Текст книги "Первопрестольная: далекая и близкая. Москва и москвичи в прозе русской эмиграции. Т. 1"

Автор книги: Алексей Ремизов

Соавторы: Иван Наживин,Михаил Осоргин,Иван Лукаш,Василий Никифоров-Волгин,Александр Дроздов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 37 страниц)

XXVI. СТЕША

Посольское лето в Литве кончилось ничем. Послы московские хотели заговорить, обмануть великого князя литовского, а великий князь литовский хотел заговорить и обмануть послов московских. Обе стороны очень хорошо знали, что они только для того и сошлись, что они водят друг друга за нос, и тем не менее все с увлечением вели эту игру. Даже желчный и всегда хмурый теперь князь Василий увлёкся ею и на время забыл свои обиды. Но из дела так ничего и не вышло, и снова посольский поезд с поминками от Казимира к великому государю и со всякими уверениями в вечной дружбе и любви, которым не верил никто, и в первую голову он сам, дремучими лесами отправился в обратный путь.

И по мере приближения к Москве всё нетерпеливее билось сердце князя Василья: в одиночестве он опять вернулся к мысли, что достоверно и ценно в жизни только личное счастье, которого жаждало его сердце, как елень [92]92
  Елень —олень . Прим. сост.


[Закрыть]воды источника лесного, и что счастье это надо взять, по-видимому, с бою. Да, он вырвет Стешу из злой паутины, в которой запуталось её сердце, и насильно даст ей свободу любить и быть любимой!..

Первое, что он, подъезжая к дубовым воротам богатой отцовской усадьбы, увидел, был безобразный, точно окровавленный лик Митьки.

– Батюшка боярин, князь ты наш хороший… – сразу заныл тот. – А мы, рабы твои, уж и не чаяли видеть светлые очи твои, кормилец! Милостыньку-то убогому…

Князь Василий соскочил с коня, бросил поводья отрокам и подошёл к нищему.

– А я который день караулю уж тебя, княже… – таинственно заговорил тот. – На этой неделе княгинюшка наша к Троице помолиться надумала. Она уж и уехала бы, да мамушка её, Ненила, старица преподобная, нарочно всё задерживала, тебя поджидаючи. Я, как вызнаю день, прибегу упредить тебя.

Князь, нахмурившись, бросил денег уроду и поднялся на резное крыльцо, на котором уже поджидал его старый отец. Он обнял сына, расспросил его о здоровье, о поездке и небрежно уронил:

– А что этот Митька подлый всё к тебе лезет, сынок? Последние дни он ровно вот пришит к усадьбе. Чего ему тут надобно?

– Чего всем, батюшка, денег, – улыбнулся князь.

– Ну, ну. Это я так только, к слову, – сказал князь и другим тоном прибавил: – Я так и думал, что ничего у вас с Казимиром не выйдет. Ведь это только званье одно, что он государь. Какое уж тут государство, коли он над тремя народами-ворогами сидит? Да и веры опять двои. Тут только того и гляди, как бы престол-то из-под ж… не выскочил… Вот Гедимин, прадед наш, тот владыка был!.. Ну, иди, иди, приберись с дороги да и хлеба-соли домашней откушать. А я тебя подожду: поедим вместе, а потом и к великому государю. Заждался он вас.

Когда посольство представило Ивану отчёт о своём деле, он одобрительно кивнул головой: то, что посольство никаких результатов не дало, и было ему более всего на руку. Он чувствовал, что пора от слов переходить к делу, и всё раскидывал умом, как лучше за дело взяться. Ведь если пока «всея Руси» на словах, то надо добиваться, чтобы «всея Руси» было и на деле.

Когда вечером князь Василий возвращался от великого государя, Митька осторожно поманил его из-за угла церкви Спаса на Бору.

– Старый князь, родитель твой, уж грозился собаками меня затравить, – ощерился он всеми зубами. – Что ты, говорит, всё вокруг моих хором липнешь? Вот истинный Бог! И подогом во как по плечам огрел. Так вот здесь, за Божьим храмом, и скрываюсь. Ненилушка, Божья старушка, велела передать тебе, княже, что в четверг поутру княгинюшку повезут к Троице на богомолье. А там-де наш князь как знает…

Князь, думая, опустил голову. Что-то противилось в нём всей затее этой, но нельзя было и так в воздухе без конца висеть.

– Можешь ли ты мне к четвергу ватагу людей подходящих на Троицкую дорогу вывести? – усилием побеждая внутреннее противление, сказал он. – Чтобы все в саадаках были?

– Ох, батюшка князь, да чего в Москве за деньги нельзя? – ощерился Митька. – Были бы деньги, а то враз всё будет.

И князь, бледнея от волнения, коротко передал ему давно обдуманный план похищения.

– Понял, милостивец. Всё понял. Как приказываешь, так всё и будет.

– Вот тебе на дело, – сказал князь, подавая ему тяжёлый кошель свой. – А сделаешь дело, будет ещё. Но помни: ежели хошь один воробей на крыше узнает, ходить тебе по Москве без головы! Иди.

– Княже, милостивец, батюшка… Да Господи помилуй… понимаем…

– И понимать ничего не смей! Иди.

Митька впритрусочку пыльной, духовитой улицей поплёлся к Фроловским воротам. «Горячку пороть нечего, – думал он. – Но и волосянку тянуть не приходится. С этими деньгами можно просто тигаля из Москвы задать: князь Василию, милостивцу, нож в бок, княгинюшку поперёк седла – и ходу… С деньгами жить везде можно». Он ощупал за пазухой тяжёлый кошель. «Ай, Митька, ну и голова!» Он представлялся теперь себе очень умным человеком.

– Ты! – строго окрикнул его молодой голос. – Чего под коня лезешь?

Он испуганно отскочил в сторону: то был молодой князь Холмский. Богатый наряд его резко подчёркивал его бледное, потухшее лицо. За ним спешили его охотники. По всему видно было, что они сделали не близкий путь. Митьку точно осенило.

– Батюшка князь, милостивец… – закланялся и заскулил он. – А я сколько время уж тебя выглядаю. Кормилец ты мой.

– Чего тебе ещё? – нахмурился князь Андрей. – Нужно милостыни, так на двор иди.

– Нет, нет, дельце к тебе есть, княже, – таинственно и страшно подмигнул Митька своими кровавыми глазами. – Словечко тебе сказать надо.

– Что ещё там у тебя? – недоверчиво спросил князь.

Он сделал знак своим охотникам, чтобы они ехали домой – хоромы его были рядом, – а Митька, опять подмигнув, ближе подошёл к коню, который грыз в белой пене удила и косил на урода горячим глазом. И с первых же слов урода князь побелел.

– Вот, княже, батюшка, кормилец ты наш, дела-то какие завязываются! – говорил Митька, и весь вид его был таков, словно он каждый миг ждал плети. – Как же, думаю, не скажу я князю, когда я его княгинюшкой только и на белом свете жив? Ну, слюбились там, пущай, дело молодое, но как же мне благодетеля-то моего не остеречи? Только ты уж мотри, княже, не выдай как меня. Мы люди маленькие, и нас всякий враз слопать может. А я уж буду служить тебе всей душой.

Князь Андрей швырнул ему кису [93]93
  Киса– мошна, деньги; здесь: кошель . Прим. сост.


[Закрыть]с деньгами.

– Пошёл прочь! – сказал он. – И чтобы я тебя больше не видел!

– Ах, батюшка… Княже, родимый!.. – будто бы страшно перепугался Митька. – Да не тревожь ты так сердца своего ретивого! Ведь я сам там буду, я поберегу княгинюшку-то. Я ветру дохнуть на неё не дам, а не то что…

Митька понял, что он увлёкся и переиграл: золота, знамо дело, прибавилось здорово, но княгинюшку-то теперь, пожалуй, и не ухватишь. Погано дело! И он, ничего не видя, поплёлся в кабак.

Князь Андрей уже не слышал его. В душе его была боль смертная. Он ждал всё, надеялся, что наваждение пройдёт и Стеша вернётся к нему. И она сказывала тогда, что ничего между ней и князем Василием не было, а этот бродяга говорит, что князь Василий с ней в саду у них видается. И опять это богомолье – с её это ведома или нет? А ведь он чистоте ее милой верил.

На дворе залились собаки, загремели цепи их, и отроки, выбежав, приняли коня.

Он сказался больным и, велев никого не пускать к себе, лёг. «И как князь Василий, с которым он жил душа в душу с детских лет, мог всё же решиться на такое дело? И как помешать им? Ну, вмешается он, расстроит у них всё, а дальше что? По-прежнему все трое несчастными останутся. И теперь Стеша хоть жалеет его, а тогда, может, и возненавидит навсегда. Но – страшной усмешкой усмехнулся он – не передать же, в самом деле, князю Василью свою венчанную жену: на, мол, бери. А почему бы и нет? – встала мысль. – Пусть хоть она будет счастлива…» Но сердце дымилось, точно дымами пожарными, ревностью, и он чувствовал, что на это его не хватит.

Узнав, что мужу неможется, Стеша приказала отложить богомолье, но князь Андрей воспротивился.

– Нет, нет, поезжай, – сказал он. – Это я так, заморился маленько, а может, и продуло. Ничего, поезжай.

Лучше хоть какой-нибудь конец, чем эта мука неизбывная.

И когда поутру колымага со Стешей и Ненилой, окружённая вершниками и сенными девушками верхом, выкатилась с широкого двора и тяжело заколыхалась по колеям и выбоинам дороги, он, ничего не видя, поднялся к себе, бросился ничком на постель и, закусив руку зубами, застыл в смертельной боли. Выхода нет: пусть будет что будет. Но с каждой минутой в нём нарастало нетерпение узнать, как именно всё решится. И, может быть, он там ей нужен будет. Как мог он отпустить её одну? Он заметался по горнице, лёг опять, опять впился зубами в руку и опять вскочил и с тихим стоном стал качаться из стороны в сторону… И вдруг взорвался и бросился во двор.

– Коня! – крикнул он. – Филатка, ты поедешь со мной… И подбери ещё человек пять вершников поудалее. Живо!..

И запылила осенняя, солнечная дорога под бешеным скоком коней.

Не миновали они и Лосиного острова, как вдали, среди полей завидели они пёстрый поезд княгини, медлительно тянувшийся в золотые дали. Придержали уже покрывшихся потом коней и медленно поехали следом. Князь Андрей был весь глаза. И в глазах этих не было ничего, кроме тяжёлой колымаги, катившейся вдали по солнечной дороге.

Около полден поезд княгини остановился отдохнуть на опушке золотого леса. Остановился и князь Андрей со своими вершниками. А поехала опять колымага, поехали следом и они. Страшная минута приближалась. Андрей, покорно свесив голову и покусывая черешок золотого липового листа, который поймал он на лету, всё гадал, что сейчас будет.

– Княже, – услыхал он вдруг голос Филатки, лихого псаря. – Что-то у наших там словно не так.

Князь Андрей вздрогнул. Из золотого леса на колымагу бросились толпой какие-то люди, и началась свалка.

– За мной! – коротко бросил князь Андрей.

Кони полетели.

Подскакав к пёстрой толпе, князь Андрей увидел: Стеша, бледная, с горящими глазами, стояла перед другом его, Васильем, а тот, повесив голову, слушал её. Князь Андрей разом слетел с седла и повелительным жестом приказал всем отойти прочь. Оборванцы с Митькой во главе сразу исчезли в золотом лесу. Ненила, вся серая, творила дрожащими губами молитву. Вершники сгрудились за колымагой.

– Князь Василий… – хриплым голосом с усилием выговорил, наконец, князь Андрей. – Ты был мне не другом… а братом… Я и теперь хотел бы говорить с тобой по-старому… Понимаю: не вольны мы… в сердце своём… Говори…

– О чём же говорить?.. – повесив голову, отвечал уныло князь Василий. – Княгиня уже порешила всё.

– Тогда ты говори, Стеша, – сказал князь Андрей.

– Что же лишние-то слова терять, когда и так… сил нету?.. – едва выговорила Стеша и низко опустила свою прелестную голову в нарядной кике. – Я не скрывала от тебя, Андрей, никогда и ничего… Я не переступила закон. Князь вздумал силой разбить те цепи, в которых мы… мучаемся, но я вот только что сказала ему, что нет на земле силы, которая могла бы развязать то, что связано Богом.

– При чём тут Бог? Выдумки людские всё это! – в отчаянии воскликнул князь Василий.

Стеша посмотрела на него взглядом, полным испуга, нежности и тоски: ах, как чуяла она боль его!

– Не знаю… – сказала она. – Знаю только одно: чрез грех я не переступлю. Только одно средство есть развязать всех… – трясущимися губами прибавила она, – и своей душеньке покой дать. Андрей, родимый… – бросилась она вдруг в ноги мужу. – Отпусти ты меня в монастырь! Нет моих сил томиться так дольше. Всё одно не жена я тебе, а мучительница. Отпусти!.. И ты будешь опять свободен, найдёшь пару себе и… Андрей, Христом Богом молю: отпусти душу на покаяние!

И расшитой кикой своей она коснулась его пыльного сафьянного сапога. Князь Василий с тёмным как туча лицом стоял тут же и не подымал глаз: жар-птица счастья опять вырвалась из рук и готовилась улететь навсегда. Да уж и улетела…

– Ну, коли так… – вздохнул он и вдруг, сделав усилие, низко поклонился обоим: – Простите меня оба Христа ради…

Сдерживая слёзы, он решительными шагами подошёл к своему коню и вскочил в седло. Ещё несколько мгновений – и вдали тихо рассеялось облачко золотой пыли. Поезд Стеши медлительно пополз к обители святого Сергия: она хотела помолиться там перед последним шагом из жизни за стены монастырские. Страшная рожа Митьки осторожно выглядывала из кустов…

XXVII. МИСТР ЛЕОН, ЗВЕЗДОЧЁТЕЦ

Москва взволновалась: великий князь Иван Молодой захворал. В ногах у него была такая ломота, что больной просто места себе не находил. Болезнь эта у москвитян называлась камчугом. В палаты великого князя то и дело приходили всякие бабки и ведуны с травами, зелиями и заговорами, но больному лучше не было. И вдруг кто-то надоумил позвать лекаря мистра Леона, жидовина, который недавно прибыл в Москву из страны италийской.

Мистр Леон быстро завоевал в Москве если не симпатии – это для жида некрещёного, который, собака, Христа распял, было совершенно невозможно, – то некоторое любопытство москвитян. Говорил он на какой-то дьявольской смеси всех языков вместе, не исключая и русского: сказывал, что родом он был будто из Галичины. Тарабарщина эта была, однако, всем понятна потому, что сопровождалась она такой игрой выразительного лица и всего этого худого и нескладного тела, что никакого языка жидовину, в сущности, было и не нужно. Мистр Леон был, по-видимому, голоден и потому с величайшим одушевлением брался за всякое дело: «Ну, оборвут в крайнем случае пейсы – важное дело, пхэ! Не в первый раз». Его чрезвычайно уверенные рассказы о схождении звёзд и планид заставляли москвитян развешивать уши: значит, вот превзошёл человек!

– Великий князь? Боль в ногах? – воскликнул мистр Леон. – Так чего же вы себе молчите? Да чрез три дня он у меня плясать будет! Пхэ…

– Смотри, Леон, – предостерёг его дьяк Фёдор Курицын. – Великий государь у нас в этих делах строгонек: чуть не потрафишь – он тебе Италию твою отсюда, из Кремля, покажет…

– Ай, и что это только за народ смешной! – подымал к небу длинные руки мистр Леон. – Так я же ж толком говорю вам: не вылечу – голова долой. Довольно с вас того?

– Пожалуй, хватит, – усмехнулся в бороду дьяк. – Погодь, я доложу вот великому государю.

И в тот же день он обсказал всё Ивану.

– Жидовин, говоришь? – поморщился тот.

– Жидовин, великий государь.

– Погано дело… – сказал Иван. – Ну, да тут разбирать уж не будешь: великий князь котору ночь уж не спит. Ты только Леону этому твоему скажи: чуть что не так, сичас же вслед за Антоном к чертям отправлю [94]94
  Вслед за Антоном к чертям отправлю– история жизни и трагической смерти «Антона-дохтура», «врача-немчина», казнённого по наговору в годы правления Ивана III, красочно описана в романе И. И. Лажечникова «Басурман» (1838) . Прим. сост.


[Закрыть].

– Я уж упреждал его. Говорит: голову в заклад даю.

– Ну, ладно, коли так… Вот ужо с сыном поговорю.

Иван Молодой очень лиховался: как ноги ни положи, нет вот и нет им спокою. Елена холодно держалась в стороне. Князь Василий после попытки похитить Стешу – об этом на Москве уже заговорили – уехал в свои вотчины, и Елена мучилась нестерпимо и его отсутствием, и тем, что он ту, другую, больше любит. Но Елена была не из тех, кто опускает крылья: в вынужденном безделье палат великокняжеских она неустанно ткала пёструю паутину своих горячих фантазий. Во всяком случае, Стеша с её дороги уже устранена совсем. Нет, своего она добьется!

Приближённые, чтобы развлечь великого князя, пускали к нему всяких бахарей [95]95
  Бахари —рассказчики, сказочники . Прим. сост.


[Закрыть]. Особенно часто бывал теперь у больного старец Пахомий Логофет, монах-сербин, который так насобачился в составлении всяких житий. Он продолжал неутомимо печь их, стараясь, чтобы было всё поелейнее, побожественнее, со слезой, с воздыханиями. Елена презрительно смотрела на старика с высоты своей царственной красоты: ей вся эта елейность внушала только презрение.

Больной, глядя в окно, как тысячи работных людей неутомимо воздвигают стены и стрельницы московской твердыни, внимательно слушал рассказы Пахомия о далёком Царьграде, теперь погаными полонённом, и казался он ему какою-то страною чудес.

– Я ведь весь исходил его, – шамкал мних дряхлый. – Всё видел, всему поклонялся, всё лобызал. Господи, и чего-чего там только нету! Вот у той же святой Софеи показывали тогда дверь от Ноева ковчега, чепь железную, юже ношаше Павел Апостол, слёзы Богородицы, сседошася аки земчюг. А на берегу моря видел я песок, идеже больнии нози погребают и збирают черви из них и из всего телеси и здрави бывают; вот бы тебя, княже, туда свозить! И есть еще мовница Константинова. Царь ихний, Лев, воды возвёл и корыто учини каменно велико, хитро и мудро, у того же корыта нищии приходящии мыяхутся, а во угле мовни тоя полож бочку древяну велику, у нея ж семь гвоздь, да какову воду хощет, такову и точит. А мзды не имает ни у кого же мыющихся – на то поставлен страж, болван, аки человек камен, и лук медян в руце его и стрела медяна ж. Да аще кто у кого захощет взяти мзду, то он устрелит бочку и не будет воды от неё… – тянул старик, борясь с дремотой. – А по Великой улице можно дойти до Правосудов, яже сотворил Леон, царь премудрый: как людие створены и порты на них латинские, оба красного мрамору. И один право судит о поклёпе, а другий о займу и торговлях и об иних вещах. Да аще кто кого поклеплет и он, пришед, всыплет в руки болвану, и колько будет правых кун, только то тот и примет, а лишнего никако же не примет, но летят куны мимо… А фрязи попортили болванов: един перебит наполы, а другому руки и ноги перебиты и носа сражено. А перед одним монастырём видел я, княже, жабу каменну, которая при Льве Мудром ходила по улицам и пожирала сор, а люди вставали поутру и видели, что улицы чисты…

Дремота одолевала старика, и он шамкал, сам уже не зная что. И вдруг на пороге встал отрок:

– Великий государь.

В покой шагнула величавая, точно опалённая грозой фигура уже стареющего Ивана. Логофет низко склонился пред повелителем и незаметно, комочком выкатился. И, поговорив для прилику с сыном о том и о сем, великий государь сказал небрежно:

– А тут жидовин один, которого наши послы из Венеции вывезли, берётся вылечить тебя. Голову, говорит, в заклад даю.

– Дак что? – согласился измученный Иван Молодой. – Пущай попробует.

– Уж не знаю как… – раздумчиво сказал Иван. – Больно веры-то у меня в их хитрость нету. Вспомни Каркучуя… А ежели поглядеть за ним, может, попробовать и можно.

Всего он не договаривал, и сын понимал это. Иван Молодой был наследником престола, и у него был уже сын, Дмитрий. Но и у Софьи уже родился сын, которого крестили Гаврилой, а звали все Васильем. Ежели за Молодым стояло первородство и то, что он уже был объявлен наследным государем, то Гаврила-Василий был потомком императоров византийских, и за ним стояла вся хитрость и жесточь Софьи. По Москве уже ходили слухи о возможности борьбы за стол московский… И всё это было скрыто за осторожными словами Ивана, который уже начал колебаться, кому передать власть.

– Только в нутро надо остерегаться зелия их принимать, – сказал он. – А ежели больно настаивать жидовин будет, так пущай сам первый от всего прикушивает.

– Ну, чай, не о двух головах… – усмехнулся Молодой и вдруг весь сморщился и застонал: – Господи, батюшка, ну терпения вот нет никакого!

– Так я велю позвать, коли так, жидовина.

– Прикажи, батюшка, – авось и поспособствует.

И вдруг Ивана точно осияло, и в груди его стало вдруг нестерпимо тесно: в горницу вошла Елена.

– Здорово, батюшка, – низко склонилась она перед ним.

– Здорово, Олёнушка, – стараясь удержать дрожь в голосе, отвечал Иван…

Они всегда избегали смотреть один на другого: глаза говорили слишком много страшного…

Иван, чтобы ничего не замечать, начал морщиться и стонать.

– А ты, Олёнушка, приглядывай за мужем-то, – сказал Иван. – Никак не вели жидовину к нему одному входить.

– Слушаю, батюшка, – сказала она и обожгла его взглядом.

Она иначе не могла: свою силу она должна была чувствовать всегда.

В тот же вечер, низко, до полу, сгибаясь, со сладчайшей улыбкой на худом, в грязных пейсах лице в опочивальню вошёл в сопровождении отрока мистр Леон. Все стали сразу осторожно принюхиваться почему-то, и всем казалось, что от поганого идёт какой-то тяжкий дух. А он уже нежно приподнимал покрывало на больных ногах Ивана Молодого и рассматривал их.

– Чрез неделю будешь ходить, пресветлый князь! – решительно объявил мистр Леон. – Да что я там говорю: ходить! С терема, с колокольни прыгать будешь! Только уж слушай меня во всём…

И до того был уверен в себе жидовин, что Молодой сразу воспрянул духом. А мистр Леон, обращаясь то к одному, то к другому, то к третьему, уже понёс свою тарабарщину:

– Ах, да мало ли каких снадобий бывает!.. Есть и киноварный месяц, и медный ахиллес, и волчье молоко, и львиная кровь, которая стариков молодыми делает, и зелёное масло Венеры, и мандрагора… Но нам всего того не треба. Вот сейчас побегу я до дому и принесу всего, что треба. Первым делом возьмёмся мы пить травку – такая хорошая травка, такая хорошая, ай-ва-вай! И бутыли горячие к ногам прикладывать будем.

Молодой омрачился: пить травку ему не улыбалось.

– А может, травку-то твою можно и оставить? – сказал он.

– Ой, да как же её оставить, когда в ней вся сила? – широко расставив пальцы, поднял мистр Леон обе грязные руки свои. – А ежели пресветлый государь опасается чего, я первый вот тут при всех буду пить её. Ай, да что там разговаривать: бегу!

Он убежал, вернулся с травкой, сделал отвар, отважно пил его сам, и поил великого князя, и прикладывал к его ногам горячие бутылки. И так пошло изо дня в день. Раз, когда он готовился вылить отвар в заготовленную посудину, которую подала ему Елена, он увидел на дне ее сизо-зелёный порошок. Он якнул, как испуганный баран, присел и поднял глаза: над ним недвижно стояла Елена и жгла его своими огромными чёрными глазами. Губы ее были плотно сжаты и на побледневшем лице была суровая решимость. Она медленно вынула из складок платья тяжелую кису и показала её жидовину, а затем спокойно взяла отвар, вылила в посудину и подала больному.

– Ох, что-то сегодня как негоже! – скривил губы Молодой. – Я говорил, лучше бы чего другого.

– Ну, умел нагуливать, умей и терпеть, – холодно сказала Елена. – Не маленький.

Жидовин растерялся. Золота в кисе много было, но как выкрутиться? Во всяком случае, времени терять нельзя и минуты: скорей на Литву! Но не успел он дома собрать лопотьишка своего, как к нему явились пристава: великий князь Иван Иванович всея Руси тихо в Бозе опочил – к ответу!

У изголовья гроба было, по старинному обычаю, поставлено копьё. В ногах старая нянька усопшего причитала что-то унывное. Елена стояла выпрямившись, и тёмным огнём горели её прекрасные глаза. И Москва сразу зашепталась:

– Грекиня сработала. Дорогу своему Гаврику к престолу расчистить охота… Народец тожа! Может, она и жидовина-то тайком выписала: сама сколько времени так околачивалась.

До Ивана дошли глухие говоры Москвы. Он крепко нахмурился. Но сделанного не поправишь и грекиню свою надо прикрыть. И втайне он всё раскидывал умом: чья это работа – Софьи или Елены?.. И как только прошли сорочины, белого как смерть мистра Леона людными улицами повезли на Болвановку и там всенародно отрубили ему отчаянную голову.

– Вот тебе и звездочётцы! – сиплым смехом своим колыхался сизо-багровый Зосима, выпивая с дружками. – Глядел, глядел на звёзды-то, а земные-то дела и проглядел. Эх-махмахмахма! Ну, во славу Божию!