Текст книги "Старлинг Хаус (ЛП)"

Автор книги: Аликс Е. Харроу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 22 страниц)

Я никогда не останавливалась. Я пыталась вычеркнуть ее из своего списка той ночью в реке, но если бы я провела пальцами по странице, то знала бы, что все еще чувствую очертания ее имени, неизгладимые.

Когда я возвращаюсь в мотель, небо становится цвета старой джинсовой ткани, а звезды – выцветшими пятнами отбеливателя. Сверчки уже перекричали себя, и единственным звуком является река, как помехи между радиостанциями.

У меня болят ноги. Болит грудь. Болят глаза. Я чувствую себя как открытая рана, как синяк.

Подземелье все еще лежит открытым на моей кровати, ощетинившись призраками и зверями. Я перебираюсь на матрас Джаспера.

Мне снова снится Старлинг Хаус – бесконечная, артериальная карта коридоров и открытых дверей, лестниц и балюстрад, и я благодарен. По крайней мере, мне не снится река.

У меня никогда не было возможности поваляться. Погружение в себя – это поблажка, которую нельзя себе позволить, если у тебя на счету осталось тридцать долларов, а младший брат смотрит на тебя так, будто ты его личное солнце, которое обязательно взойдет. Но сейчас я оказалась без работы и без цели, на меня никто не рассчитывает и мне некуда податься, так что я решила: к черту все. Я погрязаю в заботах, словно наверстываю упущенное, словно ищу золото в жалости к себе.

Я зарываюсь поглубже в кровать Джаспера и провожу три дня в потной пещере из простыней и несвежего дезодоранта. Я просыпаюсь, чтобы поесть, пописать и принять душ, а после этого сижу, завернувшись в полотенце, так долго, что оно оставляет бугристые розовые отпечатки на моих ногах. Я наблюдаю за приливными движениями солнца по полу. Я изучаю аллювиальные пятна на потолке. Я впиваюсь пальцами в ушибленные ребра, думая о других, более нежных руках, а потом закрываю глаза и погружаюсь в беспокойный сон.

Мне снятся сны, и каждый сон – плохой. Поднимается туман. Дом падает. Артур идет за Зверями все ниже и ниже, как я ему и велела, а я просыпаюсь с мокрыми щеками. Иногда я жалею, что не сказала ему, иногда – что не скормила его Зверям сам.

Мой телефон то и дело жужжит, как пчела-плотник, бессмысленно бьющаяся об окно. Первые пару раз я смотрю на экран, но это просто библиотека сообщает мне, что мои заказы доступны, или Джаспер говорит, что проводит еще одну ночь у Логана (к черту Логана), или Элизабет Бейн спрашивает, получила ли я ее сообщение. Последнее почти вызывает эмоции, поэтому я засовываю телефон под матрас. Если они смогли найти мое настоящее свидетельство о рождении, то уж точно смогут выяснить, что я больше не работаю в Старлинг Хаусе.

В конце концов телефон замолкает.

Отстраненная, рациональная часть меня думает: Ты же знаешь, она так просто не сдастся. Она никогда не сдастся, потому что она такая же, как я: готова нарушить все правила и переступить все границы, чтобы получить то, что ей нужно. Во мне просыпается желание позвонить Артуру, предупредить его о ней…

Но потом я вспоминаю о реке. О грязи под ногтями. О холоде в груди. Я думаю обо всех наших других случаях и неудачных ночах. Все поездки Джаспера на скорой и уколы стероидов, уродливые аварии на велосипеде и тот случай, когда я запуталась ногой в старой рыболовной леске и чуть не утонула. Когда Джаспер погнался за бродячей собакой в лесу, и пуля охотника пролетела мимо него так близко, что оставила фиолетовый рубец на его правом ухе¹⁰².

Я думаю о проклятых городах и проклятых семьях. Я думаю: Прежде всего они будут искать кровь Грейвли.

После этого я уже ни о чем не думаю.

* * *

На третий день в дверь комнаты 12 бьет кулак с такой агрессивностью, будто меня вот-вот утащат люди в сапогах.

– Эй, малыш, ты умерла? – Бев говорит так, будто ей все равно, но хочет знать, не придется ли ей арендовать пароочиститель. Интересно, не собирается ли она уже добавить меня в список своих историй о призраках – девушке, которая умерла от разбитого сердца и провоняла комнату 12. О дебилке, которая до сих пор обитает в мотеле.

Снова стук.

– Я выключила интернет два часа назад. Что происходит? – В ее голосе звучит напряженная нотка, опасно близкая к озабоченности, от которой у меня по позвоночнику пробегает белая горячка.

Я вскакиваю с кровати и распахиваю дверь так быстро, что Бев говорит:

– Господи!

– Ты знала? – Мой голос звучит так, словно вырывается из ржавой водосточной трубы.

Она смотрит на меня искоса, положив руки на бедра.

– Ты выглядишь как горящий ад. Ты хорошо питалась? Не эту гарбу с заправки…

– Ты знала?

Вспышка настороженности, за которой скрывается ровное раздражение.

– Что я знала?

Мне требуется секунда, чтобы вырвать слова из маленького, тусклого места, где я их хранил.

– Ты знала ее фамилию? Мое имя?¹⁰³

Бев не отвечает, но остается очень спокойной. Мои щеки пылают, как будто мне дали пощечину.

– Знала. Все это время, и ты никогда… – Я замолкаю, прежде чем мой голос успевает сделать что-нибудь неловкое, например, треснуть или дрогнуть.

Бев проводит рукой по лицу и говорит:

– Милая, все знали. – Она говорит почти нежно. Интересно, насколько плохо я должна выглядеть, чтобы выжать из Бев жалость? – Все знали старика Леона Грейвли, и все знали его девочку. День, когда она получила этот Corvette, был последним днем мира и покоя в этом городе.

Я проглатываю фразу все знали. Она рикошетит внутри меня, сотрясая кости.

– А Шарлотта знала? – Вопрос кажется отчаянно важным.

Бев быстро качает головой.

– Я никогда ничего не говорила, и она не росла здесь.

Крошечный лучик облегчения, что хотя бы один человек в моей жизни не лгал мне. Я облизнула потрескавшиеся губы.

– Тогда ты знаешь, почему моя мама не выросла – как она оказалась здесь?

– У твоей мамы была дикая полоса шириной в милю. В конце концов, я думаю, она переступила черту, и папа выгнал ее из дома. Она бросила школу, уехала из города, а когда вернулась – там была ты. С этими волосами Грейвли. – Глаза Бев скользнули по моим жирным рыжим кудрям.

– И старый Леон. – Человек в особняке, из-за которого в округе Муленберг нет лунных мотыльков и союзов. Мой дедушка. – Он не забрал ее обратно?

Бев качает головой.

– Может, и забрал бы, если бы она стала добропорядочной, немного умоляла. Но твоя мама была упрямой.

Она говорит это с восхищением, но мне кажется, что мама была просто бунтаркой из богатых семей, одной из тех избалованных детей, которые нарушают правила от скуки. А потом у нее оказалось двое детей и слишком много гордости, чтобы просить о помощи. Вместо этого она научила нас добывать деньги и воровать. Она растила нас на парковках и в номерах мотелей, голодных и одиноких, преследуемых Зверями, которых мы не могли видеть.

И никто во всем этом чертовом городе ничего с этим не сделал. Они отворачивались и смотрели в сторону, как всегда делали и будут делать.

Даже Бев, которая в любой момент могла сказать мне правду, которой я доверяла.

Сейчас она не смотрит на меня, поглаживая табак в челюсти.

– Послушай, я должна была…

– Шарлотта принесла мои библиотечные фонды? – Мой голос холодный, спокойный.

Я вижу, как Бев слегка вздрагивает от удара хлыстом.

– Шарлотта не… – Она прочищает горло и возвращается к своей обычной агрессии. – Если ты хочешь получить свою порнуху, тебе придется идти в библиотеку пешком, как и всем остальным.

– Хорошо, – спокойно говорю я, а потом захлопываю дверь перед ее носом.

– Опал, эй, пойдем. – Я слышу шарканье ее ног по ту сторону двери. – Ладно, пусть будет так. Но я не включу интернет, пока ты не вынесешь мусор.

Ее сапоги шаркают по тротуару, когда она топает прочь.

После этого я полностью погружаюсь под воду. Уже не плаваю, а ныряю вниз, сильно ударяясь о дно реки. Я теряю счет дням и ночам, существуя в неизменных сумерках глубокой воды. Мне не нужно мечтать, так как я никогда не сплю; мне не нужно думать, потому что я никогда не просыпаюсь.

В какой-то момент дверь открывается. Я не переворачиваюсь, но чувствую запах теплого асфальта парковки, ощущаю обиженную вибрацию воздуха, потревоженного после долгой тишины. Я слышу голос Джаспера.

– Привет, – говорит он, а затем, через некоторое время, – Ладно, неважно.

Я думаю, что он уходит, но он возвращается позже, а потом снова. С каждым разом он становится все громче и назойливее. Опал, ты больна? Опал, что с тобой? Я чувствую себя одной из тех безглазых рыб, которые живут в глубоких бассейнах Мамонтовой пещеры, слишком хитрых, чтобы их поймали и вытащили на свет. Я остаюсь в безопасности и в глубине, даже когда чувствую мерзкий холод сорванных одеял, даже когда слышу изменение в его голосе, подростковый треск в конце моего имени. Опал, какого черта? Опал, почему у тебя ребра такого цвета?

Некоторое время он продолжает это делать, но в конце концов сдается и оставляет меня спокойно разлагаться. Какая-то маленькая, бодрствующая часть меня хочет огорчиться по этому поводу – вот каково это, быть вычеркнутым из чьего-то списка, – но большая часть меня испытывает облегчение. Легче развалиться на части, когда за тобой никто не наблюдает.

Артур Старлинг постепенно, неохотно осознает, что за ним кто-то наблюдает. Первой подсказкой стала нервная дрожь в задней части черепа, которая подсказала ему, что на земле Старлингов появился незнакомец. Он не обратил на это внимания, сославшись на то, что это невозможно, поскольку все ключи снова у него в руках, а единственный человек, который теоретически мог попасть в дом без ключа, никогда не вернется.

Второй подсказкой стал физический звук открывающейся входной двери. Он проигнорировал его по тем же причинам. Дом был недоволен тем, что Опал уехала – ни один кран не работал, окна были заколочены, а в холодильнике за ночь все превратилось в злобный зеленый осадок, – но он пока не собирался предавать его, открывая для врагов. К тому же Артур пил с таким усердием, что был одновременно пьян и похмелен, и не мог быть уверен, что вообще что-то слышал.

Третья подсказка – звук разбивающейся бутылки бурбона в нескольких дюймах от его головы. Это, как он понял, нельзя игнорировать.

Артур открывает глаза – процесс, не отличающийся от вскрытия пары покрытых коркой банок с краской, – и обнаруживает себя на полу библиотеки, что становится для него неожиданностью. Послеполуденный воздух липкий и горячий, потому что ни одно из окон не открывается, а за ним наблюдает молодой человек. Глянцевые кудри, длинные коричневые конечности, избыток ресниц. В нем нет ничего даже слегка знакомого – кроме выражения лица.

Только один человек смотрел на Артура с такой хитрой, загнанной в угол животной яростью.

– О Боже, еще один. – Слова выходят смазанными и плоскими, что говорит Артуру о том, что его лицо все еще приклеено к половицам. Он снова закрывает глаза и надеется, что младший брат Опал уйдет или рассеется, как дурной сон.

Вторая бутылка падает на пол, чуть ближе.

– Могу я что-нибудь сделать для тебя, – спрашивает Артур у пола, – или нет?

– Я бы сказал «умереть в канаве», но, похоже, ты уже на полпути к этому.

По тому, как она о нем говорила, Артур понял, что Джаспер – это замкнутое, нежное создание, нуждающееся в постоянной защите. Но на самом деле он – резкий и обидчивый шестнадцатилетний подросток из округа Муленберг, от которого все остальные нуждаются в защите.

Артур отрывается от пола по неприятным этапам, несколько раз приостанавливаясь, чтобы вернуть животу вертикальную гравитацию. В конце концов он принимает сгорбленное сидячее положение, опираясь спиной на книжную полку, и повторяет попытку.

– Почему ты здесь?

Джаспер, которому, видимо, стало скучно, пока Артур приводил себя в вертикальное положение, склонился над столом, просматривая записи и папки Артура. Они находятся в состоянии фантастического беспорядка: папки опустошены, бумаги скомканы, желтый блокнот шатко стоит на краю с половиной вырванных страниц. У Артура возникает неловкое подозрение, что он убрал их в приступе бессильной ярости.

– Опал оставила здесь свою любимую толстовку, – говорит Джаспер, не отрываясь от стола.

Артур ворчит.

– Твоя сестра лучше врет.

– Да, но я умнее. – Джаспер отрывается от записей и смотрит Артуру в глаза, угрожая. – Я пришел сказать тебе, чтобы ты оставил ее в покое.

Артур чувствует себя бесконечно старым для этого разговора, а также слишком пьяным, слишком трезвым и слишком жалким.

– Я пытался. Это вы постоянно появляетесь в моем Доме.

– Скажи ему, чтобы и он оставил нас в покое.

Артур уже собирается ответить, что если бы он мог заставить Дом вести себя так, как ему хочется, то Джаспер не стоял бы в его библиотеке, как вдруг местоимение множественного числа пробивается сквозь дымку тошноты. Он заставляет оба глаза сфокусироваться на Джаспере – худом и опасном в полуденном свете, достаточно храбром или глупом, чтобы встретиться с монстром ради своей сестры, – и негромко повторяет:

– Нас?

Опал бы улыбнулась, солгала или схитрила, чтобы избежать вопроса. Джаспер просто опускает голову, как мальчик с резцом в зубах, и не обращает на нее внимания.

– Она не ест. Она не спит. Я даже не думаю, что она читает. – В его голосе звучит малейший, самый ужасный надлом. – Я никогда не видел ее такой.

Груз, который висел над Артуром уже несколько дней, – удушающее чувство вины, которое он сдерживал огромным количеством алкоголя, – обрушивается на него. Оно обрушивается на него, как пушечный выстрел, пробивая насквозь.

– Кто-нибудь должен осмотреть ее ребра… – Он слышит нездоровый хрип в собственном голосе и дважды сглатывает. – С ней все в порядке?

Джаспер совершенно холоден, не столько язвителен, сколько обжигающ.

– Это не твое дело, потому что ты никогда больше не будешь с ней разговаривать, не так ли? – Джаспер подходит ближе, приседая среди сверкающих зубцов разбитых бутылок, пока его лицо не оказывается на одном уровне с лицом Артура. – Я не знаю, что произошло. Но если я увижу еще один синяк на моей сестре, я буду знать, кого винить.

Артуру приходит в голову с болезненной ясностью, которая следует за долгим периодом глупости, что Джаспер был бы совершенно прав, если бы обвинил его. Туман мог подняться в любую ночь за последнюю неделю, и Звери нашли бы Смотрителя бесчувственным, погрязшим в жалости к себе. Они могли бы свободно бродить, как им вздумается, сеять свои дурные семена, возможно, впиваться зубами в бледное горло, скрести когтями веснушчатое лицо.

От паров, исходящих от бутылок с бурбоном, Артуру внезапно становится плохо.

Джаспер бесстрастно наблюдает за происходящим. Он стоит, смотрит на Артура с выражением отвращения, почти жалости, а потом отворачивается. Его ботинки хрустят по стеклу.

– Джаспер. – Глаза Артура закрыты, голова прислонена к книжному шкафу. – Ты должен уйти. Убирайся из Идена.

Джаспер медленно поворачивается назад, засунув руки в карманы. Артур видит сквозь джинсовую ткань очертания кулаков, но голос его ровный и скучный.

– Люди говорили мне это всю мою жизнь, ты знаешь это? Люди, которые меня любят, люди, которые меня ненавидят. Все они сходятся во мнении, что мне здесь не место.

Артур начинает невнятное, смущенное отрицание, но Джаспер прерывает его.

– Самое смешное, что моя семья живет здесь дольше, чем кто-либо из них, и они это знают. Думаю, это сводит их с ума.

Артур пытается представить, как сын дилера, живущего в мотеле на полставки, и рабочего-мигранта может претендовать на такое наследие старого Кентукки; ему это не удается.

– Что ты имеешь в виду?

– Опал всегда жила за счет фальсификации, брехни и того, что все ее жалели, и ни разу не поинтересовалась, каково мне ходить с поддельными документами. Мне часто снились кошмары… – Ровное выражение лица Джаспера дало трещину. Сквозь эти трещины Артур видит что-то знакомое: одинокого, уставшего мальчика, который слишком молод, чтобы иметь столько секретов. – Но знаешь ли ты, что если напишешь в Департамент Здравоохранения, они пришлют тебе по электронной почте индекс всех свидетельств о рождении в округе? Если бы Опал когда-нибудь действительно захотела узнать, откуда родом мама, она бы тоже смогла это выяснить.

Он осторожно спрашивает:

– А откуда родом твоя мама?

– Оттуда же, откуда и все в этом городе. – И тут Артур понимает, о Господи, почему он не догадался? Неудивительно, что этой весной туман поднимался так часто; неудивительно, что Опал и ее брату так проклято везло. Удивительно только, что их мать дожила до этого времени.

Джаспер пожимает плечами.

– Чертовы Грейвли.

Артур упирается пятками ладоней в глазницы и давит на них, пока в черноте не вспыхивают фейерверки.

– Джаспер. Ты должен уехать из этого города. Сегодня же. Сейчас же.

– Я буквально только что сказал тебе, как мне надоело это слышать.

– Ты не понимаешь. Звери – это проклятие… – Артур делает паузу, размышляя о том, какие неправильные жизненные решения привели его сюда, сидящего в собственном больном доме и свободно рассказывающего о секретах своей семьи мальчику, который хочет его убить или хотя бы покалечить. Он сглатывает. – Ты никогда не задумывался, почему ни один Грейвли не задерживается в этом городе дольше, чем на ночь или две? Даже если они не знают всей правды, они знают, что происходит с теми, кто остается.

Глаза Джаспера слегка расширились. Артур почти видит, как работает механизм его разума, вспоминая каждый случай, близкий к гибели, каждый жестокий несчастный случай, все случаи, когда поднимался туман и он чувствовал тяжесть черных глаз на своем затылке.

А потом Артур наблюдает, как он собирает все это в кучу и запихивает в какое-нибудь холодное и укромное место. Он изображает на лице усмешку.

– Думаешь, для меня новость, насколько хреновой была моя жизнь?

– Но она становится все хуже. Ты должен уйти…

– Я уйду. – Джаспер снова отворачивается. На этот раз он доходит до двери, но останавливается. Он говорит гораздо более мягким голосом: – Но она не уйдет. Так что если ты можешь остановить это, что бы это ни было – сейчас самое время, черт возьми.

Время пришло. Опал дала ему важную, последнюю подсказку – подружиться со Зверями, а он целую неделю мариновал себя в жалости к себе и выпивке, просто потому, что был слишком труслив, чтобы ее реализовать. Отпереть дверь, которую он пытался открыть всю свою взрослую жизнь, спуститься за Зверями в Ад и начать войну со всем, что он там найдет.

Он не знает, что это такое. Он подозревает, что есть некий локус или источник, что-то, что посылает Зверей наверх делать свою кровавую работу, и надеется, что оно достаточно смертно, чтобы его можно было остановить, проткнув мечом в сердце. Все, что он знает наверняка, – это то, что были и другие места, пронизанные туманом и невидимыми Зверями – пока они не перестали быть таковыми. Пока кто-то не остановил их.

Уже сейчас Артур должен вооружиться, посвятить себя этому делу, подготовиться. Вместо этого он медлит. Пил, потому что тогда он уснет, а когда он спит, Дом посылает ему сны о ней, о них, о будущем, которого у них не будет.

Как эгоистично, как в корне глупо, что он начинает хотеть жить именно тогда, когда должен умереть.

Когда Артур наконец поднимает глаза, Джаспера уже нет.

И только много-много позже – после того, как Артур убрал стакан и блевотину, вылил остатки бурбона в слив ванной, открыл холодильник, снова блеванул и начал собирать все необходимое для своего последнего спуска – он понимает: его блокнот тоже исчез.

ДЕВЯТНАДЦАТЬ

Должно быть, в какой-то момент я проваливаюсь в настоящий сон, потому что я снова вижу дом. За исключением первого раза – там Джаспер. Он стоит перед воротами, глаза обвиняющие, обе ладони красные и мокрые. Пока я смотрю, кованые звери ворот начинают двигаться. Они извиваются и корчатся, тянутся к Джасперу, обхватывают его своими металлическими конечностями, открывают свои ржавые пасти, чтобы проглотить его целиком.

От собственного крика я просыпаюсь. Сон исчезает, но я помню обрывки настоящего голоса Джаспера, беспокойство и страх в нем, и думаю с отвращением: Хватит.

Вечером я выношу мусор, смущаясь дряблости и вялости своих мышц. На обратном пути от мусорного контейнера я поднимаю два средних пальца в направлении офиса Бев. Жалюзи закрываются.

На следующее утро я всовываю ноги в теннисные туфли, стараясь не замечать капель античной яичной скорлупы, разбросанных по верхушкам, и, сутулясь, иду через весь город.

Воздух влажный и свежий, а небо – веселое, почти летнее, голубое, отчего мне хочется заползти обратно в комнату 12 и впасть в спячку. Но свет решительно впивается в мою кожу, изгоняя из нее мрачность последней недели и оставляя на ее месте немного унылую нормальность. Все, что я знаю о себе и о мире, изменилось, но на самом деле ничего не изменилось. Я знаю свое имя, но я все еще никто; я знаю, откуда берутся мои кошмары, но не могу заставить их прекратиться; я знаю, каков Артур на вкус, как его рука ощущается на моей талии, но я не могу его заполучить.

Шарлотта снимает с окон библиотеки украшения из пастельных цветов, когда я появляюсь, и мне приходит в голову, что я пропустила День матери. Мы с Джаспером обычно играем в карты и выкуриваем по сигарете на берегу реки, в память. Интересно, был ли он с Колдуэллами в этом году, собирал ли цветы, пек ли блины или что-то еще, что дети должны делать в День матери.

Шарлотта сияет, когда видит меня. Я чувствую себя как кусок мяса, подвергшийся сильному солнечному свету.

– Привет.

– Привет. – Она говорит это негромко и угрюмо, точно карикатура на подростка. – Сейчас рабочее время. Почему ты не убираешь в доме Суини Тодда?

– Почему ты больше не приносишь мои вещи в мотель? – Неуклюжий уклон, но он срабатывает.

Шарлотта ставит коробку с декорациями на тротуар и скрещивает руки.

– О, я и не знала, что работаю на тебя! Я еще не получила зарплату, так что, возможно, тебе стоит решить этот вопрос и перезвонить мне. – Ее голос на две ступени выше дразнящего, резче, чем я ожидала.

Я вожусь с оторванной ниткой на рубашке, затем бормочу:

– Извините. – И иду в дом. Я беру свои вещи у волонтера-старшеклассника за стойкой, который приветствует меня с юношеским задором, который должен быть уголовно наказуем, и выскальзываю обратно через двойные двери, сгорбив плечи и прижав уши. Мое отражение похоже на кого-то другого. Я отказываюсь думать о том, кто именно.

– Опал. – Шарлотта останавливает меня прежде, чем я успеваю резко проскочить мимо нее.

– Да?

– Ты знаешь, что к концу месяца я получу степень магистра.

– Поздравляю. – Это слово прозвучало кисло, на грани сарказма. Если бы Бев была здесь, она бы швырнула в меня чем-нибудь. Я бы это заслужила.

Шарлотта проводит языком по зубам.

– Я хотела, чтобы ты знала, что я подавала документы на другие должности. В других округах. – Мои внутренности скручивает. Если бы я была кошкой, мой позвоночник сгорбился бы, а шерсть вылезла наружу. – Я подумала, что если мне перезвонят… Я подумала, может, ты захочешь переехать со мной. Мы могли бы разделить арендную плату на некоторое время.

Отстраненно, интеллектуально я понимаю, что это акт доброты. Я должна быть польщена и согрета этим. Я должна почувствовать облегчение от того, что мне дали возможность выбраться из города, который пытается меня убить. Я вовсе не должна хотеть пробивать кулаком стекло.

Когда я не отвечаю, Шарлотта добавляет:

– Ты можешь найти место получше, чем это. Ты знаешь, что можешь.

Я знаю, что она права. Когда люди проезжают через Иден – а они редко это делают, – все, что они видят, – это маленький городок невезения, копошащийся на поверхности костей Большого Джека, как паразит на туше кита. Они не знают ни о Грейвли, ни о Старлингах, ни о том, что бродит в тумане, но они чувствуют, что здесь что-то не так, что-то испорчено. Они продолжают ехать.

В любом месте было бы лучше. Но:

– Может, я и не хочу лучше. – Шарлотта открывает рот. Я прерываю ее. – В любом случае, Джаспер все еще в школе. Я ему нужна.

Она смотрит на меня с мягким, невыносимым сочувствием и мягко спрашивает:

– Нужна? – И я поражаюсь, насколько вопрос может быть похож на удар исподтишка.

Я задыхаюсь и теряю сознание.

– Да, нужна, я ему нужна. Я не могу покинуть его. Это моя… – Слово застревает у меня в горле и горит там, удушливая сладость, как глициния в цвету.

Почему же я не могу произнести это слово? Почему оно все еще похоже на ложь?

На входных дверях больше не осталось цветов. Шарлотта засовывает картонную коробку под мышку и смотрит на меня с усталой жалостью.

– Дом там, где тебя любят, Опал.

– Ты сама это придумала или увидела в Instagram какой-нибудь скучающей домохозяйки? – Теперь я вся на взводе, шиплю и плююсь. – Так что… тебя здесь недостаточно любят? И это все? – Я пытаюсь насмехаться, но мне интересно, правда ли это, не потому ли все меня бросают.

На мгновение спокойствие Шарлотты дает трещину, и я вижу, как под ней проступает рана, свежая и алая. Она снова зашивает ее.

– Видимо, нет. Просто подумай об этом, хорошо?

– Конечно, – говорю я.

Но не буду. Я прожила двадцать шесть лет – несмотря на Зверя, несмотря на Бейн, несмотря на все, – и будь я проклята, если сейчас я сорвусь и убегу.

Я твердо намерена вернуться в комнату 12 и продолжить валяться на олимпийском уровне, но когда я открываю дверь, она кажется мне не комнатой, а скорее логовом. На полу разбросаны пластиковые упаковки дюжины блюд, а простыни имеют жирный блеск, как шкуры. Воздух неподвижный и мясной.

Комната 12 никогда не значила для меня много, но она этого не заслуживает. Я прислоняю голову к нагретому солнцем металлу двери, размышляя, не приходит ли Старлинг Хаус в упадок в мое отсутствие, и твердо напоминаю себе, что это не моя проблема и никогда ею не будет, после чего вздыхаю и сдираю простыни с обеих кроватей.

В киноверсии моей жизни эта сцена превратилась бы в монтаж уборки. Вы бы увидели, как я, засучив рукава, вытаскиваю мокрое белье из стиральной машины, тащу тележку для уборки мотеля через парковку, обнаруживаю половинку батончика гранолы, прилипшую к ковру, и торопливо запихиваю ее в мусорный пакет. Саундтрек становится бодрым, свидетельствуя о новой решимости героини. Но реальность никогда не пропускает скучные моменты, и я не уверена, что у меня есть новая решимость, скорее, упрямство, как у мамы. Выживать – привычка, от которой трудно отказаться.

К тому времени, когда Джаспер приходит, в комнате пахнет отбеливателем и Windex, а на его кровати, словно в знак извинения, разложен пир: консервированные персики и пицца с заправки, пара Ale-8¹⁰⁴, Reese королевского размера на двоих. Я знаю, что это немного, но, возможно, этого достаточно, потому что дом – это место, где тебя любят. Самое страшное в слащавых лозунгах то, что они в большинстве не ошибаются.

Джаспер с грохотом сбрасывает рюкзак и смотрит на еду, потом на меня – выпрямившуюся, принявшую душ, вменяемую – и снова на еду. Он съедает два ломтика колбасы и пепперони в демонстративном молчании, жуя с выражением юного бога, взвешивающего подношение на своем алтаре. В конце концов он говорит мне

– Спасибо.

– Пожалуйста.

Он вытирает сыр на джинсах.

– Итак, ты вернулась. Что случилось?

– Ничего, – говорю я и разражаюсь слезами.

Я и не собиралась. У меня была целая куча вранья о том, что я закончила свой контракт в Старлинг Хаусе на хороших условиях, но потом Лэнс Уилсон заразил меня мононуклеозом, и мне очень жаль, что я была такой не в себе, но я не могу вымолвить и слова, захлебываясь рыданиями.

Матрас опускается, и рука Джаспера ложится мне на плечи, и я понимаю, что должна оттолкнуть его и взять себя в руки, потому что дети не должны заботиться о взрослых, но почему-то не могу. Каким-то образом я размазываю сопли по его плечу – Господи, когда же он стал таким высоким, – пока он неуверенно похлопывает меня и говорит:

– Эй, все хорошо, все хорошо, – хотя это явно не так.

Я не столько перестаю плакать, сколько выхожу из себя, икаю в тишине.

– Итак, – непринужденно говорит Джаспер, – что случилось?

Мой смех получается мокрым и клейким.

– Меня уволили, наверное. Пару раз. А потом я уволилась? Это сложно.

– Ты нашла труп? Или, например, подземелье для убийц?

– Боже, я позволяла тебе смотреть слишком много жуткого дерьма, когда ты был маленьким. Нет, ничего такого. Он просто… мы просто… – Я не могу придумать лаконичный или вменяемый способ сказать, что мы сражались со сверхъестественным зверем и недолго целовались, прежде чем он все испортил, раскрыв свое соучастие в смерти нашей матери, поэтому я заканчиваю: – Не пришли к единому мнению.

– Он настоящий засранец, да?

– Худший. – Я выпрямляюсь и заправляю волосы за уши. – Он грубый и странный, и у него все лицо такое, – я делаю неистовый извилистый жест в воздухе, – а ты знаешь, мне нравятся татуировки, но есть предел. И он такой весь в дерьме, и такой высокомерный, как будто знает, что лучше для всех остальных… Что?

– Ничего, – говорит Джаспер, но при этом одаривает меня боковой, дерьмовой улыбкой ребенка, который вот-вот ворвется в песню K-I-S-S-I-N-G.

Я ударю локтем ему между ребер, и мы оба теряем самообладание, смеясь отрывисто и слишком громко, как это бывает, когда ты давно не смеялся. На долю секунды я вижу альтернативный мир, где монстры не существуют, а Старлинг Хаус – это просто дом, где мама никогда не умирала, а я не бросала школу, и нам с братом разрешили быть вместе глупыми детьми.

Когда мы перестаем смеяться, я тихо говорю:

– Хэй. Извини.

– Это не больно. Ты просто очень слабая.

– Я имею в виду, за то, что вела себя как ребенок, игнорировала тебя раньше и за-ранее. За то, что не сказала тебе, что происходит. – Я еще много чего могу и, наверное, должна ему сказать, но я трушу. У меня все тело болит и плачет, как ободранная коленка.

Джаспер успокаивается.

– Все в порядке. То есть нет, но это так. – В уголках его рта появляется незнакомая тяжесть, намек на исповедальное чувство вины. – Послушай, Опал, я…

Он делает глубокий вдох, и меня охватывает подозрение, что он собирается сказать что-то искреннее, что он любит меня или прощает, а я слишком обезвожена, чтобы еще плакать. Поэтому я спрашиваю:

– Работал над новыми клипами?

Он закрывает рот. Открывает его.

– Нет.

– Почему?

– Да так, завязал, наверное. – Джаспер пожимает плечами. Я бы назвала это его признанием, но все его тело состоит из признаний. Он смотрит в окно и виновато теребит обертку от банки с персиками.

Внезапная мысль сбивает улыбку с моего лица.

– Это ведь не связано с Бейн, правда? Она тебя не беспокоила?

Острый взгляд сквозь ресницы.

– Нет, – медленно говорит он. – Не беспокоила. И не будет, потому что ты больше не имеешь никакого отношения к этому дому.