Текст книги "Пламя над тундрой"
Автор книги: Анатолий Вахов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 26 страниц)
Пассажиры с палубы расходились по пароходу. Оставив жену в удобной двухместной каюте, начальник милиции спустился по трапу в третий класс и здесь, среди толчеи, в дальнем углу разыскал своих милиционеров. Большинство из них, перепившись, уже спало. Старший милиционер, человек лет сорока с «Георгием» на груди, при виде Струкова нетвердо поднялся на ноги, но Струков усадил его и спросил:
– Оружие где?
– Под замком, старшему помощнику – капитана сдал. – Милиционер облизал узкие сухие губы. – Выпили малость, ваше благородие. Далеко едем-то.
– Хорошо, хорошо, – Струков был доволен распорядительностью своего помощника. – Кажется, Крючков фамилия?
– Так точно, – вновь поднялся тот на ноги и качнулся. – Крючков Иван Иустинович.
– Ну, следи тут за порядком, Завтра зайду, – Струков вернулся на палубу. Бухта Золотой Рог осталась позади, уже миновали маяк и острова Скрыплева. «Томск» вышел в залив Петра Великого. Ветер заметно посвежел. У носа шумели в белых отвалах разрезанные форштевнем волны…
Струков почувствовал холодок океанского ветра и направился в каюту. Нина Георгиевна спала на диване, прижавшись к подушке, мокрой от слез, но лицо было спокойным, как у человека, отдыхающего после долгого тяжелого пути. Весь облик женщины выражал такую доверчивость и беспомощность, что Струков был растроган. Он осторожно, чтобы не разбудить Нину Георгиевну, снял с крючка шинель и вышел из каюты, тихо прикрыв дверь.
2
Уткнувшись острым подбородком в соболиный воротник шубы, Бесекерский тонкими сухими пальцами перебирал редкую седую бородку и из-под бровей наблюдал за купцами. В кабинете Москвина было тесно. Чем ближе подходил день приезда нового начальника уездного управления, тем беспокойнее чувствовали себя торговцы. У каждого были за душой грешки, но всех связывали общие дела, прежде всего – государственные продовольственные склады и Советы. В ноябре 1917 года в Ново-Мариинск пришла радиограмма о свершившейся Октябрьской революции, от испуга поторопились они создать «советскую власть» в уезде, хотя в ней ничего советского, кроме названия, не было. Поверит ли им новый начальник уезда Громов, не станет ли чинить расправу?
Когда в Ново-Мариинск пришла телеграмма об отречении Николая Второго и создании Временного правительства, спекулянты и рыбопромышленники – коммерсанты – с иконами прошли через весь поселок и взяли под домашний арест представителей царской власти Царьгородцева и Диценко. Создали Анадырский «комитет общественной безопасности», в который с большим желанием вошли торговцы Иван Тренев, Михаил Сукрышев.
Бесекерский, затаив в глазах злорадную улыбку, посмотрел на незадачливых комитетчиков. Михаил Сукрышев – толстенький молодой купчик, лицо которого то бледнело, то вспыхивало, мял в руках пыжиковую шапку и чуть ли не с мольбой, заискивающе смотрел в лица коммерсантов. Иван Тренев, в потертой кухлянке с откинутым на спину капюшоном походил на дьячка своими длинными жирными волосами, висевшими вдоль лица. Но беспокойства в нем не чувствовалось.
«Этот себя в обиду не даст, – подумал Бесекерский. – Всех продаст, а сам сухим выйдет из воды».
Тренев появился в уезде оборванным, голодным бродягой. Но не прошло и пяти лет, а он уже в первые коммерсанты пытается пролезть. Хотя и ходит в оборванной кухлянке, а мошна уже тугая. Неохотно крупные торговцы теснились, чтобы дать место новому конкуренту, всячески придерживали Тренева. Это злило Тренева, который мечтал стать на одну ногу с Биричем, Бесекерским, Караевым и другими. Всеми путями, всеми средствами стремился Тренев к своей цели. Вот почему он охотно и пошел в «комитет общественной безопасности», стремился стать нужным, своим человеком для Биричей и Бесекерских, Свенсона. По их совету уговорил он других членов комитета повысить цены на пушнину, которую подготовили для вывоза, а также на мех, который принимался в государственный экономический склад от купцов. Барыши коммерсанты получили большие. У Тренева все записано. Он знает, кто и сколько заработал на этом, и записи хранит в надежном месте. Правда, в них нет отметки о его доходах, и никто никогда о них не узнает. При необходимости он не только подскажет новой власти, сколько с коммерсантов налога взять, но и покажет, сколько они с государственных продовольственных складов товаров растащили.
Вот почему был спокоен Тренев, чувствуя себя в безопасности. Спасая себя, коммерсанты не дадут и его в обиду. А усталым он выглядел из-за спора, который только что утих в управлении. Коммерсанты спорили о том, как встретить Громова и других представителей власти. Одни – как Бирич и Бесекерский – предлагали вежливо встретить на берегу, проводить в отведенные квартиры, и только. Они размышляли так: власти стали часто меняться. Заведи с одной дружбу, близкие отношения, а она – раз, и свергнута, пришла новая, от которой за прежнюю дружбу могут быть неприятности. Ведь недолго просуществовал «комитет общественной безопасности». В июле 1917 года приехал комиссар Временного правительства Сосновский. Притихли купцы, тревожно стало на душе, но комиссар оказался болтуном, любителем митингов, а не дела. Позакрывал продовольственные склады, и этим воспользовался Свенсон, еще шире развернул свою торговлю. Недолго провластвовал Сосновский, требовавший, чтобы по воскресеньям носили красные повязки на рукавах в честь Февральской революции. С первой же навигацией он уехал.
В ноябре коммерсанты создали Советы, и в них вошли те же люди, что были в «комитете безопасности». Купцы никогда не чувствовали себя так свободно, как в это время. Цены на пушнину устанавливали по своему желанию, товары из государственных складов брали без всякой оплаты. Начавшим роптать охотникам, рыбакам, шахтерам говорили, что советская власть так велит делать, чтобы довести войну до победного конца. Все декреты и распоряжения советской власти, которые Учватов принимал по радио, прочитывались коммерсантами втайне и уничтожались, а на запросы из центра сочинялись такие ответы, которые создавали впечатление, что на Чукотке действует настоящая пролетарская власть.
Когда же Учватов принес телеграмму о том, что образовалось колчаковское правительство, страх сковал членов Совета. Ситуация сложилась нелепая – коммерсанты попали в большевики. Несколько дней царило смятение, пока наконец Тренев не предложил Советы заменить просто поселковым управлением, и его председателем избрали спившегося прапорщика царской армии Москвина, Он вместе с бывшими офицерами Перепечко и Трифоном Биричем пьянствовал, а Тренев и Сукрышев по-прежнему вершили дела. Они получали распоряжения Омского правителя, отвечали на них, становясь как бы его представителями на Чукотке. Но вот приезжают новые начальники.
Сукрышев, Тренев и другие настаивали на торжественной встрече, на обильном угощении Громова и его спутников. Члены управления были уверены, что колчаковская власть при помощи интервентов станет постоянной и законной.
Одутловатый Москвин с красными от перепоя глазами хрипло спросил:
– Так как же, господа, решим?
– Хлебом-солью никого не обидишь, – в наступившей тишине произнес Бесекерский. – Нажарим, наварим, по-русски от сердца угостим дорогих гостей. А там видно будет…
Предложение старого купца было встречено шумным одобрением.
Бирич с негодованием метнул на Бесекерского взгляд: «Обхитрил, старая лиса», но сам улыбнулся и громко, чтобы все слышали, произнес:
– Прав Исидор Осипович, прав. Встретим по-нашему, по-купечески. Власть-то законная, наша. Давно мы о ней соскучились. Не зазорно долгожданных попотчевать, правду-матку рассказать, обиды выложить.
Кто не знал Павла Георгиевича Бирича, тот бы в эту минуту, смотря на него, поднявшегося во весь свой богатырский рост, с легкой улыбкой и приветливо осматривавшего собравшихся, был бы убежден, что он говорит искренне. Но его хорошо знали коммерсанты.
Старый Бирич вовремя спохватился, но каждый подумал, что при случае, если это послужит выгоде, можно будет и намекнуть Громову о том, как колебался Бирич. Купцы завидовали Баричу, барышам, дружбе со Свенсоном и готовы были поэтому причинить ему неприятность, как и любому другому конкуренту. Не было среди этих людей ни одного, который бы питал к другому дружбу, доверие. Каждый прикидывал, как извлечь пользу от приезда Громова. Москвин, испытывая отчаянное желание похмелиться, закрыл собрание:
– Точка, – он шлепнул по столу ладонью, встал. – На этом и решили. Уж вы, господа-купцы, не поскупитесь. Покажите господину Громову, всем, кто с ним прибудет, широту свою, гостеприимство. – А про себя подумал: «Гульну славно».
– О чем речь! В грязь лицом не ударим! – зашумели купцы, и каждый прикидывал, как обойти другого, завести близкие отношения с новым начальством, шепнуть кое-что о других коммерсантах, прежде чем они шепнут о тебе.
Москвин предупредил:
– С делами не лезть сразу, а то себе же напортите… – Он облизал воспаленные губы.
Глянув на него, старый Бирич подумал о чем-то своем и подозвал сына.
– Пригласи на обед господина Москвина.
Трифон, такой же высокий, как и отец, с густыми, чуть волнистыми волосами и красивым южным, слегка уже помятым лицом, вопросительно поднял крутые над выпуклыми глазами черные брови. Он знал, что отец не любил гостей, которые не могли быть ему полезными. Москвин может быть только собутыльником и обязательно напьется, чего отец не терпел.
Старый Бирич так же тихо, чтобы не слышали окружающие, повторил:
– Приведешь, чтобы меньше глаз видело.
– Хорошо, отец. – Трифон отошел к низкорослому Перепечко, который говорил с Москвиным, и услышал слова последнего:
– Башка трещит, как переспелый арбуз.
– Куда пойдем? – Перепечко, с плоским лицом, на котором торчал сизый от пьянства маленький носик, дрожащими руками достал портсигар. – Эх, рому бы сейчас настоящего.
– За чем же дело? – Трифон взял предложенную сигарету. – Пошли к нам. Отец угощает.
– Тогда выпивон будет знатный, – обрадовался Перепечко.
Купцы гурьбой вывалили из поселкового управления. Было часа три дня, а уже заметно надвигался вечер. С лимана дул пронизывающий ветер.
Коммерсанты запахивали шубы, натягивали малахаи и прятали лица от мелких колючих брызг, которые нес ветер с беспокойного, потемневшего лимана. По двое, по трое, группами они шли мимо трехклассной школы и не замечали, что из-за потускневшего стекла крайнего окна за ними наблюдают моторист радиостанции Игнат Фесенко и учитель Михаил Петрович Куркутский.
– Что-то очень веселые! – проговорил Фесенко. – Тренев-то с Сукрышевым как заливаются.
– Договорились, как охотников лучше обирать. – Куркутский отвернулся от окна и стал перекладывать на столе тетради. Занятия в школе уже кончились, и ученики разбежались по домам. Фесенко зашел к Куркутскому, к единственному из учителей, который жил при школе. Приземистый, как все чуванцы, с нешироким разрезом умных внимательных глаз, Михаил Петрович хорошо говорил по-русски. Он долго жил во Владивостоке и на Камчатке. – Сколько бы охотник ни принес пушной рухляди, все равно он в долгах, все равно живет впроголодь. Так плохо, как сейчас, никогда здесь не было. Очень плохо, – закончил он глухо.
– Скоро будет иначе, лучше. – Игнат начал по привычке наматывать на палец прядь волос.
– Это с приездом Громова? – Куркутский иронически посмотрел на моториста.
– Слушайте, Михаил Петрович, – Фесенко готов был вспыхнуть. – Вы знаете, о чем я говорю, и еще раз спрашиваю: будете вы с нами?
– С кем – с вами? – уже сердито переспросил Куркутский и перестал перекладывать тетради, требовательно уставился в глаза Игната. – Скажите мне, кто это «вы»? Четвертый раз вы приходите ко мне, рассказываете о новостях, которые узнаете на телеграфе, просите меня, чтобы я шел к береговым чукчам, в семьи рыбаков и каюров и объяснял им, что наступит время, и здесь будет настоящая советская власть, и жизнь станет у них хорошей, сытной… Кто мне поверит? Тут уже были «советы». У охотников они стали скупать пушнину по низким ценам, а на товары цены повысили. Кто из охотников, рыбаков мечтает о таких советах?
– Надо объяснить, что их обманули, – Фесенко вскочил из-за стола и энергично взмахнул рукой, разрубил воздух: – Это была не советская власть, а черт знает что! Советская власть – это власть трудящихся!
– Вот вы сами и объясните, – предложил Куркутский. – Он достал с полки шахматы.
– Но я же не знаю чукотского языка! – вскипел Фесенко, чувствуя свое бессилие перед этим удивительно уравновешенным, спокойным человеком.
…Игнат, как ему посоветовал Булат, пришел к Куркутскому и передал привет от шахтеров.
Михаил Петрович поблагодарил, но не спросил, почему ему шлют привет и кто именно. Фесенко помялся и сообщил, что в Ново-Мариинск едет новое колчаковское начальство, но и это известие учитель принял ровно, как само собой разумеющееся, не задал ни одного вопроса. Фесенко ушел от него обескураженный, хотя на прощание Куркутский пригласил его:
– Заходите. В шахматы сыграем!
…И вот в четвертый раз сидит в тесной низкой комнате учителя Фесенко, а дело не сдвинулось ни на шаг. В чем дело? Или, – быть может, Игнат говорит не то, что следует?
Куркутский расставил шахматные фигуры, вырезанные из моржового клыка.
– Сегодня вы играете черными.
Фесенко хотел еще что-то сказать, но безнадежно махнул рукой и сел.
– Ваш ход. – И не удержался: – Почему вы отмалчиваетесь, не хотите согласиться со мной?
Куркутский сделал ход, раскурил трубку. Лицо его было непроницаемо, но в узких глазах читалась напряженная работа мысли. Что он мог ответить мотористу? Уже в первый приход Фесенко учитель понял, что это не провокация, что он выполняет чье-то поручение, но опасался что-либо делать, хотя и соглашался про себя с его предложениями и доводами. Неудача на шахтах охладила его.
Куркутский был в затруднении. Приход Фесенко, его откровенные разговоры радовали Михаила Петровича. Наконец-то у него нашелся единомышленник, даже много их, судя по намекам Игната. И сам он горел желанием что-то делать большое, нужное для людей родного края, мечтал о советской власти на родной Чукотке, о свободе для таких же, как он, чуванцев и чукчей. Ему ведь повезло; хотя и с большим трудом, а стал учителем. Куркутский на мгновение прикрыл глаза, вспомнив, сколько унижений пришлось ему вытерпеть в семинарии из-за того, что он инородец, что должен благодарить царя и бога за образование. Почему? У Куркутского нервно дрогнуло лицо. Надо что-то делать, чтобы его народ не испытывал таких унижений.
Он передвинул своего ферзя и сказал:
– Шах королю!
– Поймал-таки, – крутнул головой Игнат, который увлекся игрой. – А я-то тебе приготовил сюрприз, да опоздал. Сдаюсь!
Куркутский взял фигуру коня и, внимательно рассматривая ее, рассказал Фесенко о своих сомнениях, думах. Игнат от неожиданной откровенности учителя растерялся и не знал, что ответить, но все же попытался:
– Надо рассказать о Ленине, ну и… – Игнат запнулся, чувствуя свою беспомощность, и пообещал: – Я спрошу у товарищей…
– Хорошо, – Куркутский стал расставлять фигуры для новой партии. – Я буду ждать, и скажи своим товарищам, что я с вами.
– Молодец, – просиял Игнат. – Давно бы так!
Возвращался Фесенко домой поздно. Он жил вместе с семьей Титовых в домике около радиостанции. Шумел лиман, дул холодный осенний ветер. Проходя мимо дома Биричей с ярко освещенными окнами, он услышал залихватскую песню. Бездушный граммофонный женский голос верещал:
Гай-да тройка, снег пушистый,
Ночь морозная кругом…
Веселье в доме коммерсанта было в самом разгаре. Старый Бирич щедро угощал Москвина и Перепечко. Он непрерывно подливал им в бокалы ром, в то же время зорко следил за своим сыном. Едва Трифон брался за рюмку, как отец, сидевший рядом, толкал его ногой и строгим взглядом приказывал не пить.
За ними с насмешкой наблюдала Елена Дмитриевна. Ее зеленые глаза были полны презрения и скуки. Облокотившись о стол, она лениво бросала куски ветчины Блэку, сидевшему у ее ног. Собака щелкала большими челюстями с металлическим звуком, словно захлопывала капкан. При этом Москвин, у которого голова все больше и больше свешивалась на грудь, вздрагивал, открывал полусонные глаза и брался за бокал:
– За ваше… наше здоровье.
– Ур-ра! – громко рявкал Перепечко и, расплескивая вино, начинал дирижировать полной рюмкой, подпевать граммофону:
Светит месяц серебристый.
Мчится парочка вдвоем.
Он потянулся к Елене Дмитриевне и, заговорщически подмигивая, заговорил пьяным громким шепотом:
– Нам бы с вами тройку, Елена Дмитриевна. Да нет ее здесь. Собаки, нарты… Мороз есть… Месяц есть… а тройки нет. Парочка есть. Вы с Трифоном Павловичем… Вот он, счастливец…
Перепечко медленно повернулся и ткнул в него пальцем:
– Пей, Трифон, за жену свою красавицу… ур-ра!
Взгляды Елены Дмитриевны и Трифона встретились: холодный, снисходительно-презрительный – у нее и просительный, умоляющий – у Трифона… Молодой Бирич залюбовался женой. Какая она необычная… Вызывающая красота, рыжеватые брови и зеленые глаза, фигура, затянутая в муаровое вечернее платье. Она его жена и в то же время чужая. Как, почему он потерял ее? Да ее ли одну? Он все потерял, как и Перепечко. У того большевики забрали поместье отца, у него же ничего, так почему же он чувствует себя опустошенным, никчемным человеком, у которого нет ничего и никакой цели?.. Почему? Отец виноват! Трифон искоса взглянул на занятого едой отца, на его крупное спокойное лицо и почувствовал себя таким маленьким, ничтожным. Где-то в глубине шевельнулась обида на отца. По его настоянию он снял погоны, приехал в Ново-Мариинск, привез с собой Елену, думал, что будет счастлив…
Не обращая внимания на предостерегающее покашливание отца, Трифон залпом опорожнил рюмку. Только это и осталось в жизни. Нет! Надо стать богатым, самостоятельным, тогда и Елена будет уважать. Уехать с ней в Америку, в Австралию…
– Больше не пей, – тихо, но строго сказал отец. – Ты мне нужен сегодня трезвый.
– Хорошо, – Трифон покорно отодвинул от себя рюмку. «Что же отцу нужно?» Еще в управлении приглашение в дом Москвина показалось ему неслучайным.
Москвина избрали в управление, когда Бирич был в Гижиге на ярмарке. Москвин был ставленником рыбопромышленника Грушецкого, который сейчас в Японии, и других купцов, конкурировавших с Биричем. Как-то Бирич попросил Москвина изъять из дел управления документы, по которым можно было определить, сколько он забрал из государственных складов товаров, и его задолженность по налогу. Москвин отказался, сославшись на то, что этот вопрос он не может сам решить. Бирич больше не настаивал, но затаил в душе обиду и месть. Сейчас же, накануне прибытия колчаковского уполномоченного, над Биричем, как он думал, нависла опасность. Громов мог проверить документы, и Биричу пришлось бы много платить.
Елена Дмитриевна с начала вечера следила за отцом и сыном. Она догадывалась о каком-то их заговоре и с интересом ждала развязки. Все-таки это было развлечение. Перепечко, обняв голову руками, заснул. Москвин же еще бодрствовал, хотя и клевал носом. Бирич снова налил ему рому.
– Ну, по последней.
– Нет, не хочу. – Москвин отстранил рюмку. – Спасибо… домой пора.
Он поднялся, и, несмотря на уговоры хозяина, качаясь, вышел в коридор и натянул меховую куртку. Оделись и Биричи. Павел Георгиевич сказал Елене Дмитриевне:
– Мы проводим господина Москвина.
Она ничего не ответила. Мужчины вышли. Елена Дмитриевна вернулась в столовую, налила рюмку коньяку, неторопливо выпила. Потом, надев пальто, бесшумно выскользнула из дому.
Ночь лежала над Ново-Мариинском осенняя, холодная. Молодая луна купалась в темных облаках, то прячась, то выныривая и бросая неживой металлический свет на приземистые домики, темную ленту речки Казачки, на гудевший лиман. Поселок спал. Было пустынно. Елена Дмитриевна всматривалась в темноту. Куда же могли пойти Баричи с Москвиным? Председатель поселкового управления жил через три дома от Биричей. Но в этой стороне их не было видно. Елена Дмитриевна направилась к зданию управления. Только туда они могли пойти. Елена Дмитриевна не ошиблась. Пройдя несколько шагов, она заметила три темные фигуры. Прижавшись к стене ближнего дома, Елена Дмитриевна вслушивалась. Сквозь ветер и хул лимана до нее доносились голоса. Москвин что-то бубнил однообразно. Наконец молодая женщина уловила несколько слов:
– Не могу… Нет… Нет…
Старый Бирич на чем-то настаивал, а ее муж молчал. Спор длился долго. Елену Дмитриевну охватил озноб, она сердито подумала: «Болтают, как старые бабы» – и собралась возвращаться домой, Но в это время Трифон Бирич, не принимавший участия в споре, высоко вскинул руку и ударил Москвина чем-то по голове. Тот качнулся и беззвучно рухнул на землю. Елена Дмитриевна испугалась. Она с интересом следила за происходящим. Синевато-белый свет луны заливал людей.
Старый Бирич наклонился над Москвиным, пошарил по его карманам и быстро направился к зданию управления, а Трифон оттянул Москвина к стене пустого склада и остался около него.
Бирич, подойдя к зданию уездного правления, открыл замок ключами, которые нашел у Москвина, и вошел в помещение. Света ему не требовалось. Он хорошо знал, где лежат папки с бумагами…
…Через полчаса Павел Георгиевич вышел из управления, аккуратно закрыл замок, вернулся к сыну и вложил ключи в карман Москвина. Коротко спросил:
– Тихо?
Сын только кивнул в ответ на вопрос отца и добавил:
– Он мертв…
– Чем же ты его так? – Бирич оглянулся. Его с момента выхода из квартиры не покидало ощущение, что за ними кто-то наблюдает. Но старый коммерсант ничего не заметил подозрительного.
– Браунингом, – деловито и равнодушно объяснил Трифон.
– Ладно, – оборвал сына Бирич. – Стащим его в Казачку. Поднимай.
Елена Дмитриевна видела, как они вошли на мост и сбросили труп в темную воду. Послышался всплеск, и с моста бегом бросились две фигуры.
Елена Дмитриевна вернулась домой со странным чувством. Она не была потрясена увиденным, и у нее Биричи не вызывали негодования или отвращения. Нет. Ею все сильнее овладевало какое-то новое, острое, волнующее чувство. Она с нетерпением ждала возвращения Трифона и отца, чтобы посмотреть на них, почувствовать рядом людей, которые только что совершили преступление, убили человека и сбросили его труп в реку.
Отец и сын вошли в столовую, даже не вымыв рук. Биричи были прежними, и ничто в них не изменилось. Павел Георгиевич, наливая ром в бокалы, спросил:
– Перепечко не просыпался?
– Нет. – Елена Дмитриевна почесывала за ушами жмурящегося Блэка и, стараясь казаться равнодушной, спросила: – Проводили Москвина?
– Немного. Неисправимый пьяница, – берясь за бокал, поморщился Бирич. Он выпил ром и сказал:
– Ну, спокойной ночи…
Утром по Ново-Мариинску разнесся слух, что пьяный Москвин утонул в Казачке. Его труп выкинуло на косу у самого устья реки. При осмотре у Москвина были найдены деньги и ключи. Ни у кого не возникло подозрения об убийстве.
3
«Томск» шел на Север. Почти каждый вечер, когда темнота и прохладный ветер загоняли пассажиров в теплые каюты, поднимались наверх Мандриков и его друзья. Они с удовольствием прогуливались по палубе, разминая ноги, дыша полной грудью свежим морским воздухом. В каюте донимала жара: кочегарка оказалась совсем рядом, переборка накалялась так, что к ней нельзя было прикоснуться ладонью.
В этот вечер «Томск» шел в тумане. Чуть покачивало. Берзин, плохо переносивший морское путешествие, остался внизу, а Мандриков и Новиков прогуливались, подняв воротники своих пальто. Николай Федорович, с удовольствием чувствуя под собой плавно ходившую палубу, был оживлен. За дни плавания его настроение улучшилось, и он стал выглядеть лучше. Попыхивая трубкой, Новиков говорил Мандрикову:
– С морем можно сдружиться, как с человеком. Оно ведь живое. Слышишь, как оно разговаривает, а?
Мандриков невольно прислушался. Моря не было видно. Только у самых бортов, в свете, падавшем из иллюминаторов, блестела стремительно несущаяся, всклокоченная вода, покрытая живым кружевом пены. Море говорило десятками голосов, рокотало, смеялось, пело, плакало, шепталось, угрожающе било о борта.
Мандриков опять почувствовал себя моряком. Он вспомнил службу на миноносце, походы на Балтике, стоянки в Гельсингфорсе, Осло… Какими далекими кажутся те годы, а прошло не так уж много лет. Но каких лет! Полных борьбы, напряжения. И вот новый рейс. Мандриков подумал о предстоящей работе на Чукотке. Несмотря на подробные беседы с товарищами из подпольного комитета партии, он все же еще не достаточно ясно представлял, как возьмется за дело. «Кончик нужен, кончик, – думал он, – тогда и вся веревочка вытянется. Надо найти хотя бы одного верного человека. Вся надежда на Новикова. Надо разыскать его знакомых. Да живы ли они?»
Мандриков и Новиков стояли недалеко от салона, выходившего своими квадратными иллюминаторами на бак. В салоне ярко горели огни. Мандриков знал, что там Громов и его спутники проводят вечера, играют в карты, пьют вино, веселятся. Он повернулся к салону, мокрое от тумана лицо дышало гневом. «Пир во время чумы, – пришло ему на память, но тут же он поправил себя: – Не чумы! Идет очистительная светлая борьба. Пусть веселятся сейчас эти «господа». От расплаты им не уйти». Его мысли прервались. Из салона донеслись звуки пианино, и женский голос запел:
Вот вспыхнуло утро, туманятся воды,
Над озером быстрая чайка летит…
Михаил Сергеевич насторожился. Голос показался ему знакомым. Где же он мог его слышать? Чертовщина какая-то! Ведь там же спутники Громова. Он опять прислушался. Нет, ошибиться он не мог. Этот голос ему хорошо запомнился, он его слышал, но где?..
Новиков сердито сказал:
– Идем. Пусть веселятся. Немного им осталось.
Но Мандриков не слышал его. Он подошел к окну салона, затянутого зеленоватыми шелковыми занавесками, и попытался в щелку рассмотреть, кто поет, но, кроме белой женской руки с кольцом, лежавшей на черной лакированной крышке пианино, он ничего не увидел.
Женщина допела романс, и ее наградили аплодисментами. Мандриков быстро зашагал от салона. За ним едва поспевал Новиков. Он не понимал, что происходит с Михаилом Сергеевичем, а тот мучительно думал о знакомом голосе. Или он ошибается? Просто ему показалось. «Ну, конечно, показалось», – окончательно решил Мандриков и предложил Новикову спуститься к Берзину:
– Пойдем. Скучает в одиночестве наш Хваан.
Теперь они называли друг друга новыми именами, чтобы привыкнуть к ним, не допустить ошибку в Ново-Мариинске. Качка усиливалась. Берзин лежал, уставившись в низкий потолок. Чувствовал он себя плохо. В каюте было душно. Мандриков отдраил иллюминатор, но в каюту вместе со струей воздуха градом летели брызги. При каждой волне иллюминатор захлестывало водой, и его пришлось закрыть.
– Как себя чувствуешь, Дмитрий Мартынович, – спросил Мандриков участливо. Он видел, как пожелтело лицо товарища. Новиков посмотрел на свои старенькие часы:
– Скоро Ваня придет. Надо чего-нибудь кисленького попросить, сразу Августу станет легче. Дмитрию Мартыновичу, – вздохнул Новиков виновато. – Запомню…
– Слушай, Дмитрий Мартынович, – Мандриков присел на койку Берзина. – Сейчас со мной нелепая штука приключилась.
Берзин вопросительно смотрел на Мандрикова.
Михаил Сергеевич рассказал о певице. Берзин слабо улыбнулся:
– Это же сирена тебя за борт звала. Видит, что красивый молодец по палубе ночью прогуливается.
Хватит нам прятаться, – стукнул Мандриков кулаком по колену. – Для чего отсиживаемся здесь? Владивосток далеко, а с Громовым и всей его компанией мы все равно будем встречаться в Ново-Мариинске. Там жителей и трех сотен не наберется.
– Согласен с тобой, – Берзин почувствовал приступ морской болезни и сел на койке. Так стало легче. Он взглянул на товарищей. – Мы должны за дорогу им примелькаться до Ново-Мариинска, они меньше будут на нас обращать внимания там.
– Завтра же днем выходим на палубу, – предложил Мандриков и поймал себя на том, что он рад этому. Ему хотелось, чтобы скорее наступило утро. Он должен увидеть женщину со знакомым ему голосом.
В каюту, условно постучав в дверь, вошел кочегар с непременной веселой улыбкой.
– Как, господа, довольны рябчиками и шампанским? Прикажете ананасы подать? – посмеивался он над однообразной едой спутников.
– Кислого чего-нибудь, – Новиков указал на Берзина. – Мутит его. Впервые в море.
– Сейчас мы из собственного сада пару лучших лимонов принесем, – подмигнул матрос. – Эй, садовник!
Иван вышел и долго не появлялся. Вернулся он с сильно оттопыренными карманами:
– Господин Громов и капитан прислали в подарок.
Он выложил на ящик десяток крупных лимонов, потом разрезал один и подал Берзину половинку:
– Съешьте, сразу полегчает.
В каюте приятно запахло. Август жадно ел сочный лимон. Мандриков отвел глаза и спросил Ивана:
– Сколько женщин едет с Громовым?
– Две. – Иван рассмеялся. – Хотите письмо послать? Не рекомендую. Супруга Громова кислее этого лимона. – Матрос повертел в пальцах половинку сочного плода. – А другая, хоть и голосистая красавица, да жена Струкова, начальника милиции. Он около нее, как петух, у которого только одна курица.
– Как она выглядит? – не удержался Мандриков, но тут на него посыпались шутки, и все захотели взглянуть на «певичку». Август сказал:
– Завтра все посмотрим.
Иван вначале возражал против дневных прогулок, но потом согласился. Мандрикова не оставляло смутное беспокойство…
Нина Георгиевна была довольна. Изменилась ее жизнь, и ей казалось иногда, что ужасного прошлого у нее не было, был бред, сон, и вот она проснулась и счастлива. Струков был внимателен, нежен и заботлив, как настоящий любящий муж. Иногда в душе Нины Георгиевны возникал страх: а вдруг все это обман? Она нужна Струкову только на время, как игрушка, и он бросит ее там, где-то на Севере. Молодая женщина в такие минуты не находила себе места и сидела, сжавшись в комок, уставившись взглядом в одну точку. Но так с ней бывало только тогда, когда оставалась одна. Приходил Струков, и исчезали тревожные мысли, она становилась веселой.
Спутники Струкова были очарованы не только ее обаятельной внешностью, но и умением поддержать карточную игру, пошутить.
Жена Громова, Евгения Павловна, рано расплывшаяся, молчаливая женщина, вначале ревниво наблюдала за тем, как мужчины ухаживали и любезничали с Ниной Георгиевной, но через два дня уже сдружилась с ней. Нина Георгиевна терпеливо выслушивала ее бесконечные жалобы на большевиков, которые испортили всю их жизнь, и тем самым еще больше завоевала к себе расположение.
Струков, довольный успехом жены, сказал ей:
