Текст книги "Небо в алмазах (СИ)"
Автор книги: Alexandrine Younger
сообщить о нарушении
Текущая страница: 36 (всего у книги 40 страниц)
– Хер его знает, что в Москве происходит! Тут пока тихо, но везде чудаки на букву «м» найдутся, а как же, Космос? – морского офицера в отставке, казалось бы, ничего не могло удивить в жизни, но воцарившийся в государстве бардак раздражал сознание, как быка красная тряпица. – Всё накрывается огромной медной задницей! Работа сегодня встанет, а Горбача, мать его, украли инопланетяне! Радио трубит, что чрезвычайное, комендантский час, а наша Ёлочка из дома кинулась – команду шефа защищать! В Ленсовет…
– Дядь Лёнь, она же в отпуске была… – Елена Владимировна не являлась домой с тех пор, как они в последний раз говорили с Лизой по телефону. Прошло два дня, – вот тебе и зам по строительству!
– И отпуск приказал жить долго и счастливо! Третий за всё время, фу-ты ну-ты…
– Домой нескоро домчим, Лизка, – окончательно стало ясно Космосу, – дожили…
– Ненадолго это все, – Рафалович, желая успокоить молодежь, вернул своему голосу прежнюю молодцеватость, – хоть в городе всякое говорят. Что и Собчака сместили, и вся верхушка непонятно в какую дыру свалилась. Шепчутся с самого утра, как крысы на палубе, мать их! Если б не доложила наша вице-мэр, что живая и здоровая, то не знал бы, с какого места волосы рвать…
– Может, радио включим?
– Чего они ещё скажут?
– По состоянию здоровья Горбатый чуть в ящик не сыграл!
– Таковы реалии!
– В Москву звоните, там дела творятся!
– Если дозвонимся…
– Отсидитесь у нас, сколько надо! Посмотрим, куда вся шарушка ведёт… – впервые на веку Леонида совершались события, пахнущие прерыванием всех устоев, и, не найдя иного способа избавиться от ощущения настигающей сумятицы, он вставляет в магнитолу первую выпавшую из бардачка кассету, – а вот и «Морячка». Нашлась, родимая…
– В самый раз, дядя Рафа!
– Всяко лучше, чем шарманка с новостями, Лизонька!
– И то верно…
– Вот заживем-то скоро!
Страна Советов готовилась спеть свою лебединую песню, захлебнувшись невиданным прежде воздухом свободы. Пусть никто из присутствующих в салоне служебной машины Рафаловича об этом не догадывался…
***
– Белый, твою дивизию, алло! Чё там у вас? Как переворот, нахер? Подъем-переворот, нахуй! Скинули? Бойцы к Белому дому провиант подвозят? А че ещё делать, демократия тоже в ресурсе нуждается, ты чё, в школе не учился? Чего я так ору? Нет, роды пока не принимаю, не дай Бог! Все нормально, привет передает! А я до тебя час дозванивался, брат! Да! Приехали, куда ж мы денемся, ещё в поезде птичка про эту сутуёвину пропела! Зачем? Так, брат, не начинай! Да даже если пишут – сейчас не та обстановка! Слушаю я тебя, слушаю! Выкладывай…
В квартире на Московском проспекте воцарилась суматоха, потому что Кос не может сидеть сложа руки, когда в столице дела выстаивают без его участия. Лиза, устремив глаза в дневное окно, по тону мужа догадывается, что медовый месяц Беловых закончился, едва они успели собрать чемоданы. Что же, они с Космосом опять прыгнули в последний вагон уходящего поезда, но теперь о такой вещи, как отдых, нужно думать в последнюю очередь. А Ольге она все-таки позвонит, чтобы попытаться обрадовать тем, что она урвала для неё и Томки по флакону «Рижской сирени». Это были любимые духи девчонок…
– Блять, ну кто ж знал, что так выйдет! Сань, да все спокойно было десятого, чё ты мелешь, а? Скажи спасибо, что без приключений добрались. Ялта на хрен пошла? В офисе кукуете? Пчёла с самой Старой площади новости в клювике принес? Пиздец, чё скажу, хорошо, что хоть через битых полтора часа дозвон пошёл! – когда разговор с другом перешёл на более спокойные тона, Космос позволил себе дать слабину, и, сбавив ход энергичных шагов по гостиной, одним махом уселся в старое хозяйское кресло. Оно чрезвычайно ему приглянулось ещё два года назад. – Теперь другой вопрос! О насущном. Брат, как смогу – приеду, без базара. Звони Фаре, пускай всё делает, как делал! Ничего не меняйте, это разговор не для одного дня. Ебанные железные дороги-то не встанут? Чего я на них злой такой? Ночи в купехе хватило, так себе! А потом увлекательная история общения с проводницей, язык она вообще, походу, ядом наколола! Ага, братья-прибалты…
Обрывки разговора Космоса и Саши уверяли Лизу в том, что часы полетели сумасшедшие, склочные. Радио работало без перерыва, новости доносились тревожные, а в головах Космоса и Лизы настойчиво звучали звуки «Лебединого озера», транслируемого по центральному телевидению с самого утра. Музыка из классического балета стала едва ли не главным символом происходящих событий, но действовала на нервы, как отборный раздражитель. Любой советский гражданин знал точно: если по телевизору неожиданно показывают знаменитый балет Чайковского, значит, жди траурных флагов. Но в этот раз поминальная песня использовалась вовсе не по своему конкретному назначению.
Черти знают, как колыхало Москву, и кто такие гэкачеписты, приказы которых с утра услышали все советские граждане, будто вместо гимна.
– Да что такое! Кабельный телик, твою мать, одно название… – Кос смотрел на голубой экран с недоумением, но верным пониманием того, что Москва отменяется на несколько дней, – леблядей они показывают, умно…
– Брось ты его, Космос, всё ясно, – Лиза искала свою телефонную книжку, где были записаны все московские номера. Обещала позвонить Валентине Анатольевне; мать Пчёлкина взяла с неё зарок, что она позвонит им сразу же, как окажется в квартире Ёлки. Но из-за того, что телефон аннексировал Кос, Лиза вынужденно прибавляла воспитавшей её тётке седых волос.
– Твою мать, что ничего не ясно!
– Там звонят в дверь, открой…
– Гелыч вырвался?
– Остальные не ожидаются…
– Встречай гостей, хозяйка!
– Теперь я на трубе, Кос!
Холмогорова принялась вспоминать номер телефона Пчёлкиных, надеясь, что их соединят без проволочек. Услышав на проводе суетливый голос тётки, она спешила заверить пожилую женщину в том, что, скорее, это она находится в беспокойстве за двух любопытных пенсионеров, их здоровье и беспечную старость. И, конечно же, за Витю, который целую неделю не показывался на глаза Павла Викторовича и Валентины Анатольевны.
– Лиза, слышишь меня! Никуда в своем Ленинграде не ходи, сиди дома! У нас такие страсти передают, я уж во двор боюсь выйти, Гавриловна всё болтает!
– Тёть Валь, не надо никого слушать! Дядя Паша денёк проживет без гаража, а Зое Гавриловне язык бы отрезать за то, что народ сплетнями стращает…
– Лизка, как не пугаться? Телевизор включила, а как умер кто! Не то война…
– Какая война, что ты?
– Не разберёшь, – как и любая женщина, посвятившая жизнь семье, в первую очередь Валентина Анатольевна думала о тех, кого воспитала. Если сын и племянница долго не появлялись перед её глазами, она постоянно накручивала себя, а от волнений за взрослых детей не спасёт привычная тяга к вязанию, – ладно, солнышко, береги себя! У нас сейчас другое самое главное…
– Обязательно, родная, – Лиза не могла быть уверенной в том, что родственнице станет легче, но решила не высказывать ей своих опасений, – обязательно…
Гела явился к друзьям, как голубь мира в суматошный час. Он не остался в офисе Рафаловича, куда не так давно перешёл в главные помощники, а был отправлен Леонидом к московским гостям. Как и Космос несколько часов назад, грузин взялся за пульт, пытаясь найти в телевизоре малую толику надежды на адекватность. Сплошная кутерьма во всех средствах массовой информации, заставившая шефа распустить всех сотрудников раньше времени, сменилась неуверенным обращением гэкачепистов, которых явно никто не хотел услышать. Подрагивающие ладони вице-президента, уверявшего, что глава государства находится «на лечении в Крыму», окончательно развеяло сомнения в том, что бывалые остатки влиятельной номенклатуры надолго задержат рычаги влияния при себе.
– Смотри, да у них все трясется, как у припадочных! – первым заметил Космос, когда в телевизоре появились виновники московского беспорядка – тот самый чрезвычайный комитет. – Чёрт дери, Гелыч, как хочешь! Пора на Исакиевскую, а то, мать вашу, откатимся на всех порах…
– Говорят, что танки везут со Пскова, – Сванадзе покручивал в ладонях свои тяжелые часы, безмолвно соглашаясь с Косом – усидеть на месте теперь было просто невозможно, – народ не спит, и мы не будем…
– Ключи от машины оставь, так пойдем, – в темпе вальса вставая с кресла, Холмогоров принимается за поиск пиджака, забытого где-то в прихожей, – Лиз, а ты закройся, не открывай никому, не нервируй дядю Коса!
– Правда, Лиз, может, мы скоро вернемся, – логичным было поддержать Космоса, что Гела и сделал, – в городе тихо, но я не уверен…
– Да вы издеваетесь? – за последние месяцы урожденная Павлова привыкла, что в ней все видят уязвимый субъект, сплотившись вокруг неё, как у писанной торбы. Не сказать, чтобы она поощряла такой порядок вещей. – Что мне с вами будет там?
– Лизка! – опережая любые слова жены, Космос, упрямо смотрит на Лизу, у которой, как всегда, свои причины пойти за ними. – Куда? Куда ты за нами пойдешь…
– А я одна здесь не останусь, – выхватывая из рук Гелы пульт от «Панасоника», Лиза нажимает на красную кнопку, и телевизор потухает, – неизвестность – хуже всего!
Дальнейший спор оказался бессмысленным. Молодые люди, погружаясь в людской водоворот колыбели трех революций, не отдавали себе отчёта, что перед всеми наступила точка невозврата к прежнему, но без удивления замечали, что никого не заставляли бросить свои дела, приходя на Исакиевскую или к Дворцовой. Люди хлынули, выбирая идеалы, которые хотели защитить. Верилось, что единый порыв, охвативший горожан, окончательно похоронит то, что столько лет тлело под железным занавесом.
Обманывались ли они тогда? Время долго будет искать оценку этому вопросу…
Но двадцать второго августа тысяча девятьсот девяносто первого года новый государственный флаг России был поднят над зданием Верховного совета.
***
Три переломных дня августа прошлись по Черновой катком. Она не делала догадок, выстоит ли Ленсовет, не пострадает ли градоначальник, не случится ли в её родном городе стрельба, но точно понимала одно – за теми, кто не подчинялся скользкому приказу из столицы, стояла правда. Поэтому снова жертвовала домашним благополучием, понимая, что родные, безусловно, поймут её неравнодушие. Теперь над Смольным реет триколор, угроза военного переворота окончательно миновала, а Ёлка сидит в гостиной своей квартиры и согревает озябшие пальцы горячей кружкой. Успокаивает…
Но наблюдая за Космосом и Лизой, которые живо переговариваясь, собирали чемоданы в Москву, Ёлка опасалась, что может спустить на них гончую псарню. Поэтому смотрела на них недовольно, думая, что сказать неразлучникам на то, что в дни, когда её не было дома, квартира не пустовала только ночью. В такие моменты Ёлка ловила себя на том, что превращается в нервную, издерганную мать проблемного подростка, который никогда не подчиняется правилам. И не надо ей оправданий о том, что она всё переносит прекрасно! Артистов Черновой и в комитете по культуре хватает…
– Ёлочка, милая! Перестань губы дуть… – Леонид пытается успокоить любимую женщину, стращая её к добавлению в чай коньячка – самого лучшего, – все бодрые, как поросята, а упитанные, как большие кабаны! Телик не смотри, оно тебе не надо…
– Нет, глядите, она ведёт себя, как будто всё сделала, как просили! – Ёлка наконец-то повышает голос. – Елизавета Алексеевна, давай, скажи тётке Ёлке, сколько будешь её доводить? За адвоката своего не скрывайся, он уже свои дела сделал, молодец, расторопный! Правда, Космос? Ты не тушуйся, тебе тоже достанется! Позвони Пчёлкину в Москву, спроси, как это бывает. У него на «Астру» аллергия должна быть, это пять баллов!
– Взял с собой, под свою ответственность, – Космос предвидел, что Чернова заведет этот разговор, но решил не вспыхивать, – а я лучше других знаю, что такое с ней спорить, да, Лизк? За мной бы пошла в любом случае! Куда ей с моего космического корабля?
– Впечатлений на всю жизнь хватит, – Лиза знает, что у любая другая женщина позавидовала бы ей, что ожидание целого человека проходит почти без прелестей девяти месяцев стенаний в больницах, но родственников не переубедить, – а ты, Космос, не сдавай родную хату! У нас с тобой вообще год на события богатый…
Космосу начинал надоедать семейный обмен любезностями, но, благо, Раф уже показывал ему на пачку «Беломора», пристрастия к которому не изменял. Эврика!
– О чём я не знаю? Так… – Ёлка переводит сероватый взгляд с Космоса на Лизу поочередно, – что вообще происходит в этой вашей Москве?
– Ёлочка, у нас тут с Космосом дело на сто миллионов, – Рафу снова приходилось играть в серого кардинала, – а вы с Лизочкой посекретничайте, не стесняйтесь! Мы исчезнем…
– Исчезайте, не расстроимся!
– Вот и прекрасно…
Ёлка не до конца привыкла к тому, что находит в Лизе собственные черты неуживчивого характера. Палец в рот не клади, соломинку не согни. Никогда не признает того, что не права. А если и сознается в ошибке, то выразит это молчаливо, приластившись к плечу капризной кошкой. И сейчас племянница Черновой себе не изменит…
– Насмотрелась на толпу? Из роддома, что, поедешь памятники сносить? Слышала, что в Москве это сейчас мода…
– Нисколько! Я рада, что в такой момент мы оказались здесь! Ёлочка, я не шучу! Космос больше никогда не вздумает упрекать меня за то, что я так люблю Ленинград…
– Санкт-Петербург, дорогая, граждане выразили мнение…
– Неважно, сущность остаётся той же. Мы смотрели на людей, которым не было всё равно! Я не представляла, что такое будет…
– Сейчас мне важно, что я могу с тобой поговорить, – официально по бумагам – у Черновой больничный. Круговорот августовских дней вскружил ей голову, и потребность в спокойствии и тепле, как оказалось, была огромной, – пойми, я до сих пор внять не могу, что ты взрослая такая, жена, мать! Наверное, я не могу тебе советовать…
– Что ты, милая? – Лиза садится напротив тётки, и, обхватив свой живот руками, откидывается на спинку старого дедовского кресла. Она расслаблена, и хочет заразить своим состоянием тётку. – Я же от тебя никуда не денусь! Будешь ещё жаловаться, что долго квартирую…
– Никогда не допускай этой мысли, – Ёлка, наученная горьким опытом, знала, что в этой жизни можно потерять, – а мы все хотели сказать тебе с Лёней, но не решались…
– Не пугай меня, сама же говоришь – это вредно…
– Я сглазить боюсь, – иногда счастье казалось недостижимым для Черновой, которой однажды вдребезги разбили сердце, – но я подумала, Лиза… И дала дяде Лёне согласие! Мне раскидываться не хочется, а время со мной ничего не сделает. Как любила двадцать лет назад, так и люблю. Знаю, что чуть всю жизнь под откос тогда не пустила, поклялась, что больше близко не подойду. Но мне опять в лицо посмеялись…
– Ёлочка… – Лиза жалеет, что не может присесть перед тёткой на корточки, как раньше, и поэтому просто протягивает ей ладонь, – почему молчали? Это же отлично, ты сможешь наконец-то продохнуть!
– Думаешь, что со службы уйду… – коротко задумалась Ёлка, – нет, скорее, вынесут! Но в эти дни в Ленсовете… Все эти дни я действительно думала о своём, боясь, что потеряю всё то, к чему мы так долго шли! А я очень хочу, чтобы ты была всегда счастлива!
В окружении Черновой редко приходилось говорить о том, что действительно является самым главным. Она привыкла, что не мыслит такими категориями. Но в последнее время, когда на глазах жизнь меняется на триста шестьдесят градусов, будет смело ими оперировать. Пора…
– Я счастлива, – у Лизы нет другого ответа, потому что её маленький мир живет по своим космическим законам, – есть сомнения? Ну, Ёлочка! Брось, мы столько пережили…
– Надеюсь, что сомнений не возникнет! И я хочу, чтобы ты ни о чем не думала о том, о чем когда-то приходилось думать мне, разрываясь между должным и истинным! Чтобы не оглядывалась…
– Ты же понимаешь, что всё не бывает идеально!
– Понимаю лучше других!
– Поэтому не волнуйся за меня, правда…
– Я никогда ни за кого не буду волноваться больше, чем за тебя!
– А можно я попытаюсь с тобой поспорить?
– Даже не начинай!
– И в кого я такая выдалась? Ты давно смотрелась в зеркало?
– Кровь не вода! Но главное, чтоб судьбы не повторялись…
– Ёлочка, я уверена, – в этом Лизу не переубедить, и с ней согласно ленинградское солнце, пробивающееся в окна, – ты заслужила это счастье! И я могу тебя поздравить!
– Едва ли у меня будет большее, – а Ёлка всю жизнь ждала, что сможет быть рядом с тем, кого действительно любит. Что ей карьера? Даже если и не сложится после – не жаль. Стоит поверить племяннице…
– Мы поговорим с тобой об этом, когда твой мифический отпуск в Евпатории станет настоящим!
– Думаешь?
– Очень на это надеюсь…
Ветер перемен, случайно залетев в узкую форточку, пошатнул основы былых титанов. Космосу и Лизе предстояло вернуться в Москву, чтобы увидеть это под боком…
Комментарий к 91-й. Ветер перемен
P. S. Follia, на правах того, что я больше всех мучала тебя этой продой, держи Ёлку с Рафом (врубай Марш Мендельсона!)
Арт от Follia с Ёлкой и Рафаловичем можно глянуть здесь:
https://vk.com/wall-171741949_75
========== 91-й. Падение титанов ==========
Комментарий к 91-й. Падение титанов
Дико извиняюсь перед теми счастливцами, которым говорила, что относительно быстрой проды не будет. Но почему бы и да:)
Москва, сентябрь 1991-го
Неприятности никогда не наступают неожиданно. Эту простую истину Константин Евгеньевич Голиков не отрицал, непрозрачно намекая единственной дочери о необходимой осмотрительности. Времена пошли темные, нелегкие, но ведь всё можно просчитать, найти лазейки и выход на нужных людей. И тогда не останешься у разбитого корыта с подбитыми крыльями, а в старости внукам будет совестно рассказать, что везде выходил из воды сухим.
Так считал Голиков, а Софа согласно кивала тёмной головой, делая вид, что часто размышляет над словами отца. Анализирует, как самая старательная ученица, а не мятежница, вздумавшая накарябать заявление на отчисление. Записку сумасшедшего приняли без лишних вопросов, даже не уговаривая дочь партийного функционера закрыть несчастную летнюю сессию до победного. То ли после известных августовских событий все показывают истинные лица к уходящей номенклатуре, то ли незадачливая троечница до жути надоела декану.
Баста! Персональная война Софы с учёбой завершена навсегда, а советоваться с родителями в этом вопросе не имело смысла. Отец бы отговаривал, предлагая перевод на другую специальность, но шило на мыло не меняют. Мать бы неизбежно корила, жалея об упущенных перспективах, но плясать под её дудку Софка не намеревалась. Марина Владленовна возлагала на дочь напрасные надежды, а оправдывать её скользкие амбиции никто не собирался. Без дела Софа точно не останется, и главное – у неё есть шанс на свободный воздух! В конце концов, искусство фотографии всегда занимало незадачливую студентку куда больше, чем дремота под сказ лектора о статистике преступности по отдельным составам. Впрочем, и на других парах Лиза неизменно толкала Голикову в бок, чтобы подруга не засыпала. Не всем идёт на пользу высшее образование. Павловой, может, и шло, потому что все сознательные школьные годы стремилась поступить в юридический институт, но Софа тянула эту лямку без энтузиазма, перекатившись с бодрых четверок на дохлые тройки. Нет, не стыдно. Не все рождаются Ломоносовыми.
Что будет дальше? Загадывать Софка не любила, но мысленно отдавала должное годам своего бестолкового обучения. Студенчество подарило ей Витю (пусть сюрпризец изрядно портил нервную систему), познакомило с Лизой, Томой и их вечными спутниками. Софка не могла представить, как сложилась бы её студенческая доля без друзей. Хоть всё менялось день ото дня, и девяносто первый год – отнюдь не безалаберный девяностый… Прожили весну и лето, как несколько лет! Сашка, не без помощи парней, нашёл золотую жилу, ставя общий авторитет в новые рамки. Кто бы мог подумать об этом на свадьбе у Филатовых, на которую скидывались всем миром? А ныне вчерашние пацаны с одного двора нагромоздили на удалые плечи серьезные дела, узнав о которых, узколобый обыватель с окраины, на всякий пожарный, учил бы телефон убойного отдела. От греха…
Но тревоги Софы, вольно или невольно, связывались с Пчёлкиным. Они отличались сокровенностью и ненастной подозрительностью, но Голикова пыталась следовать совету Лизы – не толочь воду в ступе! Не думать о том, что могла случайно заметить, или о том, что намеренно вытянула с пьяного языка рыжего бедствия. Чтобы потом мучиться, рыдать, задыхаясь от собственного бессилия. Мы не выбираем свои привязанности, а терять друг друга, полагаясь только на горячую голову, не хотелось. Софа искала выход из замкнутого круга, и искренне полагала, что найдет его любыми дорогами. Так папа научил…
– Всё? Кончил курс большой науки, сдал экзамен в пастухи?
Ещё с утра Пчёла не думал, что в последний раз караулит у института Софку. Потому что пригожая умница-дочка созрела до первого в жизни весомого решения, до которого сам Витя дошел к годам пятнадцати. На хрен ему эти институты благородных девиц, если ничего, кроме геморроя, они не приносят? Как показала практика, своего он смог достигнуть и без протирания рванины в аудиториях, а Софа свою копейку не профукает, если уж старших Голиковых так волнуют вопросы ударного труда и занятости. Хочет на кнопочку щелкать, чтобы фотки красивые получались? В добрый путь, без помощи не оставят! Новый мир строился так, что прежние порядки с неимоверной скоростью падали вниз…
Только вот Вите и самому не по себе шагать по лестнице на пятый этаж, чтобы встретиться лицом к лицу с нелицеприятной мамашей Софы. Свежи воспоминания о том, что сын простых работяг ко двору не пришёлся, но с некоторых пор, замечая, что спутник дочери приобрел совсем иной вид, чем тот, что был раньше, Марина Владленовна сбавила обороты адской свистопляски. К добру ли? Ведь услышит, что Софочка помахала ладошкой диплому, и спустит на бедного Витю Пчелкина стаю гончих псов! Но молодой мужчина видит, что Софа с трудом приводит мысли в порядок для того, чтобы обрадовать родителей новостью дня. Перед смертью не надышишься, как говорят в народе…
– То, что кирдык мне близок сегодня, я пятой точкой чувствую…
– Херец, Генераловна, приплыли! Думаешь, что бате твоему не донесли?
– А кто сомневается, голова садовая? Поэтому выпросила тебя увязаться со мной для поддержания штанов, – с Пчёлой не так страшно сдаваться, хоть и отвлекла человека от созерцания новенькой золоченой таблички возле его персонального кабинета в «Курс-Инвесте» и прочих вещей гражданина соучредителя, – и папка там о чем-то хотел с тобой потолковать. Прояви уважение!
– Разве мы с ним в прошлый раз мало кочегарили за твое здоровье?
– В том, что вы сошлись с ним, как в море корабли, мне давно известно! Но, правда, Вить, пошли…
– Как будто в первый раз пиздюлей по жопе ловишь…
– Зачем ты нужен тогда, если даже задницу прикрыть не можешь?
– Действительно!
– Защищать свою даму в день пятницы тринадцатого, Витюша!
– Интересно девки пляшут… – Пчёлкин нарочно чешет свой светлый затылок, изображая свой лживый склероз, – и когда это я такое обещал, Соф?
– Трепло тараканье!
– Не ругайся, почти пришли…
– Дерзаем!
Софа старается без лишнего шума провернуть ключ в железной двери. Она не была дома целых два дня, и причина тому стояла у неё за спиной. Легко догадаться, что мама этим фактом недовольна, несмотря на то, что Софа уже взрослая девочка, с которой трудно договориться, если воздействовать на неё исключительно карательными методами. Но на пороге просторной квартиры Витю и Софу никто не встречает. Из кабинета отца доносились отголоски телефонного разговора, а из комнаты матери во всю мощь распевался лиричный Ободзинский на пластинках. Ничего хорошего…
– Твою дивизию, – Витя тихо ругнулся, понимая, что музыка в данном случае совсем не внушает ему доверия, – что-то случилось, как по заказу…
– Не преувеличивай, Пчёл, – верным решением было прошмыгнуть в обитель хозяина квартиры, – и не стой столбом, разувайся!
– Чё, сразу идем на поклон?
– Без самодеятельности…
Молодые люди без стука вошли в кабинет Константина Евгеньевича, не закрывая за собой тяжелые белые двери. Мужчина восседал в рабочем кресле, зажимая в ладони трубку телефонного аппарата, и выражение его мужественного лица не веяло счастливым завтра. Не то, чтобы Софа не догадывалась, что после заключения под стражу гэкачепистов и приостановки деятельности партии, у отца есть весомые основания полагать, как близок его уход с должности. Но Голиков убеждал домашних в том, что не теряет нити управления ситуацией. И поэтому, отлученный от службы на Старой площади, он с утроенной силой работал дома. Караулил неудачу, но сам не подавал виду. До определенного момента…
Витя без удивления посмотрел на Софу, кивком головы повелев ей присесть на диванчик, что девушка и сделала. Он встал за её спиной, медленно прохаживаясь от дивана до искусственного камина, помышляя о том, что разговор у Константина Евгеньевича идёт самый что ни на есть конкретный. Без права выбора и с чёткими инструкциями. Чиновник почти не обратил внимания на своих домашних посетителей. Да и вряд-ли бы он менялся в лице со скоростью света, если бы дело крылось только в том, что Софа не хочет быть юристом. Это, будь оно неладно, держалось в огромной тайне лишь от матери Софы. Ларчик скоро откроется, но они как-нибудь переживут праведный гнев…
– Не делай из меня идиота, Анатолий Кузьмич! Хочешь, чтобы отблагодарил, что квартиру со всеми удобствами оставляете? Неотложное дело, значит! Дача кому приглянулась, место хорошее, воздух целебный? Вот же… Ай, Кузьмич, не говори напрасно! Они заявление моё получили, дела все знают, и что теперь до меня? Ах, на почетную пенсию мне ещё рано? Академия общественных наук? В ссылку, стало быть? Не дурак…
Софа понимает, что за два дня, проведенных в съемной квартире Пчёлкина на улице Герцена, она явно упустила из виду ключевые события. Третьего не дано. Константину Евгеньевичу без надобности разъяснять дочери, куда подул осенний ветер. Он выслушивал в телефоне мерзкий голос какого-то служаки, резко отвечая ему, не стараясь показаться воспитанным человеком, и приходилось лишь гадать, что творилось на душе титана. Ведь папа всегда был нерушимой стеной. Не казался…
– Понял, к чему клоните! Так теперь кадровые вопросы решаете, не разбираетесь, подряд метете… – безрадостно произнёс Голиков, и в следующий момент на другом конце провода послышались длинные гудки. – Чёрт с вами, дерьмократы, и с дачами вашими…
Раз гудок, два гудок! Софа пыталась не думать о том, что эти звуки рисуют грань прошлого и настоящего…
– Папк…
– Константин Евгеньевич…
– Пап, почему не позвонил!
– Мы б раньше приехали…
Голоса Вити и Софы сплелись в одну навязчивую мелодию. Голиков, не любивший гнетущую неизвестность, жестом показывает Пчёлкину на свободное место возле Софки, прежде чем начать обстоятельную беседу.
– Знаю, чего пришли, но об этом говорить не будем, все равно дело кончено, – в воздухе снова воцарился запах сигар «Гавана», но радушие дома куда-то затерялось, – а матери молчите! Она с вчерашнего вечера, как я ей обо всем своём поведал, серая, как туча. Из комнаты не выходит, оскорбленная! Грозилась пойти лично к уважаемым товарищам, а я не пустил. Шут знает, как совладать…
– Пап, почему ты меня не вызвал? – Софа лучше других понимает, как не привыкла её мать к разочарованиям жизни, которые бы неизбежно наступили. И приспосабливаться к стесненным обстоятельствам она не умела, предпочитая править балом так, чтобы всегда оставаться на высоте. До какого-то момента Константин Евгеньевич и Софа охотно жили по таким правилам железной хватки, но и они давали слабину…
– Не твоя это головная боль, и нечего тебе за меня отдуваться, – не было таких крепостей, которые не брали большевики, хоть и подвергался этот тезис теперь большим сомнениям. Но Константин Голиков находился в уверенности, что сам должен усмирить свою жену. Пускай и поздно жить, как будто между ними не пробежала черная кошка. И Марине трудно объяснить, что чины и награды в гробу не согреют, – а ты, Софка, сделай нам всем кофе с чем-нибудь! Пожалуйста…
– Я зайду к маме сначала, – Софа ринулась с дивана, но была остановлена Пчёлой, который удержал её за руку, – ты что, Вить?
– Чего-то звон какой-то! Странный, стой… – замечает парень, когда магнитофон в глубине дальней комнате становится тихим, а в воздухе обрывается звук разбившейся вазы, – может, там двери открыть пора, а?
– В самом деле… – изумрудные зрачки Софы с безмолвной просьбой обращаются к отцу, смотря на него умоляюще, – папа! Пап, слышишь, опять!..
– Марина!..
Ничего больше не сказав, Константин Евгеньевич решается подступиться к супруге первым. Он громко стучал в дубовую дверь, попутно призывая Марину Владленовну бросить свою злость, и выйти хотя бы к дочери. Старшая Голикова откликнулась на его призыв, но не так, как ожидал её раздосадованный супруг. Разумеется, она слышала, как разносился по квартире звучный мужнин бас, и теперь была убеждена – кончилась достойная жизнь! Где её все уважали и ценили. Всё из-за попустительства человека, с которым она вынуждена жить, пытаясь скрыть презрение, и который извечно потакает капризам дочери; а старшая Голикова была искренне убеждена – Софа не умела жить по уму, выбирая то, чем не стоит разбрасываться.
Кто бы мог подумать! Этот сибирский мужлан, который бы никогда не построил свою карьеру без её характерного влияния, почти без ропота принял отставку! Хорошо, что хоть квартиру оставили, а дачу же ведь кто-то прибрал к рукам. Присмотрели; выждали, когда Голиков лапки вытянет… Муж и не пытается бороться за свой пост, оправдываясь тем, что за столько лет партийной работы наглотался грязи сверх меры. Стоит ли удивляться, в кого такой бесхребетной получилась Софа, прячущая лицо за широкой спиной оборванца, который переоделся в новенький заграничный костюм с иголочки, и мнит себя королем мира? Глаза бы всего этого не видели! Как же она их ненавидела! Всех…
– Бьюсь, бьюсь, мать вашу! Всю жизнь! Никто меня не слушал, никто! А теперь получайте, папаша с дочкой! Получайте новую жизнь, раз так всё надоело…
– Что ты развела тут, Марина? Будет у тебя всё, будет! Не умер никто, не собирается! При должности останешься, раз за это так бдишь, чего ты при дочери устроила?!
– Мама, всё же хорошо… – Софа робко подает голос, не понимая, как сорок восемь часов, за которые она не видела мать, сотворили с ней такие потрясения. Черные волосы не знали порядка, а карие глаза, томные и жгучие, словно принадлежали не Марине Владленовне. Кто ей важен? Семья или внешнее благополучие? Кажется, что Софка давно ответила на этот вопрос. К своему же ужасу. – Мы пришли, увидеться хотели…
