Текст книги "Пламя над тундрой"
Автор книги: Анатолий Вахов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 26 страниц)
Глава двенадцатая
1
Елена Дмитриевна мучилась всю ночь. Страх за Мандрикова, за их счастье, за мечты и надежды не давал ей покоя. Она не ложилась спать, металась по комнате, ждала утра. Не раз Елена подбегала к часам и всматривалась в равнодушный циферблат, по которому очень медленно ползли стрелки, Забыв о том, что в ее пальцах тлеет спичка, женщина смотрела на часы, пока огонь болью не напоминал о себе.
Елена бросала обгорелую спичку на ковер и снова ходила из угла в угол, ложилась на кровать, чтобы тут же вскочить. Где же вечером был Безруков? У кого он мог так поздно задержаться? К тревоге добавилась еще неосознанная ревность. Чернец пересекла темную комнату и остановилась перед иконой, под которой светилась лампадка. Лик святого нельзя было рассмотреть, но Елене казалось, что она встретилась с его глазами и прошептала страстно:
– Боже! Я же люблю его! Слышишь меня?
Старый Бирич крепко спал, не подозревая о ее мучениях. У двери нервно пошевеливался Блэк. Умному животному передалось волнение хозяйки. Елена опасалась, что колчаковцы все же арестуют Мандрикова.
Елена пошарила в ночном столике, рука нащупала холодный металл браунинга. Женщина то садилась на кровать, то подолгу стойла у окна. Наконец, за стеклом, покрытым бельм бархатом изморози, стало светлее. Она осторожно вышла с собакой из дому и бегом бросилась по узкой тропинке к реке.
Ново-Мариинск лежал в утренней тиши. Сегодня воскресенье, и жители поднимутся, поздно. Она быстро перешла речку и оказалась около хибарки Клещина. Женщина нервно, с тревогой оглянулась. Нет, никто не следит за ней. Она постучала в дверь сперва осторожно, робко, а затем часто, громко, тревожно.
– Кто там? – откликнулся заспанный женский голос.
– Сергей Евстафьевич дома? – во рту у Елены пересохло, она едва говорила.
– Входите, – предложила жена Клещина и открыла дверь.
Елена, приказав Блэку ждать, почти вбежала в низенькую комнату. Мандриков, утиравшийся полотенцем, удивленно воскликнул:
– Лена!
– Сережа, я! – не обращая внимания на поднявшего с подушки голову Берзина и хозяев дома, она бросилась к Мандрикову, обняла, прижалась к его груди и заплакала. – Сережа… Сережа. Беги…
Михаил Сергеевич растерялся. Слишком неожиданным было появление Елены и ее странное поведение. Все молчали. Елена Дмитриевна несколько успокоилась, чувствуя на своих плечах сильные и ласковые руки Мандрикова, Она подняла мокрое от слез лицо, виновато улыбнулась:
– Простите, что я так…
– Что произошло? – участливо спросил Мандриков, заметив, какое усталое, измученное лицо у женщины. – Что случилось?
Елена рассказала все, что услышала в доме Громова, и закончила:
– Они ждут от Червлянского ответа. Вам надо бежать. В Америку. Я куплю нарты… Я тоже…
– Подожди, – остановил ее Мандриков. Взгляды их встретились, и она скорее почувствовала, чем увидела, что Михаил Сергеевич сейчас думает не о ней, а о чем-то другом, важном, но далеком от нее. У Елены сжалось сердце, и она испуганно воскликнула:
– Ты уедешь без меня?
– Что? – оторвался от своих дум Мандриков и, поняв, о чем она спрашивает, сказал. – Всегда буду с тобой. Но ты сейчас должна идти домой. Я тебя провожу.
Она покорно направилась к выходу, провожаемая взглядами Берзина и Клещина. В домике стало тревожно. «Что же радировал Громов Червлянскому?» – думал Август.
Выйдя с Еленой на улицу, Мандриков спросил:
– Ты правду сказала?
– Сережа! – отшатнулась в обиде Елена. – Да как ты можешь мне не верить? Я же твоя…
– Верю, – Михаил Сергеевич привлек ее к себе и крепко поцеловал, – Верю! Только мы не будем убегать в Америку. Там чужбина, а наша с тобой родина здесь. Это наша земля, и мы должны жить на ней!
– Как же так! – Елена смотрела на Мандрикова испуганно. – Громов…
– Мы хозяева, а не Громов. – Мандриков, снова обняв Елену, сказал требовательно: – Иди домой.
– Возьми. – Она вынула из кармана шубки браунинг. – Возьми.
– У меня есть. – Михаил Сергеевич был тронут ее заботой. – Это держи при себе и не давай себя в обиду. Ну, дорогая, до вечера…
Берзин и Клещин были уже одеты, когда Мандриков, проводив Елену, вернулся в дом.
– Что будем делать? Может быть, Елена ошиблась? – первым спросил Клещин.
– А может быть, ее… – Берзин посмотрел на Мандрикова.
– Хочешь сказать – подослали? Нет! Она говорит правду, – с уверенностью ответил Мандриков.
Скрипнула наружная дверь, вошел Титов. Он запыхался, шуба была расстегнута, лицо раскраснелось.
– В полночь Учватов передавал в Петропавловск радиограмму. Текст ее в книгу отправления не занесен. Есть только запись, что телеграмма отправлена Червлянскому. Сейчас я принял радиограмму из Петропавловска. Наверное, ответ. – Титов протянул Мандрикову листок с текстом телеграммы.
– О нас? – спросил Берзин.
– Да, кажется. – Мандриков вслух прочитал: «В случае выступления большевиков объявите в уезде осадное положение. Не стесняйтесь расстрелами. Червлянский».
– Кто-то нас предал! – тихо сказал Клещин. – У нас все может сорваться! Пока мы здесь сидим, Громов…
– Не паникуй, – остановил его Мандриков. – Громов не сделает ни шагу, пока не получит ответа от Червлянского.
– Ответ же есть, – недоумевал Клещин, указал на бланк радиограммы, которую все еще держал Мандриков.
– О нем никто, кроме нас, не знает, – пояснил Титов. – Учватова еще не было на радиостанции.
– И пока никто из колчаковцев не должен узнать, – добавил Мандриков. – Мы должны сейчас же принять решение…
– Не будем терять времени. Вы, Василий Никитович, – обратился Берзин к Титову, – возвращайтесь на радиостанцию, следите за всеми передачами. Ответ Червлянского держите в секрете. Фесенко передайте, чтобы немедленно шел к Волтеру и по пути прихватил Куркутского.
Август и Мандриков с Клещиным вышли на улицу. Воскресный Ново-Мариинск только просыпался.
– Тебе же на склад надо. Сегодня торговый день, – напомнил Август. – Воскресенье…
Мандриков махнул рукой:
– Обойдутся без меня. – Он попросил Клещина: – Сходи в склад. Скажи заведующему, что я заболел.
Шахтер исполнил его просьбу и нагнал Берзина и Мандрикова у домика Аренса…
В маленькой комнатушке Волтера было шумно и многолюдно. У открытой дверцы плиты на корточках сидел Семен Гринчук и подкладывал в огонь куски угля. Его бледное лицо в отсвете пламени казалось бронзовым. Булат склонился над сковородкой, на которой жарилась и брызгала жиром оленина. Волтер, щурясь от дыма зажатой в зубах папиросы, охотничьим ножом открывал банку сгущенного молока.
Булат повернул голову от плиты и весело сказал вошедшим:
– Вовремя поспели. Оленина готова!
Он поставил на стол огромную сковороду с мясом и подцепил вилкой большой кусок:
– Это тебе, Август. Ешь больше оленины и Станешь богатырем.
– Завтрак придется отложить, – сказал Мандриков, и рука Булата с ломтем мяса застыла в воздухе. Все уставились на Мандрикова. Голос его звучал необычно.
– В чем дело?
– Товарищи! – Мандриков произнес это слово негромко, но взволнованно, с огромной внутренней силой, и в комнате стало необыкновенно тихо. Все почувствовали, что произошло что-то важное.
– Колчаковцы каким-то образом узнали о подготовляемом нами восстании. Только что получена телеграмма, в которой управляющий Камчатской областью приказывает Громову не церемониться с большевиками. Медлить нельзя. Надо начинать восстание.
– Да! Нельзя больше ждать! – вразнобой, но с единым чувством, ответили товарищи. – Конец колчаковцам! Надо звать шахтеров!
Все смотрели на Михаила Сергеевича с решимостью и готовностью к борьбе. Только Аренс был в недоумении. О чем так горячо они говорят? С какой вестью пришел Мандриков? Михаил Сергеевич быстро ему все рассказал. Волтер хлопнул Мандрикова по плечу и воскликнул с восторгом:
– Вери гуд! Хорошо!
Горели глаза под черными бровями Михаила Сергеевича, Лицо дышало вдохновением. Наконец-то сбудется мечта, – будет выполнено задание партии – установится и здесь советская власть. Послышался оживленный голос Игната, который вошел с Куркутским. Мандриков кивнул им и продолжал:
– Для руководства восстанием нужно избрать революционный комитет. В состав ревкома я предлагаю включить всех присутствующих здесь и товарищей, находящихся в тюрьме. Кто за?
Все подняли руки. Председателем ревкома избрали Мандрикова, секретарем Куркутского, заместителем – Булата. По предложению Мандрикова комиссаром охраны назначили Августа Берзина. Михаил Сергеевич предоставил ему слово. Речь Берзина была по-военному лаконична:
– Применять оружие, лишь в крайнем случае. Фесенко и Титову взять под арест Учватова, установить контроль за работой радиостанции. Ни одной передачи без разрешения ревкома. Арест Громова я беру на себя. Со мной идут Мандриков и Куркутский. Суздалева и Толстихина арестует Булат с товарищами. Клещин, немедленно отправляйся на копи и веди оттуда шахтеров. Окружите тюрьму, освободите всех заключенных, арестуйте охрану.
– А Волтер, – тихо напомнил Михаил Сергеевич.
– Он будет с Клещиным брать тюрьму.
Волтер был растроган. Он участвует в революции, Русские доверяют ему… О, он не подведет своих новых товарищей.
– Начнем операцию, как только Клещин вернется с шахтерами, – Берзин посмотрел на часы. – А сейчас получите оружие.
Он приказал Волтеру открыть тайник. Аренс отодвинул кровать, поднял половицу и достал ящики с револьверами и патронами.
Клещин и Фесенко немедленно ушли. Остальные, вытирая и осматривая оружие, тихо переговаривались. На сурово торжественных лицах можно было прочесть сознание большой ответственности и решимости. Время казалось им осязаемым. Они чувствовали каждую минуту, приближающую их к решительному шагу.
– Теперь, товарищи, можно и оленины отведать, – сказал Берзин. – Застыла она. Эй, кок, разогрей!
Берзин держался так, словно ничего особенного не произошло. Мандриков не удержался:
– У тебя что, железные нервы? Во мне все клокочет.
– Кисейные барышни революции не делают, – отозвался Берзин. – Если в тебе все клокочет, то выпей чашку чаю. Остынешь.
Он наполнил кружки чаем и, следя за Булатом, орудовавшим у плиты, пошутил:
– Из Булата неплохой кок выйдет. После переворота откроет столовую и станет конкурентом Толстой Катьки.
– Не понимаю тебя, – пожал плечами Мандриков. – Наступает такое событие, а ты спокойно рассуждаешь о какой-то оленине, о столовой.
– Знаешь, Михаил, – прищурился, Берзин, – и в его светлых глазах мелькнули веселые огоньки, – все-таки революцию на сытый желудок делать, удобнее, чем на голодный.
После завтрака Михаил Сергеевич примостился у окна и стал писать, часто вычеркивая и исправляя слова. Товарищи старались ему не мешать. Они говорили вполголоса и с нетерпением ждали прихода шахтеров, поглядывали в окна. Время словно замедлило свой бег…
…Наташа не находила себе места, тосковала, была несчастной. Днем на людях она еще сдерживалась, но ночью, оставшись одна, плакала.
Особенно трудными были для нее воскресные дни. Уже второе воскресенье без Антона. Чем заняться? Опять кроить, шить пеленки и распашонки для ребенка, который должен появиться через полгода. Наташа сидела в комнатке, аккуратно подшивала пеленку и изредка поглядывала в окно, часто не могла удержать слез. Была середина короткого зимнего дня. По поселку вяло, неторопливо проходили новомариинцы. Пронеслось несколько нарт. На Казачке мальчишки устроили гонки собак. Казалось, все довольны своей судьбой, и никому нет дела до ее горя. Наташа встала, смахнула с ресниц слезы и начала собирать Антону передачу. Еще с вечера напекла ему лепешек. Михаил Сергеевич обещал дать банку компота.
С небольшим узелком Наташа вышла на улицу и направилась к продовольственному складу. Но, узнав, что Мандриков заболел, решила забежать к нему. Дома его не оказалось, и жена Клещина не могла сказать, куда он ушел. Наташа направилась к тюрьме.
Около нее толпились пришедшие с передачами родственники арестованных. Тут были жители Ново-Мариинска и приехавшие из тундры чукчи. Тех, у кого на нартах были мешки с пушниной, впускали за ворота. Назад они возвращались без мешков, но с освобожденными родственниками, которые пугливо озирались на тюрьму, бросались на нарты и торопились уезжать.
Подошла очередь Наташи. Она была почти последней. На ее просьбу увидеться с Антоном тюремщик, смерив ее липким взглядом наглых глаз, ответил:
– Нельзя! Его должен допросить господин Струков. Говорят, большевик он у тебя.
Наташа, съежившись от омерзения, побежала от тюрьмы. Она бродила по Ново-Мариинску в надежде встретить какого-нибудь знакомого. Бойко торговали склады и лавки Свенсона, Бирича, Бесекерского, Сукрышева. Около них стояли нарты богатых оленеводов и удачливых охотников. Жителей Ново-Мариинска и шахтеров было мало. Цены стали не по их карману.
Наташа пришла в школу к Куркутскому, но на дверях висел замок. «Где же все?» – недоумевала Наташа. Она решила вернуться домой. Мимо нее по берегу Казачки пронеслось несколько нарт с грузом и вооруженными людьми. Наташа услышала, как кто-то из прохожих завистливо сказал:
– Молодой Бирич с барышом вернулся.
– Будет барыш, если с ним начальник милиции, – ответил другой. – Нагрели руки в тундре…
У Наташи похолодело в груди. Вернулся Струков. Он будет допрашивать Антона! Ей представлялись сцены допроса, пытки. Перед ее глазами появились шрамы, которые она видела на Антоне. «Надо найти Михаила Сергеевича, Берзина, просить их, умолять спасти Антона, вызволить из тюрьмы»…
Наташа лихорадочно думала, где могут быть Мандриков и Берзин. Она вспомнила о норвежце Волтере и бросилась на окраину поселка. Из дома навстречу ей вышел Мандриков.
– Ох, наконец-то я вас нашла, – торопливо заговорила Наташа. – Искала, искала…
– Что-нибудь случилось? – Мандриков всматривался в расстроенное лицо женщины. – Была у Антона?
– Передачу отнесла. Свидания не дали: сказали, что начальник милиции будет допрашивать. А он только что приехал. Я боюсь за Антона.
– Кто приехал? Струков? – быстро спросил Мандриков.
– И он, и Трифон Бирич, – ответила Наташа. – Из тундры вернулись.
По лицу Мандрикова прошла тень. Он заторопился.
– Та-ак. Иди домой. Никуда, пока не выходи. До завтрашнего утра. Потом узнаешь. Ну, иди, – торопливо сказал Мандриков. – Иди!
Она послушно направилась домой. Мандриков вбежал в домик и сообщил о приезде Струкова. Положение осложнялось. Берзин изменил свой приказ: Булат с группой шахтеров берет Струкова, а Гринчук молодого Бирича. Затем Волтер и Клещин займутся Толстихиным и Суздалевым. Арестованных сводить в дом Громова.
Возвращение Струкова обрадовало начальника уездного управления, и он послал к нему прислугу с запиской. Усталый, измученный долгим путешествием, Струков был недоволен тем, что его беспокоят. Он собирался отдыхать.
«Как можно быстрее прийти по весьма неотложному делу», – прочел Струков и фыркнул:
– Два месяца обходился без меня. Так еще два часа подождет. – Он скомкал записку. – Скажи, что буду в восемь часов вечера, – сердито сказал он посыльному.
Намыливая заросшие щеки, Струков, будто не было ссоры, спросил у Нины Георгиевны:
– Ну, какие тут новости?
– Плохо, – спокойно отозвалась она. – В поселке голодно и…
– Ну, ты-то сыта, – перебил ее Струков. – Думай о себе, а не о других. – Он осторожно водил бритвой по щеке. Струков хотел помириться с Ниной Георгиевной. – Посмотри, что я тебе привез. Скажи прислуге, чтобы внесла мешок.
Нина Георгиевна, обиженная тем, что Струков не дослушал ее, вышла. Она сама внесла туго набитый мешок. Струков отложил бритву и, с одной намыленной щекой, развязал его, вытащил шкурки и небрежно разбросал их по полу вокруг Нины Георгиевны. Это было настоящее богатство. Нина Георгиевна вначале с восхищением смотрела на пушистый ковер, устилавший комнату. Но вот она перевела взгляд на Струкова, который, стоя на коленях, продолжал опоражнивать мешок Руки его цепко, жадно хватали песцовые шкурки. Недобритое, с засохшим мылом лицо его горело такой алчностью, что Нина Георгиевна с испугом отступила. Она никогда не видела его таким одержимым. А Струков вдруг захохотал:
– Мы будем богаты, богаты, черт возьми! Пусть Фондерат, будь он проклят… – Струков замолк. Он снизу посмотрел на испуганное лицо женщины: – Что с тобой?
Она молчала и не отводила немигающих глаз от светлой шкурки, лежавшей, у ее ног. На ней отпечаталась кровью человеческая рука. Струков перехватил взгляд женщины и поторопился успокоить:
– Ты этого испугалась? – он указал на кровавый след, поднял шкурку и встряхнул ее. – Кровь отмоется. Понимаешь, один дикарь не хотел отдавать… – Тут Струков поперхнулся, поняв, что проговорился, и поспешил исправить оплошность, – платить налог не хотел, так я его проучил… Заставил уважать закон.
– Закон? – у Нины Георгиевны зазвенел голос. – Грабеж, а не закон…
– Не твоего ума дело! – закричал Струков. – Ты должна благодарить меня!
Нина Георгиевна ничего не ответила. Стараясь не наступать на шкурки, она вышла из комнаты. Ей стало жутко. С кем она связала свою жизнь, какой ценой собрано это богатство? Насилием, грабежом, убийствами.
Жизнь снова обманула ее. Бежать, бежать отсюда!
Взбешенный Струков кричал ей вслед:
– Да я выгоню тебя! Прикажу, чтобы кормили гнилым моржовым мясом! Ты приползешь ко мне, как побитая собака! Я тебя…
Струков осекся. Нина Георгиевна услышала чужой мужской голос, густой бас:
– Струков дома?
Перед Ниной Георгиевной появился высокий, крупный человек в поношенной шапке и старой оленьей шубе. В руке у него был револьвер. За спиной неизвестного толпилось несколько вооруженных людей.
Нина Георгиевна испугалась и не успела ответить, а человек движением руки отодвинул ее в сторону и шагнул вперед ко все еще стоявшему на коленях начальнику милиции:
– Вы арестованы!
– Что-о? – Струков отшвырнул мешок и бросился к дивану, на котором лежало оружие, но сильные руки схватили его. Струков, ругаясь и брызгая слюной, пытался вырваться.
– Сейчас же покиньте мой дом! Я расстреляю вас за бандитизм, – кричал он.
Булат спокойно спросил:
– Откуда этот мех?
– Это он привез из тундры, – с облегчением ответила Нина Георгиевна. Испуг у нее прошел. Струкова арестовали. Это ей доставило удовлетворение.
– Награбил у чукчей, – сказал кто-то из шахтеров.
– Да, – кивнула Нина Георгиевна и тут же пригнула голову от обрушившейся на нее циничной ругани Струкова.
– Замолчать! – оборвал его Булат и подступил к Струкову с таким видом, что начальник милиции сразу же умолк. В его глазах вместо ненависти к Нине Георгиевне появился страх.
Струков уже не обращал внимания на шахтеров, укладывавших пушнину в мешок, на Нину Георгиевну. Она, к его удивлению, перестала плакать и держалась спокойно, отвечала на вопросы Булата и словно не замечала Струкова. «Неужели и она с ними заодно?» – узнав шахтеров, подумал он и пожалел, что был слишком мягок. «Правы были Громов, Стайн, которые требовали террора, – думал Струков. – А я? Ну, ничего. Дайте мне только вырваться, я вам покажу, кто такой Струков».
Он понял, что, пока находился в тундре, в Ново-Мариинске произошли большие перемены и он допустил большую оплошность, когда не пошел сразу же к Громову.
– Отпустите его, – сказал Булат шахтерам. – Пусть оденется. Только без всяких фокусов! – предупредил он Струкова.
…Собаки словно понимали, что Клещин очень спешит. Они бежали дружно, добросовестно налегая на лямки, и Оттыргину почти не приходилось их подгонять. До копей добрались быстро.
Клещин, оставив Оттыргина с упряжкой у дверей, вбежал в барак и крикнул:
– Товарищи шахтеры! Революционный комитет Анадырского уезда поднял восстание! Конец колчаковской власти!
– Какой комитет? Где восстание?
Клещин вскочил на табурет, чтобы его видели и слышали все, отвечал на вопросы, объяснял:
– Революционный комитет постановил отменить все приказы Громова и платить за тонну угля не только по-прежнему, а и выше. Цены на продукты и товары снизить на одну треть.
– А где эти товары? – закричал кто-то. – Все равно с голоду подохнем!
– Революционный комитет все товары в государственных складах и у купцов возьмет под свой контроль и будет распределять их между всеми.
– Это дело! – загудели шахтеры.
– Молчать! – Все обернулись. В барак вбежал Щетинин. – Как ты смеешь против законной власти идти? Большевик ты!
– Да, я большевик! – гордо крикнул Клещин. – Мои товарищи в Ново-Мариинске сейчас борются против твоих хозяев, которым ты, лакей, лижешь…
Щетинин вдруг выхватил из кармана револьвер и направил на Клещина.
– Слезай, или убью сукиного сына! Мало ваших в каталажку посажали! – Шахтеры затихли. Малинкин что-то тихо сказал мастеру и выбежал из барака. «За милиционерами», – догадался Клещин.
– Всех не пересажаешь, – крикнул в ответ Клещин. – Товарищи! Нам надо вооружиться. Оружие есть. Идемте со мной! – Клещин спрыгнул с табуретки.
– Не выходить! – Щетинин выстрелил в Клещина, но промахнулся. Шахтеры невольно отпрянули назад. Клещин выхватил свой браунинг и, почти не целясь, выстрелил в Щетинина. Тот, взмахнув руками, рухнул на пол. Все произошло стремительно.
В бараке наступила тишина. Клещин знал, что в эту минуту решится все. Нельзя допускать промедления. Он снова громко выкрикнул:
– Так будет со всеми колчаковцами и их прислужниками. Идемте в поселок! Надо освободить наших! За мной, товарищи!
Клещин поднял револьвер Щетинина и протянул его ближнему шахтеру:
– Держи! Пригодится.
– Все в Ново-Мариинск! К оружию, товарищи!
Клещин, не оборачиваясь, выбежал из барака. За ним ринулись возбужденные шахтеры. Одеваясь на ходу, они что-то выкрикивали и были полны решимости рассчитаться с колчаковцами за все причиненные им унижения, за свою горькую жизнь. Смерть Щетинина как бы пробила брешь в стене покорности, которой шахтеры были окружены властями. И в эту брешь хлынуло негодование, ярость измученных людей. Порыв шахтеров превратился в могучий, почти стихийный поток. И теперь уже ничто не могло остановить угольщиков.
Навстречу шахтерам бежало во главе с Малинкиным несколько милиционеров с винтовками наперевес. Шахтеры на мгновение остановились, затихли, но потом с громкими криками бросились к милиционерам, вырвали из рук винтовки и стали бить. «Убьют всех», – испугался Клещин и попытался остановить шахтеров, но кто-то нечаянно ударил его в ярости: «Уйди».
В голове у Клещина гудело, но мысль работала четко. Он понимал, что нельзя допускать самосуда, расправы над милиционерами, но ничего не мог сделать. Наконец он догадался, как отвлечь обозленных и ожесточившихся людей. Клещин отбежал в сторону и сделал несколько выстрелов из револьвера. Шахтеры повернулись к нему. Их лица дышали злобой и неутолимой местью.
– За мной! – Клещин побежал в сторону кладбища. – Оружие спрятано тут!
Шахтеры, бросив милиционеров, последовали за ним. На истоптанном, окровавленном снегу остались лежать шесть человек в изодранных одеждах, с изувеченными лицами…
Клещин подбежал к крайней могиле и выдернул крест. Шахтеры быстро раскопали снег и извлекли ящики с винчестерами и несколько цинков с патронами к ним. Оружие сразу же разобрали по рукам.
– В Ново-Мариинск! Освободим Бучека, всех освободим? А Громова и его шайку посадим! Клещин! Пошли! Айда!
За Клещиным по дороге к Ново-Мариинску двинулось около полсотни человек. Многие остались. Они вернулись к избитым колчаковцам и Малинкину и внесли их в барак…
Клещин сказал Оттыргину:
– Поезжай к Сергею Евстафьевичу и скажи, что мы идем!
Оттыргин, кивнул, вернулся к упряжке и поднял ее. Он погнал нарту к поселку. Перед тем как спуститься на лед лимана, Оттыргин обернулся: шахтеры двигались быстро. Острые глаза чукчи различили впереди Клещина и рядом с ним Евтуги.
…С улицы донесся шум подъезжавших нарт. Дверь открылась, и в комнату, мягко ступая торбасами, вошел Оттыргин. Его широкоскулое лицо, отливавшее красной медью, было возбужденным, черные глаза радостно светились.
Мандриков выступил вперед:
– Ну что? – спросил он, волнуясь.
– Идут! – кивнул Оттыргин.
– Надо встречать, – говорил Клещин.
– Много идет, сколько? – спросил Берзин.
– Много, много! – Оттыргин начал рассказывать, но его плохо понимали, и тогда Куркутский заговорил с ним по-чукотски. Он перевел ревкомовцам его рассказ о событиях на копях. Товарищи хвалили Клещина. Август Мартынович сказал Оттыргину с улыбкой:
– Иди на берег и жди шахтеров, когда они будут близко, – беги сюда!
Он вернулся раньше, чем через чае, когда нервное напряжение ревкомовцев, казалось, достигло предела:
– Идут! За мысом!
– Ну, товарищи, – обратился Мандриков к членам ревкома, – наступает решительный час. Готовы все? – и, не дожидаясь ответа, сказал, как отрубил. – Начнем!
Оттыргин неожиданно громко и торопливо заговорил, мешая чукотские и русские слова. Он просил, чтобы ему разрешили идти к тюрьме. Там его друг, Кирилл. Он должен его освободить, спасти, как тот спас его.
Берзин положил руку на плечо каюра. Даже через мех кухлянки ощущалась его худоба.
– Хорошо, Отты, пойдешь с Семеном к тюрьме.
– Мандриков взглянул на часы:
– Нам пора!.. Идем, товарищи!
…Они пришли к мысу вовремя. Шахтеры были совсем близко. Ревкомовцы стояли, ожидая их подхода. Вот между ними осталось шагов двадцать. Мандриков выступил вперед и, подняв руку, громко сказал:
– Здравствуйте, товарищи!
Шахтеры вразнобой ответили и остановились, полуокружив ревкомовцев. С истощенных лиц смотрели горящие глаза. В них угадывались решимость и ожидание. Мандриков продолжал:
– Наступил наш светлый час! Наше освобождение от колчаковцев и спекулянтов, от голода и нищеты! Установим советскую власть! Освободим своих товарищей из тюрьмы! Всем свободу! – Шахтеры приготовились слушать большую речь, но Мандриков неожиданно спросил: – Вы готовы?
– Да, да… готовы! – в разных местах ответили шахтеры. – Ведите нас! Что делать?
Мандриков коротко объяснил. Шахтерами овладело нетерпение, Булат, Клещин и Фесенко, взяв по пятерке шахтеров, ушли первыми, Гринчук с оставшимися направился к тюрьме, а Мандриков, Берзин и Куркутский – к Громову.
Короткий зимний день кончался, надвигались сумерки. С моря подул ветер, и поползла, зашуршала поземка. Приближалась пурга. Тускло светились желтыми пятнами окна домов. Редкие прохожие торопились по своим квартирам, не обращая внимания на группы людей. Михаилу Сергеевичу показалось, что Ново-Мариинск притаился в ожидании.
– Смотри, – Берзин тронул Мандрикова за рукав и указал на противоположный берег Казачки. Там цепочкой бежали темные фигуры. Это шахтеры приближались к тюрьме. Началось! Пришла минута, о которой они столько мечтали вместе с товарищем Романом.
Ревкомовцы прибавили шаг. Снег громко скрипел под ногами, мороз заметно крепчал, щипал за лица.
Окна во второй половине дома были освещены. Значит, Громов у себя. Берзин первым подошел к двери и требовательно постучал. Остальные стояли, приготовив оружие.
В глубине дома хлопнула зверь. Послышались чьи-то шаги, и женский голос спросил:
– Кто там?
– Открывай, Фрося, – сказал Мандриков, узнав прислугу начальника уезда, – господин Громов дома?
– Иннокентий Михайлович у себя, – служанка распахнула дверь и, увидев вооруженных людей, отшатнулась. – Батюшки! Господи, помилуй! Да что же это такое?
– Не бойся, Фрося, – сказал Мандриков и шагнул в темный коридор. За ним двинулись остальные. Они вошли в переднюю комнату. Жена Громова растерянно поднялась навстречу вошедшим с вязаньем в руках.
– Не бойтесь, – сказал Мандриков. – Где муж?
Она метнулась было к двери кабинета, но Берзин преградил ей дорогу.
Успокойтесь. Идите на кухню!
Она с плачем вышла.
Когда Берзин, Мандриков и Куркутский распахнули дверь кабинета, управляющий даже не поднялся из-за стола, продолжая перелистывать какие-то бумаги. Рядом с чернильным прибором стояли графин с водкой и тарелка со строганиной. Громов был одет по-домашнему.
При виде ревкомовцев он нахмурил кустистые брови и изобразил на лице недовольство:
– Что вам угодно? Кто вы такие? – голос его даже не дрогнул.
– По постановлению Анадырского Совета рабочих депутатов вы арестованы, – сказал Берзин.
– Каких депутатов, какого Совета? – Громов махнул рукой, нахмурил брови. – Я такого не знаю.
Управляющий как ни в чем не бывало налил рюмку водки, опрокинул ее и только, тогда встал со стула.
– Что это за маскарад! Потрудитесь объяснить. И прикройте дверь. Вы выстуживаете квартиру. – Громов презрительно смерил глазами Куркутского, стараясь не смотреть на Берзина и Мандрикова.
Чуванец машинально прикрыл дверь. Берзин повелительно сказал:
– В Анадырском уезде установлена советская власть. Вы арестованы и потрудитесь сейчас же сдать оружие и деньги!
– Ах, вам нужны деньги? – усмехнулся Громов. – Так бы сразу и говорили. Я люблю иметь дело с прямыми людьми. Грабеж есть грабеж…
– Прошу вас одеться, – прервал его Берзин. – Обыщите комнату, – обратился он к Куркутскому и Мандрикову.
Громов с ненавистью посмотрел на Берзина и стал неторопливо одеваться. За окном послышалось несколько выстрелов.
– Больше оружия в доме нет? – спросил Берзин, когда товарищи закончили обыск и положили на стол два револьвера и несколько пачек патронов.
– Это все, – буркнул Громов. Сейчас он проклинал себя за то, что не арестовал этих большевиков, когда о них сообщил Рыбин. Какой промах! Бессилие и тоска охватили Громова.
– Где ключ от сейфа? – спросил Берзин.
Громов покорно отдал ключ.
Берзин открыл сейф, пересчитал деньги и сказал:
– Пишите.
Под его диктовку Громов написал:
«По требованию Анадырского Совета рабочих депутатов мною сего 16 декабря 1919 года сданы казенные деньги всего в сумме двухсот семидесяти тысяч семисот тридцати двух рублей (270 732 р. 57 к.) российской монетою и четыре доллара восемьдесят центов (4 д. 80 ц.) американскою валютою.
Управляющий Анадырским уездом Громов».
Берзин внимательно перечитал расписку и красным карандашом перед словом «управляющий» дописал: «бывший».
В дверях они столкнулись с Волтером и Клещиным, которые вели арестованных Суздалева и Толстихина. Судья шагал, втянув голову в плечи, согнувшись, точно ожидая удара. Толстихин удивленно улыбался, всем своим видом стараясь показать, что произошло недоразумение.
Клещин сообщил, указывая на Суздалева:
– Сорвал с себя шапку, бросил в сугроб и орал: «Стреляйте!»
– Отведи к их другу, – Мандриков кивнул на кабинет Громова.
…Гринчук со своим отрядом окружил тюрьму и, подойдя к воротам, постучал, Открылась дверка, и дежурный спросил:
– Чего тебе?
– Открывай ворота! – потребовал Гринчук.
– Ты что, только от Толстой Катьки? – огрызнулся тюремщик. – А ну, катись отсюда, пока в холодную не заграбастал!
– Открывай! – Гринчук направил револьвер в лицо тюремщика. – Кончилась ваша власть!..
