Текст книги "Большое кочевье"
Автор книги: Анатолий Буйлов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 30 страниц)
– Николка! Открывай дверь!
Он спрыгнул. И все повторилось: «Закрывай! Открывай!»
Стоять за дверью было легко, но совсем неинтересно. Зная, что Худяков не любит бегать, Николка, улучив момент, подозвал его и предложил свое место. Худяков, не скрывая удовольствия, согласился.
Николка бегал с азартом, кричал до хрипоты, и не потому он так старался, что желал показать себя перед посторонними с лучшей стороны, этого у него и в мыслях не было. Привык он работать с полной отдачей сил, унаследовав эту черту характера от матери. Когда же его хвалили и советовали поберечь силы, он старался еще больше.
Через каждый час люди делали короткую передышку – сдергивали с потных голов малахаи и шапки, присев на корточки, курили, вяло переговаривались.
Над разгоряченным стадом висел туман, в лучах заходящего солнца он был похож на скомканный розовый тюль. Терпкий запах оленьего мускуса густо стоял в воздухе, всюду на истоптанном снегу валялись клочья шерсти. Стадо тревожно гудело.
Первый день корализации закончился в сумерках. Учетчики уже не могли разобрать в темноте камеры, где чалым, где корб, да и озябли – терпенья нет! Карандаши из пальцев вываливались, не выручали и меховые перчатки. Загонщикам, напротив, было очень жарко, хоть раздевайся донага – и в снег! Давно иссяк у Николки азарт, язык отяжелел, ноги ослабли, мелко дрожат, подгибаются. Другим не легче: бредут люди устало к палаткам, шаркают подошвами о снежные колдобины. У одного только Худякова походка была легкой, но лицо тоже казалось усталым. «Притворяется», – усмехнувшись, подумал Николка.
На второй день загонять оленей в камеру стало намного трудней. В корале было больше простору, олени часто прорывались сквозь цепь загонщиков и убегали в дальний конец кораля, приходилось вновь отбивать их от стада. Теперь в камеру удавалось загонять не более дюжины оленей. Все чаще слышалась крепкая ругань загонщиков.
Но особенно трудным оказался заключительный, третий день, когда оленей в общем загоне осталось сотни полторы. Маленький табунок стремительно носился по обширному загону, неуловимый, точно капля ртути в большой пластмассовой коробке. Олени упорно не желали забегать в камеру, прорвались сквозь густую цепь загонщиков с таким решительным видом, точно за ними гналась волчья стая.
Наконец пастухи принесли мауты. Пойманного оленя силой волокли в камеру и оттуда выталкивали в одну из дверей. Потом кто-то предложил привязать маут за заднюю ногу оленя и таким образом гнать его в камеру. Олень шарахался в стороны, пытался прорваться в кораль, но люди шли на него плотной цепью, и он опрометью заскакивал в открытую Худяковым дверь.
К обеду через камеру пропустили всех оленей. Корализация закончена! Загонщики устало и нетерпеливо поглядывали на учетчиков, которые все еще сидели наверху и что-то возбужденно обсуждали, потряхивая своими тетрадками. Наконец они подошли к загонщикам. По тому, как улыбались Шумков и Аханя, Николка понял, что все благополучно.
– Ну как, бригадир, много оленей потеряли? – нетерпеливо спросил Шумкова долговязый камчадал.
– Пятьдесят голов лишних! – радостно и торопливо объявил Ганя, словно опасаясь, что это известие сообщит кто-то другой.
– Ну, молодцы, пастухи! – торжественно сказала Иванова. – Хорошо потрудились, хорошо! Спасибо вам.
– Спасибом, Наталья Петровна, не отделаешься – из спасиба шубу не сошьешь, – шутливо сказал Фока Степанович.
– Будет вам и шуба, – пообещала Иванова.
В тот же день забойная бригада выпустила из кораля чалымов и погнала их на забойную площадку, находящуюся в сорока километрах от кораля, недалеко от поселка. Для того чтобы забойные олени не соединились со стадом, пастухи решили продержать стадо в корале еще одну ночь.
Вечером Иванова собрала в своей просторной шестиместной палатке всех пастухов.
– Ну как, все собрались? – спросила председатель, когда пастухи расселись.
– Все, конечно, – ответил Шумков.
– А Улиту с Татьяной позабыли? Или вы их членами бригады не считаете?
– Почему не считаем, – ухмыльнулся Шумков, – пускай идут. Сбегай, позови их, Николка.
Женщины, войдя в палатку, скромно присели у порога.
– Ну вот, теперь все в сборе, – удовлетворенно сказала Иванова. – А позвала я вас для недолгой беседы. Во-первых, всех вас от имени колхоза, от себя лично поздравляю с трудовой победой. Ваша бригада, по-видимому, выйдет на первое место. Правда, Слепцов еще не провел корализацию, но, по предварительным данным, у него есть потери.
Похвалив пастухов, Иванова кратко рассказала о делах колхоза, сколько выловлено сельди, сколько наваги, сколько тонн нерпичьего мяса заготовили зверобои для песцовой фермы и кто из колхозников особенно отличился в труде. Рассказала и о планах колхоза.
– Ну, а теперь о самом главном, – сказала Иванова, облегченно вздохнув. – На вашу бригаду выделено три путевки на курорт Талая. Одну путевку мы решили дать Ахане, другую – Фоке Степановичу, а кому третью, решайте сами.
– Моя курорта не пойду! – категорически заявил Аханя, сделав обиженное лицо. – Зачем мне курорта?
– Как зачем? Отдохнешь, подлечишься.
– Нет, моя курорта ехать не буду! – упрямо повторил старик, все более мрачнея, – казалось, он вот-вот заплачет.
– Но в чем дело, Аханя? Почему ты отказываешься?
– Моя уже были курорта, пускай другой пойдет.
– Тебе что, разве не понравилось в прошлый раз? Плохо там? – все более удивлялась Иванова.
– Плехо, плехо, – согласно и словно бы обрадовавшись закивал Аханя.
– Чем же плохо?
Старик набил табаком трубку, раскурил ее и, окутав себя дымом, точно желая за него спрятаться, ответил наконец с обидой в голосе:
– Мине много мяса кушать привыкли, курорта суксем мало мяса давали, вот сколько давали, – старик показал половину мизинца. – Трава разный давали вот сколько, – и он развел руки охапкой. – Моя суксем эту траву кушать не могли – живот болели все время. На сопку моя ходили гуляли – дохтур ругали миня. Тибе, говорили, суксем, старик, никакой дисциплина нету. Туда садись нельзя, туда ходи нельзя, туда посмотри тоже нельзя. Чай крепкий хочу пить, дохтур опять мине шибко ругали: нельзя чай пить такой! Люди кругом много! Разный пустой слова болтали, болтали, туда-сюда ходили-ходили, никто не работали. Мине голова заболел такой курорта.
– Но когда это было, Аханя? Лет десять тому назад… А теперь на Талой в столовой заказная система: что хочешь, то и ешь.
Старик продолжал молча курить.
– Там сейчас отличный медицинский персонал, – уговаривала Иванова. – Может, все-таки поедешь? Отдохнешь…
– Отдохнуть, однако, можно, – кивнул старик.
– Ну, вот и молодец! – обрадованно встрепенулась Иванова.
– Отдыхать моя будем тайге, – невозмутимо уточнил Аханя и вдруг, лукаво улыбнувшись, заискивающим тоном попросил: – Пусти мине тайгу – шибко белковать хочу!
– Ну что ты с ним будешь делать?! Вы посмотрите на него! – Иванова даже руками всплеснула, подчеркивая этим крайнее свое удивление. – Я ему предлагаю отдохнуть, а он на промысел просится. На промысле сейчас гораздо трудней, чем в стаде! Уж лучше ты в стаде отдохни.
– Нет, моя хочу мало-мало тайга смотреть, мало-мало белки стрелять.
– Ну пусть бы молодые этим занимались, у них ноги крепкие.
– Зачем так говоришь? – обиделся старик. – Моя ходить могу, белки глаз стрелять тоже могу! Скоро моя помирать будем, тогда отдыхай будем, сми-ирна-а лежать будем…
Пастухи перестали улыбаться, смущенные, переглянулись, стало слышно, как позвякивает за палаткой цепью какая-то беспокойная упряжная собака.
– Ну что ж, Аханя, поезжай на промысел, коли есть желание, – разочарованно, почти с обидой в голосе сказала Иванова. – Но только тебя одного не отпущу, ищи напарника.
– Моя уже есть напарника, – встрепенулся Аханя.
– Кто же?
– Вот моя напарника, – Аханя кивнул на Николку.
Услышав это, Николка замер: неужели старик указал на него? Ведь никогда между ними не было разговора о промысле. Откуда же старик узнал о его тайной мечте? Вероятно, и для пастухов сообщение Ахани было неожиданным.
– Когда вы успели сговориться? – удивленно посмотрел Шумков на Николку.
– Недавно, – уклончиво промямлил Николка.
– Но ведь Родникову надо учиться пастушескому ремеслу, – сказала Иванова. – Зачем же его отрывать от дела?
– Окси! Непраульно тибе говорили, – возразил старик. – Моя так думали. Молодой пастух надо первый очередь учились тайгу не боялись, чтобы иво смотрели на сопка, говорили: ай, какой красивый сопка! Мало-мало любит тайгу, охота мало-мало любит – работать, однако, будет долго пастухом; боялись иво будет тайгу – сразу иво поселок кочевать пойдет. Иво учили нада первый очередь тайга любить, разный следы читать – эта главный для пастуха наука есть! Моя так думали: нада пускать Николку…
Председатель молчала, что-то сосредоточенно обдумывая, нервно барабаня пальцами по пустому спичечному коробку, который она перед этим вертела в руках.
Николка натянулся, как струна, впился взглядом в нервно стучащие председательские пальцы, словно от них, от этих пальцев, зависела его судьба сейчас. Но вот пальцы остановились, схватили коробок и бросили его к подсвечнику.
– Хорошо, Аханя, я поняла твою мысль. Пожалуй, ты прав, собирайтесь на охоту! А Василий, Фока Степанович и кто-то третий из вас поедут на Талую по очереди. Вместо Ахани и Родникова я пришлю в стадо двух пастухов. Одного я уже уговорила, думаю, что и другого уговорю.
Первыми палатку покинули Улита с Татьяной, они вдруг вспомнили, что в печах у них прогорели дрова.
У Николки было отличное настроение, ему хотелось выскочить на улицу, запеть во все горло и пуститься в пляс. Но что тогда подумают о нем пастухи? Скажут: да он еще совсем пацан, какой из него охотник? Но не удавалось ему скрыть своего ликования, и, глядя на него, пастухи понимающе улыбались.
На следующий день бригада, выпустив стадо из кораля, откочевала на богатые ягелем пастбища. Через неделю Ганя привез охотникам необходимое снаряжение.
Ранним морозным утром повели охотники небольшой свой караван, состоящий из девяти груженых нарт и двадцати двух ездовых оленей, в сторону Маяканского хребта. Снег был мелкий и сыпучий, весело поскрипывали нарты, бодро пощелкивали оленьи копыта.
У Ахани аргиш из пяти нарт. На средней нарте сидит в праздничной одежде Улита, она то и дело беспокойно оглядывается на привязанных за последнюю нарту двух молодых ездовиков, предназначенных на убой, если охотникам не удастся добыть мяса в тайге… Оба оленя были обучены перед самой кочевкой, не привыкли к неволе, то и дело взбрыкивали, вставали ногами на идущую нарту, дергались изо всех сил, пытаясь вырваться.
Николка тоже часто оглядывался. К его задней нарте было привязано два запасных оленя. Кроме того, Николка шел замыкающим, а замыкающий должен следить не только за впереди идущими нартами, но и за своими – не дай бог вывалится груз, уйдешь от него, никто и не окликнет. Замыкающим быть ответственно, и Николка это вполне сознавал. Выражение лица у него значительное, походка деловита, весь его вид и даже голос говорят о том, что Николка Родников – кадровый охотник-промысловик колхоза «Ленинское знамя». Кадровый охотник-промысловик! Это вам не семечки лузгать… Никто не ведает, что творится сейчас у него в душе, а в ней – ликование! Вокруг торжественно притихший лес, и вдалеке над светлым лиственничным лесом легкие, как белые облачка, Маяканские горы. Пройдет немного времени, и он, Николка, если захочет, потрогает их склоны рукой, протянет руку и потрогает, как он трогает сейчас эту темнокорую шершавую лиственницу.
Впереди каравана бегут две собаки – Хывкар и Мальчик. Хывкар серый, лопоухий, похожий на русскую гончую. Мальчик рослый, совершенно белый лайкоид. Собаки, по словам старика, неплохо ищут белку, поэтому старик возлагает на них большие надежды.
Наконец наступил этот желанный день.
Охотники проснулись задолго до рассвета. Пока пили чай, одевались, очищали смазку с малокалиберных патронов, рассвело. Выбрались из палатки. Морозец. Небо чистое. Собаки радостно скачут вокруг хозяина. Аханя испытующе взглянул на Николку, спросил:
– Сиводня тибе очередь выбирать места. Куда тибе пойдешь, туда? – махнул он рукой вниз по речке. – Или туда? – указал он в верховья.
Такого вопроса Николка не ожидал, он предполагал, что Аханя вначале поводит его с собой дня три-четыре, покажет, как искать белку, а затем Николка начнет охоту самостоятельно. Поэтому он растерялся, с минуту молчал, беспомощно скользя взглядом по реке, наконец упавшим голосом сказал:
– Пойду вниз.
Аханя с собаками отправился в верховья.
Километра два Николка шел по льду реки, затем поднялся на невысокую терраску и углубился в заросли. Лес тянулся вдоль реки неширокой полосой, местами просматриваемой насквозь до подножия сопок. На склоны сопок лес поднимался только по глухим, защищенным от ветра распадкам, которых было множество. Распадки были похожи на шерстяные черные клинья, беспорядочно вклеенные в белоснежные одежды гор.
Николка шел не торопясь, внимательно осматривая местность в надежде увидеть зверя или след белки, но попадалось на глаза множество заячьих и куропачьих следов, а беличьих все не было. И чем дальше уходил он от палатки, тем мрачней становилось его лицо, и тем сильней ощущал он чувство страха и беспомощности перед этими холодными громадами сопок, перед этой равнодушной тайгой. От вчерашнего радостно-приподнятого настроения не осталось и следа. Еще сегодня Николка видел во сне скачущих пушистых белок, он беззвучно стрелял в них, и они падали к его ногам мягкими комочками. И даже проснувшись, примеряя после завтрака новые замшевые перчатки, которые сшила ему Улита, Николка видел продолжение ночного сна. Но вот она, действительность: он бредет по тайге вот уже три часа, и не то что белок, но даже следов их обнаружить не может.
«Вымерли они, что ли?» Николка растерян. Он удручен неудачей, подавлен громадьем пространства, в котором он, Николка, не более чем соринка. Все неуверенней и медленней шаги его, все чаще он оглядывается назад, прикидывая пройденное от палатки расстояние.
Вскоре он стал подумывать о том, чтобы вернуться в палатку, ему казалось, что зашел он уже слишком далеко и не успеет вернуться в палатку засветло. Меньше всего теперь Николка думал о беличьих следах, он подозрительно всматривался в чащу леса, в черные медведеподобные выворотни и думал: «А вдруг медведь-шатун, чем я стрелять в него буду? Мелкашка разве ружье? Остается одно – вскарабкаться на дерево. А если и он на дерево? Стрельну ему в глаз или шапку в морду – он схватит ее лапами и упадет, хорошо, чтобы внизу была валежина и он бы об эту валежину хребтом». Такие мысли теснились в голове у Николки.
Пройдя еще с полкилометра, он решил возвращаться. Эта мысль взбодрила, но все равно он то и дело опасливо озирался, словно ждал нападения. Возвращался по другой стороне долины.
«Эх ты, горе-охотник! – упрекал он себя. – Ни одной белки не убил. Хоть бы одну. А что убьешь-то, если все повымерло?»
Но, как бы опровергая эти мысли, на вершине ближайшего дерева надсадно и скрипуче прокричала кедровка – крик ее оказался вещим. Николка тотчас наткнулся на беличью тропку, которая привела его к невысокой лиственнице. На середине ствола лиственницы виднелось круглое, как футбольный мяч, гайно.
Усмиряя волнение, Николка легонько стукнул палкой по стволу, и в ту же секунду из гайна выскочила белка и, свесив хвост, стала с любопытством смотреть на охотника. Николка торопливо навскидку выстрелил и – промахнулся. Белка метнулась на сук повыше. Еще выстрел – опять промах. С каждым новым выстрелом белка становилась все беспокойнее. Тревожно цокая, она металась среди веток и по стволу. Когда она на секунду замирала, Николка стрелял, не замечая, что ствол его винтовки мелко дрожит.
Только девятой пулей убил Николка белку. Он привязал ее ремешком поперек туловища к правой ноге под коленом. В такт шагам белка взмахивала хвостом и словно бы кланялась кому-то, роняя на широкую лыжину капельки крови.
«Если я буду так метко стрелять, то все патроны раньше времени изведу», – рассуждал Николка, чуть повеселев: все же не с пустыми руками вернется в палатку. А кто знает, быть может, вон за тем распадком он подстрелит и вторую белку, а там и третья и четвертая подвернется. Охота – это дело такое… Тут главное не унывать. Николка не унывает – у него все еще впереди.
И хотя не добыл он больше ничего в этот день, но к палатке подходил бодро.
«Вовремя успел», – удовлетворенно подумал он, оглядываясь на солнце, – оно уже стояло над вершинами гор.
Улита взглянула на него с удивлением, молча поставила перед ним столик, миску с супом и куском мяса. Когда он поел и напился чая, Улита спросила:
– Белки нет?
Николка понял вопрос, как участие, и торопливо, со скорбным видом закивал головой. Однако Улита ему не посочувствовала.
– Очень рано пришел, – сказала она укоризненно. – Совсем мало ходил, надо много ходить, дотемна.
Но главный конфуз ожидал впереди. Он нарубил дров, почистил винтовку, почитал книгу, подремал, но солнце все не опускалось за горизонт. Наконец солнце кануло. Но и после захода солнца было еще долго светло.
«За это время я мог бы убить не одну еще белку. Не меньше десяти километров мог бы пройти…» – терзал себя Николка.
В сумерках прибежали собаки, они вошли в палатку и, помахивая хвостами, устало легли на проходе. Морда Мальчика была испачкана кровью.
Покряхтывая, покашливая, Аханя долго выбивал палочкой снег с торбасов, привязал шерстяную разделку к жерди, чтобы она не сползла по трубе, затем натянул потуже угол палатки, постучал по брезенту, проверяя натяжку, повздыхал еще и наконец вошел. На каждой ноге у него висело по шесть белок, он их молча отвязал и оставил на пороге. Еще четырех белок отцепил от пояса. Некоторые белки были уже мерзлые.
Николка подавленно молчал. Тяжело, устало вздохнув, старик опустился на шкуру, начал переобуваться. Улита кинула ему сухие торбаса. Переобувшись, он молча пил чай, сосредоточенно о чем-то думал – брови его то вздымались, то хмурились. Лицо его казалось Николке сердитым. Напившись чая, Аханя закурил, о чем-то поговорил с Улитой и наконец, повернувшись к Николке, участливо спросил:
– Мало убили, да? Окси! Плехо, плехо. А где иво находили? Круглый такой гнездо, да? Всего один бельки там были? Окси! Такой шибка редка бывает. Две бельки, три бельки, даже пять бельки на гайно живут, одни бельки не живут. Значит, другой бельки соболь кушали или твоя другой бельки прятались, твоя не находили иво. Эти бельки, наверно, далеко ходили, на сопка орех кушали, потом домой, когда солнце садились, приходили, тибе иво оставляли зря. Ты где ходили? По речке ходили, да? Нету бельки, да? Нада на распадка подымались. Нада везде, везде ходили, бельки следы искали. Далеко ходили нада, бистро ходили нада, спина чтобы мокрый били, палатка поздно-поздно ходили нада, тогда мало-мало убьешь, однако. – Сказав все это, Аханя ободряюще улыбнулся и надолго замолчал, отдыхая.
Часа через два он принялся обдирать оттаявших белок. Николка тоже взялся за свою, и, пока он обдирал ее одну, старик ободрал пять. Николка засмотрелся на то, как быстро и ловко обдирал Аханя белок, разговаривая с Николкой, он почти не смотрел на свои руки.
На следующий день, следуя совету старика, Николка поднимался в каждый распадок и старался держаться ближе к сопкам.
В палатку он пришел в сумерках. Аханя уже сидел на шкуре и переобувал торбаса. Николка вначале залпом выпил ковш воды и лишь после этого прошел на свое место и с видом победителя отвязал восемь белок. Улита одобрительно сказала что-то, Аханя, радостно улыбнувшись, воскликнул:
– Окси! Молодец! Сколько убили?
– Восемь штук убил, – деловито ответил Николка, отыскивая глазами добычу старика, и, найдя ее, упавшим голосом повторил: – Восемь штук всего.
– Хорошо! Очень хорошо! – искренне хвалил старик.
А над головой его рядом с торбасами висело множество белок. Николка украдкой пересчитал их – получилось девятнадцать. Он не был завистником, но теперь испытывал чувство, близкое к зависти. «Хорошо ему, – думал он, – у него две собаки, они ему ищут…»
И, как бы угадав его мысли, Аханя вдруг объявил:
– Завтра нада тибе брать Мальчика, иво хорошо бельки искали будут.
Но с Мальчиком Николка успел добыть только четырех белок, после чего пес работать отказался и вскоре убежал в табор.
– Ну и черт с тобой! Без тебя обойдусь! – обиженно крикнул Николка вслед убежавшему псу.
В этот день он убил десять белок. Аханя добыл одиннадцать. Белок Николка обдирал до полуночи. Несколько раз старик предлагал ему помощь, но Николка упорно отказывался:
– Надо мне самому научиться.
На следующий день Николка убил четыре белки, Аханя – семь.
– Все. Бельки нету. Завтра будем кочевали на другой места, – сказал Аханя за ужином.
На новом месте удача по-прежнему сопутствовала старику. Николка ходил без собаки и потому убивал на три-четыре белки меньше, чем старик. Теперь Николка ходил по тайге свободней, реже озирался и почти не вздрагивал, если рядом неожиданно щелкал от мороза сучок. Нет, страх перед тайгой не покинул его, но у Николки появился охотничий азарт, и этот азарт пересиливал страх и уводил охотника все дальше и дальше от палатки, в самые глухие распадки, в самые угрюмые уголки тайги. Стреляя в белку, Николка чрезвычайно волновался, дрожал всем телом, как в лихорадке, и от этого часто делал промахи.
Очень скоро Николка научился отыскивать белку не хуже хорошей собаки. Главная трудность заключалась в том, чтобы обнаружить гайно. Часто белка шла к гайну по вершинам деревьев, но в этом случае она роняла на снег кусочки коры, почки и разный сор, по которому Николка без особого труда отыскивал гайно. В гайне, как правило, было две-три белки, если же он заставал в гайне только одну белку, но видел, что следов беличьих вокруг много, он оставлял это гайно до вечера и приходил к нему когда вторая белка возвращалась с кормежки на ночлег.
Несколько раз Николка пытался догнать кормящуюся белку и догонял, но на это уходило много времени и сил – гораздо проще было отыскивать гайно, а под вечер возвращаться к нему и отстреливать собравшихся в нем белок. Иногда у беличьей семьи было несколько гайн, и к каждому вели следы. В этом случае приходилось простукивать каждое дерево. Хуже было, если белки селились не в гайнах, а в дуплах огромных тополей. Нередко такие дупляные белки, заслышав стук, не выскакивали, как обычно, а лишь высовывали из дупла головки и, убедившись, что это не соболь, прятались обратно. Таких хитромудрых белок приходилось выгонять выстрелами, прицельно обстреливая дупло. Бывало так, что выскочившая из дупла или гайна белка, ни секунды не задерживаясь, пускалась наутек.
– Эти бельки шибка собуль гонял, – объяснял Аханя, – иво кушать бельки хотели, но догнать не могли. Типерь эту бельки шибка боялись, палкой стукнет – сразу иво убегали, думали: опять иво собуль гонять будут.
В тех местах, где лиственницы были низкорослыми и отстояли одна от другой на большом расстоянии, белка выскакивала из гайна мгновенно и тотчас прилипала к стволу, ибо деваться ей было некуда; в таких местах соболь ее настигал легко, оставляя на снегу ямку с крапинками крови да кончик хвоста. Не менее ловко расправлялась с белкой и сова.
Неуловимо быстро летело на промысле время. День за днем все глубже постигал Николка азбуку промысла. Не без помощи Ахани он твердо усвоил, что главное в промысле, как и во всяком деле, – это трудолюбие и сметливость. Часто его обуревало желание идти помедленней, часто ему хотелось посидеть на удобной валежине или постоять где-нибудь в затишье, но всякий раз в такие минуты он вспоминал усталое, сморщенное от боли лицо Ахани, слышал его глухой и тяжелый стон. Ему становилось стыдно, и он, не останавливаясь, не замедляя шаг, шел все дальше и дальше.
…В конце декабря начались снегопады. К тому времени охотники добрались до устья речки Маякан, сделав одиннадцать утомительных кочевок. Здесь, на слиянии Маякана с Ямой, рядом со старым, построенным четверть века тому назад экспедиционным бараком и застала охотников непогода. Долина Маякана была широкой, с невысокими отлогими сопочками, густо поросшими лиственничным лесом. За этими сопочками вздымался белый, точно выпиленный из сахарных кусков, Маяканский хребет.
– Там кочует Василий Иванович, иво это место, – кивая на хребет, сказал Аханя. И добавил с торжеством в голосе: – Моя тут на эти речки родился, кочевали тут, олень пасли. Шибка хороший эту места! Рыба много, зверь много – красивый места!
Во время ненастья Николка с удовольствием читал книги, которые привез ему из сельской библиотеки Ганя. Заказывая Гане книги, Николка опасался, что библиотекарша не даст их на такой долгий срок, но библиотекарша кроме книг о путешествиях, которые Николка просил, прислала еще и два тома «Детской энциклопедии» – о происхождении человека, о строении земного шара и о прочих не менее интересных вещах. Иногда Аханя просил Николку читать вслух. Николка с удовольствием читал. И хотя Аханя и Улита многое не понимали, но слушали они чрезвычайно внимательно.
Буран бушевал неделю. Охотники с нетерпением разошлись на промысел. Снег не успел еще уплотниться, лежал пухло, лыжи проваливались глубоко, приходилось то и дело останавливаться, чтобы перевести дыхание и отодрать с бровей сосульки.
За весь день убил Николка только трех белок, да и тех отыскал случайно. Увидел гайно, подошел к нему, следов беличьих нигде не было. «Брошенное гайно», – подумал он и с досады ударил палкой по дереву и – обомлел: из гнезда выскочили три белки. Задолго до заката солнца, окончательно выбившись из сил, так и не встретив ни одного следочка, Николка повернул назад. К палатке подходил с виноватым видом: солнце еще не скрылось за сопки – в такое время нужно быть еще на промысле…
Но около палатки Николка увидел собак, и это его обрадовало: «Значит, и Аханя пришел. Не я один…»
Аханя сидел на шкуре усталый и весь какой-то съеженный, жалкий, но, увидев Николкину добычу, он радостно улыбнулся, выпрямился.
– Окси! Хокан, ай! Три бельки убили, да? А моя сиводни суксем бельки не видели. Рано домой приходили. Шибко моя устали – снег большой! Собаки тоже не могли ходить суксем! Типерь моя будим охотить без собаки. Собаки такой большой снегу ходить суксем не могут, иво ноги короткий.
Николка рассказал Ахане, каким образом он наткнулся на белок.
– Так, так, – закивал старик, – эти бельки кушать не ходили, иво мягкий снегу боялись, целый день на гнезде спали – тибе иво находили. Другой зверь тоже боялись мягкий снегу. Заяц, росомаха, соболь – все боялись глубокий снег. Иво лыжа нету, иво трудно ходить тоже. Завтра снег крепкий будут, тогда зверь мало-мало бегать будут.
И действительно, за ночь снег немного уплотнился, и сразу появились следы.
После снегопада грянули трескучие морозы. Белка выходила из гайна кормиться на час, на два и тотчас возвращалась в теплое гнездо. Охотникам это было на руку. Теперь Николка ходил по тайге деловитой, уверенной походкой, и если бы он взглянул на себя со стороны, то подметил бы в своей походке нечто хищное, кошачье. Он уже никого не боялся – все боялись его. За эти дни, что он провел на промысле, он словно бы повзрослел, грубей и рассудительней стал его голос, проницательней взгляд.
Дела его пошли круто в гору. Ежедневно он приносил не меньше десятка белок. Аханя уступал ему почти наполовину. Вначале Николка думал, что это явление временное, но вскоре понял, что без собак старику очень трудно тягаться с ним. Однажды Николка случайно увидел со стороны, как подходил старик к палатке: он едва поднимал ноги, то и дело останавливался, устало прислонялся плечом к лиственнице, отдыхал, понуро опускал голову, точно старый, заезженный олень. И хотя Аханя с Улитой по-прежнему от всей души радовались его удачам, Николка чувствовал себя неловко, как будто он в чем-то провинился перед Аханей, ему было очень жаль старика, хотелось, чтобы вновь старик добывал по многу белок и был бы таким же веселым, как месяц тому назад. Но старику по-прежнему не везло – он все чаще кашлял, лицо его все реже озарялось широкой добродушной улыбкой. Он боролся с каким-то тяжелым недугом – в глазах его, все более темневших, иногда угадывалась боль, которую он всячески скрывал. Но чаще всего глаза его сияли спокойным мудрым светом, и было в них что-то осеннее, навевающее чистую пронзительную грусть – так бывает, когда стоишь в тиши осеннего леса и слушаешь поздний листопад.
Новый год охотники встретили на Маякане.
По случаю праздника Николка пришел в палатку раньше обычного и, к удовольствию Улиты, взялся за приготовление праздничного ужина. Он достал из своей мунгурки две пачки плодово-ягодного киселя, затем извлек банку сгущенного молока и, благоговейно поглядывая на свои сокровища, которые хранил с осени, глотая слюну, принялся кухарничать. К приходу Ахани он успел сварить рисовую кашу на молоке и сладкий бордово-розовый кисель. Когда старик переоделся, Николка торжественно придвинул ему и Улите миски с дымящейся рисовой кашей. Ах, какая это была вкусная каша! Николка ел ее с восторгом, сладко причмокивая губами, жмуря глаза! Однако Улита и Аханя явно не разделяли его восторгов – ели кашу молча и вяло. Николка заметил это только тогда, когда выскреб из своей миски все до последней крупинки.
– Разве плохая каша? – изумился он.
– Хорошая каша, – согласно кивнул Аханя, – только шибко много масло пропали, как иво теперь достанешь? Придется весь каша кушать… – И он обреченно ткнул ложкою в кашу.
Правда, кисель Аханя хлебал с большим удовольствием, но тотчас же попросил Улиту налить ему крепкого чая и, лишь напившись, удовлетворенно заулыбался.
После праздничного ужина охотники принялись обдирать белок. Николка теперь ненамного уступал старику и в этом деле. Закончив обдирку белок и подвесив шкурки, Аханя с Улитой, забравшись под меховое одеяло, тотчас уснули.
Николка взглянул на часы – было без пяти двенадцать.
Стараясь не разбудить спящих, он вылез из палатки. В холодном синем небе сверкали звезды – острые и яркие, точно иглы. Снег под ногами пронзительно взвизгивал; будто сучья в костре, потрескивали от мороза деревья, но вот откуда-то издалека, из непроглядной глубины ночного леса, раздался гулкий и тяжкий вздох.
«Наледь бабахнула», – отметил Николка и, зябко передернув плечами, торопливо юркнул в палатку.
В январе грянули морозы, тайга точно остекленела, укрывшись инеем. Иней был всюду и на всем, он искрился, и сверкал, и переливался на солнце перламутровым светом. Царство белых гор и хрустальных лиственниц, царство мерцающих снегов и холодной тишины – все это накрепко запечатлелось в Николкиной душе, как запечатляется грандиозный пожар или невиданной силы гроза.
