниже к земле…

– Не прибедняйтесь, дядя Ваня, за вами скороход не угонится.

Николка не льстил: Табаков действительно был отменным ходоком – высокий, худой, жилистый, он шагал широко, как журавль, и был очень вынослив. Табаков делал шаг – Николка полтора. Идя за Табаковым, он невольно сбивался с ритма, дыхание его тоже сбивалось, поэтому он старался ходить с Табаковым разными маршрутами. Однако и Табакову ходьба, как видно, давалась нелегко. Однажды, перед сном, поглаживая ладонями колени, он поморщился и покачал головой:

– Да-а, что ни говори, а каюрить все-таки легче. Правду люди говорят: лучше плохо ехать, чем хорошо идти. В меру ходить даже полезно, а пастушить тяжело. Эх, Николка, Николка, связался ты с этими оленями – дались они тебе! – Он сокрушенно вздохнул и неожиданно предложил: – Айда на рыбалку, в бригаду ко мне? Нынче на наваге ребята мои по полторы тысячи заработали, и на сельдяной путине по стольку же вышло – вот это заработок! И весело – люди кругом, девчат много, а здесь ни заработка, ни условий – тьфу!

– Ничего, дядя Ваня, вот приучим оленей к этой местности, тогда полегче будет – за продуктами сходим, посылочку от жены получите; и вообще не так уж плохо здесь. Все дело в том, как настроишь себя, – мне, например, в тайге хорошо!

Николка не случайно упомянул про посылку, он видел, что Табакова угнетают не столько невзгоды пастушеского быта, сколько отсутствие спиртного. И верно, при упоминании о посылке Табаков оживился, глаза его заблестели. С этого дня он все чаще посматривал на Пронькинский перевал, озабоченно приговаривая:

– Хоть бы Костя брезент догадался передать катеристу. А то нынешняя молодежь такая беспечная! Катеристу что? Привезет куда сказано, выкинет как попало, и готово – дело сделано. А если дождь? А если зверь? Об этом никакой заботы – сегодняшним днем живут!

Николке и самому не терпелось побывать за перевалом, где ждали его книги, газеты и, возможно, письмо от матери. Наконец однажды утром Табаков, вопросительно взглянув на Николку, сказал:

– А не пора ли нам за продуктами? Что-то беспокоюсь – как бы медведь чего не сделал с продуктами. Как думаешь?

– Пожалуй, пора, – охотно согласился Николка.

В тот же день они пригнали к чуму оленей и начали ловить маутами ездовых. Оба они плохо владели маутами, только к полудню удалось им изловить пять ездовиков и отпустить стадо на пастбище.

Теперь предстояло одолеть расстояние в двадцать километров, но это уже не проблема, главное было – поймать ездовых. Николка критически посмотрел на пойманных оленей, с усмешкой подумал: «Далеко мне еще до настоящего пастуха. Костя бы этих оленей за полчаса поймал, а мы вдвоем полдня за ними гонялись как сумасшедшие».

Склад с продуктами оказался в условленном месте и в полной сохранности – моторист катера не только тщательно укрыл продукты брезентом, но и не поленился положить под них крест-накрест несколько толстых жердей.

– Молодец, Абрамов, молодец! Ничего не скажешь: все по-хозяйски сделано, по уму – обойдя склад, удовлетворенно сказал Табаков.

Прежде чем приступить к разборке груза, пастухи поставили в стланиковых кустах полог-накомарник, разожгли костер, вскипятили чай, натаскали к костру сухого плавника.

Смерклось. За кустами тихонько плескался лиман – шел прилив, кое-где по берегам белела пена. Над костром то и дело со свистящим шумом пролетали кряковые селезни. Невдалеке от костра, постукивая колодками, паслись ездовые. Гнус беспокоил их, они то и дело взмахивали головами и жались поближе к дыму костра.

Ночь была пасмурная, теплая, грозился дождь, но прошел он, как видно, стороной – где-то громыхнуло тихонько раза два, и все смолкло, только стучали по туго натянутому над пологом брезенту комары, будто кто-то кидал мелким песком, да всю ночь не стихал монотонный комариный гуд.

Утром, разобрав груз, пастухи не обнаружили самого ценного – карабинных патронов. Не поверив этому, они пересмотрели все более тщательно – патронов не было.

– Тьфу! Вот уж невезуха так невезуха! – сердито воскликнул Табаков, разведя руками. – Мало того, что моя баба вместо водки вина прислала, так и Костя патроны забыл. Ведь говорил ему, скажи Машке, чтобы водку прислала. Этим вином только зубы полоскать да почки травить.

– А может, это не Костя виноват, а катерист? Может, катерист патроны забыл?

– Возможно, я Костю не виню, шут с ними, с патронами, как-нибудь обойдемся без них, а вот бабе своей, как приеду домой, лекцию прочитаю! Я у нее спрошу, что лучше да крепче – вино или водка? Я у нее, у чертовой бабы, спрошу… – Табаков еще долго ворчал и грозил жене, не замечая, что Николка смотрит на него осуждающим взглядом.

Весь груз олени поднять не смогли, пришлось Николке надеть на плечи тяжелый рюкзак. Табаков повел аргиш. Чтобы не рисковать, пастухи решили обойти болотистую низину и выйти к перевалу по отрогу через Исыгчан. В Исыгчане Николка бывал.

Там высился на столбах древний, рубленный в охряпку амбар, рядом с ним звонко журчал светлый, как слеза, ручей, вдоль ручья на взлобке, заросшем брусникой, стояли остовы пастушеских чумов.

– Дядя Ваня! Около амбара остановитесь – чай попьем! – крикнул Николка. – Там хорошая водица!..

Табаков, не оборачиваясь, молча кивнул.

«Все жену свою, наверно, распинает, – укоризненно подумал Николка, и тут же на ум ему пришла поговорка: «Муж и жена – одна сатана», и следом он вспомнил слова Хабарова: «В жизни должно быть так, Николка: «либо два сапога – пара, либо – в разные стороны».

В сентябре отзолотились, отполыхали листья карликовых берез и ольховника, поблекло голубое небо, задумчиво поплыли по нему курчавые облака, потемнела, холодно засверкала в речушках вода, сопки, стеснявшие долину, будто раздвинулись, и стало просторней и прозрачней на земле. Уже отзвенели, оттрепетали над опустевшей тундрой птичьи голоса, уже седел по утрам вечнозеленый стланик, а в гольцах и на перевалах давно уже выпал снег – мягкий и пушистый, как пух молодой куропатки.

Закончился олений гон – пастухи ежедневно с рассвета допоздна пропадали в сопках: продирались сквозь заросли стланика, взбирались на каменные осыпи, заглядывали в глухие распадки, отовсюду выпугивая мелкие группы оленей, и сгоняли их в долину, где они сами соединялись в стадо. Чернотроп затруднял розыск оленей, все вокруг было перетоптано, перепутано – не понять, где вчерашний, где сегодняшний след. Разглядеть неподвижно стоящего оленя в бурой тундре тоже не просто – он почти сливался с местностью, а в зарослях стланика скрывался из глаз пастухов, как рыба в мутной воде. Потому пастухи обрадовались, когда в воздухе наконец-то закружились первые снежинки. Снег выпал неглубокий, он едва лишь прикрыл траву, но и этого было достаточно, чтобы видеть на нем без труда следы любого живого существа, будь то медведь или мышь-полевка.