Текст книги "Первопрестольная: далекая и близкая. Москва и москвичи в прозе русской эмиграции. Т. 1"

Автор книги: Алексей Ремизов

Соавторы: Иван Наживин,Михаил Осоргин,Иван Лукаш,Василий Никифоров-Волгин,Александр Дроздов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 37 страниц)

В подмосковном

Над барским домом в подмосковном селе Новоспасском ночь – как говорится – распростёрла свои крылья. Ничего она не распростёрла, а одна мученическая мука с сумасшедшим барином Головиным Василием Васильевичем! Дворни у него в доме и пристройках ни много ни мало – триста человек; спят по комнатам, по клетям, по сеням, кухням, каморкам, на лестницах, на лавках, на сеновале, на голой земле под окнами. Дома спать – духота и вонь, все окна и двери не только затворены, а и заболтаны затычками, чеками и закладками, заставлены и припёрты широкими досками, железными коваными крючками, висячим замком; а и наруже спать нет сладости, потому что кругом дома всю ночь ходит неусыпный дозор, гремит в доску, бьёт в колотушку, трубит в рожок, перекликается по баринову приказу безостановочно – какой уж тут сон!

Хуже всего в комнате, смежной с бариновой спальней: семь кошек и семь девок. Посередине стоит семиногий стол, к каждой ноге на разноцветных лентах привязано по кошке, к каждой кошке приставлено по девке. Утром просто: кошки бродят на свободе, девки каждая бродят за своей кошкой, чтобы и угодить ей вовремя, и доставить на баринов зов, и прибрать тряпочкой кошкин грех. И чтобы ничего без бариного ведома промежду кошками не вышло, не то быть девкам битыми. Работа лёгкая и среди другой дворни почётная, только смотри в оба. Ночью хуже – и дух от кошек нехорош, и недовольны они привязью, скулят и мяучат и на ласку не поддаются, а как девка заснёт и во сне захрапит, – норовит кошка царапнуть её за горло, думая, что это мышь. Лежат девки на полу вповалку, семиконечной звездой, ногами к окружности, головами внутрь. Блоха их одолевает без всякой жалости, и бёдра и грудь расцарапаны в кровь. Всё же хуже двум девкам, Дашке с Палашкой, у которых кошки даже и не кошки, а коты, и хотя по баринову строгому приказу одеты в штаны за выключением хвоста, однако те штаны грызут зубами и пластают ногтями ежечасно, желая от них быть навсегда свободными и поступать, как указывает природа, каковое настрого – без баринового ведома и личного присутствия и участия – воспрещено. Догадались было девки, видя отчаянную лютость тех котов, приносить под подолом в комнату кошек свободных и гулящих, которым это всё равно, коты же знакомству рады, – но барин, о том проведав, приказал расписать Дашке с Палашкой несказуемые места солёной розгой, чтобы впредь неповадно было.

Нет, барин Василий Васильевич не самодур, барин – сам великий мученик. Днём легче, ночью беда. Сон его посещает редко и только к утру, в последнем утомлении.

В бариновой спальне кровать, ростом в гору, под расписным навесом с гербом, занавесь тяжёлая, сверху – парча, с подбою – струящийся шёлк. Одних подушек до двадцати, большие – перьевые, малые – лебяжьего пуху. И всё напрасно – сна в той постели нет. Василий Васильевич с вечера до зари сидит в креслах, в мягком неподвижном либо в особом кресле, механическом, в котором можно без усилий качаться, как малому ребёнку. Чтобы призвать сон, он читает всегда одну и ту же книгу – Квинта Курция «Жизнь Александра Македонского» на иностранном языке, иногда про себя, а чаще вслух, и, чтобы усилие зря не пропало, велит дворовому человеку Яшке стоять против кресла на виду, и слушать, и не моргать, и стоя не спать, а следить, не пролетит ли мимо барского носа чёрт под видом мухи, и того чёрта тотчас же поймать и казнить.

У помещика Головина сон плохой с молодых лет, примерно с той поры, как свёл с ним счёт проклятый временщик Бирон, вздёрнув его на дыбу в застенке. Тогда были у Головина выворочены руки и растянуты ножные сухие жилы, а может быть, повредилось что и в голове. Сейчас он уже стар, но к смерти по-прежнему не готов, смерти страшится и не хочет, а пуще всего боится нечистой силы, которая всюду сторожит его по ночам. Оставив книгу, он качается в кресле, сжав руками седые височки и оттопырив уши, чтобы услышать каждый нежданный шорох и чтобы успеть вовремя заклясть приближающегося духа. Только одного духа закрестит, как подбирается к креслу другой, никому не видим, и почнёт колоть барина в бок, под сердце или же щекотать пятку, а то мурашкой бегать по спине. И тогда нужно не медля качаться с ровными причитаниями, то понижая, то повышая голос и не останавливаясь, пока всё причитание не скажешь до конца:

«Заговариваю я себе, рабу Василью сыну Васильеву, колотья и болести и вражий подступ сим моим крепким заговором: и заповедаю вам, колотьё и болести, таскаться по миру от востока до запада, от озера до болота, от горы до дола, от моря до моря, от избы до терема, от леса до перелесья, от стара до мала человека, от зверя до гада, от города до пригородов, от села до погоста, от деревни до стана, от звезды до месяца; а к востоку до запада не доходить, а в озере со болотом утонуть, а с дола на гору не влезть, от моря до моря не перебродить и в лесу с перелесьем зацепиться…» – и еще много всяческих крепких заклинаний, и все наизусть, без ошибки, без пропуска, ровной скороговоркой, пока хитрый чёрт с колотья-ми и болестями не устанет ждать и не провалится в щель.

Иногда удаётся старику сразу справиться с нечистиком и даже, перейдя с кресел на постель, заснуть мирно. Но чаще бывает, что нечистик перехитрит старика, отойти-то отойдёт, а сам обратится в пыль и притаится. Тогда барин, созвав в помощь себе и лакею Яшке ещё пяток дворовых поразумнее, делает обход спальни и соседних комнат. Сам идёт впереди с колотушкой и с гусиным крылом: чего не спугнёт колотушка, то обнаружит гусиное крыло, которым он обметает на пути столы, лавки, стулья, половицы. И если где заметит подозрительную пыль, – а пыли и грязи во всём доме довольно, – то эту пыль самолично подбирает крылом на подставленный скребочек и сыплет на лёгкую жаровню, которую позади всех несёт дежурная девка. Другие же в этом месте курят ладаном и кропят святой водой. Обойдя комнаты, вернутся к спальной, в которую сам барин и Яшка войдут скоренько и бочком, дверь за собой прихлопнув, а люди пущай теперь идут досыпать недоспанное.

Так, великим мучеником, проводил свои ночи богатейший помещик Головин Василий Васильевич.

* * *

Обедал барин с трёх часов до семи. При всех болестях покушать любил и для каждого любимого блюда имел особого повара. Блюд же обычно подавалось семь, а в торжественные дни до сорока.

Начинался обед почти сейчас же после завтрака, так что не всегда барин и из-за стола выходил. Чтобы хорошо закусить, ему было достаточно усердной работы двух-трех десятков дворовых людей, не считая занятых на дворах скотьём и птичьем, охотников, мясников, хлебников и мальчиков-поварят. Один докладывал, двое слуг подводили барина под руки к столу, двое стояли за стулом с зелёными ветками, двое у дверей для бариновых распоряжений. Каждое блюдо приносил особый повар, который за него нёс и ответственность: ставил на стол, уносил крышку. Когда выходил повар, являлись двенадцать официантов в кармазинного сукна красных кафтанах с напудренными париками и длинными белыми косынками на шее. Один резал, другой держал тарелку, третий накладывал, четвёртый поливал, пятый подавал, шестой повязывал барину салфетку, седьмой по хлебной, восьмой по винной части, девятый при соли, десятому барин плескал в морду горячими щами, ещё один бежал за провинившимся поваром, ещё другой того повара тут же бил по шее, чтобы барским ручкам не утруждаться, – всех дел не пересчитаешь, у каждого своя обязанность. Сам барин только жевал, глотал и переваривал – и то утомлялся. Слуг по именам не помня и не зная, приказанья отдавал старшему мажордому [191]191
  Мажордом– дворецкий (фр. majordome). Прим. сост.


[Закрыть]. После обеда пил чай или шоколад, но в другой комнате, для чего и штат прислуги был другой: вперёд всех входил слуга с большим медным чайником горячей воды, за ним другой нёс железную жаровню с горячими угольями, за ним третий – с веником, насаженным на длинной палке, чтобы обмахивать золу и пыль. В чашку наливали, барину подавали, сахар клали, сахар мешали, зуботычину получали – вместе с тремя прежними всего только десять душ, да двое за стулом, да двое у двери, да тот же самый для всех приказаний дворецкий человек.

Но несравненно больше рабов требовалось, когда барин с барыней, а то и с дочками, отправлялся зимой на Москву в двадцати экипажах на семидесяти лошадях.

Впереди везли в особой золочёной карете на полозьях чудотворную икону Владимирской Божьей матери с фонарём, крестами и попом. За нею барин и барыня в шестиместных фаэтонах [192]192
  Фаэтон —лёгкая коляска.


[Закрыть], запряжённых цугом в восемь лошадей каждый. Дочки всякая в особой четырёхместной карете о шесть лошадей. Дальше в бричках и кибитках барские барыни и сенные девушки да разная челядь, раньше вперёд не отправленная. При барыне безотлучно два карлика, особо уродливых, да красивый кавказский настоящий черкес. Само собой, гайдуки и скороходы, а для охраны барского поезда – двадцать верховых егерей в одеждах богатых и затейливых.

И всё это – не столько для роскоши, сколь по необходимости, для удобства. Вдруг понадобятся барину или барыне в дороге дурак или дура, а то арап, калмычка, башкир, – где их взять, если не возить с собой? Были в те времена у порядочных людей потребности широкие и разнообразные, не то что в наше время: в кармане – газета, в чемодане – зубная щетка, а дома в лучшем случае фам-де-менаж [193]193
  Фам-де-менаж —приходящая прислуга (фр. femme de menage). Прим. сост.


[Закрыть], а то и сам себе башмаки чистит!

От села Новоспасского до Москвы, по-нашему – рукой подать, а прежде считалось не близко. Едва отъехали версты три – всему поезду остановка, верховой скачет от кибитки к кибитке, босая девка лупит прямо по снегу, другая поспешает за ней: случилось барыне чихнуть, а носа утереть нечем. Чистые платки у Машки, держанный у Акульки, обе бегут барыне на помощь и, пока барыня утирается и снова чихает, стоят голыми ногами в снегу по колено, потому что валенок на короткую дорогу выдавать не приказано, а ноги греют в сене и в тряпках. Отъехали дальше полверсты – новая тревога – середней дочери нужно до ветру, а чтобы из кареты в сугроб не вылезать, требуется помощь трех сенных девушек с прибором. Так и едут с задержками и заминками, почти от утренней зари до вечера, а зимой в поле не заночуешь. С господами сложно, которые же люди, те могут делать всё на ходу, а полудничать и ужинать завтра.

В московском господском доме всё готово к приёму: комнаты натоплены до угару, конюшни очищены, сараи для карет отворены, погреба набиты задолго. Здесь нет деревенского раздолья, жить потеснее, и даже дворовых будет при господах всего-навсего пятьдесят душ с кучерами. Семиногий стол привезён, прибыли и бариновы кошки благополучно, но теперь не на каждую кошку по девке, а на все семь – всего три. Как углядеть за всеми, как уследить за котовыми штанами – ума не приложишь! Сколько забот, сколько хлопот, сколько впереди провинностей и розог!

* * *

Какая жизнь далёкая, кошмарная сказочка, забытый быт! И действительно: нынешний раб не так заметен, под ногами не путается, не всегда и хозяина видит.

По этому прошлому никто уже слёз не льёт: льют по барству недавнему. Но и недавнее – не покажется ли нашим внукам кошмаром, а правнукам – оскорбительной сказкой?

Настинькина маета

Для молодой барыни со щипаной бровью и красными поганочками на ногтях – всякого романа занятнее должен быть модный журнал. Ну, а мы, козлиная порода, смотрим – не понимаем, в чём интерес: облизанные полудевы в изгибе, точно если стекольщик скатал промежду ладоней замазку, на головах шляпки-бляшки, на дощатом животе пуговица, прочие принадлежности срезаны перочинным ножиком, и материи на копейку. Смотреть нечего: то ли бальное, то ли постельная рубашка!

Ах, не так рядились в старину! Погасла радуга и увял сад цветущий! Было раздолье для выдумки, и праздничная толпа, что на бале, что на улице, играла огнями красок и радовала прихотливый глаз. Даже и на нашей памяти были, например, шляпки, подобные осеннему возу зрелых овощей и фруктов или заморскому попуганному курятнику. А плечи с буфами-фуфырами, а истово подбитый подушками круп, столь прекрасно тончивший талию, а стовёрстый шлейф, собиратель блох и окурков, а высокий корсет, стальная чаша для живого мрамора! Какие мамы и какие девушки, и сколько было на них шкурок и таинственной шелухи: не нынешний вылущенный боб, а подлинный артишок, отрада гастронома!

Но если по-серьёзному говорить об искусстве наряда, то нужно отдалиться ко временам мудрой императрицы Екатерины Великой, матери отечества, когда и мужчина недалеко отставал от женщины, соперничая яркостью камзола с дамской робой. От тех времён остались нам в поучение и модные журналы, и записи благодарных воспоминаний.

* * *

Графинюшка Настинька вышла в невесты. Лет ей шестнадцать, глаза лучисты, личико худовато от частых балов да от Клуба и Воксала, костяк хрупкой, но юность говорит за себя, а приданое – две тысячи душ и столько сундуков, сколько наберётся добра до свадьбы. Этим делом она сейчас и занята, под руководством тётеньки Параскевы Михайловны, женщины и основательной, и бывалой, видавшей и Париж, и Версаль, сподобившейся причёсываться у великого придворного версальского волосочёса Леонара. Граф-батюшка отвалил достойной сестре на расходы по покупке дочери приданого такую кучу денег, что только Параскева Михайловна и способна глазом не моргнув истратить всё и ещё попросить. Теперь все московские модистки завалены работой, и жизнь Настиньки стала трудовой и беспокойной: с утра до вечера покупки, примерки, заботы, огорчения, некогда и с женихом повидаться.

Вставать приходится рано, в десятом часу, и с утра одеваться хоть и просто, а по-модному, потому что у больших модисток встречается целое общество щеголих, бывают и мужчины, а в Гостином ряду настоящее гулянье. Дома причёсывает простая босая девка Глашка, и перечёсываться приходится в заведении у Бергуана, который по утрам на дом не приходит, а торгует помадой для плешивых, нитяными париками, салом и пудрой, накладками для дамских головок, гулявной водой, амбровыми яблоками, лоделаваном, лодеколоном и всякими притираньями и румянами: кошенилью, огуречным молоком, отваром усопа, зорной и мятной водой. Есть у него и пудермантели, и щипцы, и ложные букли, и расписные веера и презабавные мушки, от мелкой в соринку – до большой, в монету, а вырезные – лисичкой, петушком, жучком, даже каретой цугом и с гайдуками, чтобы налеплять их на щечку (согласна!), под носом (разлука!), у правого глаза (тиран!), на подбородок (люблю, да не вижу!). Много всяких значений – и все их знает модный волосочёс.

Чтобы ехать к нему, Настинька, в сопровождении пожилой мамки, сначала заезжает за тётенькой, а дальше уже в её карете. Приходится думать о том, чтобы не замарать в великой московской грязи красный каблучок башмаков; для этого с крыльца на дощатый тротуар и до самой каретной подножки девка Глашка настилает половик, а Дунька смотрит, подобрана ли роба, не волочится ли хвост. Батюшкина карета проста, без золота и без форейторов; у тётеньки выезд расписной, на дверцах изображены пасторали, стёкла гранёные, ободки с золотом, позади гайдук на высоком сиденье, впереди едет выносной с ременным кнутом.

Когда едешь с тётенькой Параскевой Михайловной, особенно на бал, люди смотрят с удивлением и завистью. Тётенька сидит неподвижно, нагнувшись, чтобы на смять о крышу свою высокую причёску в виде висячего сада а ля Семирамид. Тётенька любит вышитые робы с глазетовой юбкой и русскими рукавчиками позади, а фижмы так велики, что и Настиньку прикрывают, и высовываются в отверстное каретное окно. С фижмами в карете вдвоём, конечно, не уместиться, но Настинькино девичье платье всегда проще: летом – сюртучок из тарлатана [194]194
  Тарлатан —мягкая хлопчатобумажная ткань, разновидность кисеи. В среде купцов и помещиков считалась тканью недорогой и, следовательно, не слишком престижной . Прим. сост.


[Закрыть], зимой к нему – бархатная шуба с золотыми петлицами и ангорской муфтой длинной шерсти. Причёсываться в последнее время ей как молодой тётенька указала с пострижкой шейного волоса, как для гильотины, – очень модно и заведено французскими беглыми аристократами.

Лошади месят грязь через пол-Москвы, и только к полудню удаётся добраться до знаменитой модистки мамзель Виль, которая, как завидит богатых заказчиц, – бросает всех и пренесносно лебезит. И вот тут поистине разбегаются глаза и разум темнеет. Время такое, что от тяжёлых роб стали переходить к платьям лёгким и воздушным. Конечно, женщина в годах, как тётенька, хоть и великая модница, не оденется Дианой, Галатеей или весталкой, но всё же и ей наскучили польские и немецкие фалбалы [195]195
  Фалбала —широкая сборка (волан), которой отделывались женские платья или чепцы . Прим. сост.


[Закрыть]и палатины, и она завела себе, на случаи менее парадные, де-буффант [196]196
  Де-буффант– платье с пышными складками, сборками (от фр. bouffant,пышный, с напуском) . Прим. сост.


[Закрыть]волосяной материи вместо обычных фижм. Однако при парадном приёме Параскева Михайловна выплывает всегда в круглом молдаване с хвостом из бархата, штофа, атласа либо люстрина, гродетура, гроденапля. На малый выезд, в Клуб и Воксал, – сюртучок с фраком, воротничок узенький и высокий, вроде туркеза, рукавички расшнурованы цветными ленточками, лацканы на пуговках, юпка из линобатиста, а шляпа непременно колоколом. Все эти наряды шьёт себе теперь и Настинька, потому что не во всяком доме появишься, как смелые щеголихи, Авророй и Омфалой [197]197
  Омфала —в греческой мифологии царица Лидии, к которой был отдан в рабство Геракл. По воле царицы невольника облачали в женские одежды и заставляли выполнять домашние работы, сама же Омфала наряжалась в львиную шкуру и носила палицу Геракла.


[Закрыть], в тонкой шёлковой рубашке хитоном, с сандальями на ногах и причёской а ля Титюс [198]198
  А ля Титюс —имеется в виду модная французская причёска «а la Titus» («волосы, завитые и поднятые наперед, назади очень короткие»), придуманная в подражание бюстам римского императора Тита и широко распространённая в самом начале XIX века (Лотман Ю. М.Роман А. С. Пушкина «Евгений Онегин». Комментарий. Л., 1983. С. 124). Следует, однако, учитывать, что это была мужскаяприческа . Прим. сост.


[Закрыть]! Да этого и папенька не позволят, пока не стала мужней женой и от семьи отрезанным ломтем.

В мастерской мамзель Виль глаза разбегаются ещё больше, чем в самых лучших модных лавках «О тампль де гу [199]199
  «О тамплъ де гу» —«В храме вкуса» (фр. «Аи temple de gout»). Прим. сост.


[Закрыть]» и «Мюзе де нувоте [200]200
  «Мюзе де нувоте»– «Музей новинок» (фр. «Musee de nouveaute»). Прим. сост.


[Закрыть]». Самое замечательное у неё – готовые на все вкусы шельмовки, шубки без рукавов, из всякого цвета и всякой добротности материй, и глазетовая, и аглинского сукна, и стриженого меха, и с вышивкой, и с кружевом, и с лентами, и с красной оторочкой. На шельмовках вся Москва помешалась! А как начнёт мамзель Виль показывать распашные кур-форме, да фурро-форме, да подкольные кафтанчики, да чепцы всех сортов, величин и форм, всех цветов и материй, да рожки, да сороки, да а ля греки, да «королевино вставанье», да башмачки-стерлядки или же улиточкой, – нет сил оторвать глаза, и хочется забрать всё и целый день примеривать дома. В платье, ей заказанное, мамзель Виль советует непременно вставить для пышности проклеенное полотно, прозванное лякриард, потому что оно не только держит материю несмятой, а и само шумит и привлекает всеобщее внимание. Сейчас без этого лякриарда хоть и в общество не показывайся, никто замечать не станет; а вот на балах – не годится, очень размокает, если вспотеешь в модном танце – вальсоне.

От мамзель Виль приходится ехать к другой знаменитой модистке, к мадам Кампиони, которой заказано платье самое поразительное, последний парижский крик, хотя по виду простенькое неглиже [201]201
  Неглиже —здесь: нарочито небрежная, как бы неофициальная, полудомашняя модная одежда . Прим. сост.


[Закрыть]. Вы представьте себе белый с пунцовым карако а ля пейзан: коротенький пиеро из белого лино а жур, без подкладки, с маленькими клиньями и белыми флёровыми рукавами, и всё сие обшито пунцовою лентою; юпка такая же, как пиеро, конечно, без фижм, но на бёдрах с пышностью; на шее белый флёровый, пышный, однако полуоткрытой платок, как бы говорящий: «Скрываю прелесть, но не жесток»; чепец белого лино гоффре с маленькими круглыми складками, убранный пунцовою ж лентою, к платью подобранный в полном совершенстве; всенепременно носить при этом большие круглые золотые подвески. Говорят, что в Париже стало недостаточно золота, потому что все щеголихи носят его на себе в виде блонд, ожерелий с большими сердцами, серёг, бахромы, колец и обручей, даже и на ногах. Но приятнейшее в сём модном неглиже – это пунцовые башмачки, при ходьбе и в танце мелькающие огоньками и обжигающие и глаз, и чувствительное сердце. Помилуй, сколь желаннее цвет пунцовый, нежели жёлтый с черным а ля контрреволюция, который тщились ввести французы, однако у нас не понравился! Нужно прибавить, что неглиже а ля пейзан требует особой причёски а ля кавальер, с весьма толстым шиньоном и мужескими локонами.

От модисток Настинька с тётенькой спешат домой, где ждут купцы с бельевыми тканями: всё бельё шьётся дома, но из холстов покупных, а свои, деревенские, идут только на дворовых. Опытные девки с утра до ночи кроят и шьют для Настенькиного приданого епанчи, исподницы, камзолы спальные, юпки и юпочки, платки на покрыванье, наволочки на одну и на две особы, на оконишные подушки, на стулья и канапеи, да занавесы постельные и подъёмные. Тётенька сама выдаёт нитки и иголки, кричит на девок, наказывает за плохой шов. И не только о белье думает, а во всё входит самолично: аптекарю приказала доставить всяких трав и снадобий, необходимых для домашних притираний: и травы нюфаровой, и воды бобовой, и лимонного соку, и дикой цикории, и уксусу, и козьего сала, и лаудану, и росного ладана, мужжавельных ягод, фиольного корню, гумми бенжуанской и даже тёртого хрусталю.

А назавтра с утра ехать смотреть мебели, иногда даже с папенькой, который по этой части сам большой любитель и знаток: сразу отличит, которая мебель по модели Давида, которая работы Жакобовой, а которая русских мастеров – Воронихина, Шибанова, Тропинина. Всего же приятнее бывать с папенькой на гулянье, где все ему кланяются, он же первым кланяется только большим вельможам и старым госпожам. И сколь парадна и пышна московская знать! Сколь ненаглядно одета бывает приезжая из Санкт-Петербурга графиня Разумовская, та самая, которая прославилась убранством головы: ей великий Леонар, из Версаля бежавший, сделал причёску из красных бархатных штанов, случайно на глаза попавших, – и все щеголихи на придворном бале позеленели от зависти! Из мужчин первый щёголь – старик Нарышкин, знаменитый своим кафтаном: весь кафтан шит серебром, а на спине вышито целое дерево, и ветки, сучки, листья весёлым блеском разбегаются по плечам и рукавам. Пожилые мужчины во французских кафтанах, в белом жабо, в чулках и башмаках, в париках пудреных. Князь Лобанов-Ростовский каждый день с новой тростью – у него их не меньше сотни, иные с драгоценными камнями, и, в отличие от других, князь носит бархатные сапоги. Молодежь одета по-модному и в своих волосах [202]202
  В своих волосах– т. е. без париков . Прим. сост.


[Закрыть], иные выходят на гулянье во фраках с узкими фалдами, в жилетах розового атласа, в огромных галстуках, закрывающих подбородок, четырежды обмотанных вокруг шеи, в широких сапогах с кистями. Но на молодых людей девушке заглядываться не пристало.

День за днём – суета и маета, отдохнуть некогда. До свадьбы ещё далеко, девичье личико бледнеет, и рада Настинька, когда вечером, ежели тётенька не везёт на бал, с облегчением снимает с худенького тела ужасного тирана корпа, железными тисками сковывающего ей бока и грудь; зато талия у неё совсем в рюмочку – зависть подруг. И кажется: вот проходи ещё час-два в мучительном корсете – сердечко станет, дыханье прекратится, и случится, как бывает с тётенькой, столь модный ныне обморок коловратности…