Текст книги "Пламя над тундрой"

Автор книги: Анатолий Вахов

– Ты думаешь о нем? – опять шепнула Нина Георгиевна, и Елена, поняв, что подруга догадывается о ее мыслях, в ответ, только кивнула. Нина Георгиевна загрустила: «Любит ли она?»

Нина Георгиевна посмотрела на Струкова, сидевшего по другую сторону столам и призналась себе, что она равнодушна к нему, хотя и полна благодарности. В сердце пустота. Одиночество. Елена любит…

– А не переброситься ли нам в картишки, господа? – предложил Бирич. По маленькой.

– Охотно. – потер руки Суздалев. – У меня такое предчувствие, что сегодня фортуна будет на моей стороне.

– Это мы посмотрим, – поднялся из-за стола Толстихин.

Задвигали стульями и перешли к карточному столу. Струков не принимал участия в игре. Он лениво следил за картами и прикидывал, как бы он поступил на месте того или иного игрока, Конечно, он не стал бы так блефовать, как Громов. Это безнадежно. Так и есть – опять Громов проиграл. Ему буквально не везло, зато банк за банком срывал старый Бирич. Он был в ударе.

– Не надоело смотреть? – подошел к Струкову мрачный Трифон. – По единой не согласитесь? – он кивнул в сторону выпивки. – Рому…

– С удовольствием, – откликнулся Струков. Они вернулись к обеденному столу. Принимая от Трифона рюмку, Струков кивнул на играющих: – Громову сегодня не везет. А ваш отец молодцом держится, из дает спуску.

– Пусть немного отыграется, – обсасывая ломтик лимона, ответил Трифон. – Не все же господину Громову брать жирные куши.

– Какие? – не понял Струков. – Что-то я не замечал.

– Не хитрите, мы же все свои… – погрозил пальцем с пьяной ухмылкой Трифон. – Вчера моего папахена пощелкали чуть-чуть. Ну, ничего, у него хватит. А сердит был здорово, когда домой пришел.

Струков насторожился. Трифон говорит о чем-то важном, чего он не знает. Струков уже сам наполнил рюмки и осторожно выведал у Трифона новость, которая потрясла его. Накануне Громов потребовал от Бирича уплатить сполна весь долг, о котором ему стало известно от Тренева. Павел Георгиевич был удивлен, так как считал, что у него с Громовым близкие отношения, но начальник уездного управления держался так официально и сухо, что коммерсант вынужден был сдаться. Правда, Громов пошел на уступки. Они договорились, что Бирич оплатит только половину долга прямо в руки Громова без расписки, что и было сделано в долларах и золотом.

– Губа не дура у Гро-о-мова, – покачиваясь, говорил Трифон. – Так и недели не пройдет, а он самым богатым человеком на Севере станет. Теперь по перышку с других коммерсантов, – Трифон пьяно икнул и, не в силах дальше продолжать, махнул рукой и потянулся за бутылкой.

Струков был ошарашен. Вот оно что! Громов за его спиной берет взятки, а сам лицемерно при всех сказал Треневу, что долгов с коммерсантов не будет взыскивать. Какой подлец! Струков чувствовал себя обойденным и, расстроившись, пил рюмку за рюмкой. Нина Георгиевна с большим трудом довела его до дому. Струков всю дорогу угрюмо молчал, пытался поймать ускользавшие от него мысли. Оказавшись дома, Струков ударил кулаком по столу:

– Все сволочи и воры! Думают Усташкина обмануть… Усташкин не даст себя в обиду!

– Какой Усташкин? – механически спросила Нина Георгиевна, наливая ему чашку кофе.

– Я! – Струков хлопнул себя по груди и развалился на стуле. – Я! Я соберу себе капитал и удеру отсюда к черту!

– О чем ты говоришь, Дима? Куда ты уедешь, зачем? А я? – Нина Георгиевна подошла к нему, думая, что он спьяна бредит.

– Ты? Со мной? – Струков уставился на нее и захихикал. – Ты… проститутка… пойдешь к чукче в ярангу! Ха-ха-ха! За мороженую рыбу…

Нина окаменела. Нет, это был не бред. Пьяный высказывает мысли трезвого. Значит, все было обманем! Женщина едва держалась на ногах. Она облокотилась о стол и с мольбой произнесла:

– Ты, Дима, шутишь, это неправда, это…

– А-а, не понравилось! – Струков наслаждался тем впечатлением, которое произвели на Нину Георгиевну его слова. С пьяным упорством и откровенностью он продолжал:

– Я тебя купил, я тебя и продам, тут продам! Ты смазливая, и дадут много, а Усташкину ты не пара!

Струков подошел к ней и схватил за плечо:

– Что-о ты думала, что я…

– Уйди, мразь! – Нина с силой оттолкнула его и бросилась в соседнюю комнатку.

Она лежала ничком на кровати и не чувствовала льющихся слез. «Что делать? Куда, к кому идти?» Никогда, казалось ей, она не была такой несчастной, как в этот час.

2

– Этого можно было ожидать, – сказал Мандриков, выслушав рассказ обескураженного Берзина о его последней поездке к оленеводам. – Люди привыкли, вернее, их приучили так вести обмен пушнины на товары. Иного они не знают, и то, что ты им рассказывал, для них пока звучит хорошей сказкой.

Август Мартынович привык к решительным действиям, хотел быть все время в бою, и кажущаяся медлительность их работы несколько угнетала его. Мандриков понимал его:

– Мне тоже осточертело торчать в этом складе. Но, пойми, людей-то сразу не убедишь, а тем более здешних, запуганных и прибитых жизнью. С ними надо говорить каждый день, каждый час, раздувать революционную искру в пламя.

– А разве мы каждый день бываем у шахтеров или у чукчей? – Берзин понимал, что они еще довольно редко бывали и на копях и в стойбищах.

– Ты прав, – согласился Мандриков. – И я об этом думал. Титов и Фесенко могут почти каждый день приносить нам новости. Они же слушают не только Владивосток. А мы с тобой будем писать листовки и передавать их на копи.

– Это дело! – оживился Берзин.

Они тут же составили первую листовку. Она вышла яркой, боевой. Куркутский с охотой согласился по ней провести беседу в стойбище. Но возникло затруднение с доставкой листовок на копи. Клещин не мог часто приезжать в Ново-Мариинск, чтобы не возбудить подозрения. Выход был найден неожиданно. Мандриков, возвращаясь вечером со склада, заметил на лимане упряжку. Она шла с копей. «Кто это может быть?» – заинтересовался Мандриков и, приглядевшись, узнал шагавшего у Нарт, груженных углем, Рыбина. Дождавшись его, Михаил Сергеевич приветливо поздоровался.

– А охота? Вы же собирались в тундру!

– Жена боится, что я заблужусь, да и Бесекерский дороговато за ружье заломил. Вот и приходится на подвозке угля подрабатывать. Слава богу, этой работы на всю зиму хватит.

– И часто вы на копях бываете? – Мандриков напряженно думал: а не посылать ли листовки на копи через Рыбина?

– Каждый день, если пурги нет.

– Устаете? – Михаил Сергеевич еще не знал, как же ему лучше поступить.

– Что делать! – вздохнул Рыбин. – Судьба наша такая. Не привыкать день-деньской спину гнуть.

– Должно здесь скоро все измениться, – бросил пробный камень Мандриков.

– Советы, думаете, придут? – на шепот перешел Рыбин и оглянулся. – Колчак разве не идет на Москву?

– Не верьте слухам, что распускают Громов и его люди. – Мандриков нахмурился. – Лгут они. Колчак отступает. Приходите ко мне вечерком на чашку чая, – сказал Мандриков на прощание. – Посидим, потолкуем…

Рыбин, соблюдая осторожность, пришел, когда уже было темно. Обида на Бесекерского не проходила. Кроме Мандрикова, у него, не было здесь знакомых, а так тянуло поговорить с кем-то, Обменяться мыслями.

Мандриков долго и убедительно рассказывал ему о советской власти, о Ленине, о неминуемой гибели белых. От Мандрикова Рыбин ушел с твердым убеждением, что Советы придут в Ново-Мариинск довольно скоро. Тогда он сможет лучше жить, а может быть, даже даром получит ружье и боеприпасы, начнет охотиться, разбогатеет, будет торговать. Эта мечта настолько сильно овладела им, что когда Мандриков попросил захватить на копи небольшой пакетик и передать его Булату, Рыбин охотно согласился.

Вернувшись домой, Рыбин не выдержал и вскрыл пакет. В нем была листовка. Придвинув поближе лампу, Рыбин, часто поглядывая на своих жену и детей, стал читать:

«Товарищи, шахтеры, люди труда! Вас обманывают уездные правители, что Колчак наступает на Москву! Не верьте! Это ложь! В Москве находится вождь мирового пролетариата и мировой революций Владимир Ильич Ленин! Красная Армия громит белых и интервентов. Уже освобождены от деникинцев 15 ноября Касторная, 16 ноября Курск. Красные бойцы и красные конники Буденного преследуют врага. Отступает и Колчак. Он цепляется за Дальний Восток, как утопающий за соломинку, но это не спасет его. И здесь будут Советы. Вас, товарищи шахтеры, заставляют для Колчака и американцев рубать уголь, заставляют голодать! Почему? Кто имеет на это право? Громов представляет незаконную власть. Законная власть – Советы! Готовьтесь ее поддержать и укрепить здесь! Готовьтесь к борьбе за лучшую, светлую долю, за…»

Рыбин испуганно сунул листовку в карман: на кровати зашевелилась жена. Убедившись, что жена спит, Рыбин до конца прочитал листовку и повторил ее последние слова: «Скоро красный флаг свободы будет реять над Ново-Мариинском!»

На следующий день листовка была уже у Булата, Вечером ее жадно читали шахтеры. Малинкин хотел взять ее, но один из шахтеров сунул ему под нос кукиш:

– Видел? А если побежишь к Щетинину, то вот этого отведаешь. – Кукиш превратился в огромный кулак…

Весь вечер Малинкин прислушивался к тому, о чем говорили шахтеры, и запоминал…

Все было постыло Елене Дмитриевне в доме Биричей. Она не находила себе места, стала раздражительна. Ее зеленые глаза были полны презрения и ненависти. Трифона она не замечала. Бирич терпеливо сносил поведение молодой женщины, Он был убежден, что она стала любовницей Свенсона, и сдерживал сына, когда тот стал оскорблять Елену:

– Раз не смог в руках бабу удержать, то руганью не исправишь!

– Я… я… ненавижу ее, – закричал, брызгая слюной, Трифон. – Я готов убить ее! В шею ее отсюда!

– Веди себя поприличнее. Я вижу, сидеть-тебе в Ново-Мариинске вредно. На днях поедешь в Усть-Белую, – тоном, не допускающим возражения, сказал Бирич.

– Зачем? – не понял отца Трифон, но поездка его заинтересовала. Она обещала разнообразие.

– В свое время узнаешь, – уклонился от ответа Бирич. – Готовься к дороге. Понадобится три-четыре упряжки, подбери получше.

– Хорошо, – покорно согласился сын.

Елена старалась как можно реже встречаться с Биричами. Она много гуляла, часто бывала у Нины Георгиевны. Она видела, что подруга убита горем, но не расспрашивала ее, а сказала:

– Не повезло нам, Нина, с мужьями.

Нина Георгиевна сделала жест, словно хотела возразить подруге, но та остановила ее.

– Не надо защищать их. Твой Струков не лучше моего Трифона. Они, офицеры, словно на одну колодку сделаны. Ни души, ни сердца. Живут какими-то мелочными интересами. Нет ни размаха, ни… Да что там говорить. Любить по-настоящему не могут. Все деньги, деньги, барыши…

Нина Георгиевна молчала. Права Елена, но разве от этого легче, разве, жизнь исправишь? Будущее пугало Нину Георгиевну. Оно казалось ей мрачным и страшным.

После того вечера Нина Георгиевна избегала мужа. Струков редко бывал дома, стал хмурым, неразговорчивым. Он не мог простить Громову, что тот не разделил с ним богатый куш, и намекнул управляющему об этом. Отношения между ними стали натянутыми. Громов подыскивал предлог, чтобы надолго удалить начальника милиции из Ново-Мариинска.

Как-то Громов вызвал Струкова к себе в кабинет. Здесь был и Стайн. По их лицам Струков понял, что произошло что-то необычное. Громов стоял у стола. Не приглашая Струкова сесть, он торжественно заговорил:

– Получен приказ генерала Розанова и полковника Фондерата создать во всех пунктах уезда отряды охраны общественного порядка. Отряды будут вооружены господином Стайном. Оружие для отрядов закупят местные коммерсанты.

– Захотят ли они? – Струков был несколько удивлен.

– Я уже говорил с мистером Биричем, – вмешался Стайн. – Он выразил согласие вооружить отряды в Марково, Ерополе.

«Как быстро освоился американец и держится как начальник», – подумал Струков с раздражением.

– Совершенно верно, мистер Стайн, – подтвердил Громов, – мы обяжем и всех других коммерсантов выкупить оружие для отрядов.

– А нужны ли они сейчас? – неосторожно высказал свое сомнение Струков. – Я не вижу…

– Вы многого не видите, господин начальник милиции, – едко сказал Громов. – Откровенно говоря, я разочарован в вас!

– Разве есть для этого основания? – Струков с вызовом посмотрел на Громова. Он был оскорблен.

– А вот извольте полюбоваться! – Громов схватил со стола небольшой листок и почти швырнул его Струкову. Тот поймал его, и достаточно было беглого взгляда, чтобы сразу же определить, что это большевистская прокламация. Громов продолжал с издевкой: – Могу сообщить, что это не единственная. Листовки там появляются чуть ли не каждый день. Кто их автор, кто их дает шахтерам?

Струков невольно пожал плечами и рассердился на себя за этот жест, выдававший его растерянность.

– Ничего не можете добиться от арестованных шахтеров! – повысил голос Громов.

– После Толстихина и Суздалева с ними бесполезно говорить, – защищался Струков. – Они же…

– Извольте немедленно, разыскать тех, кто пишет эти прокламации! – не слушал Струкова начальник уезда. – Найти, кто приезжает из поселка к шахтерам! И торопитесь! Через неделю с мистером Стайном поедете в Усть-Белую…

– Слушаюсь! – Струков был рад такому, повороту событий.

– Половину милиционеров перебросьте на копи, – отдавал распоряжения Громов. – Запретить шахтерам ходить в Ново-Мариинск, без разрешения милиции. Всех подозрительных задерживать, обыскивать! Введите строжайший контроль!

– О, да! Тут нужен порядок, большой порядок! – заговорил Стайн. – А радиостанция? Как быть, с радиостанцией?

– Уже все сделано, – важно произнес Громов. – Я вызывал Учватова. Неугодные нам сведения больше не просочатся в поселок.

– Очень хорошо, – улыбнулся Стайн. – Чем человек меньше знает, – тем он послушнее.

Струков, получив задание, козырнул, четко, по-военному, повернулся и вышел из управления. Он едва владел собой.

Стайн получил из Нома указание действовать по намеченному плану. Он вспомнил о Трифоне Бириче и Перепечко. Оба бывшие офицеры. Перепечко надо назначить командиром Ново-Мариинского отряда, а Трифона – его заместителем. Он приказал их вызвать. За ними послали Берзина.

Август Мартынович, занимаясь своими несложными обязанностями истопника, с утра обратил внимание на царившее в уездном управлении оживление, Сначала прибежал запыхавшийся Учватов и долго находился у Громова. Затем пришел Стайн. За ним – начальник милиции Струков. Теперь вот требуют Перепечко и молодого Бирича. Что все это значит?

Выйдя из управления, Берзин посмотрел на склад, в который перевезли оружие. Около склада спокойно прохаживался часовой. «К черту, больше ждать непогоды не будем! Сегодня же ночью надо взять оружие».

Он направился к дому Бирича, обдумывая подробности предстоящего боевого дела. У дверей коммерсанта Берзин остановился и осторожно постучал. На стук вышел Трифон. Берзин передал распоряжение Громова и ушел.

На ужин к Биричам был приглашен Перепечко. Елене хотелось быстрее уйти из-за стола. Ей были неприятны самодовольные лица мужа и его друзей. Но когда Трифон заговорил слишком громко и хвастливо, она невольно прислушалась:

– Наконец-то и мы понадобились, вспомнили о нас, – разглагольствовал Трифон, явно желая порисоваться перед строптивой женой. – Сами не могут порядки навести, распустили шантрапу!

– Еще как, – вторил ему Перепечко.

– Представь себе, отец, – обратился Трифон к Павлу Георгиевичу, – на копях появились большевистские листовки. По ночам приезжают к шахтерам агитаторы!

– Не может быть! – воскликнул Павел Георгиевич. В его голосе Послышались нотки беспокойства, Откуда им тут быть?

– Отсюда, из поселка, – постучал Трифон зажатым в кулаке ножом по столу. – Мало ли всякого сброда в эту навигацию понаехало.

– Это верно, – согласился Перепечко. – Но мы найдем этих большевиков и… – он посмотрел на Елену Дмитриевну и смолк. – Пардон. Что будет дальше с большевиками не для дамских ушек.

– Так вот, отец, – снова заговорил Трифон. – Нашему отряду поручено разыскать этих немецких агентов!

– Как же вы их найдете? – недоверчиво посмотрел на сына Бирич и засмеялся. – Или они свои фотокарточки вам прислали?

– Есть кое-какие приметы, – похвастался Трифон. – Один агитатор старик уже. Второй – молодой, с усами.

Елена Дмитриевна вздрогнула. Мысли были тревожные, бежали быстро: «Боже, это ведь о нем говорят». Елена Дмитриевна вспомнила, как в склад к молодому приказчику, когда она была у него с Ниной Георгиевной, вошел старый человек, и она догадалась, что это его знакомый. Как они переглянулись. «Неужели они большевики? – в смятении думала она. – Значит, им грозит опасность. Их могут арестовать. И кто? Трифон. Он говорит, что у молодого черные усы. Ну да, у Сергея Евстафьевича усы черные…» И чем больше думала Елена Дмитриевна, тем сильнее в ней крепла убежденность, что речь идет о приказчике.

Женщина с трудом заставила себя слушать разглагольствования мужа:

– Теперь на копи ни одна душа не проникнет без разрешения. И сюда не сунется шахтер. Сразу же угодят в каталажку. Уж я об этом позабочусь.

– А ты не забыл, что тебе надо в Усть-Белую? – напомнил отец.

– Стайн сказал, что я поеду вместе с ним, когда наведем порядок здесь и всех большевиков фюйть! – Трифон присвистнул. – Под ледок пустим плавать! Ха-ха-ха!

Елена Дмитриевна встала. Она не могла больше, находиться за столом. Тревога за полюбившегося ей человека торопила ее:

– Немного пройдусь по воздуху: голова болит.

– Смотри, чтобы большевики тебя не сцапали, – крикнул ей вслед Трифон. – У них жены общие… Ха-ха-ха!

Засмеялся и Перепечко, улыбнулся старый Бирич.

Елена вошла в спальню и, настороженно прислушиваясь к шуму в столовой, на клочке бумаги написала несколько строк. Рука дрожала, буквы прыгали. В столовой кто-то встал, отодвинул стул. Женщина вздрогнула, скомкала записку и спрятала на груди, прислушалась, В столовой по-прежнему пировали. Взяв Блэка, Елена прошла на кухню, где старая кухарка мыла посуду.

– Груня! – шепотом позвала Елена кухарку. – Помоги мне.

– Чтой-то? – женщина рукой отодвинула со лба прядь черных волос и вопросительно посмотрела на хозяйку.

– Пойдем со мной, – тихо, оглядываясь на столовую, говорила Елена. – Записку передашь господину Безрукову…

– Постоялец Клещиных? – переспросила Груня, пряча улыбку.

Елена Дмитриевна не знала, что в поселке уже пополз слух, что молодая Биричиха зачастила к новому приказчику. Вот почему просьба Елены не была для Груни неожиданной. Груня перестала мыть посуду и вытерла красные от горячей воды руки.

– Господин может кликнуть, Павел Георгиевич.

– Мы быстро, – обрадовалась Елена согласию Груни и поторопила ее: – Одевайся.

Елена почти бежала по темной морозной улице и тащила за собой Груню.

Она совершенно забыла об осторожности и думала о человеке, на которого может обрушиться беда. А она же его любит. Только сейчас Елена это глубоко ощутила. Вот и домик Клещина. Окно освещено. Елена нетерпеливо подтолкнула Груню, сунув ей записку:

– Иди!

Женщина пошла к домику, и Елена с необыкновенным волнением прислушивалась к скрипу снега под ее шагами. Затем она услышала, как Груня осторожно постучала, потом что-то тихо сказала. Раздался негромкий скрип ржавых петель, и все стихло, Елена не могла спокойно стоять на месте. Она старалась угадать, что происходит в домике Клещина…

…Несмотря на поздний час, Берзин и Мандриков не спали. Их тревога нарастала. Прошедший день еще раз подтвердил, что колчаковцы что-то затевают.

К вечеру на копи уехали милиционеры со Струковым и до сих пор не вернулись. Что там происходит? Почему нет Рыбина, который должен привезти записку от Булата и взять новую листовку? Почему никто не идет с радиостанций? Что-то случилось. Рождались разные догадки, но они только усиливали тревогу. Неизвестность тяжело угнетала. Чтобы как-то отвлечься, Мандриков открыл книгу, глаза скользили по строчкам, но он не понимал их, смысла.

– Не кажется ли тебе, Август, что мы сейчас словно на маленькой, скале среди океана и не знаем, с какой стороны хлестнет волна, чтобы смыть нас?

– Нет, не кажется, – сухо ответил Берзин. Он протирал браунинг и с насмешкой добавил: – Даже несмотря на то, что ты так красиво сказал…

– Не сердись, – попросил Мандриков, – этого еще не хватало. И так на душе неважно. Хочешь, я прочту что-нибудь? Например, сонет хороший?

– Давай! – Август одобрительно кивнул.

Мандриков взял один из томов собрания сочинений Шекспира в коричневом кожаном переплете, неизвестно как оказавшегося на складе. Оттуда его и принес Мандриков. Он разгладил глянцевые страницы, кашлянул и начал декламировать:

 
Измучась всем, я умереть хочу.
Тоска смотреть, как мается бедняк,
И как шутя живется богачу,
И доверять, и попадать впросак,
 
 
И наблюдать, как наглость лезет в свет,
И честь девичья катится ко дну,
И знать, что ходу совершенствам нет,
И видеть мощь у немощи в плену,
 
 
И вспоминать, что мысли замкнут рот,
И разум сносит глупости хулу,
И прямодушье простотой слывет,
И доброта прислуживает злу.
 

Мандриков замолк и перевел дыхание, взглянул на Августа:

– Ну как?

– Даже твое чтение не могло испортить впечатления, – улыбнулся Берзин. – Замечательные стихи. Только вот не нравится мне первая строка. Как там? Прочти-ка ее.

– «Измучась всем, я умереть хочу», – прочитал Мандриков.

– Плохая, – убежденно произнес Берзин. – Что за смирение, за покорность, за бегство. Не умереть, а бороться и изменять надо то, на что с тоской смотрит этот Вильям. – Берзин улыбался. – И что такое: «Измучась?» Значит, уже сдался?

– Это же написано триста лет назад, – уточнил Мандриков, но Берзин продолжал свою мысль:

– Злоба и подлость не уступят без борьбы доброте и честности. Пока куются мечи, пока богатые угнетают бедных, борьба будет продолжаться. Борьба не на жизнь, а на смерть!

– Здесь колчаковцы тоже без борьбы не отступят, – заметил Мандриков. – Что же все-таки они замыслили?

– Не будем гадать на кофейной гуще. – Берзин собрал браунинг и, проверяя, щелкнул курком. – Хороша вещь. Так вот! Как это говорится: утро вечера мудренее.

Август был спокоен, во всяком случае он так выглядел.

– Вот именно – мудренее. А не думаешь ли ты, что ночью… – начал Михаил Сергеевич, но Август перебил его:

– Что бы ни случилось, не пойдешь же ты сейчас прятаться в тундру или к Волтеру! В поселке даже иголке трудно затеряться. Ложись спать.

– Я еще почитаю, – мотнул головой Мандриков и, наугад открыв книгу в новом месте, погрузился в чтение «Макбет».

Он так увлекся трагедией, что забыл об окружающем. Сила слов захватила его. Несколько раз он перечитал и подчеркнул карандашом поправившуюся ему строку: «Непрочен дом, что на крови заложен».

– Хорошо сказано.

Негромкий стук в дверь оторвал его от книги. Мандриков автоматически потянулся к лампе и прикрутил фитиль. Комната погрузилась в полумрак. Мандриков поднялся с табуретки и разбудил Августа. Берзин вскочил с кровати и негромко сказал:

– Живым не даваться, – в руках его появился браунинг.

– Убери револьвер, – рассердился Мандриков. – Твоя жизнь нужна революции. Если пришли за нами – пусть берут. Товарищи уже знают, что делать, – повелительно сказал Мандриков.

Стук повторился. Мандриков посмотрел на Августа и пошел к двери. Проснулась жена Клещина. Август сунул револьвер под подоконник. Михаил Сергеевич подошел к двери:

– Кто?

– Вам записка, – ответил женский голос.

«Старый прием», – Мандриков откинул крючок и распахнул дверь, ожидая колчаковцев. На пороге появилась Груня. Мандриков смотрел на незнакомую женщину с удивлением. «Что ей надо?» Груня закрыла дверь. Он заглянул ей за плечо, все еще ожидая увидеть милиционеров, винтовки, но там была темнота.

– Тебе, читай! – сказала она и протянула ему записку.

Михаил Сергеевич с недоумением взял маленький квадратик бумаги, поднес к лампе и быстро прочитал: «Мне нужно с вами поговорить немедленно. Вам грозит опасность. Выйдите. Я жду. Записку уничтожьте». Подписи не было, но Михаил Сергеевич догадался, кто автор записки. Он был взволнован и быстро спросил Груню.

– Где она?.. – и тут же подумал: «А не ловушка ли это?»

– Иди, ждет она. – Груня потопталась у двери. – Чего стоишь? – И, словно догадываясь, о чем думает Мандриков, добавила – Одна она, с Блэком.

Мандриков посмотрел на Берзина. Тот не произнес ни слова, лишь нахмурился. Он знал об увлечении Мандрикова и осуждал его. Виновато посмотрев на друга, Михаил Сергеевич набросил тужурку и вышел следом за Груней. В темноте казалось, что снег скрипит громче обычного, мороз крепче и злее, а со всех сторон следят чьи-то глаза. Он увидел Чернец. Она стояла с собакой. Блэк едва слышно заворчал.

– Привела! Вот он. Я побегу. – Груня еще не успела отойти, как Елена Дмитриевна бросилась к Мандрикову.

– Пришел. – Она прижалась к нему и снова прошептала: – Пришел.

Михаил Сергеевич крепко обнял ее…

Елена взволнованно рассказала Мандрикову все, что узнала за столом. И чем больше он слушал ее, тем сильнее росло его подозрение. Провокация? Когда же она стала умолять его спасти себя, куда-то бежать, он перебил ее:

– Я вас не понимаю. Вы, очевидно, меня принимаете за кого-то другого. При чем тут я, какие-то листовки, большевики, агитаторы на копях?

– Ах, Сережа, – с отчаянием произнесла Елена Дмитриевна, чувствуя, что Мандриков отдаляется от нее, не доверяет ей. – Неужели ты не веришь мне? Я же люблю тебя! Вот видишь, я сама первая об этом тебе говорю! Я ненавижу Трифона, ненавижу всех их! – Елена говорила быстро и страстно. – Я не обманываю тебя!

Михаил Сергеевич уже не сомневался в ее искренности, но почему она убеждена, что он большевик, что листовки, выступление среди шахтеров дело его рук. Почему? Откуда она знает? Чем он себя выдал? Неужели он, Август и Новиков раскрыты? Кому удалось напасть на их след?

– Никто не знает, что ты большевик, – говорила Елена, крепко сжимая руку Мандрикова, точно боялась, что он не дослушает ее и уйдет. – Никто не знает. Так Трифон говорил. Они собираются только искать. Им приказал Громов и американец Стайн. А я сама о тебе догадалась. Сердце подсказало. – Елена приблизила свое лицо, обняла Мандрикова и поцеловала.

– Ты не беспокойся, не тревожься. Я все, все, что услышу, узнаю от них, – буду тебе передавать. Хочешь? – В ее голосе было столько волнения за него, любви и желания помочь, что Мандриков хотел снова обнять ее, но тут же подумал, что это равносильно признанию справедливости догадок Елены. Он с трудом отстранил от себя женщину и через силу сказал:

– Ты ошиблась… Лена… ошиблась. Я не большевик, а того старика я не знаю. Так, шапочное знакомство.

– Ну, ладно, ладно, – торопливо согласилась Елена Дмитриевна, видя, что ее упорство может только повредить им. – Я ошиблась, ну и хорошо. Ну, прости, поцелуй. Я должна бежать домой…

Мандриков был в смятении. И когда вернулся, он все рассказал Августу.

– Надо было этого ожидать от колчаковцев, – рассудительно говорил Берзин, ничем не выдавая своего волнения. – Это вполне закономерно: листовки появились, на копях бывают агитаторы.

– Что же мы должны делать? – вырвалось у Мандрикова.

– Разумнее всего лечь спать, – Берзин взбил подушку. – Утром будем решать.

Новости, принесенные Еленой, удивили Берзина куда меньше, чем ожидал Мандриков. Михаил Сергеевич погасил лампу. Они долго не могли уснуть, молчали, пока Август не решился:

– Эта северная Магдалина развлекается от скуки или любит тебя?

Мандриков молчал. Берзин снова спросил:

– А ты?

– Да, люблю. – Мандрикову трудно было произнести это короткое слово. Он понимал, что Август не одобряет его отношений с Еленой и даже презирает, но что он может сделать с собой? Он Любит Елену. Но она же жена белогвардейского офицера! Михаил Сергеевич как будто увидел Елену перед собой, ее зеленые глаза, вспомнил ее горячие губы. Он еще чувствовал их прикосновение. Мандриков мучился. Он любит жену врага! Но как ни старался Мандриков плохо думать о Елене, убедить себя в том, что эта любовь ненужная и опасная, он был не в силах отказаться от Елены. Он любил ее, полюбил впервые по-настоящему, глубоко и сильно.

– Плохо это, – после долгого молчания резко, точно рубанул шашкой, сказал Берзин. – Понимаешь ты, что плохо?

Мандриков молчал…

Утром в склад к Мандрикову вошла жена Титова и сказала, что ее муж и Фесенко уйти с радиостанции не могут. Учватов запретил. За ними, кажется, установлена слежка.

После полудня появился испуганный Рыбин. Он торопливо сказал:

– Ночевал на копях. Приехали колчаковцы и запретили шахтерам ходить в Ново-Мариинск. Всех обыскали, но ничего не нашли. Меня тоже обыскивали, но я листовку еще утром передал Булату. Боюсь я возить листовки. Поймают, а у меня дети… жена…

Рыбина била нервная дрожь. Мандриков успокоил его:

– Хорошо, не будешь больше листовки передавать. Несколько успокоенный, Рыбин ушел. Мандриков, отпуская товары, механически отвечая покупателям, искал выход – как быть. Нет, нельзя отступать перед колчаковцами. Надо немедленно менять тактику.

3

Прошла неделя, и наступило воскресенье. Стайн был доволен. За эти дни он успел сделать столько, что умело составленная для Томаса в Ном радиотелеграмма выглядела, как рапорт об одержанной победе. А разве это не так? Невзрачное лицо Сэма порозовело не только от мороза, но и от самодовольства. Взгляд бесцветных глаз как бы потеплел. Стайн стоял с Громовым и Макляреном на крыльце управления и наблюдал, как отряд охраны общественного порядка марширует по утоптанному снегу на реке Казачке. Около тридцати человек – мелкие коммерсанты, охотники, приказчики, в том числе Мандриков и Фесенко, по приказу Громова зачисленные в отряд, – шагали под командой Перепечко. Его заместитель Трифон Бирич стоял у крыльца. Перепечко, наслаждаясь своей властью, старался оправдать доверие начальства. Преувеличенно громко, очевидно подражая своему бывшему командиру, Перепечко командовал:

– Левой, левой! Ать-два, ать-два!

Его голос так и гремел над замерзшей рекой.

Жители поселка сбежались поглазеть на необычное зрелище. Мальчишки, повизгивая от восторга, старательно шагали за отрядом.

– Кругом! – подал новую команду Перепечко.

«Новобранцы» поворачивались вразнобой, кто через левое, кто через правое плечо, мешая и толкая друг друга. Перепечко, красный от натуги, со злыми глазами бегал вокруг своих неуклюжих солдат и материл их на чем свет стоит. Потом снова приказал:

– Шагом а-р-рш-ш!

Теперь он не решался поворачивать отряд, чтобы не осрамиться перед начальством, и, когда отряд оказался против управления, остановил его.

Передняя шеренга стала, но задние ряды, не расслышав команды, продолжали шагать. Отряд превратился в толпу, вооруженную новенькими винчестерами.

Громов криво улыбнулся и сказал Стайну: