Текст книги "Первопрестольная: далекая и близкая. Москва и москвичи в прозе русской эмиграции. Т. 1"

Автор книги: Алексей Ремизов

Соавторы: Иван Наживин,Михаил Осоргин,Иван Лукаш,Василий Никифоров-Волгин,Александр Дроздов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 37 страниц)

На 17 февраля было назначено выступление московской рати в обратный путь. Перед самым отходом ее великий государь распорядился вдруг схватить Марфу Борецкую с её внуком да нескольких других коноводов литовской партии. Под усиленной охраной всех пленников привели к шатру великокняжескому. Долго заставил их великий государь ожидать себя. Марфа Борецкая по привычке своей всё кику свою поправляла да то и дело рукава подымала. И мрачным огнём горели глаза старухи неуёмной. Наконец в сопровождении блестящей свиты великий государь вышел к недругам своим. Марфа стояла поперед всех. Увидав великого государя во всем сиянии величества его, бешеная старуха гордо закинула назад седую, теперь трясущуюся голову. Кика её съехала набок, но она не замечала этого и с ненавистью смотрела на победителя. Она играла жизнью – все знали, как суров и беспощаден умел быть Иван, – но не склонилась гордая, сумасшедшая голова перед новым владыкой Великого Новгорода.

На радостях изрядно подпивший, князь Ярослав Оболенский мигнул рослому молодцу из детей боярских.

– А ну-ка, Ванюша, поди нагни ей, старой ведьме, голову! Да пониже, мотри.

– Брось! – строго повёл на него бровью Иван. – Подождём, пока сама поклонится: не к спеху.

Он презрительно усмехнулся и дал знак увести пленников.

Снежными, уже притаявшими дорогами потянулись новгородцы в далёкую Москву. За ними вышла рать московская. Звонкие песни молодецкие весело лились по снежным просторам, ухали бубны, звенели треугольники. Радостен был и Иван: за ним в обозе его государевом везли богатые дары Великого Новгорода: бочки вин заморских, огромные запасы ипрских сукон, корабленики [44]44
  Корабленики золотые– английские или французские монеты с изображением розы и корабля . Прим. сост.


[Закрыть]золотые, рыбий зуб, дорогих кречетов для теши царской, соболей сибирских, коней дорогих под попонами богатыми, золотые ковши, жемчуга, окованные золотом и серебром рога турьи старинные, мисы серебряные и – дар, для него самый дорогой – старый вечевой колокол, душу вольности новгородской.

VIII. БЕГЛЕЦЫ

Был конец марта, то прелестное на Руси время, когда зима уже окончательно побеждена, но весна все ещё не верит, что она победила, и радостные улыбки её то и дело сменяются проливными дождями пополам со снегом, а то и буйной метелью. На посиневших реках уже образовались закрайки. По лесам журчали тетерева, в глухих дебрях щелкали могучие глухари, а днём над солнечными полями заливались и никак не могли достаточно нарадоваться жаворонки. С юга валом валила всякая птица, и трубные звуки журавлиных косяков из-под облаков радостно возвещали всем: весна, весна! И всё напряженно и радостно ждало решительного перелома, когда дрогнут на реках ледяные поля, откроется весёлый ледоход, морями разольются реки, зазеленеет радостная земля и зазвенит миллионами голосов о счастье жить, и дышать, и любить.

По раскисшей дороге, по которой лежал ещё местами почерневший снег, среди пегих полей, над которыми кувыркались хохлатые луговки и заливисто свистели длинноносые кулики, шли двое прохожих с холщовыми сумочками за плечами и с подожками в руках. Это были боярин Григорий Тучин и дружок его, новгородский поп отец Григорий Неплюй. Новгородский погром потряс обоих больше, чем они ожидали, и в поисках душевного успокоения они шли теперь в глухой монастырь Кирилла Белозерского. Оба они ушли от церкви совсем, но о заволжских старцах ходило по Руси столько чудесных слухов, что они в поисках правды решили побывать у них. Если оба они уже знали, чего не нужно, то никак не могли они накрепко утверждать того, что нужно, и искали света верного повсюду. Да и тяжко стало в Новгороде. Хотя песня старого города и была спета как будто до конца, но в народе бурлило и можно было ожидать всяких кровавых неожиданностей. А души искали покоя и радости: ведь вот радуется же вокруг солнышку вся тварь земная, которую гордый человек неразумной зовёт.

– А тяжеленько брести-то, – сказал маленький боярин, останавливаясь и вытирая платом тихое, смуглое лицо, которое за последнее время заметно осунулось и постарело. – Гоже бы и отдохнуть маленько.

– Да уж теперь недалёко, мужики сказывали, – отозвался отец Григорий. – Надо поторапливаться, а то Шексна [45]45
  Шексна —река на севере Руси, вытекающая из озера Белое . Прим. сост.


[Закрыть]не пустит. Ишь, какая теплынь-то. И воды, воды!

Он радостными глазами осмотрелся. Всюду играли, звенели и сверкали ручейки, и разливались по лугам озерками, и снова бежали, играя и веселясь, как живые.

– Ну, коли так, пойдём, – согласился боярин, движением плеч поправляя котомку. – В монастыре отдохнём.

И снова зашлёпали они лаптями по раскисшей дороге и сияющим лужам. Тучин был одет по-мужицки. Его давно уже тяготила мишура жизни боярской, и в этой сермяге [46]46
  Сермяга– грубый суконный крестьянский кафтан . Прим. сост.


[Закрыть]и лаптях он вдруг обрёл не испытанную прежде радость. Он шёл и радовался на то, что происходило в его душе: в ней точно шёл уже какой-то весёлый весенний ледоход, уносивший старые оковы.

Они миновали напоённую солнцем и нежным запахом талого снега рощу и вдруг неожиданно вывернулись на берег Шексны. Тут стояла пустая ещё хибарка перевозчиков, около которой блаженно дремали на солнце свежеосмолённые, пахучие лодки. На бурой проталине, над вздувшейся рекой сидел седенький странник с мягкими голубыми глазами и непыратой бородкой.

– Мир дорогой, – приветствовал его отец Григорий.

– Мир дорогой, – отвечал тот певуче и ласково. – Садитесь-ка вот рядышком да отдыхайте. В обитель пробираетесь?

– В обитель.

На том берегу среди тёмного леса виднелись главки Кирилло-Белозерского монастыря. О переходе и думать было нечего: закрайки были широки и лёд местами уже взбучило. Весёлый низовой ветер нетерпеливо метался над рекой, точно торопя её.

– Того и гляди, тронется, – сказал старик. – Придётся переждать. Вот пожуём сухариков, водички напьёмся – да в землянку к перевозчикам спать.

– А ты чей будешь? – спросил отец Григорий.

– Да теперь, почитай что, ничей, – отвечал странник охотно. – А раньше рязанский был. Да случился у нас мор великий, семья моя вся померла, Господь прибрал, а мне, старику, что одному дома-то делать? Вот бросил всё от греха да и хожу так по монастырям.

– Грех везде один, – сказал тихонько Тучин.

– Может, оно и так, да дюже у нас боярин-вотчинник сердит, – сказал старик. – Так поедом и ест народ. Сколько по приказам этим мужики таскались, что денег приказным переносили, чтобы управу на него найти. Да нешто с их что высудишь?

– Так взяли бы да к другому помещику ушли… – сказал отец Григорий.

– Ах, чудак-человек! – добродушно засмеялся старик. – Это сказать легко: переходи… Подняться с места тоже силу иметь надо. А тут могилки родительские, родня по деревням, привычка. То да сё – вот и терпят… А я бросил всё да и ушёл: живите, как хотите. Вот переправимся в обитель, помолимся, поглядим, а придёт пашенная пора, поработаю на старцев да и дальше, коли что, пойду.

– А звать-то тебя как?

– Терентием звали.

Отец Григорий, усевшись на проталинке поспособнее, развязал свою сумочку и достал сухарей, серой соли, две луковицы да нож ржавый. И ему была люба эта бедность добровольная, и его душа радовалась, что хоть на время сбросила она с себя цепи обыденщины.

– Ну-ка, боярин, бословясь, – протянул он на ладони Тучину разрезанную пополам луковицу.

Терентий при слове «боярин» поглядел исподтишка на Тучина, но тут же решил, что, должно, в шутку так величает поп дружка своего: очень уж тот прост был да тих.

– А вы беспременно у преподобного добивайтесь, чтобы старца Нила повидать, – сказал он. – Хоша по годам-то он ещё и не старец совсем, а по мудрости да подвигам любому старцу не уступит. Только вот не любит он досаждения, удаляется ото всех и трудно добиться, сказывают, к нему.

Ласковыми глазками он смотрел на вздувшуюся реку, на кружившихся над полыньями чаек, на ясное небо, и видно было, что всему он радуется. Отец Григорий с Тучиным макали сухари в жестяной ржавой кружке, в которую поп талой воды набрал – как слеза чиста и светла была вода – и, пососав, с удовольствием жевали пахучий хлеб.

– А какую я, братцы, сказанию дорогой слышал, – сказал старик. – Стих калики перехожие [47]47
  Калики перехожие —странники, паломники . Прим. сост.


[Закрыть]пели. Ну, только память-то у меня дырявая, по-ихнему, складом-то, я пересказать не могу, ну, а самую сказанию-то запомнил. Насчёт Аллилуевой жены называется.

– Какой жены? – удивлённо посмотрел на него Тучин.

– Аллилуевой, родимый, – ласково пояснил Терентий. – Вот что в церкви батюшки поют, так про неё. Когда, вишь, Христос родился, касатики вы мои, антихристы-жиды захотели предать Его злой смерти. Кинулась это Богородица со Христом в келью к Аллилуевой жене, а та печь топит, а на руках младенца своего держит. А Христос и говорит ей: «Ох ты, гой еси, Аллилуева жена милосердна, кидай ты своё детище в печь, примай Меня, Царя Небесного, на белые руки!» Аллилуева жена сичас же свою дитю в печь бросила, а на руки взяла Царя Небесного. Прибежали жидове-анхереи, антихристы, злые фарисеи и спрашивают, куды она Христа схоронила. Она и говорит, что кинула-де Его в печку. Заглянули жидове в печь, увидели в огне младенца и заскакали, заплясали, печку заслонами затворили. Тут петухи запели, дружки вы мои разлюбезные, а антихристы-жиды пропали, словно их и не было. Отворяла тогда Аллилуева жена заслон, слёзно плакала, громко причитала: «Уж как же я, грешница, согрешила, чадо своё в огне погубила!» А Христос и велит ей в печку поглядеть. Заглянула она в печь и видит там вертоград [48]48
  Вертоград —сад . Прим. сост.


[Закрыть]прекрасный, а в вертограде том травонька муравая, во травоньке чадо её гуляет, с анделами песни воспевает, золоту Еуангельску книгу читает, за отца с матерью Бога молит – аллилугиа, аллилугиа, аллилугиа, Слава Тебе, Боже!

И Терентий умилённо перекрестился на главки-луковки. Тучин затуманился: не любил он побасок этих несмыслённых!

– Вот и разбери тут, какое горе для Руси тягчайшее: то ли татары эти окаянные, то ли вот аллилугии эти… – вздохнул он. – Те грабят, кровь народа сосут, а эти души погубляют.

Терентий не понял его.

– Всё может быть, родимый, – кротко сказал он. – Всё может быть.

Он стал рассказывать опять что-то отцу Григорию, а Тучин, глядя на главки, думал свою думу. Что найдут они там, за рекой? Не новый ли блуждающий огонёк? Что нашёл тут в лесах старец Кирилл, что основал эту обитель?

Кирилл Белозерский происходил из очень знатного рода бояр Вельяминовых. С ранних лет, когда был он, сирота, на попечении родича своего, окольничего великого князя Дмитрия Ивановича Донского, вперил он мысль свою к Богу, прилежал к церкви, предавался посту и молитве. Наконец он тайно принял монашество в подмосковном Симонове монастыре. Он подвизался неутомимо: носил воду, рубил дрова, работал на пекарне. Сергий Радонежский часто навещал его и подолгу с ним беседовал. Когда архимандрита перевели от Симонова в Ростов, братия выбрала Кирилла игуменом. К нему стали стекаться для беседы князья и вельможи, но он, чтобы избавиться от этого, оставил игуменство. Новый игумен возненавидел его – и в монастыре страсти человеческие так же сильны, как и за стенами, – и Кирилл ушёл в другой монастырь. Раз, когда он пел акафист Богородице, раздался вдруг голос, звавший его на Белоозеро, где ему уготовано место для спасения. Он открыл оконце своей келии и увидел это место, как бы перстом ему указуе-мое. Некоторое время спустя пришёл к нему с Белозерья дружок его ещё по Симонову монастырю, Ферапонт, и стал расхваливать те дикие места для отшельничества. Они пошли вместе. И после долгих скитаний Кирилл увидел вдруг место, которое ему было указано в видении. Они тут же поставили крест и стати ладить себе землянки. Некоторое время спустя Ферапонт, уязвленный любовию к безмолвию, отошёл от Кирилла вёрст на двадцать пять и там, при озере, поставил себе отдельный монастырёк…

Монастырь Кирилла стал расти, Кирилл держал строгий устав и первый подавал пример исполнения его. Монахи расчищали лес, разводили огороды, пахали и косили, как крестьяне. «А питалися они лыками и сено по болоту косили». Кирилл избегал сношения с великими мира сего, не принимал от них ни земель, ни даров. Частная собственность была запрещена настолько строго, что иноки даже воды испить ходили в трапезную. Когда князья извещали Кирилла, что они приедут побеседовать с ним, он умолял их не делать этого, грозя в противном случае скрыться из обители. Но издали он следил за ними и иногда посылал им увещания: «унимать люди своя от лихого обычая», и чтобы были они внимательны к нуждам простого народа, и не позволяли бы в вотчинах своих корчмы: «Крестьяне ся, господине, пропивают, а души гибнут». Он учил их, что добрая жизнь выше поста и молитвы: «Понеже вы, господине, поститися не можете, а молитися ленитеся». В свободное время он «с великою дрожью» занимался списыванием тех книг, в которых Тучин находил столько тяжкого.

И вот лет пятьдесят тому назад старец преставился, а обитель его, «искажая пустынь», стала процветать. На другие обители она не была похожа тем, что устав её был очень суров, и тем, что тут иноки имели известную свободу «мнения», которое исстари почиталось православным духовенством «вторым падением», «всем страстем матерью».

Что тут правда? Что «плетение словес»? Неведомо. Ведомо только то, что житие преподобного составлял тот самый Пахомий Логофет, который долго болтался в Новгороде, а потом гіеребрался в Москву и был известен как мастер в изготовлении таких житий. В Новгороде он писал в духе, угодном новгородцам, а в Москве потрафлял москвитянам. Тучин не раз встречал его: великий пройдоха был этот сербин!

И Тучин вдруг подвёл итог своим думам.

– А зря, пожалуй, пошли мы с тобой, отче, в такую даль… – сказал он пригревшемуся на солнышке отцу Григорию.

Тот сразу уловил ход мысли своего дружка.

– Зачем зря? – сказал он. – От людей всегда чему-нибудь да научишься. А это, – обвёл он вокруг восхищенными глазами, – разве плохо? Утешение!

Тихий вечер уже догорал. По земле легли сиренево-пепельные тени. Морозец лёгкий ударил. Терентий развёл в лачужке огонёк и скоро, помолившись каждый по-своему, все стали примащиваться на жёстких нарах.

– А вы, по говору-то слыхать, новгородские будете? – спросил Терентий, разматывая лапотки.

– Новгородские, – отвечал отец Григорий.

– Слыхал, слыхал про дела-то ваши!.. – покачал головой старик. – Здорово вас Иван-то скрутил. С им, знать, не шути.

– Лутче ли будет? – затуманился попик.

– Ну, откуда лутчего взять? – усмехнулся старик, разматывая духовитые онучи для просушки. – Эту самую игру их смертную я ни во что полагаю. Ты заметил, когда стадо домой идёт, кто в голове его первым домой чешет?

– А кто? – заинтересовался отец Григорий.

– Это ты заметь: первыми всегда дуют свиньи, – улыбнулся Терентий. – Так и у людей: в Москве ли, в Новгороде ли, впереди всегда свиньи.

Отца Григория поразила меткость наблюдения, и он тихонько толкнул Тучина локтем.

– А ежели хочешь ты пройти жизнью почище, – продолжал, управляясь с онучами, бродяжка, – то в сторонку норови, в сторонку, вон как батюшка Кирилл преподобный. Так-то вот. А теперь спать давайте. Может, Бог даст, к утру-то река двинется.

Он улёгся, глубоко вздохнул и с глубокой печалью вдруг проговорил:

– Кому повем печаль мою, кого призову к рыданию? Токмо Тебе, Владыка мой. Создателю, и всех благих Подателю…

На реке шла в звёздном мраке глухая возня, тонкий звон стекла, шлепанье, плески. И около полуночи вдруг вся тихая чёрная земля исполнилась ровным, торжественным шумом: то пошла Шексна.

IX. В ЛЕСАХ

Радость безмерная затопляла глухой лесной край. Шексна, раскинувшись серебряными полоями, гуляла в красе несказанной. Птица точно голову от радости потеряла совсем: шумела на все лады, носилась туда и сюда, нигде от радости себе места не находила. Последний снег таял на глазах. Ручьи гомонили, звенели, сверкали. Стрежнем реки [49]49
  Стрежнем реки —т. е. местом, где воды реки имеют наиболее быстрое течение . Прим. сост.


[Закрыть], самой быстриной, безудержным потоком неслись льдины, громоздились одна на другую, с плесканием рушились в холодную мутную воду, тяжко ворочались и иногда выносились в поемные места и там, среди густого тальника, застревали и, плача по зиме, точили в согревающуюся землю холодные, чистые слёзы. Вся земля казалась живой, молодой, переполненной детской радостью.

И только на третьи сутки, когда по вздувшейся реке неслись одинокие уже льдины и неудержимо ширились вокруг светлые полой, странники перебрались с рыбаками на лодке на другой берег и по солнечной, раскисшей дороге направились к скромному монастырьку. На припёке, на солнышке стояла деревянная церковка, срубленная самими иноками, а вокруг неё были разбросаны убогие лачужки-келейки.

Путники остановились, не зная, куда им направить стопы. Вдруг из лесу, по просохшей уже на припёке тропке, тихонько напевая что-то, вышел молодой монах в оборванном и порыжевшем подряснике и старенькой скуфеечке. И как только поднял он на гостей глаза, так сам весь точно сразу исчез: до того прекрасны были эти глаза! Огромные, бледно-голубые, они целыми снопами струили в мир тёплый, ласковый свет. Всё остальное в нём точно не нужно было, точно только рамой служило этим чудным, не от мира сего, глазам: и бледное, прозрачное, тихое лицо, опушённое белокурой бородкой, и это слабое, чуть сутулое тело, и жалкая одежонка, и лапотки липовые. И ещё издали он поторопился первым поклониться гостям.

– Помолиться пришли? – со светлой улыбкой спросил он грудным голосом. – Милости просим, милости просим. Обедня только что отошла – пойдёмте пока ко мне в келию, отдохнёте… А зовут меня Павлом, – улыбнулся он всем своим существом.

Павел был боярского рода. С молодых лет любил он подавать милостыню и часто, раздав не только все деньги, но и всю одежду, возвращался домой совсем раздетым. В начале XV века в уделе можайского князя, в селении Колоча, жил мужик Лука. Однажды он нашёл в глухом месте на дереве икону Богородицы. Лука взял её и принёс домой. Сразу же поднялась молва о чудесных исцелениях от явленной иконы. Народ повалил к Луке со всех сторон. И вошёл Лука в великую честь и славу. Он отправился с иконой в Можайск. Князь с боярами и все граждане вышли к ней навстречу. Отсюда Лука направился в Москву. Там икону встретил митрополит со кресты и со всем освящённым собором, князья, княгини, бояре и множество народа. Потом Лука стал ходить со своей иконой из города в город. Все его честили, как некоего апостола или пророка, и щедро оделяли всякими дарами. Таким путём собрал он себе великое богатство. Воротясь на родину, Лука построил монастырь для своей иконы, а для себя воздвиг светлые хоромы. Он стал жить по-княжески, окружил себя всякой роскошью и многочисленными слугами и отроками. Трапеза его изобиловала тучными брашнами и благовонными питиями. Плясуны и песенники взапуски увеселяли его. Начал он забавляться и охотою, выезжая с ястребами, соколами и кречетами, держал большую псарню и ручных медведей. Павел поступил было в этот монастырь послушником, но ему стало противно в этом вертепе, и он, наслышавшись о заволжских старцах, ушёл в северные леса и поселился неподалёку от Кириллова монастыря в дупле старой липы. Так прожил он три года молясь, воспевая псалмы и беседуя с птицами и зверями лесными: «Радуйся, течаше без преткновения и в вышних ум свой вперяя и сердце очищая от всех страстных мятеж». Впрочем, мятежей благодатная душа эта почти и не знала и сумрак их скоро рассеивался без следа: так весной только на короткое время набежит на солнце лёгкая тучка, а там снова всё загорится и запоёт. В противоположность другим белозерцам Павел беседу грехом не считал: «И молча можно грешить, – говорил он, – и в беседе можно делать дело Божие».

– Ну, вот мы и пришли, – сказал он, останавливаясь у входа крошечной избёнки с подслеповатым оконцем. – Ничего, входите: как-нибудь уж поместимся.

Дупло своё он оставил: очень уж посетители там донимали его. Здесь он обращал на себя меньше внимания. Но всё же и тут было слишком суетно, и он уже обдумывал, куда бы ему податься подальше в леса… Жалко было только покинуть старца Нила, к которому он был очень привязан.

В чёрной от дыма и тёмной избенке были только нары из тонких жёрдочек, непыратый столик да столец о трёх ножках. Отец Григорий тихонько толкнул Тучина локтем: под нарами валялась какая-то пёстрая икона. В переднем же углу висел только лик Христов один большеокий. Земляной, сырой пол был весь усеян стружками: все иноки занимались рукоделием – кто мрежи плёл, кто иконы писал, кто посуду деревянную делал. И работали тут по совести: да не токмо от трудов своих хлеб снедают, но да и о нищих любовь показуют.

Павел усадил своих гостей.

– Не проголодались ли, рабы Божии? – осиял он их своими дивными глазами. – А то можно сухариков расстараться.

– Нет, нет, – отозвались гости. – Мы ещё на том берегу закусили. Ничего, не утруждайся.

– А ты вот лучше скажи нам, как это ты икону-то так под одр [50]50
  Одр —кровать, постель . Прим. сост.


[Закрыть]свой забросил, – сказал отец Григорий.

– Да какая же это икона? – улыбнулся Павел. – Икона вот, – указал он на лик Христов. – А это так только, одно пустое воображение мысли.

Он достал икону из-под нар и сдул с неё пыль. На ней было изображено что-то вроде Страшного суда. Внизу в красном огне даже чёрные черти с рогами виднелись.

– Какая же это икона? – повторил Павел. – Икона – это радость, свет невечерний, в небеса оконце светлое. Вот будете, может, у старца Нила в скиту, так поглядите там на икону «Прекрасная Заря, держащая Пресветлую Луну» – вот это икона!.. Иконы писать тоже понимать надо, и не всякий за это дело браться должен. Иконописцу подобает чистым быти, житием духовным жити и благими нравы, смирением же и кротостию украшатися и во всём благое творити: есть у тебя свет в душе, будет он и в иконе твоей, а нету его в душе, не будет и в иконе… А то вон в Ферапонтове монастыре видел я тоже икону «Бурю внутрь имеяй». Изображены на ней Богородица и старый Иосиф, которого искушает диавол, указуя ему на кривую суковатую палку: как от неё-де не может быть плода, так и от тебя, старика. И Иосиф задумался, мучится. Совсем это на иконе ни к чему… Нет, – поправился он, – может, и оно свой смысл имеет, ну только не люблю я этого. Я люблю радости излучение и красы небесной. Горе тому, кто возлюбил мрак!..

И необыкновенные глаза его, и слова милые были полны несказанной теплоты. Отец Григорий покосился на Тучина: ну что, недаром проходили? На лицах Тучина и Терентия была теплота умиления.

– Во имя Отца и Сына и Святого Духа, – раздалось за дверью.

– Аминь. Ты что, брат Данила?

Пришедший инок был во всём прямой противоположностью Павлу: румяный крепыш, с буйными тёмными волосами в кольцах, с бойкими глазами, развертистый, он производил скорее впечатление торгового человека, княжого отрока, чего угодно, но только не инока.

– Не дашь ли мне долотца, отец Павел? – сказал он. – Я своё, грешным делом, сломал. А хотца мне мисы, что поделал, торговым скорее сдать.

– Так что. Возьми вон на полке.

– Спасибо. Я скоро назад принесу.

– И не скоро, так ладно, – улыбнулся Павел.

Данила взял долото и с любопытством оглядел своими бойкими глазами посетителей.

– Ну, счастливо оставаться, – тряхнул он своими тёмными кудрями и форсисто пошёл тропкой в лес.

– Москвич? – спросил отец Григорий с улыбкой.

– Рязанец, – улыбнулся и Павел. – Они выходкой-то и москвитянам не уступят.

– Что говорить: и наши народ оборотистый, – усмехнулся и Терентий.

– А в Писании как начитан, удивлению подобно, – сказал Павел. – И до того обык он от Писания говорить, что попросту редко что и скажет. За обхождение его Рязанцем зовут, а другие за язык цветистый Агнечем Ходилом прозвали.

– Почему же Агнечем Ходилом? – спросил Тучин.

– А потому, что ты, к примеру, скажешь «баранья нога», а он обязательно «агнече ходило» скажет. Ничего, добрый паренёк, усердный, заботник. Только думаю, не высидит он, здесь долго: больно в нём силы этой мирской много, а для неё у нас тесновато.

Помолчали.

– А что, старца Нила повидать нам можно будет? – спросил Тучин.

– Вот уж не знаю, – отвечал Павел. – Теперь к нему и пройти очень благо [51]51
  Тяжело, опасно.


[Закрыть]: он середь болот, на берегу Сорки живёт, со своим учеником Иннокентием. Да и не любит наш старец многоглаголания: лутче, бает, с какой высоты пасть, чем от своего языка. Господь его знает, может, оно и так: вот сказал я вам про Агнече Ходило-то, а теперь совесть и зазрит – может, лутче бы того не говорить.

Он вздохнул тихонько.

– Иннокентия-то я раньше знавал, – сказал Тучин. – Он из роду бояр Охлебининых ведь. Может, по старой дружбе он и захочет со мной повидаться.

– Да я поговорю и ему, и старцу, – поторопился прибавить Павел. – У Нила сердце доброе. Раз вы столько прошли, как же можно отказать вам? Ничего, я поговорю… Вот к вечеру, Бог даст, подморозит, я и провожу вас в скит. Ничего, как-нибудь с Божией помощью уладим. Я всегда жалею, когда человек за добром пришёл, а пред ним дверь закрывают. Конечно, много так, зря, из любопытства ходят, то другое дело, а тем, кто ищет правды Божией, как заградить им путь? Благословен, грядый во имя Господне, сказано. Да что мы, гости милые, в избе-то дябим? – вдруг спохватился он. – Пойдёмте-ка над рекой лучше посидим, полюбуемся, порадуемся.

Они проходили уже мимо церковки, когда из лесу на прекрасном, до ушей мокром коне выехал вдруг молодой боярин. За ним спели двое вершников, а сбоку поспешал, тоже весь мокрый, весь в болотной тине, монах с сивой бородой. Красивое лицо боярина было угрюмо, и тёмным огнём горели красивые, слегка косящие глаза.

– Ну, спасибо тебе, отче, – останавливая коня, проговорил он. – Замаял я тебя.

– Не беда, княже, – отвечал монах, вытирая платом грубоватое, умное крестьянское лицо. – Для Бога потрудиться не грех. Ты уж нас, простецов, прости, что не могли принять тебя как подобает.

– Я не пировать к вам, отче, приехал, – сказал всадник. – У вас ищут того, чего у нас на Москве уж не водится.

Умные глазки монаха осторожно блеснули.

– Что это ты баешь, княже? – усмехнулся он. – Там у вас сам митрополит всея Руси, и епископы, и вся сила церковная.

– Митрополиты да епископы… – насмешливо повторил князь, и ноздри его раздулись. – Им надобе только пиры, да селы, да скакати и смеяти с воры.

Богомольцы переглянулись.

– Кто это? – тихонько спросил отец Григорий.

– Князь Василий Патрикеев, – тихонько отвечал Тучин. – Я с ним, бывало, в Москве встречался. Жадное к добру, но омрачённое страстями сердце. Нет, я не хочу, чтобы он меня узнал тут – ты стой, а я за тобой спрячусь.

– Отец Пахомий, а как дорога в скит-то? – слабым голосом своим крикнул Павел. – Благо, чай?

– И не говори! – махнул рукой монах. – Насилу вот с князем добрались. Жизни решиться можно.

Отец Павел повёл своих гостей на обсохший берег над серебряной гладью радостно гуляющей реки, а князь Василий, простившись с монахом, поехал по-над рекой прочь. Много нового, много светлого, много глубокого поведал ему старец Нил, но не излечил мудрый отшельник до конца отравленной души его. Она болела не только страстью неугасимой к Стеше, но и всем тем нестроением и ложью, которыми была переполнена жизнь человеческая.

Он шёл жизнью точно по раскалённым углям.