Текст книги "Пламя над тундрой"
Автор книги: Анатолий Вахов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 26 страниц)
– Для парада они явно не годятся.
– Грэвс не будет инспектировать, – засмеялся Стайн. – А стрелять они могут. И главное, чтобы туда, куда мы прикажем.
К крыльцу подбежал Перепечко, разгоряченный, охрипший:
– Прикажете стрельбы устроить?
Громов взглянул на Стайна. Тот покровительственно сказал:
– Вы строгий и требовательный командир, господин Перепечко. Люди ваши устали. Пусть отдохнут. К тому же патроны надо приберечь для живых мишеней.
Громов и Перепечко угодливо поклонились. Отряд Стал расходиться. Каждый боец шел домой с винчестером. Таков был приказ Стайна, чтобы отряд находился в постоянной готовности.
Мандриков и Рыбин, которого тоже призвали в отряд, шли рядом. Рыбин вчера вернулся с копей.
– Ну, как там? – спросил Мандриков, когда они остались одни.
– Приуныли шахтеры. Колчаковцы с копей никого не пускают. Только нас, возчиков угля, да и то всякий раз обыскивают. – Рыбин оглянулся. – Булат о вас спрашивал. Говорит, когда листовка новая будет? Что передать? Я завтра поеду к ним.
– Скажи, что скоро сообщим, – Мандриков пожал ему руку. Они разошлись. Едва отошел Рыбин, как с Михаилом Сергеевичем поравнялся Фесенко и насмешливо сказал:
– Слава верным солдатам Колчака и Вильсона!
– Не зубоскаль, а благодари, что вооружили тебя, – весело откликнулся Мандриков. – Вооружили, забыв, что винчестер легко повернуть и в другую сторону.
– Если я убью не того, кого угодно Громову и Стайну, – засмеялся Фесенко, – виноват будет Перепечко: он плохо нас обучает.
Со стороны казалось, что Мандриков и Фесенко беззаботно болтают о каких-то пустяках. Они по-прежнему улыбались, но говорили уже о делах. Фесенко докладывал:
– Учватов все телеграммы принимает сам. С Охотском, Аяном, Петропавловском и Владивостоком условился о часах работы. Книгу записей держит под ключом. На ночь аппаратную закрывает на новый замок, но я уже подобрал ключи.
– Что это даст? – Мандриков хмурился. Целую неделю они лишены информации. Сообщениям, которые вывешивались возле управления, нельзя верить. Колчаковцы переделывали телеграммы. Если судить по сообщениям уездного управления, Красная Армия уже разгромлена, а большевики накануне гибели. «Лгут, сволочи», – выругался про себя Мандриков. И услышал ответ Фесенко:
– Ночью можно пробраться в аппаратную.
– Но ты же говоришь, что Учватов условился о часах работы станций.
– Конечно, наших дальневосточных, – ответил Игнат. – А американские станции днем и ночью передают и принимают. Титов говорит, что ночью может принимать американские передачи. А из них…
– Молодцы! – Мандриков не дал закончить мотористу. – Это же здорово! Когда сможете начать?
– Сегодня ночью, – Фесенко был горд своей сообразительностью. – Утром притащу все записи, что Титов успеет сделать!
– Только осторожно, не попадитесь, – предупредил Мандриков. – Встречаться будем только по ночам или вот так, как сейчас.
…За марширующим отрядом наблюдал в окно управления Август. По его изможденному лицу пробегала усмешка, когда он видел Мандрикова и Фесенко, которые с серьезными лицами старательно выполняли команды Перепечко. Он знал, о чем в эти минуты думают его товарищи. «Комическая ситуация, – подумал Берзин, и его взгляд помрачнел. – А у нас трагическая». Неделю назад его замысел вывезти часть оружия сорвался из-за выступления колчаковцев, введших по существу военное положение.
«Сейчас колчаковцы чуть успокоились, – размышлял Берзин. – Агитаторы у шахтеров не появляются, листовки тоже. Больше откладывать увоз оружия нельзя. Надо это сделать быстрее».
В коридор вошли Громов, американец Стайн, Перепечко и молодой Бирич. Увидев истопника у окна, Громов сказал:
– Завидуете нашим молодцам? Понимаю вас, Хваан, но что поделаешь, если вы больны. Поправитесь – возьмем. Так ведь, господин Перепечко?
– Так точно! – гаркнул Перепечко, и на его тяжелом туповатом лице появилось сомнение. Он смотрел на Августа так, словно приценивался к товару на базаре.
Стайн, узнав о чем разговаривают Громов и Перепечко, покровительственно похлопал Берзина по плечу:
– О! Вы будете солдатом!
– Буду, – кивнул Август с улыбкой, вкладывая в свой ответ особый смысл. Все вошли в кабинет Громова.
Подождав три-четыре минуты, Август тихонько прошел в приемную. У печки лежала охапка дров, которую он умышленно приготовил заранее.
Печка выходила в кабинет Громова. Берзин осторожно открыл ее дверцу и, опустившись на колени, достал нож, словно собирался нащепать для растопки лучины, и стал – прислушиваться к голосам, доносившимся из кабинета. Дверь была неплотно прикрыта, и оттуда отчетливо слышались голоса:
– Такие отряды, мистер Громов, надо создать по всему уезду, – говорил Стайн тоном, не допускающим возражения. – Немедленно. Тогда большевики никогда не появятся в уезде. Стоило нам лишь сделать здесь один решительный шаг, и ваши большевики, ха-ха-ха. – засмеялся… Стайн самодовольно, – исчезли, как дым. Спокойно стало и на копях и тут, в Ново-Мариинске. Где листовки? Где агитаторы? Нет, их! И не будет! Трусишки они.
Берзин крепко сжал, нож и резко глубоко вогнал лезвие в полено. «Трусишки? – Август почувствовал, как в нем закипала ненависть. – Поторопились дать оценку, мистер Стайн».
Он продолжал внимательно слушать разговоры в кабинете. Стайн отдавал распоряжения:
– Вам надо поймать хоть одного агитатора и повесить или расстрелять на глазах у всех. Хорошим уроком будет.
– Поймаем, – пообещал Перепечко.
– Я еду в тундру, – сказал Стайн. – Я должен лично посмотреть, как будут создаваться отряды.
«Тем лучше для нас», – подумал Берзин.
– О, конечно, – неуверенно сказал Громов, но Стайн продолжал:
– Надеюсь, что в Ново-Мариинске и на копях будет порядок?
– О, да, да! – послышался лакейско-угодливый голос Громова.
– Я не все сказал. Мистер Перепечко будет тут командиром. Он отвечает за порядок, – продолжал Стайн.
– Слушаюсь! – было слышно, как Перепечко вскочил со стула. – Я им, сукиным сынам, покажу большевизм!
– Вы настоящий офицер, – похвалил Сэм.
– Рад стараться! – гаркнул Перепечко.
– Кто будет бунтовать – расстрел! Кто плохо слушается – тюрьма! – приказал Стайн.
– Будьте спокойны, мистер Стайн, – заверил Громов. – Я помню ваши советы!
– Я беру с собой мистера Бирича, – сказал Стайн. – Мне надо еще одного офицера.
– Я бы предложил вам господина Струкова, – сказал Громов спокойно и с какой-то настойчивостью.
– Начальника милиции?
– Да, именно его, – подчеркнул Громов. – Вы Удивлены? Господин Струков должен познакомиться с уездом и проверить, как соблюдается порядок.
– Я согласен. – Стайн но-своему понял рекомендацию Громова. – Здесь уже спокойно. Струков может ехать со мной…
Никто в кабинете не знал, как их решение обрадовало Берзина.
Поговорив еще десяток минут, колчаковцы стали собираться уходить. Берзин быстро прикрыл дверцу печки и выскользнул в коридор. Когда Громов и его спутники проходили мимо него, Берзин старательно щепал лучину.
…Глубокой ночью, когда Ново-Мариинск спал и только ледяной ветер с океана летел над ним да редкие звезды холодно смотрели в разрывы туч, к радиостанции осторожно подошли два человека. Это были Фесенко и Титов. Игнат ловко открыл внутренний замок и приоткрыл дверь. Радисты проскользнули в темную щель и, не зажигая света, быстро прошли к двери аппаратной. На ней висел новый большой замок, который навесил Учватов.
Нащупав его рукой, Игнат похлопал по нему ладонью.
– Открой, дружок, свой роток.
– Тише, – остановил его Титов. Он не мог унять охватившую нервную дрожь. Нервы были напряжены как никогда, и, хотя Василий Никитович знал, что они на радиостанции одни и их никто не видит и не слышит за толстыми бетонными стенами, каждый шорох казался ему шагами приближающихся колчаковцев, а голос Фесенко звучал слишком громко. Послышались два металлических щелчка.
– Прошу вас, – Игнат за своей веселостью скрывал волнение.
Они оказались в аппаратной. Титов привычными движениями быстро включил рычажки, повернул лимбы, надел наушники.
Ему стало жарко. Как-то сразу взмокла рубашка, пот градом катился по лбу. Титов, ожидая, когда аппаратура нагреется, несколько раз рукавом вытер лоб. Рядом шумно дышал Фесенко. Он нетерпеливо спрашивал:
– Ну как? Слышно что-нибудь?
Титов медленно поворачивал ручки настройки. В наушниках стоял привычный фон – слышался треск, посвистывание, позывные какого-то японского корабля, кажется военного, затем забили стремительно наплывшие звуки нескольких мощных американских станций. Передачи путались, и Титов ничего не мог разобрать. Он оторвался от этой сумятицы звуков и наконец сквозь треск электрических разрядов выловил деловитый ритм одной американской станции. Это работал радиотелеграфист Сан-Франциско. Он передавал бесконечные цифры. Они оказались ценами на акции на мексиканскую нефть. Жалея о потерянном времени, Титов продолжал поиски. Слух его был обострен, ощущение опасности отступило, и теперь Титов как бы сам летел по черному и бесконечному эфиру. Закрыв глаза, он чутко прислушивался к каждому звуку, и вот рука, вращавшая верньер, замерла. Титов на несколько секунд весь превратился в слух, а затем, схватив карандаш, быстро стал записывать на слабо белеющей в темноте бумаге. Робкий свет падал от радиоламп.
Титов записывал: «…город во власти большевиков. Кровь льется по улицам, заваленным трупами жителей». Титов обрадовался: Красная Армия освободила новый город. Какой? Но американец продолжал описывать зверства. Так было всегда, когда Колчак терял новые пункты: «Полковник… (электрический разряд не позволил разобрать фамилию)… последним покинувший…» – новый разряд заглушил название города.
Прошло более часа, а Титов так и не смог найти радиостанцию, которая бы передавала сообщения о событиях в России. Он продолжал метаться по эфиру, но все было бесполезно. Игнат с досадой чертыхнулся:
– Пора уходить, Никитич, надо, чтобы снежком наши следы припорошило.
Огорченные неудачей, товарищи, покинули радиостанцию. Радовало одно – новый город заняла Красная Армия, но какой?
– Завтра придем пораньше, попытаемся снова поймать эту станцию, – сказал Титов. – Я записал ее волну.
Игнат не удержался и перед рассветом побывал у Мандрикова, рассказал о перехваченной американской передаче.
– Может быть, Красная Армия освободила Омск и погнала Колчака дальше? – высказал предположение Михаил Сергеевич. – Было бы очень здорово! Вот с такой вестью к шахтерам прийти!
– Завтра узнаем, – пообещал Игнат. – Ключик-то у нас есть!
Они сидели в темноте, в выстуженной к утру комнате. Берзин предостерег Фесенко:
– Следите за Учватовым. Как бы он не проведал о ваших посещениях.
Предупреждение Августа не было лишним.
Утром Учватов забежал в управление узнать, не надо ли передать что-нибудь срочное, Он старался как можно чаще появляться перед начальством и показать, что он старательный и незаменимый слуга. С подобострастной улыбочкой пожелав Громову доброго утра, Учватов ждал распоряжений.
– Я слышал, вы, Иван Захарович, собирались в тундру съездить, поторговать? – спросил Громов.
– Немного, совсем немножко, – расплылся в улыбке Учватов. – Скромненько, чуть-чуть…
– Должен вас огорчить, – Громов, не глядя на Учватова, перекладывал бумаги. Учватов с тревогой ждал, что скажет начальник уезда. Настроение его упало.
– Придется вам повременить с отъездом. Нельзя сейчас без присмотра оставить радиостанцию.
Громов не сказал, что таков приказ Стайна. Учватов, огорченный и растерянный, развел руками, забормотал:
– Хорошо… я готов… конечно… но у меня все люди надежные!
– И все же, Иван Захарович, пока надо остаться, – сухо повторил Громов. – Начальник радиостанции понял, что это приказ, и уныло поплелся к себе. Он запоздал к началу работы. Весь персонал станции – шесть человек – топтались перед закрытыми дверями. Они вразнобой приветствовали своего начальника и гурьбой вошли следом за ним. Фесенко, подойдя к двери аппаратной, похолодел: замок висел совсем не так, как его накануне навешивал Учватов. Ночью, расстроенный неудачным приемом, Игнат иначе повесил замок. У Фесенко повлажнел лоб. Заметит ли новое положение замка Учватов, который стоял перед дверями и отыскивал ключ в большой связке. Титов, тоже волновавшийся, увидел изменившееся лицо Игната, но не знал причины. Фесенко следил за Учватовым и слышал, как учащенно бьется сердце…
Учватов отыскал ключ и, взявшись за замок, на мгновение остановился, пристально посмотрел на него, о чем-то думая, но появившееся подозрение было заглушено обидой на Громова. Он вставил ключ и открыл дверь.
Фесенко облегченно вздохнул и что-то засвистел, но Учватов оборвал его:
– Не в кабаке у Толстой Катьки.
Игнат дал себе клятву быть внимательнее и осторожнее. «Черт знает, – думал Игнат. – Из-за мелочи можно провалиться. Хорошо, что у борова глаза жиром заплыли!»
Фесенко и Титов с нетерпением ждали наступления ночи. На этот раз им повезло: они узнали, что Омск освобожден Красной Армией. Разгромленная колчаковская армия в панике отступает. Омский правитель в своем поезде, под охраной межсоюзнического военного отряда спешил в Иркутск. Радостный Фесенко сразу же после передачи побежал к домику Клещина. Он разбудил Августа и Мандрикова и торжествующе прочитал им радиограмму, поторопил:
– Михаил Сергеевич, пишите скорее листовку! Шахтеры должны узнать правду раньше, чем Громов преподнесет им очередную «утку»!
– Кто же отвезет листовку? – забеспокоился Мандриков.
– Куркутский, – сказал Берзин. – Он быстро это сделает.
«Товарищи шахтеры, – писал и читал вслух Мандриков. – Приближается час нашего освобождения. Колчак разбит и бежит от Красной Армии! Освобожден Омск…»
– Молодцы! Спасибо! Так и передай Титову: сейчас многое от вас зависит, – Берзин пожал руку Фесенко.
До самого рассвета Мандриков составлял листовку, потом переписал ее печатными буквами и передал Берзину…
Серым пасмурным утром Ново-Мариинск провожал в отъезд Стайна, Струкова и молодого Бирича. На двадцати нартах было только оружие Стайна. На других семи – продукты. Мандриков, следя, как одна за другой – отъезжают упряжки, шепнул Берзину:
– Из-под носа оружие увозят.
– Не все, – тихо ответил Август Мартынович. – Для нас осталось достаточно.
Через лиман к устью реки Анадырь протянулась Длинная цепочка нарт. Сотни глаз смотрели им вслед…
…Несколько раньше, когда еще было темно, одинокая нарта тайком отъехала от школы и исчезла в темноте. Через час она приближалась уже к копям. Оставив далеко от наезженной дороги упряжку, Куркутский медленно шел к жилью шахтеров. Все еще спали. Куркутский прижался к стене барака недалеко от двери и стал терпеливо ждать. Вскоре открылась дверь, и кто-то из шахтеров вышел, отбежал на несколько шагов. Куркутский в тот же момент осторожно открыл дверь и переступил порог. В бараке дежурили по приказу Стайна колчаковские милиционеры. Учитель ловко, мягко ступая в своих торбасах, подошел к нарам Булата. В это время вернулся с улицы шахтер и замешкался у двери.
– Ты, Степан? – окликнул кто-то вернувшегося горняка.
– Я, я, – прохрипел тот. – Какой черт еще может быть.
Куркутский осторожно разбудил Булата. Тот спросонья спросил:
– Кто тут? Чего надо?
– Тихо, – шепнул Куркутский ему на ухо и назвал себя.
– Ты? – У Булата пропал сон.
– Эй, кто там? – послышался от плиты предостерегающий голос колчаковца. Товарищи затихли. Милиционер приказал:
– Тихо! Спать!
– Листовку привез, Омск освобожден, – обождав немного, зашептал Куркутский. – Струков в тундру уехал. Тут тебе и письмо от наших. Все узнаешь. Вот, держи.
Булат жадно схватил письмо и спрятал под рубашкой. Как они ни были осторожны, колчаковец все же что-то заподозрил. Он засветил фонарь. Булат толкнул Куркутского под нары, а сам притаился спящим. Колчаковец прошел по бараку, негромко чертыхаясь, и вернулся на свое место.
Милиционер неторопливо свернул большую цигарку и долго курил ее, кашляя и отплевываясь, Потом Швырнул окурок на пол и придавил его ногой, громко зевая, потянулся, ругнул за что-то шахтеров и, поудобнее устроившись у плиты, задул свечку в фонаре.
Булат, следивший за милиционером, облегченно перевел дыхание и осторожно повернулся на нарах, опустил руку и дотронулся до плеча Куркутского.
Тот вылез из своего убежища. Они долго сидели неподвижно, пока от плиты не донесся храп. Тогда Куркутский обменялся крепким рукопожатием с Булатом и так же неслышно вышел из барака, бегом направился к своей упряжке.
Утром Булат познакомил с листовкой тех шахтеров, которым доверял, как это и советовал в письме? Мандриков. Появление листовки вызвало у горняков новую большую надежду. Все жарче разгоралась в их сердцах ненависть к колчаковцам, к своей проклятой жизни без радости и счастья.
Глава десятая
1
Никогда за всю свою долгую нелегкую жизнь Николай Федорович не испытывал такого удовольствия от тепла, горячего крепкого чая и оттого, что сидел на простой табуретке за столом в комнатке Чекмарева.
Многодневный путь по тундре, заснеженному мелколесью, через сопки и бесчисленные скованные льдом ручьи и реки казался ему тяжелым сном. Он ни за что не поверил бы, если бы сказали во Владивостоке, что ему придется сутками качаться на нарте, спать на шкурах в палатке вместе с набившимися туда, собаками, просыпаться от рева пурги, с трудом выбираться из-под обрушившейся под тяжестью снега, палатки, грызть мерзлую рыбу или оленину или у маленького костра торопливо глотать кипяток из растопленного снега и снова ехать на упряжке, потеряв представление о времени, брести, держась за нарту, сквозь мороз, ветер, слепящую снежную пыль. И хотя порой силы совсем оставляли его, Николай Федорович не позволял себе все время сидеть на нарте, Оттыргин удивлялся выдержке старого русского. Немало Оттыргин перевозил и русских и американцев на своей упряжке, по таких, как этот, – не встречал. Новиков ни на что не жаловался, в дороге молчал и на трудном пути вставал с нарты, помогал собакам, а когда останавливались на отдых, рассказывал о дивных городах, о жизни, которая будет, когда Советы победят всех врагов, о своем, молодом друге Антоне и его невесте Наташе.
При этом Новиков много курил, крепко сжимая мундштук трубки. Оттыргин чувствовал, что его спутник о чем-то очень тревожится и надолго уходит в себя.
Не все понимал молодой каюр, но когда Новиков говорил об Антоне и его невесте Наташе, то перед глазами Оттыргина вставала Вуквуна. В его глазах она становилась все прекраснее и желаннее. Встретит ли он ее? Оттыргин мысленно давно обогнал упряжку и был в Марково. Он гнал и гнал своих выносливых собак. Но последние четыре дня выдались особенно тяжелыми. Еды для людей и корма для собак оставалось мало, пришлось жить впроголодь.
В Марково приехали в разгар ярмарки голодные и никем не замеченные. Никто не обратил внимания на старенькие нарты, истощенных собак, бедно одетого каюра и невзрачного седока с обросшим густой щетиной лицом. Не сразу узнал Новикова и Чекмарев. Уж слишком неожиданным было его появление. Николай Федорович плохо помнил объятия, восклицания. Он передал Чекмареву пакет и попросил:
– Накорми собак. Отты и мне спать!
Больше суток лежал в крепком сне Новиков, а потом горячая баня, бритье, настоящий обед и опять сон. На вторые сутки к вечеру Николай Федорович пришел в себя и подробно обо всем рассказывал Чекмареву. В маленькой, бедно обставленной комнатке было чисто и уютно. Новиков, помешивая в чашке ложечкой, слушал Чекмарева. Тот озабоченно говорил:
– Ты, Николай Федорович, главного не привез. Когда же мы советскую власть тут должны поставить? Вот скоро придут мои товарищи. Верные люди, злые на эту жизнь, на ее хозяев. Они тоже об этом спросят. У нас все готово, ждать больше нельзя. Ты не смотри, что тут, – Чекмарев постучал по черному от ночи стеклу окна, – ярмарка бушует. Завтра последний день. Разъедутся оленные чукчи, охотники, и в нашем Марково голод будет. Рыбы нынче мало взяли. Ниже по Анадырю, ее промышленники перехватили. Купцы три шкуры драть будут за свои товары.
– То же самое, и в Ново-Мариинске, – Новиков, забыл про чай и взялся за трубку. Его исхудавшее обмороженное лицо с впалыми щеками было совсем старым. Чекмарев со щемящей болью подумал: «Сдает Федорович. А молодец, до меня добрался».
Приезд Новикова, указания партийного комитета вывели Чекмарева из томительного ожидания, освободили от проклятого сомнения, которое последнее время одолевало его. Ведь действовал он на свой риск, делал так, как подсказывала и разрешала партийная совесть. Правильно делал! Значит, когда был оторван от партии, он не потерял чутья, не сбился с верного курса. Тревожно стукнуло сердце: а как же Шошин? Но тут же успокоил себя: Иван человек твердый. Теперь разыщем его. Новиков после нескольких затяжек похвалил друга:
– Хорошо сделал, Василий, что своих послал в Усть-Белую. Жаль, что мы с Отты туда не заехали, к тебе торопились.
– Скоро Кабан и Наливай должны письмецо прислать, – успокоил Чекмарев.
– Нет, ждать не будем, – Новиков забыл об усталости, о трудностях дороги, – через пару деньков двину в Усть-Белую. Надо выяснить, какая там обстановка, и Мандрикову быстрее сообщить. – Николай Федорович посмотрел в глаза Чекмареву. – Сам говоришь, что нет больше терпения.
– Нет, – кивнул головой Чекмарев. – Нет!
– В Ново-Мариинске Мандриков и Берзин будут действовать смелее, если тут, в тундре, к советской власти люди готовы идти.
– За Марково ручаюсь, – убежденно заявил Чекмарев. – Не знаю, как в Усть-Белой, Малков там – дружок Бирича. Всех вот так держит. – Чекмарев сжал кулак.
– И не таких раскусывали. – Новиков выпустил струю дыма. – Надо только присмотреться, какой стороной и на какой зубок положить! А там трах – и пополам.
В окно негромко постучали. Чекмарев встал из-за стола, бросил насторожившемуся Новикову:
– Свои.
Он вышел в сени. Оттуда донесся говор и в комнату вошли Федор Дьячков, Глеб Борисов, Каморный, угрюмый Ефим Шарыпов. Последним пожал руку Новикову светловолосый Парфентьев, с маленьким, как бы припухшим, лицом. Подбородок и верхнюю губу едва прикрывали реденькие светлые усы и бородка. Давно не стриженные, они придавали каюру неопрятный вид. Небольшие круглые глазки, точно ощупывали Новикова, встретились с его взглядом, но не ушли в сторону, а остановились, не мигая, точно спрашивая: «Кто же ты? Почему тут?»
Представляя Парфентьева, Чекмарев заметил:
– Коренной камчадал. Отец и мать черные, как вороны, а он…
– Белая ворона, – усмехнулся Парфентьев, погладив редкие усы.
– Которая на своих собаках летает по тундре быстрее любой птицы, – заметил Каморный.
– Да, собаки у него холосые, – с акцентом проговорил Дьячков, и его узкие глаза засветились. – Холосые собачки.
– Какое там! – скромно махнул рукой Парфентьев, хотя было видно, что похвала доставила ему удовольствие. – Берегу их, последний кусочек собакам отдаю. Нельзя иначе бедняку.
Чекмарев подкинул дров и поставил чайник на плиту.
Разговор предстоял долгий, а какая же беседа без чая. Дьячков следил, как Чекмарев достал из шкафчика плитку чая и стал его крошить.
– Побольсе, побольсе ложи. Не жалей. Длусков угощай.
– Для тебя не пожалею. Ты чай сильнее водки любишь, – шутил Чекмарев. Он затягивал время, чтобы его товарищи присмотрелись к Новикову, как-то подготовились к важному разговору. Федор Дьячков Вдруг выругался и сказал:
– Хотел напиться сегодня. Денег, челт, нету.
Его лицо темно-коричневое с едва уловимым медным отливом было в морщинах. По нему прошла сердитая гримаса. Дьячков потупил глаза и как-то тяжело замолк.
– С чего хотел загулять? – удивился Чекмарев.
– Чем колмить детишек, жинку? Ходил к Челепахину, смеется, говолит, лаботай. Лаботал у него, думал, муку, табак домой плинесу. А он, сволочь, на тлубку табака не дал, муки не дал. Все за долг заблал.
Он говорил неторопливо, негромко, видно, очень переживая свое положение, а затем повернулся к Новикову и неожиданно закричал:
– Смотлеть не могу, как детишки с голоду слезы льют. Жинка совсем плоха!
– Ты чего же молчал? Помогли бы! – сердито набросился на него Чекмарев, и его поддержали остальные. – Конечно, поделились бы.
– Кусок от себя? – Дьячков вскочил на кривые ноги. Был он низкоросл и широкоплеч. – Ты, Шалыпов, лыбу дашь… Ты, Камолный, хлеб кусок… Сегодня, а завтла сами голодать… У Челепахина товалы, у амеликанцев товалы… Сколько… много… Ничего не, дают… Нам помилать надо… Уйдет ялмалка, сдохнем…
Новиков видел, как товарищи слушали Дьячкова, которого била нервная, дрожь, и понял, что Федор не преувеличивал. Он видел несчастных людей, над которыми нависла угроза голодной смерти, но не смирившихся, не потерявших надежду на лучшее, пришедших за советом к нему. Он должен не только посоветовать им, но и помочь. Ведь для этого его послала сюда партия.
Да, с восстанием медлить нельзя. Если положение такое же и в других пунктах, то дело за Ново-Мариинском. Он должен подать сигнал, Николая Федорович спросил Дьячкова:
– Готовы вы здесь свою власть поставить? Силы есть?
– Я давно об этом толкую! – вместо Дьячкова торопливо заговорил Каморный. Он подошел к столу, оперся о него, нагнулся к Новикову:
– Скажите Чекмареву, что ждать нельзя. Мы ему верим, но… – Давид махнул рукой. – Сколько ждать можно? Сколько?
– Правильно, что верите Василию, – Новиков говорил медленно, подбирая слова. Он видел, как жадно, с какой надеждой слушали его собравшиеся. – Правильно, что Чекмарев сдерживал вас. Одним вам восставать бессмысленно. Раздавят купцы. Всем уездом надо, сразу!
– Когда же? – Каморный не в силах был сдержать себя. – Я думал, что ты, товарищ…
– Вы думали, что скажу вам: немедленно, завтра же поднимайте красный флаг? – спросил Новиков. – А ты подумал, товарищ Каморный, что получится? Кто нас поддержит?
Все внимательно следили за спором Новикова и Каморного.
Новиков уже говорил не Камерному, а обращался ко всем:
– Поднимете вы советский флаг, а кто с вами до конца пойдет? Ведь вас сразу спросят: а что в Ново-Мариинске? Там тоже Советы? Что вы ответите? Да и сила пока на стороне купцов. Другой бы пошел с вами, да подумает, у Советов товаров нет, а у купца есть.
– Да отберем мы у купцов товары! – не сдавался Каморный.
– Это надо сделать после Ново-Мариинска, по приказу советской власти, – строго произнес Новиков, видя, что горячий Каморный может напортить многое. – А если по своей воле начнете реквизировать товары, то вас шайкой бандитов объявят.
– Что же делать? – растерянно произнес Каморный, который, узнав о приезде Новикова, возлагал надежды на быстрое, даже немедленное восстание.
– Чай поспел, Василий? – обратился Новиков к Чекмареву. – Наливай всем да покрепче. Нам сегодня спать не придется. Подсаживайтесь, товарищи, поближе к столу…
…Над непроснувшимся Марково плыл медный беспорядочный звон. Поп Агафопод, не успевший прийти в себя с вечерней попойки, остервенело бил в небольшой старинный колокол, завезенный сюда казаками. На колоколе была трещина, и звон получался дребезжащий, неприятный, тревожный. Казалось, что колокол не то жаловался на свою судьбу, не то подхихикивал мелким издевательским смешком. Но этого никто не замечал – привыкли. Когда же колокол гудел в неурочное время, марковцы прислушивались и по звуку безошибочно определяли, что произошло.
Это значило, что Агафопод бил в колокол или спьяну, или от душевной смуты, когда ему хотелось снова выпить. Вторые сутки Аренкау и Мартинсон поили его, уговаривая обвенчать старик Аренкау с Вуквуной, которая с отцом приехала на ярмарку. Сейгутегин сдерживал свое слово, он не хотел ссориться с Аренкау, да и породниться с ним для него было лестно и выгодно. Но было боязно ослушаться наказа попа Агафопода и отдать Вуквуну в жены Аренкау без его камлания. Вот почему Сейгутегин, чтобы не попасть впросак и сохранить с обоими хорошие отношения, все предоставил делать Аренкау, а тот излишне поторопился. Приехав в Марково, Аренкау, как обычно, поставил свои яранги на лучшем месте и пригласил к себе в гости Агафопода.
Спицын пришел охотно, с надеждой выпить. У него побаливала голова. Накануне он был в гостях у Черепахина. Аренкау приготовился к приходу гостя, набрав у Мартинсона побольше спиртного, и допустил просчет. Аренкау щедро подливал Спицыну в кружку ром. Потом попросил попа разрешить Сейгутегину отдать ему в жены Вуквуну. Агафопод уставился на него красными воспаленными глазами и, туго соображая, начал издалека:
– Новую жену хочешь?
Аренкау закивал, затряс своей редкой бороденкой, А морщинистое лицо превратилось в сплошную улыбку.
– Козел ты! – буркнул Агафопод и покорно вздохнул. – Язычник, что с тобой поделаешь. Женись. Погуляю у тебя на свадьбе. – Агафопод хотел запеть, но тут что-то вспомнил и с гневом уставился на жениха. Аренкау улыбнулся и, причмокивая, говорил:
– Ой, девка, хорошая девка, Вуквуна мне детишек будет рожать, ты крестить… – его глаза встретились с гневными глазами Агафопода, и Аренкау осекся. Он увидел, что лицо попа налилось кровью.
– Христианку Варвару за язычника? Да я ее крестил, а ты? Козел! – загремел во всю мощь своих легких Спицын. – Козел!
Агафопод схватил за грудь Аренкау, потряс его, отшвырнул в сторону и ушел из яранги. Аренкау был в отчаянии. Он хотел броситься следом за попом, но остановился. Сейчас уговаривать Агафопода было бесполезно. Аренкау задумался. Как же ему быть? Вуквуна должна стать его женой. Аренкау подумал о Мартинсоне. Американ доволен им. Торговля шла удачно, и посредничество Аренкау принесло Мартинсону немалые барыши.
Аренкау отправился к нему. Мартинсон согласился помочь своему агенту. Его забавляло заставить попа совершить богохульный поступок. Он пригласил к себе Агафопода и угостил так, что Агафопод заночевал у Мартинсона, не успев ни накричать, ни подраться. На рассвете он проснулся. У Агафопода страшно болела голова. Он рассчитывал, что Мартинсон даст опохмелиться. Американец хорошо знал повадки попа, поэтому утром он достал из шкафа бутылку и медленно стал наливать ром. Темно-золотистая струя рома приковала взгляд Агафопода. Наполнив, кружку, Мартинсон не подавал ее попу. Тот, удивленный непонятным поведением, приказчика, шагнул к столу, протянул руку к кружке, но Мартинсон отставил ее. Агафопод в отчаянии прошептал:
– За что душу мучениям ада подвергаешь?
– Почему Аренкау не хотите помочь жениться?
– О, боже! – Агафопод едва стоял на ногах. – Аренкау язычник, веры не христианской. Грех на душу не возьму… Сан мой не велит противные богу дела…
Мартинсон взял кружку и стал пить неторопливо, смакуя. Агафопод следил за ним широко раскрытыми глазами, Он был как в столбняке. Не успел Мартинсон сделать пару маленьких глотков, как Агафопод закричал:
