Текст книги "Большое кочевье"
Автор книги: Анатолий Буйлов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 26 (всего у книги 30 страниц)
Однажды вечером, идя домой с очередной прогулки, он обратил внимание на группу длинноволосых парней, хрипло распевающих под гитару незнакомые Николаю песни. Переговариваясь между собой, парни густо пересыпали свои речи блатными и матерщинными словами. Шли они по тротуару во весь фронт, заставляя встречных прохожих обходить их стороной.
Он с интересом наблюдал за ними. Появлялись они на улице почти каждый вечер, если позволяла погода. Обычно, пройдясь по улице, из конца в конец, они занимали автобусную остановку, рассаживались там на лавках и хрипло напевали куплеты, иногда до глубокой полуночи, однообразно бренча совершенно расстроенной гитарой.
Нередко в компании этих парней видел он двух-трех ярко раскрашенных девиц. Утром там, где сидели певцы, обычно все было заплевано, закидано окурками и почти всегда валялось несколько пустых бутылок. Кое-кого из этих парней он встречал потом на улице или около магазина в рабочих спецовках, и это очень удивляло и обескураживало его. Ему всегда почему-то казалось, что стиляги выходят из какой угодно среды, но только не из среды рабочих. Рабочий представлялся ему человеком, враждебно настроенным ко всему крикливому. Он все чаще вспоминал бригаду. Он чувствовал себя среди этих каменных домов, в этом людском муравейнике одиноким и никому не нужным, даже отчий дом все более стеснял его и раздражал – мать без конца говорила о боге, о своих и чужих болезнях, отчим либо читал, либо принимался наставлять его, как нужно жить в этом грешном завистливом мире умному человеку. Его наставления легко было пропускать мимо ушей. Но когда наступала ночь и отчим засыпал, начиналась настоящая пытка – тесная коммунальная комнатенка наполнялась невероятно громким храпом. С трудом верилось, что эти кошмарные звуки исходят из обыкновенного человеческого горла: рычанье, шипенье, бульканье, всхлипы и утробные стоны сливались в один невероятный звук, казалось, что спящего во сне жестоко бьют, ломают, разрывают на части. Казалось, что эти дикие звуки невыносимо было слушать даже каменным стенам.
Он стал подумывать об отъезде.
Однажды на центральную улицу села вышли толпы молодежи. Он стоял в это время на автобусной остановке и смотрел, как садится за сопки оранжевое солнце. Юноши были в темных костюмах, девушки в коричневой, с белыми фартуками, школьной форме, все они весело смеялись, возбужденно переговаривались и пели хорошие песни. «Выпускники…» – догадался он.
Близилась светлая ночь. Молодежь сворачивала с центральной улицы на дорогу, ведущую к Ольскому мосту. Николай внимательно всматривался в счастливые веселые лица проходящих мимо юношей и девушек, старше которых он был всего на один год… Красивые, чистые, беспечные лица! Многие юноши и девушки шли, крепко взявшись за руки, иные в обнимку. Вот те двое, вероятно, влюблены друг в друга! А эти о чем-то громко и весело спорят. Встречные прохожие, особенно пожилые, заглядываясь на молодежь, улыбаются.
Николаю тоже приятно смотреть на своих счастливых сверстников, где-то глубоко в душе его едкий осадок грусти: «А ведь мог бы, наверно, и я идти сейчас вместе с ними…»
Кудрявый паренек в черном костюме и в белой рубашке с широким цветастым галстуком, что-то сказав своей девушке, подошел к Николаю:
– Эй, дядя! Закурить у тебя не найдется?
Николай беспомощно развел руками:
– Сожалею, юноша, но я не курю.
– Ну и зря, дядя! – весело сказал юноша и пустился догонять свою девушку.
– А не пойти ли и мне на мост? Я ведь тоже выпускник-отпускник. – И он направился к мосту.
Но, подойдя к мосту и увидев на нем множество народу, стоящего вдоль перил, махнул рукой и спустился с крутой высокой насыпи к реке. Пройдя по берегу метров двести, он взошел на каменную дамбу и уселся поудобней на плоском камне.
Отсюда хорошо был виден и мост, и темная, в красноватых бликах, клокочущая река, и зеленые полосы тальниковых зарослей за рекой, и бурая, лобастая, как медвежья голова, сопка над краем совхозного поля, еще дальше, над темной гривкой лиственничного леса, виднелись сиреневые горы. Изредка со стороны трассы и поселка доносился приглушенный неясный гул, словно где-то рядом в густой траве попала в паутину муха и жужжит, жужжит.
Солнце кануло за гребень дальнего гольца. Над слегка потемневшей, притихшей землей ярко разгоралась вечерняя заря – все шире и шире, и вот уже половина неба охвачена оранжевым тихим пламенем. Налетевший ветер зашумел в кронах тополей, и они, четко вырисовываясь на ярком фоне неба, затрепетали листвой, закачались из стороны в сторону, точно дымные черные факелы. Стремительно поплыли в зарю перистые облака, освещенные снизу невидимым с земли солнцем, и они вспыхивали то желтым, то голубовато-сиреневым, то розовым, то фиолетовым светом, и казалось, что там, вверху, происходит какое-то сказочно-недоступное людскому разуму цветное действо, удивительная безмолвная игра.
Николай опустил глаза на реку – она теперь была вся в огненных трепещущих бликах и отражала в себе и оранжевое небо, и цветные перья облаков, и мост с людьми, и темную тополиную рощицу. Успокаивающе-монотонно шумел перекат, в каменную грудь дамбы звонко и торопливо шлепали мелкие оранжевые волны, точно приглашая каменный берег плыть вместе с ними в неведомую бескрайнюю даль.
Но вот отполыхала вечерняя заря, густая синь разлилась по небу, точно обуглившись, потемнели кроны тополей, свинцовой стала река, ветер утих, все слышней шум переката. Со стороны моря к мосту медленно приближался туман. Мост быстро пустел. Вот уже не осталось на нем ни одного человека. Похолодало. Но Николай все не уходил, смотрел, как туман седыми космами обволакивал насыпь, прибрежные кусты, смотрел на то, как вся земля, кутаясь в туман, погружалась в тихий спокойный сон.
За полночь он поднялся на насыпь. Мост и будку сторожа плотно окутал туман, электрические фонари над перилами светились, как жемчужные бусы в мутной воде, и вокруг каждого фонаря сиял радужный венчик.
Он шел к поселку в полном одиночестве, прислушиваясь к глухому стуку своих шагов, и ему казалось, будто летит он в тумане над спящей, притихшей землей, что он частица этого тумана, частица этой земли, этого неба. Впереди тусклой россыпью светились огни поселка. Идти туда не хотелось, но он шел, зная, что скоро, теперь уже очень скоро, он увидит Маяканские горы, увидит в хрустальных струях Нюлкали серебристо-темных хариусов, увидит над седыми гольцами багровые закаты и золотистые восходы, услышит пенье птиц и звонкий лепет ручья, и будет упиваться хвойным ароматом светлого лиственничного леса, и все это будет вокруг него, рядом с ним и в нем самом!
Придя домой, он, не зажигая света, разделся, лег в мягкую чистую кровать и попытался тотчас же уснуть с единственным желанием – побыстрей проснуться и встретить новый день. Но сон долго не приходил. Он чувствовал в себе что-то новое, в том, что это новое было хорошее, он не сомневался. Это новое тихонько подталкивало его куда-то, придавало ему силы и возвышало над самим собой. Даже неистовый храп отчима не раздражал его теперь. Хотелось сочинять стихи и петь песни, и, удивляясь этому, он все никак не мог понять, откуда у него такое хорошее, такое вдохновенное чувство.
Утром, после ухода отчима на работу, Николай сказал матери о том, что намерен сегодня же уехать в Ямск.
– Тебе ж, сынок, две недели еще гулять! – изумилась и встревожилась мать. – Зачем же ты раньше срока-то поедешь? Али плохо тебе у нас? Поживи хоть недельку еще. Я пирогов тебе завтра настряпаю. Хочешь вареничков с творогом?
– Нет, мама, поеду я, – виновато сказал Николай. – Ты уж не обижайся, надо мне срочно ехать – ребятам без меня трудно… Да и надоело, мама, мне бездельничать; шум тут у вас, духота, теснота – отвык я от этого. Не сердись. Если он будет обижать тебя, напиши – я увезу тебя в Ямск, там, правда, холодней, чем здесь, но зато там хорошие люди.
Слушая сына, мать печально кивала и привычно тяжело вздыхала:
– Да, да, сынок, ну что ж, коль надо – поезжай. Только вот отдохнуть-то не успел как следует. Ты, когда приедешь в Ямск-то, не шел бы сразу на работу, догулял бы уж отпуск. Наработаться успеешь еще, сынок. А то бы сюда переезжал, а? Рассчитайся с колхозом и приезжай, а, сынок? – В голосе ее звучала слабая надежда.
– Нет, мама! – мягко, но решительно сказал Николай. – Из колхоза я не уволюсь, мне нравится работа, я своей судьбой доволен.
– Ну бог с тобой, сынок, живи как хочешь. Может, потом я и вправду перейду к тебе жить.
Мать прослезилась и, утирая глаза тыльной стороной ладони, принялась суетливо разыскивать вещи, без которых, по ее мнению, невозможно обойтись в дороге.
Прощанье с матерью было тяжелым.
В два часа дня Николай сел в переполненный рейсовый автобус и поехал в Магадан. Было жарко и душно, пахло бензином. Перегруженный автобус надсадно выл, медленно взбираясь на подъем. От встречных машин плотным желтым шлейфом тянулась пыль, проникая в салон автобуса, она скрипела на зубах, першила в горле, густо покрывала одежду пассажиров. Николай уныло смотрел в окно на проплывавшие мимо стланиковые кусты, на редкие корявые лиственницы, на брусничные поляны вдоль обочин дорог, на телеграфные столбы, – на всем этом лежала серая пыль.
В коридоре конторы было сумрачно и безлюдно, из-за неплотно притворенной двери бухгалтерии раздавался дробный стук пишущей машинки. За дверью председателя колхоза стояла тишина.
«Зря пришел: Плечев, наверно, по угодьям мотается», – подумал Родников. На всякий случай он потянул на себя дверь, ожидая, что она закрыта, но дверь легко подалась. Он заглянул в кабинет и опешил: за столом председателя сидел Шумков и что-то сосредоточенно писал. Он отпрянул и хотел уйти, но Шумков его уже заметил:
– А-а, Родников! Ты куда? Ну-ка, заходи! Заходи – не стесняйся. Здорово, брат! Почему ты не в отпуске? Когда прилетел, сегодня?
Николай неохотно сел на предложенный ему стул.
– Надоело дома сидеть, соскучился – вот и прилетел.
– Вижу, вижу, брат. Что, дома-то плохо, что ли?
– Отчего плохо? Дома всегда хорошо, дом – он и есть дом, как пристань для корабля. Ну, побыл немного, проведал мать и – хватит, хорошего понемножку.
– Та-ак, брат. А мы думали, что ты там в районе насовсем останешься, больше к нам не приедешь.
«Тебе только и хочется этого», – с усмешкой подумал Николай, а вслух сказал:
– Мне и здесь хорошо…
– Ну-ну, брат… – неопределенно проговорил Шумков. – Значит, приехал все-таки. А дальше как планируешь – отпуск будешь догуливать или в стадо пойдешь?
– Сегодня и завтра отдохну, а послезавтра и в стадо могу.
– Ну вот это, брат, хорошо! Это правильно! – оживился Шумков. – Дня через два-три мы на Дресванку будем катером продукты забрасывать для Слепцова и Костю Санникова хотим забросить, вот с ним вы и пойдете к Слепцову.
«Забыл он, что ли, в каком я стаде работаю?» – с усмешкой подумал Николай.
– Приедете к Слепцову, сразу возьмете ездовых оленей и перевезете продукты с Дресванки на Элкандю в амбар, а то на Дресванке сейчас медведей полно…
– Я ведь, Василий, не у Слепцова работал, а у Долганова, – перебил Николай Шумкова, снисходительно улыбаясь. – Ты что, забыл, что я в третьем стаде работал? Туда и пойду я – в свою бригаду.
Секунду помедлив, Шумков опустил глаза и старательно маскируемым спокойным тоном, в котором Родников тотчас же уловил звенящую напряженность, сказал:
– Ничего я не забыл. Но вчера ты работал у Долганова, а сегодня будешь работать у Слепцова.
Николай почувствовал, как внутри у него все наполняется холодом. Подступали, тесня друг друга, какие-то дерзкие слова, но он сдержал себя и как можно спокойней сказал:
– Во-первых, в третьем стаде находятся все мои вещи, во-вторых, я к третьему стаду уже привык, а это сам знаешь, как важно пастуху.
– Привыкнешь, брат, привыкнешь…
– А в-третьих, – не обращая внимания на реплику Шумкова, продолжал спокойно рассуждать Николай, – в-третьих, товарищ Шумков, я вам не футбольный мяч, который можно свободно пинать из угла в угол. Работать я пойду в свое стадо, в свою бригаду.
Он сказал это спокойно, но твердо.
Шумков нервно полистал папку с бумагами.
– Ты, брат, сильно грамотный стал, я смотрю. Ты где работаешь? В колхозе! Вот и будь добр, иди работай туда, куда тебя направляет колхоз. Нечего тут ерепениться и отлынивать.
– Заволеневодством – это еще не колхоз, кроме того, я не ерепенюсь и не отлыниваю – хоть завтра пойду работать в свою бригаду. А в чужое стадо я не пойду.
Шумков точно этих слов и ждал, он даже как-то весь просиял от удовольствия:
– Вот ка-ак! Отказываешься идти работать в стадо?
– Во второе стадо – отказываюсь, – решительно подтвердил Николай.
– Значит, отказываешься? – точно не слыша Родникова, зловеще и вкрадчиво произнес Шумков. – Ну-ну, твое дело, брат, твое. Насильно в стадо посылать мы тебя не имеем права. Не хочешь в стаде работать, будешь работать возчиком – навоз возить на огороды! А не захочешь возчиком, тогда пиши заявление – мы тебя совсем исключим из колхоза! – торжествующе заключил Шумков и выжидающе посмотрел на Родникова.
Николай молчал, придавленный обидой.
В коридоре хлопнула дверь, послышались чьи-то торопливые, шаги.
– Ну так как, Родников, а? – В голосе его слышались нетерпение и насмешка.
Николай встал, нахлобучил кепку и, дрожа от негодования, выкрикнул:
– А никак, товарищ Шумков! Я в законном отпуске – понятно вам?! А выйду из отпуска, тогда и возчиком пойду работать. С удовольствием буду возить навоз на огороды – и вы меня этим не унизите! И вообще, чихал я на вас, товарищ Шумков!
Он решительно шагнул к двери, но в тот же миг в дверях появился улыбающийся Плечев – рабочий костюм его был заляпан известью и краской.
Сердито буркнув: «Здрасте!», он хотел обойти председателя, но Плечев, продолжая улыбаться, осторожно взял его за локоть, подвел к стулу, жестом приглашая сесть. Родников неохотно сел, чувствуя, как горит у него от возмущения все лицо.
– Здравствуй, Николай! С приездом тебя! – Плечев обернулся к Шумкову, уже успевшему пересесть с председательского места за свой стол. – А Василий Петрович только вчера убеждал меня в том, что ты не вернешься к нам – останешься в райцентре. Ошибался ты, Василий Петрович. Вот полюбуйся – приехал, да еще на полмесяца раньше срока. Не понравилась городская жизнь, а? В тайгу потянуло? Что ты такой невеселый, а? Чего сердитый такой? Рассказывай, что тут у вас произошло? Слышал концовку твоей бурной речи. Какой навоз собираешься возить?.. На кого чихать собрался? Рассказывай!
– Я его, Игорь Константинович, попросил до осени во втором стаде временно поработать, а он заартачился, грубить начал, – торопливо сказал Шумков.
– Подожди-ка! – взмахом руки остановил его председатель. – Я вижу, ты не просил, а приказывал, вон как парня раскипятил – до сих пор остыть не может. А этот парень, между прочим, если его о чем-то попросить, по-человечески, не только во второе стадо пойдет, но и на Северный полюс отправится пешком. Неужели ты, Василий Петрович, до сих пор этого не знал? – Плечев сел рядом с Родниковым и, широко расставив ноги в пыльных, забрызганных известью сапогах, укоризненно взглянул на Шумкова. – Зачем ты направляешь парня во второе стадо? Для чего? Ведь для него третье стадо как дом родной. Он сдружился с людьми, знает своих оленей, а ты его заставляешь вживаться в новый коллектив, в новые условия. Разве это необходимо? Впрочем, об этом мы потом с тобой потолкуем. – Плечев повернулся к Родникову: – Слушай, Николай, не согласишься ли ты поработать на кетовой путине до осени? Заодно и деньжат подзаработаешь, а? На Маякан мы тебя сейчас не сможем забросить, а рыбаки нам нужны, план на кету большой нынче, придется на лов дополнительные бригады собирать. Согласен?
– Конечно, согласен, Игорь Константинович!
– Ну вот и отлично! – Плечев дружески улыбнулся, встал и, подойдя к окну, раздумчиво и строго сказал: – Побольше бы нам, Василий Петрович, таких Родниковых, мы бы тогда столько дел наворочали… – И смолк председатель, придавленный какой-то тяжкой думой…
Не без робости поднялся Родников на крыльцо поселковой больницы, вошел в полутемный длинный коридор. Стены коридора были выкрашены от пола до потолка бледно-зеленой масляной краской.
В глубине коридора со шваброю в руках стояла пожилая женщина в больничном халате.
– Здравствуйте! – негромко и почтительно поздоровался Родников. – Вы мне не подскажете, как можно повидаться с Аханей?
– Это с каким Аханей? – подозрительно спросила женщина, отставляя к стене швабру.
– Ну как с каким Аханей? С обыкновенным, – растерялся Родников. – Разве здесь два Ахани? Мне нужен Аханя-старик. Небольшого роста такой, морщинистый. Оленеводом он работал!
– А-а, этот… Пасту-ух… Ну-ну, знаю. Желудок ему резать хотят… Забавный такой старикашка. А ты кто ему будешь? Передачку, что ли, принес? На родственника вроде не похож…
– Да как вам сказать… – Он замялся, подбирая слова: разве объяснишь этой женщине, что этот «забавный старикашка» для него, Родникова, самый близкий человек.
– Нет, не родственник, мы с ним друзья!
– Ну дак чо, позвать тебе твово друга али просто передачу передать?
– Если можно, то лучше бы повидаться.
– Ну дак сразу бы и сказал! Пойду, позову, – проворчала женщина и, сделав по коридору шага два-три, вдруг прокричала: – Михайловна! Михайловна! К Аханину передачу принесли – выпусти его! – И, вернувшись к швабре, уверенно заключила: – Сейчас твово друга выпустют.
И точно, не прошло и минуты, как в конце коридора открылась дверь, и в квадрате коридорного окна появилась тщедушная фигура какого-то незнакомого человека в длинном балахоне. Фигура эта, шаркая и постукивая жесткими подошвами, медленно приближалась. Он пристально всмотрелся в приближающегося человека, но пучки солнечного света, исходящие от окна за спиной идущего, мешали разглядеть лицо – оно было темным, и вся фигура была тоже темной, как тень на ослепительно белой стене.
«Нет, это не Аханя».
Человек подходил все ближе, заслоняя своей темной фигурой уже не только окно, но и половину коридора. Не дойдя до Родникова двух шагов, человек нерешительно остановился. Николай подвинулся к стене, уступая ему проход, но тот не двинулся с места.
– Колья! Окси! Моя тибе не узнали!
Родников вздрогнул, торопливо шагнул к человеку, произнесшему эти слова, схватил его за руку, повернул лицом к свету.
– Аханя! Здравствуй, дорогой! Я тебя совсем не узнал – на кого ты похож! – Николай сокрушенно покачал головой, с болью в сердце осматривая высохшую фигуру старика, его землисто-серое лицо с еще более углубившимися морщинами.
Очень жалок был вид у старика в этих нелепых больничных шлепанцах, в этом застиранном измятом халате. Вот и голова у него уже совсем-совсем седая. Не стало в глазах прежнего лукавого блеска, прежней остроты и любопытства, глаза его теперь глубоки, как ночное небо, и нет в них ни выражения боли, ни выражения усталости, глаза его мудро спокойны – они все видят, они все знают, они уже ко всему готовы…
У Николая защемило сердце. Неужели перед ним тот самый Аханя, который, казалось, еще вчера только стоял, опершись твердой рукой на посох, на вершине сопки, гордо оглядывая гольцы, которые, как волны разъяренного моря, дыбились у его ног. Но вот он же! Вот! Больничный халат, нелепые шлепанцы, полутемный, как склеп, коридор, гнетущая тишина, спертый, пахнущий лекарствами и масляной краской воздух. Аханя, должно быть, знает, что похож на смертельно раненного орла, которого посадили в крепкий дощатый ящик. Сквозь щели пробиваются яркие солнечные лучи, прильнешь к щели – и видно солнце, горы, бескрайний простор голубого неба. Но орел – птица мудрая, орел не станет, подобно глупой кедровке, биться понапрасну о крепкие деревянные стены судьбы.
Да, Аханя все знает, потому и съежился он, но Аханя человек, а значит, мудрее орла, сильнее орла, выше орла, и с высоты он видит свое прошлое, настоящее и будущее. Он верит в будущее – в хорошее будущее. И вот уже глаза старика наполнились прежним веселым блеском – он широко и радостно улыбается, он доволен, что Николай не забыл его, благодарен ему за принесенные подарки. Широко улыбаясь, Аханя восторженно ощупывает и разглядывает курительную трубку. Узнав, что она сделана из окаменевшей ископаемой смолы, он вскинул голову, удивленно смотрит на Родникова.
– Тибе, Колья, путали, наверна? Как иво можна делать такой из смолы? Окси! Тибе разви не знали – смола горели будут сёравно как трава сухой?
– Да не бойся, Аханя! – улыбнулся Родников и предложил старику набить янтарную трубку табаком. Пока Аханя набивал ее, он рассказывал ему о гигантских ящерах и динозаврах, обитавших на планете миллионы лет назад, когда начала образовываться эта окаменевшая смола – янтарь.
Старик внимательно слушал, кивал головой, но на янтарный мундштук трубки все-таки смотрел с опаской. Наконец, набив трубку, держа ее на вытянутых руках, он поднес к ней горящую спичку. Трубка не вспыхивала, тогда он стал осторожно раскуривать. Когда дым клубочками поплыл к потолку, лицо старика восторженно просияло, даже глубокие морщины на нем словно бы слегка разгладились.
– Пойдем-ка, Аханя, на крыльцо – здесь, наверно, курить не разрешают.
– Пойдем, пойдем, – торопливо согласился Аханя и, опасливо оглянувшись на дверь в конце коридора, воровски засеменил к выходу.
– Далеко не отдаляйся! – строго сказала санитарка, окуная швабру в ведро с водой. – Скоро обход. Доктор опять заругается.
– Мы на крыльце посидим, – заискивающим тоном сказал Родников, тихонько подталкивая к двери сникшего Аханю.
Выйдя на крыльцо, они присели на скамью, возле которой стоял алюминиевый таз с песком. Николай принялся рассказывать о том, как он провел свой отпуск. Аханя слушал, как всегда, чрезвычайно внимательно, время от времени подбадривая возгласом «Окси!», и все кивал, кивал ему серебряной головой.
А день был на редкость теплый и чудесный: ослепительно сияли на домах шиферные крыши, весело поблескивали оконные стекла, ярко зеленела молодая сочная трава, величественно плыли над землей кудреватые белые облака, а за селом, над зеленой бахромой приречных тальников, точно снежинки, медленно кружились чайки, временами слабый ветерок доносил их тоскливый протяжный крик. Вскоре Родникову показалось, что Аханя, кивая ему, думает между тем о чем-то своем: его больше привлекает крик чаек, вид облаков и травы, он блаженно подставляет изможденное лицо яркому солнцу, слабому ветру.
Прощаясь с Аханей, Родников искренне пообещал навещать его ежедневно. Прижав к груди сверток с подарками, старик растроганно улыбался. Дойдя до угла больничного корпуса, Николай оглянулся – Аханя стоял все в той же позе, прижав руки к груди, одинокий и маленький, в своем нелепом халате похожий на ветхую сгорбленную старушку. Николай тяжело вздохнул, помахал старику рукой. Аханя, словно ждал этого, встрепенулся и радостно закивал.
На следующий день Николай уже не застал Аханю в больнице – его увезли на срочную операцию в Магадан.
Надвигались холода. Через неделю-полторы можно будет и собак запрягать. Вязать плоты из-за нестерпимого холода стало невозможно, да и лиман уже покрывался в тихих заводях пластинами льда.
Николай опять пошел к председателю проситься на Маякан. «Хватит с меня! Довольно! – решительно думал он. – Пускай немедленно дает каюра и отправляет в стадо, иначе я сам уговорю какого-нибудь каюра, и он меня через неделю отвезет за милую душу».
Председатель был не один – он о чем-то оживленно беседовал с Шумковым и Скребыкиным. Скребыкин сидел перед начальством в пастушеской походной одежде – не хватало только маута через плечо.
– Здравствуй, Семен! – радостно поздоровался с пастухом Николай, забирая его длинную холодную ладонь в свои обе. – Ты прямо из тундры?
Поздоровавшись с Плечевым и Шумковым, он присел рядом с Семеном, восторженно, почти с умилением посмотрел на его обшарпанные, мокрые от растаявшего снега сары, на его пыжиковую шапку, на серые замшевые перчатки, которые тот нервно тискал левой рукой у себя на коленях, – скуластое лицо Скребыкина было возбужденным и обиженным.
– Ну-ну, Семен, рассказывай дальше, мы тебя слушаем, – сказал Плечев и сделал Родникову знак глазами, приглашая слушать и его.
– Ну вот и говорю я, – слегка смутившись приходом Родникова, продолжал явно без прежнего пыла Скребыкин, – новый наш бригадир совсем думать, однако, не хочет, ни с кем не советуется. – Пастух резко взмахивал рукой, точно вбивал свои корявые слова в сознание слушателей. – Чуть маленький дождик – в палатке сидит, в стадо не идет, намокнуть боится. Бражку варит, пьет когда попало, других поит. Я тоже люблю выпить, но надо же соображать, где и когда пить и сколько пить, – надо меру знать! И чтобы олени не терялись, работа чтобы была! Старший пастух Захар Иванович умер – некому стало оленей жалеть, никому олени не нужны теперь. Пастухи хорошие разбежались! Кто в бригаде теперь? Разный народ проходной! Сегодня один, завтра – другой. Олений след от человеческого каблука отличить не могут! Ушел олень – пускай ушел! Зачем искать его – вон их сколько еще осталось! Вот так, председатель, работаем! Маут делать не могут, нарты делать не могут, оленя обучать не могут, кочевать не могут! Скоро, чтобы откочевать на другое место, трактор из колхоза вызывать будем? – Скребыкин решительно хлопнул перчатками по колену. – Все, председатель, я больше так работать не хочу, я так работать не привык. Пускай Попов сам собирает оленей, я с таким бригадиром работать не буду. Или к Долганову, или к Василию Ивановичу пойду работать. Вот с Николаем поеду хоть завтра на Маякан, а на Шкиперово не пойду – лучше в другой колхоз. – Скребыкин повернулся к Родникову: – Правду я говорю, Николай? Уйду в Тахтоямск.
– Что ты, Семен, на кой черт тебе Тахтоямск? Пойдем на Маякан! – с жаром поддержал Семена Николай. – И нам нужен еще один пастух, и Василию Ивановичу…
– Ну вот, Василий Петрович, полюбуйся, – обратился Плечев к Шумкову, досадливо морщась и кивая на Скребыкина. – Вот тебе результат. Я еще зимой говорил, что во второй бригаде с дисциплиной неблагополучно, люди там работать не хотят. При Слепцове бригада еще кое-как держалась, а теперь – развал, разгильдяйство! Сколько раз я тебе говорил: съезди, Василий, поживи с ними… Это же твоя обязанность! Действительно, скоро пастухам придется трактор в тундру посылать, чтобы они смогли перекочевать на другое место. И не только оленей растеряют, а и сами начнут теряться… Немедленно поезжай во второе стадо! – председатель нервно постучал карандашом по стеклу. – Поживешь у них до корализации, поможешь оленей собрать, заодно приглядишься, кто там воду мутит и что надо сделать, чтобы эта вода была светлой. – Плечев пристукнул ладонью. Несколько мгновений поразмыслив, помягчев голосом, обратился к нахохлившемуся Скребыкину: – Ты, Семен Егорович, вовремя тревогу поднял. Дисциплина у вас в бригаде действительно разваливается. Но как же быть, Семен Егорович, а? Выход где? Ты уйдешь, Санников уйдет – кто же останется? Молодежь? Они ведь, сам говоришь, ничего не могут. Кто же молодых научит? Вы, старшие пастухи, костяк бригады, костяк всего оленеводческого хозяйства. На вас все держится! Ведь правду говорят: были бы кости, а мясо нарастет. Значит, вся надежда теперь и на тебя, Семен Егорович! Ты должен помочь колхозу, мы на тебя надеемся. Ты уж выручи нас, пожалуйста, потерпи до корализации, а там мы вопрос о бригадирстве Попова вынесем на правление. Придется его отстранить от бригадирства – парень он хоть и грамотный, но достаточной практики таежных наук не имеет, а главное… – Плечев пощелкал пальцами, подыскивая подходящее слово, – главное – не болит у него душа за свое дело – вот в чем беда. Назначим бригадира из старших пастухов, – председатель намекающе посмотрел на растерявшегося пастуха. – Надо ставить бригадиром честного, опытного пастуха, болеющего за свое производство. Значит, Семен Егорович, мы с тобой договорились – дня два отдохнешь, а послезавтра с Василием Петровичем поедете. На собачках-то можно уже к вам проехать? Ну вот и отлично! Вот и отлично, Семен Егорович. Сейчас я тебе аванс распоряжусь выдать.
Плечев торопливо, с озабоченным видом принялся отыскивать что-то на столе, одновременно искоса, украдкой наблюдая за реакцией пастуха.
– Сколько тебе, Семен Егорович, денег-то выписать?
Скребыкин, не отвечая, напрягаясь лицом, тискал в руках перчатки.
Торопливо что-то написав, Плечев протянул Скребыкину записку:
– На, Семен Егорович, отдашь главбуху, я тебе полсотни рублей выписал…
Скребыкин еще колебался, медлил, еще хотелось ему что-то возразить, но рука его уже неуверенно потянулась к бумажке. А председатель-бестия смотрит весело и подбадривающе, и во взгляде его нет и тени сомнения в том, что Скребыкин возьмет бумажку.
– Если главбух скажет, что денег в кассе нет, скажи, чтобы занял в магазине, магазин как раз уже открылся. – Голос председателя заботлив, а слово «магазин» он произнес с особенным нажимом… – Поторопись, Семен Егорович, главбух собирался сегодня в Брохово ехать.
Скребыкин послушно встал, сунув перчатки под мышку, торопливо пошел к двери, но на пороге вдруг остановился, точно что-то позабыв, постоял секунду-другую, медленно повернул голову и, усмехнувшись, погрозил председателю пальцем:
– Ай, председатель! Хи-и-итрый! Уй-ю-юй какой хитрый!
Плечев весело, удовлетворенно засмеялся.
– Ну, а теперь с тобой давай разберемся, – продолжая улыбаться, повернулся Плечев к Родникову, когда за Скребыкиным захлопнулась дверь. – Скребыкина я уговорил, теперь за тобой очередь…
– К чему клоните? – насторожился Николай.
– Ага-а, испугался уже! Ну ладно – не буду томить. Быка за рога хватаю! Знаю, знаю: у тебя уже рюкзак увязан и ты хочешь на Маякан. Но у меня другое предложение. Значит, так, Николай. – Плечев почесал пальцем переносицу, заговорщицки посмотрел на Шумкова. – В этом году колхозу отпустили большой план на дикую пушнину. В прошлом году мы отвертелись, а нынче нас за это наказали и дали план в два раза больше, чем всегда. Решено направить на промысел три звена по два человека. Вчера у меня был Кодарчан – собирается на промысел, о тебе спрашивал…
Плечев смолк, улыбаясь, ждал. Шумков тоже смотрел выжидающе. После того как Родников выступил на собрании, Шумков стал его побаиваться.
– Ну так что, к Кодарчану-то пойдешь или нет?
– Придется пойти, – с наигранной досадой сказал Николай, но, не удержавшись, довольно заулыбался, шутливо передразнил Скребыкина: – Ай, председатель! Уй-ю-юй какой хитрый!
