Текст книги "Пламя над тундрой"
Автор книги: Анатолий Вахов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 26 страниц)
А что, если… Струков даже как-то растерялся от пришедшей мысли. Это же абсурд, сентиментальность! Невольно он вспомнил студентиков из романа, которые спасали проституток, покупая им швейные машины, или женились на них. Неужели он хочет походить на этих чудаков. Но сколько Струков ни посмеивался над собой, мысль уже не проходила…
Сам того не замечая, он говорил себе: «Там, на Севере, я буду один. И если рядом будет эта женщина, мое одиночество не станет тоскливым. Все-таки развлечение, близкий человек».
Усташкин усмехнулся про себя: уже решил. А согласится ли она? И с этого момента он уже думал о том, как убедить Нину Георгиевну ехать с ним.
Она, словно догадываясь, что гость думает о ней, вошла в спальню и с несколько застенчивой улыбкой спросила:
– Будете кофе пить или еще… отдохнете?
В другое время, с другой женщиной Струков поступил бы иначе, но тут он боялся, что обидит Нину Георгиевну и разрушит свое хорошее настроение. Сам себе он казался сейчас необыкновенно благородным человеком. Нина Георгиевна тоже заметила в нем перемену и не знала, чему ее приписать. Усташкин с наслаждением выпил чашку крепкого кофе и все еще не знал, как приступить к разговору. Наконец он решился и несколько торопливо сказал:
– Не удивляйтесь, Нина Георгиевна, тому, что вы сейчас услышите.
Женщина опустила на блюдечко чашку и вопросительно посмотрела на Усташкина своими продолговатыми глазами. Он, поглаживая пальцами чашечку, продолжал:
– Вы пеня не знаете, но прошу довериться мне. Я завтра уезжаю в Анадырский уезд. Это далеко на Севере, Я одинок и хочу просить вас поехать со мной…
– В качестве? – Нина Георгиевна была совершенно спокойной. Это предложение не удивило ее. Она уже не раз выслушивала подобное, верила, и всякий раз ее бросали.
– Жены! – решительно сказал Усташкин, почувствовав, что женщина равнодушно, безучастно встретила его предложение, а он не хотел ее терять, он должен ее убедить и заставить согласиться.
– Жены? – не скрывая удивления, переспросила Нина Георгиевна. Это было для нее чем-то новым, да и весь вид волновавшегося Усташкина заинтересовал ее.
– Да, жены, жены, – уже с неожиданными нотками отчаяния произнес он. – Поверьте мне. Я говорю честно. Я…
Усташкин говорил долго и горячо, и с каждой минутой Нина Георгиевна убеждалась все больше и больше, что ее гость говорит правду. В его голосе, в облике было столько искренности, что она задумалась. Ведь этот человек предлагал официально стать его женой и забыть все ее прошлое. Как бы она хотела этого!
– Но вы должны знать мое прошлое, – сказала порозовевшая от волнения Нина Георгиевна и, заметив жест протеста, требовательно повторила: – Должны знать. Слушайте…
Это была заурядная история. Шесть лет назад Нина Георгиевна, дочь учителя гимназии, вышла замуж за преуспевающего московского инженера-строителя железнодорожных мостов. Жили в достатке, даже богато, но вот началась война, и мужа призвали в действующую армию. Он погиб где-то в Галиции. Сбережения у Нины Георгиевны скоро кончились. Поддавшись настроению знакомых, вместе с ними бежала от большевиков на восток. По дороге растеряла последние вещи, отстала от знакомых. Кое-как добралась до Владивостока. Не смогла найти работу, и голод выгнал ее на панель. Не раз думала о самоубийстве, но нет воли…
Нина Георгиевна заплакала и прижала ладони к глазам. До сих пор ее гости ради любопытства расспрашивали, как она стала проституткой, и она лгала, выдумывала невероятно романтические истории, чтобы угодить им. А сейчас она впервые, по собственной воле, рассказала о себе правду.
Струков несколько растерялся и стал неумело успокаивать ее. Она подняла залитое слезами лицо и сказала:
– Извините за слезы. Прошу вас, уходите. Я буду все время дома. – Нина Георгиевна уже не плакала. Она поднялась со стула, плотнее запахнула кимоно. – Если найдете нужным, то зайдете вечером. И я, и вы подумаем.
Едва за Струковым закрылась дверь, Нина Георгиевна вновь разрыдалась. Все последние дни она находилась под впечатлением встречи с агентом торговой фирмы «Кунст и Альберс», думала о нем и даже надеялась на случайную встречу. И вот этот разговор, это предложение. У Нины Георгиевны не было Сомнения, что Струков говорит правду. Она не строила иллюзий. Он едет на Север, в дикий, глухой край. Возможно, там и женщин нет. Ему просто нужна попутчица, содержанка. Но он же предлагает официально стать его женой… Бывали же случаи, когда на таких, как она, женились. Молодая женщина была в смятении. Она готова уехать на край света, только бы уйти от этой страшной жизни. Может быть, она и найдет свое маленькое счастье с этим офицером. Не все же люди подлецы, негодяи, обманщики. Должны же быть и честные.
2
Расставшись с мотористом радиостанции Александр Булат направился к себе на угольные копи. Новость, сообщенная Фесенко, встревожила его. Она требовала каких-то решений, действий, точно укоряла его в робости, в том, что он смирился с тем, что его окружает. Она, как первое дыхание ветра на море, предупреждающее моряков о где-то уже бушующем шторме, говорила Булату, что на этот далекий край стремительно надвигается ураган, который вот уже два года бушует на российских просторах.
Булат посмотрел на море. Темные тучи ползли с Тихого океана. Они клубились, смешивались, точно в какой-то схватке, поглощая друг друга, принимали причудливые формы, чтобы тут же быть разорванными на косматые клочья и снова нестись, все плотнее и плотнее закрывая небо низким толстым грязноватым слоем. Угрюмое море как будто было чем-то рассержено. Оно хмурило свои седые брови – белые гребки волн – и глухо вздыхало. Ветер развевал длинные волосы Булата, вырывал маленькими рубинами крошки табаку из трубки.
«Идет шторм, к полуночи о берега грохнет», – подумал Булат и быстрее зашагал берегом лимана. Его мысли вернулись к приезду нового колчаковского начальства.
Как-то все сложится? Хорошего ждать от колчаковских управителей не приходится. В этом Булат не сомневался. Но как сделать, чтобы колчаковцы совсем к земле народ не пригнули! «Собирать силы», – сказал он Фесенко. Это правильно. Но много уйдет времени, да он только на шахтеров и рассчитывает, а этого мало. Слышал Булат, что есть на Чукотке большевики, но где они? В тундре, в стойбищах? Почему их не слышно? Власть тут захватили Биричи да Свенсоны. Люди притихли, молчат, с какой-то покорностью принимают события, смену властей. Или это ему только так кажется?
Булат зашагал энергичнее. Трубка дымилась в зубах. Его приводила в ярость покорность и, как он считал, равнодушие жителей Ново-Мариинска, которые спокойно наблюдали, как купцы наживались на обмане охотников-чукчей, смирились с этим и довольствовались своим сереньким житьем. «Ну ладно, допустим, в посту собрались обыватели, которые рады любой крошке, что упадет со стола Бирича или Свенсона, – думал Булат. – А как же шахтеры?..»
Прав ли он, обвиняя всех в бездействии и покорности? Нет, Тут, кажется, я дал маху. Шахтеры не такие уж покорные овечки. Люди тут разные, это верно, но тихих, пугливых мало, больше злых, хмурых, готовых все снести к чертовой матери, только бы легче жилось. Да не знают, как это сделать, и побаиваются громко о своей подлой жизни сказать. Все помнят страшную смерть забойщика Варавина. Когда пришла весть об Октябрьском перевороте, Варавин, мужик спокойный, работящий, призвал шахтеров свою власть рабочую установить в Ново-Мариинске, своего брата-шахтера в уездное управление посадить. Кто-то донес на него купцам и рыбопромышленникам.
Ночью Савелия взяли и увели. А утром на берегу лимана собаки растаскивали куски изрубленного тела Варавина…
Булат сильно затянулся, вспомнил, как посуровели лица шахтеров при вести о смерти Савелия. Нет, не забыли и не простят этого шахтеры. Не притихли они, а стали осторожнее, друг к другу зорче присматриваются. Знают, что есть среди них лизоблюды. Такие продадут за полушку. Александр сплюнул. Если бы знал он, кто предал Савелия, своими бы руками задушил. Булат даже пошевелил пальцами, сжал их в кулаки и тут же тряхнул головой. Нет, на самочинную расправу он не пойдет. Убийц надо судить. Давно погасла трубка Булата, а он все посасывал ее мундштук, и, когда во рту стало нестерпимо горько, он остановился, осмотрелся и, сойдя с тропинки, нагнулся, сгреб полную пригоршню золотистой морошки и с наслаждением глотал холодные терпкие ягоды. От оскомины заныли зубы, свело скулы. Булат вернулся на тропинку. Впереди показались копи. Полуземлянки-бараки – жилища шахтеров – в беспорядке разбежались по косогору.
Несколько лет назад на этих невысоких холмах, на левом берегу лимана, было безлюдно. Но вот однажды сюда из Анадыря пришли три брата – кавказские шахтеры. Родину они покинули в надежде найти счастье на Аляске и, не найдя его, перебрались в Ново-Мариинск. Вернуться на Кавказ не смогли. Не в пример другим, не стали они долбить мерзлую землю в надежде напасть на золотую жилу и разом разбогатеть, не пошли в работники к местным богатеям, не стали выманивать за гроши мех у охотников… Своим шахтерским глазом заметили приметы, которые говорили, что в этой земле лежит уголь. В разных местах копали землю братья, и всякий раз их поднимали на смех. Не любит горец, когда над ним смеются, – горят глаза, дрожат крылья носа, крепче сжимает рука заступ. Вот-вот замахнется им. Братья сдерживались, только изредка бросали презрительно:
– Зачем смеешься? Дурная голова – умное дело не знает. Отойди!
Не только для себя старались братья. Видели они, как мучились без достатка топлива анадырские жители. Как дорого платили за уголь, который привозили на пароходах из Владивостока. И нашли. На левом берегу лимана они заложили первую шахту, похожую на звериную нору. Много ли кайлом да лопатой сделаешь? Так родились копи, к которым сейчас шел Александр Булат и на которых шахтеров уже сотня человек. Разные люди, у каждого своя судьба, о которой не всегда услышишь правду. Жизнь, согнавшая их сюда, научила бояться друг друга. Шахтеры плечом к плечу рубили уголь, дышали одним пыльным воздухом, ели за одним грубосколоченным столом, спали рядом на нарах, покрытых тряпьем, и все же почти каждый скрывал свои мысли, свое прошлое. Но каждый знал, что соседа, как и его, сюда, под холодное небо, на суровую землю пригнала неласковая рука судьбы. Не было таких, кто пришел бы сюда по доброй воле. Здесь были те, кто бежал от несправедливости, от голода, обиды и неутоленной жажды справедливости.
Но были у Александра Булата и друзья, с которыми его крепко связала мечта о новой жизни. Они нашли дорогу друг к другу, и теперь ничто не могло их разлучить. Вот и барак. Маленькие оконца, затянутые моржовыми пузырями, слабо желтели. Где-то плаксиво пиликала гармошка, под которую пьяный простуженный голос тоскливо выводил что-то неразборчивое. Булат открыл низенькую дверь и, наклонившись, чтобы не удариться о притолоку, вошел в барак. В лицо ударил густой, спертый воздух, насыщенный испарениями давно не мытых человеческих тел, вареной рыбы, сохнущего у печки мокрого тряпья. После свежего воздуха, запаха моря у Александра захватило дыхание. Он помедлил закрыть дверь. Из глубины барака зло закричали:
– Чего застрял в дверях, как рыбья кость в глотке? Захлопывай, сукин ты сын!
Булат прикрыл дверь, осмотрел барак. Низкий, длинный, он был наполнен каким-то густым туманом, в котором слабыми огоньками мерцали керосиновые лампы с закопченными стеклами или без них. На нарах сидели и лежали шахтеры. Некоторые, сгрудившись у огня, шлепали картами, сопровождая каждый ход руганью. Другие занимались штопкой одежды, ремонтировали обувь. Лица рассмотреть было невозможно. Лоснились желто-медные щеки, лбы. Заросшие, с всклокоченными волосами, головы шахтеров казались мрачно-зловещими.
Булат подошел к нарам, на которых в бреду метался человек. Около него сидело двое; один из них пытался напоить больного из кружки и терпеливо уговаривал его:
– Ну, дружок, ну глотни чуточку, легче станет.
– Ты, что ли, Мефодий? – по голосу Булат узнал шахтера с кружкой.
– А, Булат, – поднял Галицкий голову и блеснул зубами.
– В этой тьме первозданный Адам Еву бы не узнал.
– Как Семен? – наклонился Булат над бредившим, попытался рассмотреть его заросшее лицо. Глаза его были закрыты.
– Плох, – ответил Галицкий. – Горяч, как котел над костром. Вот никак не могу напоить отваром из каких-то трав.
– Откуда взял?
– Евтуги сварил, говорит, что поможет, – указал Галицкий на сидевшего рядом человека, одного из немногих чукчей, работавших на шахте.
– Семена добрые духи берегут, – сказал Евтуги.
Александр похлопал чукчу по плечу:
– Помоги, помоги, Евтуги.
Тот закивал и что-то начал нашептывать, уговаривая внешние силы не сердиться на русского и помочь ему быстрее выздороветь. Второй день бредит Гринчук. Он попал под обвал, и товарищи едва его вытащили из забоя. Евтуги уговаривал духов скорее вылечить Семена, потому что он из тех русских, которые не обижают чукчей. Они сами все равно как оленные чукчи, оставшиеся без оленей. Таким стал и сам Евтуги. У него было небольшое стадо, с которым он кочевал по тундре, но чем-то разгневал духов. На стадо напала волчья стая, а оставшихся оленей унесла неизвестная болезнь. Евтуги прибрел с женой и дочерью в Ново-Мариинск. Он был здоров и думал, что сможет прокормить семью около русских. Но жену и дочь заманили на свой корабль какие-то моряки и увезли. Так они и не вернулись. Евтуги многие годы ждал их, от горя не находил себе места. Чтобы не умереть с голоду, рылся в мусорных кучах. За этим и застал его Семен Гринчук. Евтуги хорошо помнит тот холодный день, когда на лимане ломался лед. На Евтуги была рваная кухлянка. Он только раскопал сырые рыбьи головы и начал их грызть, как его окликнули:
– Не ешь такую мерзость!
Евтуги поднял глаза и увидел стоявшего над ним человека. Его глаза сердито уставились на Евтуги. Половина лица скрывалась за черной бородой. Евтуги испуганно попятился, но человек схватил его за плечо, вырвал из рук Евтуги рыбьи головы и швырнул их в сторону. Евтуги совсем перепугался и беспрекословно подчинился человеку, который привел его в одну из харчевен и накормил там строганиной и пельменями, напоил чаем. Евтуги стал как пьяный от еды и плохо соображал, куда его ведет Семен. Так звали нового и доброго знакомого. А Гринчук привел его на шахту. Так Евтуги сделался шахтером. Он благодарен и Семену и его товарищам, которые относятся к нему, как к равному, хотя он уже стар и работает хуже других.
Евтуги стал быстрее заклинать духов помочь Семену. Булат положил ладонь на лоб Гринчука и ощутил большой жар. Тревога за товарища охватила его. Он взял из рук Галицкого кружку с отваром.
– Давай-ка я тебе помогу!
Они приподняли Семена и с трудом напоили его. Уложив больного и поправив на нем старое солдатское одеяло, Булат осторожно погладил его густые, жесткие от угольной пыли волосы:
– Поправляйся, Семен!
– Поправится. – Галицкий кивнул на могучую фигуру больного. – Поправится и снова полезет вперед, чтобы ему на голову опять пятипудовая глыба ухнула. Такой, как Гринчук, умнее не станет. Уж очень задирист в работе. Некуда силу бугаю девать.
Булат посмотрел в глубь барака:
– Где Бучек?
– Тут, где ему быть? – Галицкий поставил у изголовья больного кружку, легко поднялся и тихо спросил Булата:
– Новости какие есть? Чего Фесенко звал?
Булат кивнул.
– Есть. Так где же Бучек?
Галицкий не успел ответить. Среди картежников завязалась драка. Послышались удары. По стенам заметались уродливые тени, но никто не обращал на дерущихся внимания, как не обращают внимания на давно привычное, обыденное. Булат шагнул вперед:
– Не тех бьете, дурачье!
Драчуны неожиданно стихли и расступились. Между ними стоял маленький лысый человек.
– Вон Бучек, – усмехнулся Галицкий. – Он всегда на своем месте.
В бараке стало тихо. Все прислушивались к негромкому голосу Бучека.
– Мало, что ли, обушком в забое намахались? – говорил Бучек спокойно. – Поразмяться захотели? Эх вы, поберегли бы силенку для доброго дела!
– Какого это доброго дела? – с острым любопытством спросил шахтер, державший в руках развернутые веером карты. Он не принимал участия в драке и сейчас стоял около лампы. Она освещала его полное лицо с пышными усами и чисто выбритым подбородком. Суконная рубашка с аккуратно пришитыми заплатами ладно сидела на нем.
– Ты лучше всех в очко режешься, Малинкин, – ответил Бучек, – значит, ты умнее, сообразительнее, вот и догадайся сам, о каком добром деле я говорю.
– Нет, ты скажи, – вмешался взлохмаченный шахтер с расцарапанной щекой и разорванной на плече рубашкой. Он шумно дышал и с трудом выговаривал слова. – Нечего тут загадки загадывать!
Бучек оглядел барак. В этом маленьком человеке с корявым лицом и рыжеватой бороденкой была особенная сила, которая заставляла шахтеров слушать его. Никто бы, пожалуй, не смог сказать, когда Бучек стал самым уважаемым человеком среди шахтеров, но так повелось с его первого появления на шахте. Теперь его мнение и слово пользовались уважением и вниманием. Василий никогда не повышал голоса, говорил рассудительно, но с такой глубокой убежденностью, что трудно было встретить человека, который бы ей не поддался. Вот и сейчас все внимательно слушали забойщика. Он указал рукой на разорванную рубашку шахтера:
– Вот тебе, Кулемин, отодрали рукав. А сколько ты свенсоновскому приказчику Маклярену должен за новую рубашку заплатить?
– Ну, пять долларов! – отозвался Кулемин. – Это все знают.
– Но эти же пять долларов у тебя с сегодняшнего дня с тонны угля скинули, – напомнил Бучек. – Вот ты и сделай доброе дело – верни эти пять долларов, заставь, чтобы тебе снова платили за тонну пятнадцать долларов, а не десять.
Эти слова походили на спичку, которую поднесли к фитилю жирника. Все шумно заговорили, заспорили. Раздалась злобная брань. Малинкин пробрался к Бучеку, которого обступили шахтеры, и, с треском сложив веер карт, спросил с вызовом:
– Ты скажи мне, как я могу вернуть эти пять долларов? Что делать?
Малинкин говорил нарочито громко. Шахтеры услышали его и притихли, ожидая, что ответит Бучек.
Василий потер лысину, посмотрел на Малинкина, на товарищей и ответил с хитроватой улыбкой:
– А ты подумай. Бог-то тебя умом не обидел, Смог же ты у Кулемина месячное жалованье выиграть да Толстой Катьке отнести за поцелуи.
Барак дрогнул от взрыва хохота. Все знали, что Малинкин неравнодушен к Катьке, необыкновенно толстой гулящей, женщине, мастерице варить забористую брагу. Жила она на окраине Ново-Мариинска о землянке, двери которой для всех были открыты. Пятидесятилетняя Толстая Катька отличалась здоровьем и уступчивостью. Но Малинкин не пользовался у нее благосклонностью. Хуже того, всякий раз, как он приходил к Катьке, она его обильно угощала брагой, а когда он хмелел, то избивала его и, отобрав все деньги, выкидывала из землянки. О неудачной любви Малинкина все хорошо знали, и это служило поводом для бесконечных шуток, как и сейчас.
Бучек выбрался из толпы и направился к выходу. За ним последовали Булат и Галицкий. Булат спросил за дверью:
– Чего это о пяти долларах говорят? Кто скинул их?
– Ты еще не знаешь? – спросил Галицкий. – Только ты уехал с Оттыргиным, как через лиман приплыл Щетинин. Мастеру заявили в поселковом управлении, что за тонну угля будут платить только по десять долларов. Пять скинули.
– По какому праву? – гневно вырвалось у Булата. – И так впроголодь.
– Так ты это Москвину сказал бы, – сердито посоветовал Галицкий и торопливо заговорил: – Если по-прежнему нам терпеть…
– Будем молчать, так скоро за похлебку из мороженых кишок будем уголек рубать. – Мефодий крепко сжал руку Булата. – Поднимать шахтеров надо! Разгоним правление, свое поставим! Нельзя больше терпеть. Чего ждем? От кого помощь получим? Самим надо!
Да, надо действовать. В то же время Булат понимал, что еще не наступил удобный момент. Как же быть? Ведь скоро в Ново-Мариинск придут колчаковцы, и тогда еще труднее будет что-либо сделать. Сразу всех шахтеров не поднимешь. Нужно время. Из барака донеслись громкие голоса. Выделялся голос Малинкина.
Бучек кивнул в сторону барака.
– Что-то не нравится мне этот Малинкин. Шахтер ладный, а говорит не по-нашему. Кажется мне, что Другое у него на уме. Да и вопросы его с душком вроде.
– А не ошибаешься? – Булат посмотрел на Бучека. – Может, он ищет дорогу, а никто ему правильного курса не покажет. Вот и плывет в потемках, носом тыкается на пирсы, камни.
– Черт его знает, – пожал плечами Бучек. – Может, и так. Ну, поживем, увидим. А теперь рассказывай, какие новости принес?
Булат попросил Галицкого:
– Позови Мальсагова.
Мефодий направился к соседней землянке. Булат рассказал Василию о скором приезде колчаковского уездного начальства.
– Фюйть! – только присвистнул Бучек и попросил. – Дай закурить.
Александр молча передал ему кисет. Он ждал, что скажет Бучек, которого считал старше и опытнее. Василий, свертывая цигарку, усиленно обдумывал новость. В это время из темноты показались две фигуры. Галицкий пожаловался:
– Якуб собирался спать. Еле уговорил идти.
– Едва дал портки надеть, чуть не голым хотел вытащить на такой холод. Бр-р! – с легким татарским акцентом отозвался Мальсагов.
Заметно похолодало. Ветер усиливался, шуршал в траве и редком кустарнике, нес гул моря. Далекие звезды одиноко и грустно мерцали. Сумерки быстро перешли в густой мрак. Он был такой плотный, что, казалось, его можно почувствовать на ощупь.
– Сейчас тебе станет теплее, – угрюмо сказал Булат и повторил свой рассказ.
– Ну что же, – с горькой шутливостью заговорил Мальсагов, – выставим почетный караул, сыграем гимн и милостиво будем просить еще срезать нам по пять долларов.
– Не злись, Якуб, – остановил его Бучек. – Положение, товарищи, очень серьезное…
– Но время еще есть, – неторопливо перебил его Мефодий. – Захватить управление, установить советскую власть, а колчаковцев не пустить на берег.
– Ой, какой умный, – сплюнул Бучек.
– Ты, Мефодий, Напрасно горячишься. Мысль твоя верна. Власть здесь должна быть наша, рабочая. – У Бучека от волнения дрогнул голос. – Но когда ее брать, в какое время, с кем? Кто с нами пойдет? Шахтеры? Все? Мало и редко мы с ними говорим, а народ тут разный. Такие, как Малинкин и Кулемин, не пойдут. Да и многие с ними останутся. С кайлом против винтовок и пистолетов не каждый решится стать.
– Верно, – вздохнул Булат. – Тут с голыми руками ничего не сделаешь. Перещелкают нас, и точка.
– Можно внезапно захватить управление, – продолжал настойчиво твердить Галицкий.
– Москвина придушить мы сможем. Ну, а дальше? – не возражал товарищу, а рассуждал Бучек и с огорчением добавил: – Да кто нас в поселке поддержит? Кто мы для жителей? Скажет тот же Бирич, что мы бандиты, и каждый поверит. Многие ли знают, кто мы такие?
Это была горькая правда. Четверо шахтеров стояли в ночном мраке. Их обдувал холодный осенний ветер. Они чувствовали себя одинокими, словно вокруг на огромном пространстве не было ни души, хотя в нескольких шагах находилось больше сотни обездоленных людей, которым они хотели помочь. Им никто не приказывал это делать, но они чувствовали свою обязанность это сделать. Они мечтали о том времени, когда здесь будут Советы, и хотели приблизить это время.
– Что же дальше? – воскликнул Галицкий. – Покорно будем гнить тут, подыхать с голоду?
Бучек понимал состояние Галицкого, самого молодого из его товарищей, с которыми он сдружился, у которых такие же, как у него, мысли.
– Будем продолжать делать то же самое, что делали до сих пор, – ответил Бучек. – Надо объяснять шахтерам, готовить их, чтобы они поняли, что улучшить жизнь могут только они сами. Но будем делать это более осторожно. Сто, тысячу раз присмотреться к человеку, прежде чем позвать его стать рядом с нами.
– Эх, – сокрушенно вздохнул Галицкий, – нам так и тысячи лет не хватит.
– Правильно говорит Василий, – одобрил Булат. – И тебе, Мефодий, нечего вздыхать и кипятиться. Вспомни, что было несколько месяцев назад? Мы же все друг на друга исподлобья, по-волчьи смотрели. А сейчас нас шесть человек.
– Добавь Фесенко, Клещина, – напомнил Булат. – Еще найдутся люди.
– Думаю, что Титов с радиостанции да учитель Куркутский пойдут с нами, – сказал Булат. – Надо с ними встретиться, поговорить.
– Как мне хотелось Гринчуку в морду дать, когда он меня стал допрашивать, откуда я приехал. Думал, шпик, – со смехом вспомнил Мальсагов. – А потом вижу – хороший человек, верить можно.
– Ну, соберем мы людей, а где возьмем оружие? – снова засомневался Галицкий.
Бучек почувствовал, что все смотрят на него и ждут от него обнадеживающего ответа. Перед ним были разные люди. Вот слева стоит Якуб Мальсагов. У него есть и другое имя – Эль-Мурзы Сосуршиев. Под ним его знали в бедняцком квартале Казани. Ушел он из родного города, чтобы добраться до сказочной Америки и стать богачом, но оказался за решеткой федеральной тюрьмы в штате Вашингтон за отсутствием документов и постоянного местожительства. А потом решением суда его выслали через Аляску в Анадырский уезд. Вот Мефодий Галицкий – рабочий из Могилевской типографии. Озлобленный жизнью, он в тексте какой-то газетной статьи о царской семье вставил короткое, но хлесткое слово. Грозила каторга. Мефодий бежал – и вот он здесь. В бараке лежит Семен Гринчук. Покинул он с семьей родной Донбасс, чтобы лучше зажить в далеком краю, но в пути, когда плыл в трюме парохода через моря и океаны, потерял жену. Так и похоронили ее в волнах чужого моря. А затем сына и дочь.
Во Владивостоке сошел на берег один, запил с горя, а потом нанялся на рыболовную шхуну и вот оказался здесь.
Не лучше судьба и у матроса Александра Булата. Работал в военных мастерских Новгорода слесарем. Прилично зарабатывал, жил с семьей в своем домике, думал – вот оно счастье: вырастут два сына и дочь на радость к старости. Сторонился всяких тайных собраний товарищей, отказывался читать листовки, которые находил у себя на станке, но в седьмом году во время митинга били казаки его нагайками, во время обыска в доме все перевернули, переломали, а есаул так отшвырнул больную дочку с постели, что она скончалась на другой день. Не стерпело сердце слесаря. Подстерег есаула и из дробовика уложил. Бежал, скрывался, пока не оказался на этих копях. Доходили до него слухи стороной, что бедствует семья, но помочь ей был бессилен. Иногда ему удавалось сообщить о себе, Там его ждали. Страдал Булат в разлуке, но верил, что вернется. Ругал себя не раз, что не читал листовки, не ходил на тайные собрания. На митинге тогда тоже случайно оказался.
Только здесь, в северном краю, понял, что ему надо делать, чтобы быть по-настоящему счастливым, и не только ему в своем домике, а всем таким, как он. Здесь и сошелся с Гринчуком, у которого был наметанный глаз на «рабочую» косточку, а затем товарищами стали и Мальсагов, и Галицкий, и Евтуги…
Собирались, говорили, но все время их не покидало ощущение, что они похожи на путника, который ощупью идет по незнакомой извилистой тропинке в темноте и с волнением, с большой надеждой ждет, когда ему встретится человек с фонарем, который осветит путь, станет проводником. Что такой человек непременно встретится, Бучек и Булат были уверены. Вот почему Василий твердо сказал:
– Были бы солдаты, а оружие будет…
– Будет, будет! – не выдержал Галицкий. – А кто его нам даст? Принесут и скажут: «Возьмите, пожалуйста!»
– Нет, так не будет, – серьезно, точно не замечая иронии Мефодия, продолжал Бучек. – Сами возьмем, когда время придет. И верю я, товарищи, что и сюда, в наш глухой край, придут большевики и спросят нас: «Готовы ли вы взять власть?» Что мы ответим? Готовы! Но нас должно быть не пять-шесть человек, а шестьдесят, сто и больше!
С моря донесся, как пушечный выстрел, грохот – огромная волна ударила в скалистый берег. Лица товарищей обдал порыв ветра, принесший первое дыхание шторма.
3
…Аренкау был доволен собой, гордился своим умом, своей напористостью. Жаловаться Аренкау не на что. Не случайно же его род ведет свое начало от Ворона, а это значит, что он выше всех и поэтому должен лучше всех жить. Стада оленей у него большие, даже за день на быстрой упряжке не объедешь. Пастухи у него смелые, хорошо оберегают оленей от волков. Да и в яранге много богатства.
Аренкау, обнаженный до пояса, сидел у котла и уже допивал девятую большую эмалированную кружку чая. Его жирное лицо, по-старчески оплывшее, блестело от пота. У Аренкау все есть, не меньше, чем у Гемауге или Тейтелькуте. В яранге много чая, патронов, табака, муки, тканей, два новых винчестера и всего этого будет еще больше. Весть о том, что Аренкау раздает в долг охотникам продукты, оружие и боеприпасы, быстро разнеслась в верховьях Анадыря и по его притокам: Ерополу, Великой, Яблону. К Аренкау шли охотники, должники Виттенберга и Микаэлы, Черепахина и Свенсона, Малкова и Бирича. Каждого встречал Аренкау приветливо, но давал товары в зависимости от объема их долга своим прежним кредиторам, брал с охотников слово, что они первую пушнину принесут ему. И охотники клялись.
Аренкау знал, что эту клятву они не нарушат. Уже можно подсчитать, что от такой операции Аренкау ждет немалая прибыль, да еще Мартинсон в благодарность много даст. Аренкау даже застонал от удовольствия и, допив чай, взялся за трубку. Хорошие мечты идут под крепкий табак. Но их вспугнула Тыненеут, спросила, не налить ли ему чаю. Аренкау раздраженно закричал:
– Замолчи, пошла вон!
Молодая женщина испуганно отпрянула от котла и выбежала из яранги.
Аренкау проводил ее яростным взглядом узких глаз, прятавшихся в безресничных, красных от трахомы, веках. Какая плохая баба. Только забылся он, как надо снова думать. А это желание не дает ему покоя с той самой ярмарки в Марково, на которой он увидел Вуквуну, дочь старого охотника Сейгутегина. Какая красивая девушка, молодая, как породистая важенка! Лицо гладкое, глаза как небесное сияние. Сейгутегин не богат, а одел свою дочку в хороший кэркэр и новую камлейку. Аренкау тогда даже не подошел к ней, как будто боялся, что спугнет ее и она сорвется с места, как быстроногий олень, и исчезнет. Потянуло старика к этой девушке. Не успел он с ней на ярмарке тогда поговорить – было много хлопот, а вот уехал из Марково, и желание сделать Вуквуну матерью своих детей не оставляло его, росло, не давало покоя. И Аренкау решил взять Вуквуну себе в жены. Он ждал, что Сейгутегин приедет к нему за товарами, но тот не явился, и Аренкау надоело ждать. Он решил сегодня же поехать к Сейгутегину и поговорить о его дочери; Только это дело надо провести осторожно, умело. Старик пыхтел трубкой и в облаках дыма уже видел Вуквуну своей женой. Спокойствие исчезло. Кряхтя, Аренкау поднялся, вышел из яранги, позвал Гэматагина, приказал ему готовить оленей к поездке, Старик увидел у озера одинокую фигуру Тыненеут, равнодушно скользнул по ней взглядом, вернулся в ярангу и отобрал подарки для Сейгутегина. Когда Тыненеут выбежала из яранги; глаза ее были, как у затравленной важенки. Полные страха, горя и печали, они сквозь туманную пелену смотрели на стойбище. Двенадцать яранг, среди которых самой большой и богатой была яранга Аренкау; стояли в широкой долине на берегу озера. Около яранг бегали дети; суетились женщины. Только около яранги Аренкау было тихо. С озера доносился птичий гам. Там то взлетали стаи гусей, уток, лебедей, то опускались на синеватую, как небо, воду. Птицы готовились к отлету. «Домой полетят, где им будет тепло» – думала молодая женщина. Она шла к озеру. А вот у нее нет дома, хотя она и жена Аренкау. Как Тыненеут радовалась, когда Аренкау взял, ее в жены. Думала, что в его стойбище теперь будут жить и ее мать и брат Оттыргин. Он смог бы пасти оленей. Но муж нарушил обычай и не взял к себе ее родственников. С тех пор и не видела Тыненеут ни брата, ни матери. Какая она несчастная. Аренкау скоро стал злиться на нее, как будто она в чем-то виновата. Он кричит, что она бесплодна, что она не хочет ему принести сына, а что она может сделать, если сам Аренкау такой старый и противный. Он совсем не похож: на мужчин, о которых болтают между собой женщины.
