Текст книги "Пламя над тундрой"
Автор книги: Анатолий Вахов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 26 страниц)
Пламя над тундрой
Коммунистам Крайнего Севера посвящаю
Автор
Глава первая
1
Капли дождя ползли по огромным зеркальным витринам «Иллюзиона»[1]1
Иллюзион – старое название кинотеатра.
[Закрыть]. За ними огненно пылала выведенная арабской вязью надпись:
ЖРИЦА ЛЮБВИ,
ИЛИ БЕЗУМНАЯ СТРАСТЬ!!!
В ЗАГЛАВНОЙ РОЛИ
НЕПРЕВЗОЙДЕННАЯ КРАСАВИЦА!
ЧУДО XX ВЕКА,
ЛЮБИМИЦА ПАРИЖА
ВЕРА ХОЛОДНАЯ!!!
Внизу художник нарисовал полуобнаженную женщину. У ее ног лежала змея, лениво высунув жало.
«Похожа на пожарную кишку», – подумал Мандриков – высокий, широкоплечий человек, стоявший перед витриной. Усмехнувшись, он отвернулся, скользнул взглядом по мокрой брусчатке Китайской улицы. Пробитая в склоне сопки, здесь, на стыке с Северным проспектом, она напоминала ущелье.
С одной стороны стояло розовое здание «Иллюзиона», с другой – длинным неряшливым рядом протянулись мелочные лавчонки, сколоченные на скорую руку из ящиков, кусков жести и толи. Обхлестанные ветрами, изъеденные туманом, они напоминали дряхлых нищих.
По улицам, обливаясь потом и жадно хватая влажный воздух, медленно брели люди. Владивосток после знойных дней уже шестые сутки мок под мелким, теплым дождем. Низкие тучи накрыли город, бухту Золотой Рог, сопки тяжелым серо-грязным колпаком. Было душно, как это обычно бывает в дождливые летние дни в Приморье. Из Куперовской пади маленьким красным жучком полз трамвай. Навстречу из ущелья вышла колонна американских военных моряков. В коротких плащах и маленьких белых шапочках, напоминающих панамы, они шли редкими шеренгами, занимая почти всю улицу. За ними показался плотный зеленовато-желтый отряд японцев. Трамвай остановился, уступая им дорогу. Прохожие с тротуаров бросали на интервентов быстрые взгляды и шли не останавливаясь.
Только Мандриков, в черной крылатке, скрепленной на груди бронзовой цепочкой на двух замках в виде львиных оскаленных морд, долго смотрел вслед войскам. Из-под широкополой синей шляпы сердито поблескивали глаза. Полные губы с густыми подбритыми усами были стиснуты.
Он вспомнил прочитанную в утренней белогвардейской газете заметку с крупным заголовком о том, что завтра, в воскресенье, союзные войска вместе с колчаковцами будут проводить «парад дружбы». «Готовятся, маршируют, – Мандриков проводил взглядом интервентов и иронически усмехнулся. – Какое трогательное единство – американцы и японцы. Впрочем, у бандитов всегда так. Бросаются на добычу дружно, а затем друг другу глотки рвут».
Он взглянул на часы, висевшие над витриной. Скоро вечер, а Новикова все нет. На лице отразилось беспокойство: может, с ним что случилось? Мандриков нахмурился. Надо ждать. Идти некуда. Он снова принялся рассматривать афишу, зазывавшую посмотреть «необычайно волнующую историю вечной любви», но не видел уже ни букв, ни рисунка. «Пора уходить, как бы не привлечь к себе внимания. Долго торчу здесь», – думал Мандриков. А дождь надоедливо шелестел по шляпе и накидке. Мандрикову хотелось сбросить одежду, обсушиться. Ноги стали тяжелыми от бесцельного хождения по городу с самого утра. Сколько же это будет продолжаться? Мандриков вздрогнул: за спиной послышался негромкий хрипловатый голос:
– Господин, у вас не найдется спичечки?
Мандриков неторопливо обернулся и с трудом сдержал радостную улыбку. Перед ним стоял Николай Федорович Новиков в старой кожаной куртке и замасленной кепке с надорванным козырьком. В коротких толстых пальцах с опухшими суставами он держал дешевую папироску и негромко говорил, посматривая в зеркальную витрину. В ней хорошо отражалась улица.
– Извини, раньше не смог. А от доктора ты вовремя ушел. Молодец. Колчаковцы там уже побывали. Отведу я тебя к своему дружку. Иди за мной, только не впритык.
– Понятно. – Михаил Сергеевич бросил спичку в урну и отвернулся к витрине. Никто за ними не наблюдал.
Новиков неторопливо направился к Северному проспекту. «Молод дубок, а крепок. Такого не скоро согнут. Жилу надорвут», – думал рабочий о Мандрикове, вспоминая, как тот спокойно повернулся на его обращение, как твердо держал горящую спичку, не задал ни одного вопроса. «А трудно ему, ой как трудно. Бежал из-под ареста: весь день одинешенек бродит среди людей. Каждого опасайся, не шпик ли? Ну да недолго ему маяться, – вспомнил Новиков разговор с товарищем Романом. – Куда же его пошлют? Видно, на трудное дело…»
Новиков по привычке незаметно оглянулся, не прицепился ли кто за ними. Нет. На улице редкие прохожие, которым ни до кого нет дела. Но Мандриков больно приметлив. Правда, держится так, что трудно в нем признать бежавшего из-под ареста большевика. Идет неторопливо, ровно, крылатка поблескивает от дождя, на ногах новые калоши.
Новиков вывел Мандрикова к Голубиной пади, похожей на огромную чашу, окруженную высокими сопками. За серой сеткой дождя уныло стояли, как бы нахохлившись, маленькие домики на крутых склонах рыже-зеленых сопок. Пивоваренный завод «Ливония» высился на дне пади кирпично-кровавой угрожающей громадой.
Хозяева предпринимали отчаянные попытки принарядить жилища – выкрасили стены, крыши и оконные наличники в яркие цвета, но эта пестрота только сильнее подчеркивала убогость строений и нищету их владельцев.
Мандриков ускорил шаги и догнал Новикова. Тут можно было не опасаться шпиков. Низкорослый Новиков широко ступал, не обращая внимания на дождь. Из-под кепки по его морщинистой темно-коричневой шее бежали ручейки пота. «Вынослив, – с уважением подумал о рабочем Мандриков. Сам он весь покрылся липкой испариной. Легким не хватало воздуха: – Хоть бы ветерок потянул, что ли».
Мандриков распахнул крылатку, сдвинул немного назад широкополую шляпу. Больше месяца ему чуть ли не каждый день приходилось менять одежду: спецовку рабочего на форму моряка, ту – на робу грузчика. А вот сегодня одет в платье доктора.
Тревога не покидала Михаила Сергеевича. Чувствовал он себя спокойным только тогда, когда рядом с ним был Новиков. Владивостокская организация РКП(б), пожалуй, не могла бы подобрать более подходящего человека, чем этот рабочий с Дальзавода. Знавший все уголки города и каким-то особым чутьем угадывавший опасность, он уже не раз спасал Мандрикова от ареста. Вот и сегодня ведет его на новую квартиру. Так и остался Мандриков в крылатке и шляпе доктора, у которого ночевал накануне.
– Осторожнее, – послышался голос Новикова. – Не поскользнись, Сергеич!
Рабочий свернул в узкий переулок, вьющийся между высокими заборами из ржавой колючей проволоки, на которой бисером повисли капли воды. За заборами огороды с еще зелеными кочанами капусты, мелкой сизо-красной ботвой свеклы, рощицами кукурузы. Балансируя, Новиков с трудом спустился в овраг по раскисшей глинистой тропинке, Мандриков едва поспевал за ним, опасаясь оставить в грязи калоши.
Перейдя овраг и пенившийся мутный ручей, Новиков и Мандриков поднялись к приземистому зеленому домику с тесовой крышей. Окна с коричневыми наличниками были затянуты занавесками.
«Новая ночевка, – с тоской подумал Михаил Сергеевич. Его охватила ярость. – Сколько же я буду прятаться, когда же дадут мне дело?» Он был зол на слишком осторожных, по его мнению, товарищей из областного партийного комитета. Мандриков недоумевал, почему его прячут, вместо того чтобы поручить какое-нибудь боевое задание или послать в партизаны. «Придем в дом, попрошу Новикова, чтобы комитет немедленно привлек к работе. Больше прятаться, играть с контрразведкой в кошки-мышки не согласен».
Новиков отворил мокрую калитку. Навстречу из будки кинулась, гремя цепью и задыхаясь от лая, собачонка. Новиков прикрикнул на нее:
– Тубо, на место, Плошка! Тубо!
Собака смолкла, встряхнула лохматой черной шерстью и побрела к будке.
– Не опасайся, Сергеич. Плошка наша одной компании с меньшевиками. Кричит, рычит, зубами лязгает, а куснуть опасается. Мол, могут сдачи дать, – усмехаясь, сказал Новиков.
Он поднялся по истертым ступенькам крыльца и открыл дверь. Через маленький коридорчик Новиков и Мандриков вошли в тесную кухоньку. На выбеленных стенах и потолке плясали красные отсветы пламени от плиты. К вошедшим повернулась пожилая женщина в темном платье. В руках она держала нож и картофелину. На плите шипела сковородка:
– Батюшки, Федорович, в такую погоду гнилую, приполз! И чего тебе не сидится? – голос у женщины был мягкий, добродушный. Ее полное лицо расплылось в улыбке. – Наверное, почуял, что я своему старому бражки наварила, а? Ой, батюшки, да ты не один! – взмахнула она руками.
– Не один, – кивнул Новиков и снял кепку, подкладкой вытер мокрое лицо. – Ну и чертова погода. Сорок лет живу под ней, а привыкнуть не могу… Вот привел вам гостя. Знакомься, Евдокия Николаевна.
Мандриков стоял без шляпы, и его пышные черные волосы, зачесанные назад, едва не касались низкого потолка. Евдокия Николаевна окинула взглядом рослого Михаила Сергеевича и просто произнесла:
– Ишь, какой вымахал. Ты смотри, гостюшка, потолок нам не прошиби.
– Да и шишек на лбу не набей о притолоку, – добавил Новиков и спросил хозяйку. – Где твой, Николаевна?
– Он сегодня в ночную, – женщина докрошила картошку и помешала на сковородке. – Раздевайтесь, я вас сейчас накормлю. Да и бражкой угощу.
Мандриков снял накидку, причесался. На нем была серая в зеленую полоску тройка. Накрахмаленный высокий воротничок. На галстуке – золотая булавка. Щегольский вид Мандрикова не удивил хозяйку. Видно, она привыкла к самым неожиданным посетителям.
– Ты корми его, Николаевна, – кивнул Новиков на Мандрикова, – а я побегу!
– Что так? – удивилась хозяйка.
– Еще одно дельце есть, Николаевна. Вот его проверну и тогда, быть может, к тебе и заверну. А сейчас не обижай лаской Сергеича. – Новиков натянул кепку.
– Ладно уж, – махнула рукой женщина. – Полощись под дождем. А мы бражки отведаем. Проходите, Сергеич, в комнату.
Мандриков вопросительно посмотрел на Новикова, ему хотелось поговорить с ним, передать свою просьбу в областной партийный комитет, но рабочий сделал вид, что не замечает взгляда Михаила Сергеевича:
– Отдыхай, Сергеич. Еще загляну. Ну, будь…
Он вышел в коридор. За ним последовала Евдокия Николаевна. Мандриков услышал ее громкий шепот:
– Из чиновников, что ли, молодой?
– Нет. Наш. Береги… – Новиков кашлянул. – Денек-другой он у вас побудет. Потом уведу.
– Ладно, ладно, – ворчливо и уже перейдя на полный голос, ответила хозяйка. – Места хватает, чего бродить? Такого верзилу сразу приметят.
Мандриков улыбнулся и осмотрелся.
Продолговатая комната в три окна была заставлена цветами. Буфет, шкаф и диван самодельной работы, стол и несколько стульев составляли всю обстановку. В правом углу висела икона с незажженной лампадой, а под ней на маленьком треугольном столике высилась стопка книг. Михаил Сергеевич взял верхнюю, прочитал название: «Исповедь», Жан-Жак Руссо. Полистал. «Кто же живет здесь, читает такие книги? – Мандриков вновь осмотрел комнату. – Судя по всему, хозяин – рабочий или мастер, Новиков даже не объяснил».
Хлопнула дверь, и на пороге появилась Евдокия Николаевна:
– Небось голодный, Сергеич!
– Не беспокойтесь, Евдокия Николаевна, я… – заговорил Мандриков, но женщина перебила его:
– Ты мне не перечь. Снимай свой сюртук да ошейник и иди умываться. Рукомойник в коридоре. Там и мыло найдешь.
Михаил Сергеевич снял пиджак, который немного жал под мышками, расстегнул накрахмаленный воротничок и с облегчением вздохнул.
Когда он вернулся в комнату, на столе уже дымилась тарелка борща. Тут же стояла большая эмалированная кружка, полная желтого напитка.
– Ну, Сергеич, отведай моей бражки.
Мандриков с удовольствием выпил холодную терпкую жидкость с привкусом меда и хмеля. На него повеяло давним, таким родным и близким. Вспомнилось село в Горецкой волости на Могилевщине, маленькая старая изба с потемневшей соломенной крышей, соха возле сарая, из открытой двери выглядывает подслеповатая кобыла Машка. Плачут мать и сестры у ворот. Отец тяжело болел чахоткой и не смог выйти проводить старшего сына в солдаты.
– Да ты не студи борщ-то, – послышался голос Евдокии Николаевны. – Аль, может, не по вкусу?
– А, – оторвался Мандриков от воспоминаний. – Нет, очень вкусно. И бражка хороша. Как дома, бывало…
Он взялся за ложку. Хозяйка посмотрела на склонившегося над тарелкой Мандрикова, хотела что-то спросить, но сдержалась. К этому приучили ее и события последних лет и люди, которые появлялись ненадолго в ее домике и исчезали, даже часто не назвав своего имени.
2
Новиков был уверен, что оставил Мандрикова в надежном месте. Он торопился на завод: нужно было успеть до начала ночной смены поговорить с Антоном Моховым, передать ему поручение комитета встретить Берзина, приезжающего из Хабаровска, да и насчет листовок сказать. Завтра они испортят кровь господам колчаковцам и интервентам!
Чтобы сократить путь, да и не показываться дважды на пустынных улицах пади, Николай Федорович пошел напрямик через сопки к Жариковскому садику, что был перед заводом.
Еще издали за сеткой дождя Новиков увидел у заводских ворот невысокую коренастую фигуру Антона. Подняв воротник старой суконной куртки и низко надвинув поношенную морскую фуражку, парень покуривал, прислонившись к мокрой кирпичной стене заводоуправления. Было время пересмены. Два встречных потока темных фигур рабочих растекались от ворот – один исчезал в глубине заводского двора, другой распадался по улицам. Новиков ускорил шаг.
Мохов заметил его и пошел навстречу. Он всегда с удовольствием встречался с Новиковым, который заменил ему отца. Вместе с Николаем Федоровичем отец Антона, клепальщик, уехал с отрядом Красной гвардии в восемнадцатом году на Забайкальский фронт против Семенова. Новиков вернулся без него и, ничего не утаивая, рассказал, как Сидор Михайлович Мохов, находясь в разведке, попал в руки казачьего разъезда. Долго семеновцы пытали рабочего, вырезали на груди звезду, обрубили пальцы на руках и ногах, обрезали уши, выкололи глаза и бросили в степи. Оставляя за собой кровавый след, Мохов приполз к своим и умер. Товарищи похоронили его. Прощальные речи были короткими – нужно было выступать. Над свежим холмиком земли не прозвучали прощальные залпы – экономили патроны.
– Тебе, Антон, надо батькино место занять, – сказал тогда Новиков. – Мать не тревожь. Пусть выплачется. Легче на сердце станет – это дело женское. Так надо. А ты, – рабочий положил свою тяжелую руку на плечо юноши, – по батькиной дороге иди. Жди от меня знака…
Прошел год. Антон стал активным подпольщиком на Дальзаводе, Не раз, рискуя жизнью, успешно выполнял поручения партийной организации. Новиков гордился своим питомцем, но скрывал это, говорил с ним суховато, по-деловому, и всякий раз, посылая парня на очередное дело, волновался, переживал, хотя видел, что Антон становится все более ловким, уверенным, смелым. «Эх, не дожил Сидор Михайлович. Не узнал бы своего сынка. В орла вырастает Антон», – думал Новиков, отвечая на приветствие Мохова.
Они остановились. Николай Федорович достал из кармана трубку, на черенке которой было семь зарубок по числу убитых Новиковым семеновцев в Забайкалье. Прикрывая трубку от дождя, старый рабочий долго ее раскуривал, хмуря брови, потом, с удовольствием затянувшись и выпустив длинную струю дыма, спросил:
– Заждался? Что нового?
– В сухой док пригнали три вагона с патронами и гранатами, – быстро зашептал Антон, поглядывая по сторонам. Лицо его, темное от загара и заводской копоти, поблескивало. – Охраняют колчаковцы. Завтра будут грузить на миноносец «Верный». Он должен пойти в бухту Ольга. Вот и все.
– Угу, – кивнул Новиков и снова затянулся. В его маленьких глазах появились лукавые огоньки. – Патроны и гранаты нам тоже нужны.
– Возьмем? Как? – оживился Антон, но Новиков строго взглянул на него и сердито ответил:
– Понадобишься, скажу. Поважнее тебе дело есть.
Антон не мог скрыть обиды. Он по-ребячьи надул губы, выплюнул окурок погасшей японской сигареты, глубже засунул руки в карманы брюк. Новикову стало жаль его, но он только проговорил:
– Слушай и запоминай. Дело-то очень тонкое.
– Ну, слушаю, – отозвался Антон.
– В понедельник утром на вокзале встретишь одного нашего товарища. Будешь стоять у левых ворот, в белой рубашке и с Библией в красной бархатной обложке. Он сам подойдет к тебе и спросит: «Вы от брата? Как его здоровье?» Ответишь: «Поправляется, но ходить еще не может. Я вас провожу». Приведешь его ко мне. Ясно?
– Ясно, – Антон улыбнулся. Ему понравилось поручение, его так и подмывало спросить, а кто же этот «брат», но сдержался. По тону Новикова Антон понял, что он хорошо знает приезжего товарища, но, приученный к правилам подпольной конспирации и опасаясь снова быть одернутым Новиковым, промолчал. Тот продолжал:
– Вечером Наташа принесет тебе листовки. Помощники нужны?
– Нет, сами управимся. – У Антона на лице появилось задорное выражение. – Завтра господа интервенты почитают их.
– Смотри, будь осторожным, – предупредил Новиков.
– Не в первый раз, – махнул рукой Антон.
– Приду посмотрю, – пообещал Николай Федорович и еще раз по-отцовски заботливо напомнил: – Смотри в оба и без всяких там фокусов. К Фондерату попадешь – забудешь, как тебя зовут. Зверь он, почище бешеной собаки!
– Слыхал!
– То-то. А, черт тебя дери! – выругался Новиков от неожиданно ударивших его в лицо теплых брызг грязи. Мимо них промчался легковой автомобиль с высоким брезентовым верхом. Разбрызгивая лужи, он остановился у ворот. Хлопнула дверца. Из автомобиля вышел человек в штатском дождевике и, раскрыв над собой черный зонтик, направился в заводоуправление. За ним двинулись два офицера. – Начальство! – усмехнулся Новиков и протянул руку Антону. – Будь здоров.
Николай Федорович вышел на заводской двор и, прежде чем направиться в свой механический цех, зашагал к пирсам. Дальзавод лежал на берегу бухты Золотой Рог, растянувшись почти на две версты. У его причалов стояло более десятка военных и торговых судов, нуждавшихся в срочном ремонте. «Срочный, – усмехнулся про себя Новиков, – отсюда срочно на кладбище или на дно…»
Вот стоит французский транспорт, накренившись на левый борт. Полгода назад грузчики в порту подложили под его котлы адскую машину. Транспорт ждет своей очереди, да едва ли дождется. Вон миноносец «Верный» третий месяц не может отойти от стенки. А работы-то там на пару недель. По губам Новикова скользнула улыбка. Он смотрел на серое вытянутое тело миноносца.
Оно, казалось, навсегда застыло в серой воде с радужными пятнами нефти. Дождь клевал бухту бесчисленными уколами.
Николай Федорович видел, как, не спеша, по палубе прошло двое рабочих, дождался, когда они по пружинящему деревянному трапу, у которого, нахохлившись, в брезентовом плаще стоял часовой, сошли на берег. Новиков догнал их. Поздоровались.
– Скоро коробку выпустите? – Новиков кивнул на миноносец.
Рабочие оглянулись. Один из них сказал:
– Слушай, Федорович. Больше не можем волынку тянуть. Нынче инженеры какие-то были, кажись, американские. Побалакали с колчаковцами, и те нам гаркнули: «Если сегодня к полуночи работы не закончите – всех к стенке». Даже на вторую смену оставили.
– Ладно, – нахмурился Новиков. – Делайте все, как надо, как требуют.
– Как же так? – остановились в недоумении рабочие. «Верный» уйдет на побережье. Беляки высадят десанты!
– Что-нибудь придумаем… – Новиков направился в свой цех. И удивился, не услышав привычного гула станков, хлопанья приводных ремней, звона металла, грохота крана.
В огромном цехе, освещенном желтым светом запыленных лампочек, было непривычно тихо. Рабочие окружили плотным кольцом один из станков. На нем стоял человек в дождевике. Голова его с коротким черным бобриком волос была вскинута, и казалось, что человек, в котором Новиков узнал приехавшего на автомобиле пассажира, рассматривает железные фермы свода. Он выкрикивал:
– Агенты московских коммунистов… обманывают рабочих, провоцируют на забастовки… А кому это выгодно? Коммунистам, которые получают германское золото… Наша великая, миссия помогать адмиралу Колчаку, который спасет Россию от хаоса. Вы должны быстрее ремонтировать…
Но что ремонтировать, оратор не успел сказать. В него ударила тугая струя воды и сбила со станка. Нелепо взмахнув руками и что-то испуганно выкрикнув, он упал на охранявших его офицеров. Сильный взрыв смеха рабочих потряс цех. Все было так неожиданно и комично. А сильная струя воды из пожарного брандспойта, кем-то укрепленного на соседнем станке, сверкающей дугой падала на станок.
– Разойтись! За работу, сволочи! – в бешенстве кричали офицеры, провожая к выходу подмоченного оратора. – Закрыть воду!..
Но никто из рабочих не двинулся к вентилю. Пришлось это сделать самому начальнику цеха. Напуганный больше, чем возмущенный, он просительно сказал:
– За работу, за работу… Какой же хулиган это сделал?
Посмеиваясь, рабочие расходились по местам. Новиков подошел к высокому фрезеровщику и что-то быстро ему сказал. Тот, вытирая руки паклей, кивнул:
– Сделаем.
Новиков встал за свой станок. Цех наполнился привычным шумом. Из-под резцов вилась, переливаясь цветами, горячая стружка. Включались и выключались станки. За грязными окнами вечер давно перешел в ночь. По цеху прохаживался офицер из колчаковской контрразведки. Рабочие, казалось, не замечали его и были поглощены работой. Николай Федорович следил за колчаковцем и не отрывал глаз от обтачиваемой детали. Все было в цехе как всегда… И все же начальник цеха чувствовал нарастающее беспокойство. Нет, не от случая с оратором, а от того спокойствия, с каким трудились рабочие. Он замечал, что рабочие иногда переглядываются с каким-то многозначительным видом, или это только кажется ему…
Николай Федорович не отходил от своего станка. Он только дважды обменялся взглядом с фрезеровщиком. Тот притворно зевнул и перекрестил открытый рот. У Новикова дрогнули губы, но он сдержал улыбку…
…Утром, солнечным и свежим, Новиков вышел из цеха. Он с удовольствием вдохнул пахнущий водорослями, йодом и ржавым железом воздух. Бухта лежала сверкающим голубым зеркалом. По нему с Чуркина мыса неторопливо скользила китайская шампунька. На ее корме работал одним веслом гребец. Воздух чист и прозрачен. Отчетливо были видны деревья в саду «Италия» на противоположной стороне бухты.
Новиков на мгновение забыл обо всем и думал, как было бы хорошо полежать на траве, соснуть под деревьями под тихий шелест листьев. Слабый бриз ласково обдувал лицо рабочего.
– О чем задумался, Федорович? – вернул его к действительности голос подошедшего фрезеровщика.
– На травке захотелось полежать, – признался Новиков и смущенно улыбнулся, точно оправдываясь: – Старею…
– Ишь ты. На травке полежать! А помогать белякам откачивать «Верного» не хочешь? – рабочий засмеялся: – А до старости тебе еще столько же топать, сколько уже отмерил. Пошли!
Они спустились к берегу и увидели миноносец. Он сидел в воде почти по самую палубу, на которой суетились люди в военной форме. На берегу всхлипывали и ухали насосы. От них шланги были переброшены на миноносец. Похожие на огромных светло-серых змей, насосы жадно высасывали воду из его стальной утробы.
– Хорошо отремонтировали, – подмигнул Новиков. – Даже кингстоны[2]2
Кингстон – клапан в подводной части корабля.
[Закрыть] безотказно сработали.
– По твоей просьбе! – засмеялся фрезеровщик. Они смешались с потоком рабочих, которые с независимым видом проходили мимо колчаковцев, подозрительно всматривавшихся в каждого.
Точно утренний бриз передавались от рабочего к рабочему, от ряда к ряду тихие, едва слышные слова:
– В Жариковский сад…
Потом они зазвучали громче, сильнее. Люди уже не расходились по боковым улицам и переулкам, а шли мощенной светлым булыжником мостовой к Жариковскому саду. Шли, тесно смыкая свои ряды, плечом к плечу, шли в ногу, и стук подбитых металлическими ракушками ботинок звучал как отдаленный рокот приближающейся бури.
Колонна перешла Светланскую улицу и затопила Жариковский садик, втиснувшийся узким клином в подножие сопок. Под густой листвой высоких тополей, закрывавших солнце, стоял острый утренний холодок. Ряды смешались, рабочие заговорили, задымили папиросами и трубками. Вдруг все стихло. Даже стало слышно, как шелестят над головой листья. Чуть возвышаясь над всеми, с садовой скамейки говорил усатый человек в потертом пиджаке. Это был член подпольного заводского комитета партии, о нем знали очень немногие рабочие, хотя видели и встречались с ним почти каждый день. Новиков внимательно слушал его, как и все стоявшие вокруг рабочие.
– Товарищи! Сегодня интервенты и колчаковцы будут маршировать в центре нашего города, маршировать с оружием. И это они называют «парадом дружбы». – Оратор потряс газетой. – Нет, это не парад дружбы, а парад запугивания! Но нас не запугать!
Слушатели ответили одобрительными криками. Над толпой поднялся красный флаг.
– Мы хозяева этого города, этой земли, – продолжал оратор: – Мы требуем, чтобы союзные войска покинули Владивосток, не поддерживали Колчака! Его с Урала в хвост и в гриву гонит Красная Армия, а нас тут заставляют ремонтировать корабли, бронепоезда, оружие для Колчака. Какое они имеют право? Мы протестуем против насилия и присоединяемся к морякам, железнодорожникам, которые уже отказались работать на золотопогонников, распродающих нашу землю! Объявляем забастовку!
– Правильно! Забастовку! Не помогать Колчаку против наших братьев! – раздались в ответ крики рабочих. – Да здравствуют Советы! Мы с Москвой, с Лениным! Ур-ра-а!
Над митингом взлетели листовки. Они рассыпались и стали падать. Им навстречу вскинулись сотни рук, ловили листовки, передавали друг другу. Николай Федорович вспомнил об Антоне. Как-то ему удастся выполнить задание…
Около Новикова появился человек с усиками и в пенсне. Он обратился к Николаю Федоровичу:
– Вы разделяете мнение этого бунтовщика? – Человек указал на оратора: – Это же…
– А ну пройдите дальше, господин хороший, – прогудел над усатым бас токаря, соседа Новикова по станку. – Тут и пришибить могут.
– Я… да как вы смеете! – человек взглянул на рабочего и вдруг юркнул в толпу. Он так стремительно исчез, что рабочие невольно рассмеялись.
– Напугал ты его, Сидоров, – улыбался Новиков. – Так и заикой может стать.
– Путается под ногами всякая шваль, – зло ответил токарь. – Так бы и пнул, чтобы за Чуркин вылетела.
– Потерпи, будет, – уверенно ответил Новиков.
После митинга рабочие вновь выстроились в колонну и направились к центру города. Молодой рабочий с красным флагом запел:
Вставай, проклятьем заклейменный,
Весь мир голодных и рабов…
Николай Федорович шел за молодым рабочим со знаменем и пел сдержанно, с волнением и ощущал какую-то особенную радость, которая звала его вперед. Новиков словно помолодел.
Колонна дошла до Пушкинской улицы, и песня оборвалась, замерла. Рабочим преградил путь частокол штыков, поблескивавших на солнце. Колчаковские солдаты стояли сомкнутой шеренгой, а за их спиной виднелись японские солдаты. Они скалили зубы, указывали на подошедших рабочих, о чем-то переговаривались. Новиков увидел два пулемета «гочкис» на высоких треногах. В них были вложены ленты с патронами. Колонна остановилась.
Задние ряды напирали. Рабочие вплотную подошли к солдатам, и те, повинуясь приказу офицера, сжали крепче винтовки, готовые в любой момент направить острие штыков и чернеющие смертельной глубиной стволы в людей.
Новикова привлек громкий и страстный голос. Николай Федорович обернулся и увидел человека на железном ажурном столбе трамвайной линии. Тот держался на внутренних косых перекладинах и обращался к колонне:
– Товарищи! Нам, безоружным и мирным, преградили дорогу штыки! Нас не пускают в центр города, нашего города! Запомните это! Мы сейчас не дадим повода врагам пролить нашу кровь. Мы сбережем свои силы. Сегодня мы дошли до Пушкинской улицы, завтра мы пройдем по всему городу – своему, свободному! Будем беречь и собирать силы для грядущих боев!
– Сколько можно ждать! – раздались возмущенные крики.
К трамвайному столбу подбежало несколько солдат с офицером, который кричал:
– Замолчи, гад! Слезай!
Но рабочие сомкнулись теснее, и колчаковцы оказались в кольце. Офицер бесновался, а солдаты испуганно топтались на месте. Этим воспользовался оратор. Он выкрикнул, указывая на колчаковцев:
– Видите! Им не нравится, что мы не идем дальше. У них нет повода стрелять в нас, поэтому они и не дают мне говорить!
Офицер выхватил револьвер и выстрелил, но его под руку толкнул кто-то из рабочих, и пуля ушла вверх. В следующий момент револьвер был вырван из рук колчаковца. Колонна повернула, двинулась обратно, и над ней снова поплыл молодой голос:
Вставай, проклятьем заклейменный…
Рабочие пели сейчас еще лучше, слаженнее, дружнее, чем раньше. У них был вид бойцов, вернувшихся с удачной разведки.
3
В конце июля 1919 года во Владивостоке было необыкновенно жарко. Люди, обливаясь липким потом, тяжело дышали, чуть ли не с боя брали каждый стакан лимонаду, теплого и приторного, каждую порцию мороженого и все же не покидали улиц.
Город напоминал огромный маскарад. Чиновники в мундирах, давно исчезнувших министерств и ведомств Российской империи; петербургские аристократки и дамы полусвета с жадными глазами, в малосвежих, помятых нарядах; штатские в шляпах и котелках, с холеными усами и бородами и злобными взглядами; юркие, многозначительно-важные, съехавшиеся со всего света авантюристы и жулики захлестнули Владивосток мутной волной, заполнили все гостиницы в центре города. С утра они толпились на узких тротуарах Алеутской, Светланской, Китайской улиц, у порта и на вокзальной площади. С надеждой, мольбой, с заискивающей улыбочкой смотрели на иностранных офицеров и солдат, бурными аплодисментами и истерическими криками встречали отряды интервентов. Вот почему с таким искренним недоумением смотрел колчаковский солдат на старого рабочего, сказавшегося в этой пестрой толпе.
– Чего, старый, затесался среди господ! Пошел отсюда!
– Пусти-ка на ту сторону. – Новиков сделал шаг вперед, но солдат винтовкой преградил ему дорогу.
– Не велено! Видишь, парад идет.
– Вижу, вижу. – Новиков, сощурившись, посмотрел через плечо солдата на Светланскую улицу. По ней, между двумя шпалерами охраны из колчаковцев, маршировали интервенты. Отряд за отрядом проходили американцы, их сменяли англичане, японцы, канадцы… Гремела в раскаленном воздухе медь оркестров, сверкали штыки, клинки, цокали подковы офицерских лошадей, а над всем этим цветными, пестрыми тряпками нависли флаги четырнадцати иностранных держав и исчезнувшей Российской империи.
Парад запугивания… Новиков вздохнул и почувствовал, как в груди нарастает гнев и ярость. В памяти невольно воскресли картины событий прошлого года: спровоцированные чехословаки устроили контрреволюционный переворот, арестовали председателя Владивостокского Совета Суханова и его товарищей. Потом на помощь чехословакам и белогвардейцам, выползшим на свет, заспешили интервенты. В порт входили все новые и новые транспорты, швартовались рядом японские, американские, английские, французские крейсеры и миноносцы, угрюмо чернели дула орудий, направленные на город. С тех пор пошли эти парады запугивания:
