Текст книги "Первопрестольная: далекая и близкая. Москва и москвичи в прозе русской эмиграции. Т. 1"

Автор книги: Алексей Ремизов

Соавторы: Иван Наживин,Михаил Осоргин,Иван Лукаш,Василий Никифоров-Волгин,Александр Дроздов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 37 страниц)

XXXVI. НАД СВЕТЛОЙ РЕКОЙ

Жуткое зрелище представляла собой на другой день Москва. Москвы собственно почти уже не было, а были только чудом уцелевшие небольшие островки её и огромные чёрные дымящиеся пустыри между ними. А среди всего этого разрушения и острого смрада на высоком Боровицком холме возвышались закопчённые стены и стрельницы недостроенного Кремля. В дыму виднелась чудовищная царь-пушка, только недавно отлитая фрязями и ни на что не нужная – стрелять из неё было невозможно, – а около неё тяжело чернели четыре громадных ядра. Сверху сыпался мелкий дождик, а по чёрной, раскисшей земле уныло бродили голодные люди. Огромное зарево, стоявшее всю ночь над городом, без слов сказало всем соседним городкам и деревням, что Москва приказала долго жить, и в помощь пострадавшему населению её и в надежде на хорошие барыши уже тянулись со всех сторон обозы торговых людей и крестьян со всяким добром. Великий государь – семья его спаслась тем, что её на большой завозне [112]112
  Завозня– грузовое торговое судно . Прим. сост.


[Закрыть]вывезли на серёдку реки и там под огненным дождём стояли, пока огонь не ушел на посады, – сам распоряжался восстановлением жизни разрушенного города. Все работы на стенах и башнях были приостановлены, и работным людям было прежде всего повелено собрать по пожарищам погибших москвитян и рыть скудельницы [113]113
  Скудельницы —здесь: братские могилы . Прим. сост.


[Закрыть]для тысяч чёрных трупов, похожих на грубо сделанные куклы. Попы пели и кадили над несчастными, и их наспех зарывали.

Потом стали наспех разбирать пожарище, чтобы скорее, до холодов поставить дома. О том, что следовало бы строить город из камня, и думушки ни у кого не было: во-первых, лес был очень дёшев, во-вторых, поставить даже самые большие хоромы из лесу можно было в месяц, а в-третьих, каменных дел мастера на Руси были наперечёт. Уцелевшие среди огня Успенский собор, царские палаты да каменный двор купца Таракана у Фроловских ворот не особенно убеждали москвитян, что каменные постройки лучше: всё одно, внутри всё так выгорело, что всё надо начинать сызнова. Но Зосима, погоревав над сгоревшими грибками своими, рыбами жирными и прочей доброю снедью, всё же велел ставить себе хоромы каменные. Приказные, скорбно помавая главами над сгоревшими бумагами своими, уже вострили перья, чтобы возобновить труды свои на пользу государства Московского и получить скорее от просителей соответственное плодоношение на погорелое место…

И затюкали по чёрному пожарищу плотницкие топорики… Митька Красные Очи тёрся среди озабоченных москвитян и жалобно тянул:

– Батюшка боярин, светлые твои очи, милостыньку-то убогому Христа ради…

А ежели кто не давал или давал мало, Митька лаялся.

Великий государь в сопровождении бояр ходил по чёрным развалинам Кремля и отдавал распоряжения, как ставить новые постройки: Софья права – теперь надо строиться пошире. В некотором отдалении за ним следовали фрязи. К ним только что прибыл новый хитрец, Алевиз, который привёз из страны италийской немало новостей.

– Много разговоров идёт теперь об этом самом Христофоре Колумбе, который новые земли за морем открыл, – тихонько рассказывал Алевиз, высокий, худой, с длинной бородой римлянин. – Он поплыл от наших берегов прямо на запад, а вышел, как сказывают, в Индии, повыше реки их Ганга. И народ там будто кожей красный, а в голове перья воткнуты, и ничего по-нашему не понимает. И говорит Христофор, что земля совсем не шар, как раньше думали, а скорее вроде груши, и на соске ее, где стебель-то выходит, и расположен будто рай…

– Ну, а в Риме как дела? – спросил весёлый Солари.

– А в Риме столпотворение вавилонское, – отвечал Алевиз. – Пьют и бесятся с утра до ночи. И во главе всего святой отец стоит. Теперь он придумал новую игру: назовёт к себе куртизанок голых да своих гвардейцев и устраивает состязания в любви, причем победители получают из рук святого отца награду.

– Вот всё о соединении-то церквей толковали, – тихонько засмеялся Солари. – В самом деле, если бы его святейшество Александра Шестого да здешнего Зосиму соединить, толк был бы!

– Ну, что там Зосима! – пренебрежительно усмехнулся Трифон, органный игрец, ставший настоящим москвитянином. – Зосиме только бы пожрать пожирнее да напиться, у него выдумки совсем нет. Это мужик простой, безобидный. Нет, а вот его святейшество-то со своими затеями, этот потешил бы православных!

Все тихонько рассмеялись.

– Аристотель, поди-ка сюда, – позвал дьяк Фёдор Курицын Фиоравенти, уже выпущенного из тюрьмы. – Великий государь насчёт кирпича спрашивает.

Почтительно согнувшись, Фиоравенти поспешил на зов.

А тем временем на Тайницкой стрельнице, закоптевшей над светлой рекой, сидело двое. Тихо беседуя, они точно не замечали ни страшного разрушения вокруг, ни нудного запаха гари и испражнений, ни пёстрого и шумного табора погорельцев по берегам реки. Один из собеседников был маленький боярин Тучин, постаревший и точно изнутри лампадочкой освещённый, а другой – старец Нил в бедном монашеском одеянии своём, такой же чёрный, как башня, на которой они сидели. Нил тоже заметно похудел, постарел, но силой напряжения чрезвычайного теплились его спрятавшиеся за мохнатыми бровями глаза. Он усердно трудился в глуши своей над «Преданием своим ученикам о жительстве скитском». Недавно один из иноков-соседей взял у него творения иже во святых отца нашего аввы Исаака Сириянина да нечаянно и сожёг свою келию и все книги, что в ней были. И вот Нил сплыл до Ярославля Шексной с мужиками на плотах, а затем пешечком притащился и в Москву, чтобы добыть тут нужную ему книгу. Нил очень сдружился с маленьким боярином и любил беседовать с ним: тот был дерз душою, и глубок, и светел, и мягок сердцем, как голубица. Сомнений Нила он не знал: его мысль нащупывала в безбрежных полях жизни всё новые и новые пути, дерзала, окрыляясь, всё более и без колебания рушила то, что по исследовании оказывалось негодным. Маленький боярин совсем не заботился о том, что будут о его откровениях думать люди: он ощущал душу свою как источник света, в котором, радуясь, может купаться всякий. Об этом говорили они и теперь, над светлой рекой, сонно текущей среди чёрных холмов вдаль. А вокруг, по развалинам, уже хлопотали люди, заботились, терзались, бранились.

– А разойтись розно да подумать над собой да над жизнью для них было бы во сто раз спасительнее, чем вся эта суета, – сказал Тучин. – Поди вот!

Нил, потупившись белой головой в старой, местами прожжённой скуфеечке, не торопился с ответом. Оба говорить не спешили. Среди безбрежного кладбища душ, в пустыне жизни, они грелись один о другого.

– У нас обоих головы уже побелели… – тихо проговорил Нил, любовно следя глазами за ласточками, которые растерянно летали над тихой рекой туда и сюда. – И не должны мы давать сбивать себя с пути нашим же мыслям, а в особенности беспокойному сердцу нашему. Большинство людей не чует сердцем пустоты мира сего. Они радуются преходящими радостями его. Оно и понятно: вот, беседуя с тобой и наслаждаясь мёдом душевным, я в то же время болею душой за касаток сих, птичек Божиих, которые вокруг нас носятся, бедные, и тоскуют: в огне погибли ведь птенцы их… А когда у них всё слава Богу, какая радость, какое умиление в щебетании их милом! Что же за диво, что от касатки и на другую радость земную душа наша устремляется, да так, что ничем ты её от радости этой не оторвёшь? Что ты ни говори ему, что всё пустота и тлен, он и слушать не хочет, не может слушать: он касатке, очам своим, сердцу своему больше верит. И вот дальше – больше, запутался он в сетях мира и глух стал для слова спасения, как вот эта стрельница каменная. Иной раз душой и смутишься: да уж нужно ли отнимать у них эти их радости детские? А второе: достоит ли обнажать пред ними то, чего очи их слепые всё одно увидеть не могут? Помню я одного такого: открыл я ему многое о пустоте жизни земной – и плакал он так, что дивиться надо было, как не упали зеницы его со слезами вниз, как не урвалось сердце его от корени своего. Но вместо мира и радости царства Божия обрёл он лишь великое страдание… И с тех пор стал я беречися и не тороплюсь, из милосердия, рушить то, к чему люди душой накрепко приросли…

– Да как же его не рушить, когда оно человека задавило? – проговорил Тучин. – Человек весь в путах, весь в плену и иногда и сам путём не знает, что делает. И ежели перед ними отступать, так они в такое болото тебя заведут, что и выходу не будет, – ни тебе, ни им самим. И нельзя им уступать и йоты. Иди вперёд, как указует тебе Господь, и ни на кого не оглядывайся.

Долго молчали.

– И как опять скроешь, – продолжал маленький боярин, глядя на реку светлую, – и зачем скрывать, что вы вот, старцы скитские, живую душу в дитя мертворождённое, в Церковь эту самую, всё вложить тщитесь, а иосифляне, благодаря Церкви этой, стригут с невежд руно обильное? Посмотри, сколько богатств всяких, этой грязи земной, они по случаю кончины мира нахватали… И то же и в Европии было разыграно со светопреставлением, которое там в тысячном годе ждали. И все дарственные монастырям там так и начинались: adventante mundi vespera, что по-нашему значит: егда приближается вечер мирови. Одни, как Франциск ихний [114]114
  Одни, как Франциск ихний– речь идет о св. Франциске Ассизском (1181 или 1182–1226), итальянском религиозном деятеле, мыслителе, проповеднике и духовном поэте, основателе ордена францисканцев, первого сообщества нищенствующих монахов . Прим. сост.


[Закрыть], когда нечего было подать нищему, последнее Евангелие отдавал ему, а другие, как папы, сокровища собрали невообразимые… Вы их воскресить хотите, а они пожирают вас. Вы победить не можете, потому что не пойдёт за вами человек, а они победить до конца не могут вас потому, что как только они вас сожрут, они и сами сейчас пропадут, ибо вы-то и есть тот дух, который закрывает собою утробы эти.

И опять замолчали.

– А против вольнодумцев волна злобы опять подымается, – сказал Тучин. – Геннадий наш Новгородский да Иосиф Волоколамский требуют от государя жестоких кар за всякое шатание в вере. И Геннадия попики на Москве всё похваливают: подобен-де он льву, который пущен бысть на злодейственные еретики, их когтьми своими растерзай и о камень разбивая. И Иосиф не отстаёт: дай ему только волю, он всех своими руками передушил бы… И только старый греховодник Зосима отпор им даёт! «Достоит я проклятию предати и сослати на покаяние под стражу, зане мы от Бога не поставлены на смерть осуждати, но грешные обращати к покаянию». Да, пришло время, что даже Зосима может понадобиться обращати людей к покаянию.

И, подумав, тихо уронил Нил:

– Человек, который, как Зосима, ни во что не верит, много для людей легче тех, которые слишком уж крепко веруют в правоту свою.

– Это верно, – согласился маленький боярин. – Но спился он совсем. Князь Василий Патрикеев сказывал мне, что государь думает, как бы отстранить его от дел совсем без обиды для старика и без порухи для великого сана его.

– Ну, сан! Сан у всякого человека один: человек, – уронил Нил, но оборвал: – А что князь Василья-то опять не видно?

– Он мало теперь на людях бывает, а сегодня поутру и вовсе в свои вотчины выбыл. Мятётся он душой, словно отравленный, и ни в чем не находит он тихой пристани сердцу своему.

Над мёртвым городом, носились молчаливые, печальные ласточки в поисках за навеки утраченным, а в чёрных развалинах копошились, кричали и ссорились из-за всякой дряни люди.

XXXVII. МЕСТО СЧАСТЛИВОГО

Князь Семён Ряполовский опозднился у великого государя: в Литву наряжалось опять важное посольство, и великий государь сам наставлял послов, что им там говорить. Послы обязаны говорить только то, что им было приказано, а что их сверх того спрашивали, они отвечать отказывались и отзывались незнанием. Князь Семён был сумрачен. Великий государь точно по рукам и по ногам всех советников своих связать хочет: на Руси должна только его воля твориться. Но умное, энергичное и красивое лицо князя сразу посветлело: в сенях увидал он свою любимицу Машеньку. Из очаровательной девчурки, которая была радостью всего дома, незаметно выросла девушка-невеста. Отец в ней души не чаял и рядил её словно царевну из сказки. И теперь он невольно остановился, любуясь этой стройной девичьей фигурой и прелестным личиком, красоту которого оттеняла лента из позумента с жемчужными поднизями. Длинная русая коса была перекинута чрез плечо наперёд, и ясная улыбка, как вешняя зорька, грела и нежила отцовское сердце.

– Что ты так запоздал, батюшка? – спросила она. Я уж и думать что не знала…

– Да всё с посольством этим!.. – махнул рукой князь. – Ну, да ладно. А вот управлюсь я в Литве надо будет и кашу чинить [115]115
  Свадебный пир налаживать.


[Закрыть]. Пора, пора, Машенька! Такая ты у меня красавица, а засиделась дольше других.

– И не говори! – серебристо рассмеялась она. – Я сказала тебе, что ни за кого не пойду, и всем разговорам конец. Мне и дома больно гоже.

И она обняла отца и прижалась к широкой груди его, но сейчас же, засмеявшись, отстранилась:

– Ой, как твоя борода лицо щекотит!

Князь поцеловал её в лоб и проговорил:

– Ну, хозяюшка, иди и распорядись, чтобы стол собирали: сейчас ко мне кое-кто из бояр соберутся. И скажи там, что пока у меня свои люди сидят, бездельных бы людей никого не пускали.

Ласковыми, тёплыми глазами он проводил свою любимицу. Но как только дверь сеней закрылась, лицо его снова обложили тёмные тучи.

Скоро стали съезжаться дружки князя, избранные: многолюдное собрание бросилось бы в глаза. И когда гости уселись за богато убранный стол и князь Семён провозгласил обычную здравицу за великого государя, она была принята без всякого одушевления. Это все заметили, и все хотели, чтобы заметно это и было.

– Ну, а теперь, бояре, нужно держать нам речь о деле государском… – сказал князь Семён. – Я скоро ухожу посольствовать в Литву, и времени терять нам нельзя.

– Да, ходить вокруг да около нам времени нету… – поддержал его и Иван Патрикеев. – Боюсь, что и так мы его много зря потратили.

– Так вот, – подняв свою тяжёлую голову в ермолке вышитой, продолжал князь Семён. – Дело обстоит так: государство Московское крепнет. Последние удельные князья исчезают. Это, пожалуй, и лутче: одна голова, над землёй крепче. Но вот мы, наследники и потомки великих и удельных князей русских, собравшиеся теперь на Москве, кто мы? Только ли мы подручные великого государя, которых он может казнить и миловать, или же и мы хозяева земли Русской, а он только старший между нами? Давно ли было время, когда мы державцами были, а теперь вон великий государь приказал князя Ухтомского плетьми всенародно отстегать, и его отстегали. Правда, князь попался на деле грязном – составлять подложные грамоты не княжеское дело. Но ведь теперь и те, которые прямят великому государю, всё больше и больше простыми слугами его становятся. Он хочет править один. Но нам словно и не больно пригоже из-под рук великой княгини Софьи во всяком деле глядеть. Говорят, что у них в Царьграде положение такое было, чтобы все только в рот императорам их глядели – может, оно и так, но хвалиться-то тут словно нечем: благодаря таким распорядкам, от всего их величества не осталось и следа, и великая княгиня привезла нам в приданое только дородность свою да гордость византийскую…

Берсень одобрительно кивнул кудрявой головой.

– Правильно, княже! – сказал он. – Жизнь становится всё хитрее, и, какова голова ни была бы, одной ей управиться с домком немыслимо: нужен совет.

– Верно! – кивнул белой пушистой головой князь Иван Патрикеев. – Великая княгиня только во сне и видит, как бы всех нас в слуги свои обратить.

– Да многие такими слугами и поделались, – усмехнулся дородный красавец Тучков, не боявшийся перечить самому великому государю. – И с охоткой.

– Многие не все…

– Так… – кивнул тяжёлой головой своей князь Семён. – Но дело в том, что у государя два наследника: Дмитрия, сына Елены, грекиня помрёт, а на престол не пустит, да и великий государь стал как будто больше склоняться к Василью, в котором течёт кровь императоров византийских, чтобы окружить блеском Византии престол московский и тем ещё больше укрепить Москву. Нам же, может, лучше за Дмитрия больше держаться: Елена пойдёт на все уступки, только бы сын её стал на место деднее…

Попы потянут руку грекини, знамо дело, но против них нововеров можно выставить: это народ всё мозговитый и смелый.

– Попы, как всегда, пойдут за тем, кто верха возьмёт, – пренебрежительно сказал Тучков. – Это народец известный… Жаль, что Зосима наш совсем спился, а то он мужик покладистый и кого хошь миром бы помазал.

– Великий… государь уже посылал меня к Зосиме, – сказал дьяк Фёдор Курицын. – Оставаться ему митрополитом дело немыслимое: иной раз прямо лыка не вяжет. Да он и сам говорит: «Понимаю, мол, и сам, что никуды уж я не годен. Сложу с себя сан по немощам моим, и вся недолга. Чай, в куске хлеба-то мне великий государь не откажет. Да и подыхать скоро, говорит, не из чего больно хлопотать-то».

– Жаль старика… – сказал князь Семён. – Возьми вон новгородского Геннадия или Иосифа Волоколамского, стоеросовые такие, не дай Бог, и в рот великому государю так и глядят.

– Когда Александр Невский помер, владыка у его гроба, как полагается, речь держал: «Отца человек оставити может, а добра господина не мощно оставити: аще бы и в гроб лезл бы с ним», – засмеялся Берсень. – Счастье, что в гроб-то лезти было нельзя, а то он бы с полным удовольствием. Прав Тучков: они побегут за победителем.

– Кого-то на место Зосимы теперь выберут?

– А кого государь укажет, – усмехнулся князь Василий.

– Нет, попов опасаться нечего, – взглянув на сына, сказал Патрикеев-старший. – Полки же по большей части в наших руках, а в которых наших людей нету, в те можно будет загодя своих посадить. А полки в руках – разговор будет уж не хитёр. Всё дело в силе.

– И в правде, – вставил князь Семён. – Мы державцы земли Русской, и так, здорово живёшь, отставить нас от дела нельзя. Великий государь пока в полной ещё силе и головой светел, а что будет, если на месте его какой несмышлёныш окажется или баба? Вот тут-то и нужен бессменный совет государев: государи преходят, а совет земли остаётся.

– Да в совет-то кого посадить? – сказал Берсень. – Ежели князей одних, земля обижена будет. Ведь среди тех же торговых есть теперь головы, да какие! Спросить и их делу не повредит. Я мыслю так, что чем больше от земли советников будет, тем лучше…

– Ну, это что-то уж вроде веча будет… – сразу возбуждённо заговорило несколько голосов. – Совет нужен, а многолюдство опасно. Кому же и править землёй, как не тем, кто к этому делу привычны?

Застолица зашумела. Князь Василий, ещё более желчный, гордый и нетерпимый, поднял побледневшее лицо.

– Чем больше умных голов, тем лучше, – сказал он, – но чем больше голов вообще, тем хуже.

– А как ты её разберёшь, умна она или нет? – засмеялся кто-то. – О себе всяк так понимает, что умнее его в целом свете нет.

– Покажи это на деле, – сухо возразил князь Василий. – За кем есть только слова – отойди, за кем дела – делай дело.

Но сейчас же он и потух: он возражал больше для возражения и часто противоречил самому себе. Если большинство тянуло в одну сторону, он невольно тянул в другую, но стоило большинству перекачнуться на его сторону, он сейчас же опять поднимался против большинства – точно в этих вспышках душа его находила какое-то облегчение. О резкости его стали поговаривать, над ним качали головами, но ему было всё безразлично. Ему стало ясно одно: жизнь его кто-то сломал в самом корне, она пуста и холодна и держаться за неё не стоит. Стеша опять ушла, а вместе с ней ушло и всё. Точно дьявол нарочно запутал все пути, все дороженьки по жизни, как степь привольной, и нет человеку хода никуда. А они умничают, величаются…

– Да… – усмехнулся Тучков. – За кубком вина, бояре, всё это гоже, что вы толкуете, а как до дела дойдёт, вот помяните моё слово, всё к тому сведётся, что бояре с боярами бороться будут. Не любы мне порядки теперешние, ну только едва ли и мы лучше что наладим. То баламутились князья, по княжествам своим сидя, а теперь в Москве баламутиться будут. Вот разве Аристотелю велеть каких новых бояр из меди отлить, тогда, может, что выйдет.

Застолица возбуждённо шумела. Но чаще оглядывались по сторонам, точно боясь за стенами лишних ушей.

– Смерти Ивана Молодого никто ведь ещё не забыл, – осторожно проговорил кто-то. – Вот и следовало бы великому государю подсказать легонько, что на грекиню-то ему полагаться не больно следует.

– Да что, бояре, к ней и так, сказывают, какие-то бабы с зелиями всё норовят. Что-нито налаживает опять, чудо заморское!

– Да что ты толкуешь?!

– Сам не видел. А говорят…

– Эта знает, что ей делать!

Князь Василий из-под приспущенных ресниц каким-то далёким взглядом смотрел на взволнованные лица недавних властителей Руси. «И чего им нужно? – думал он. – Как будто не всё равно».

И вдруг яро взорвалось несколько голосов.

– Врёшь!.. Никогда Одоевский рядом с Бутурлиным не станет… Да, постой: ты разбери прежде толком, чем орать-то… Первое место принадлежит первому воеводе большого полка, – так?

– Знамо, так. Это всякий ребёнок знает.

– Второе – первому воеводе правой руки, третье – первому воеводе передового полка и первому воеводе сторожевого полка, которые всегда ровней были, четвёртое – воеводе левой руки, а пятое – второму воеводе большого полка.

– Ну? Это всем известно.

– Так ежели Одоевский служит первым воеводой большого полка, а Бутурлин первым же воеводой левой руки, значит, по фамильной чести Одоевский отделяется от Бутурлина двумя местами, как и старший сын от отца. Стало быть, потомок Одоевского отстоит от своего предка на шесть мест, а потомок Бутурлина всего на пять, – так как же может Бутурлин служить первым воеводой левой руки, ежели Одоевский будет назначен первым воеводой большого полка? Эх ты, а еще берёшься спорить!..

– Постой, погоди! Бутурлин всегда ходил своим набатом, а за чужим набатом ходить ему невместно. То всему роду его бесчестье.

Закипел бешеный спор о местах. Ничто не возбуждало так страсти, как местничество.

– Да бросьте вы! – взывал к крикунам князь Семён. – Давайте о деле-то говорить.

Но никто его не слушал. Тучков рассмеялся.

– Что я говорил? – сказал он князю Семёну. – Вот и тогда то же будет…

Князь Василий откровенно зевнул и решительно встал. Он желал в жизни только одного места: места счастливого. А такого места для него не было. За ним поднялись и другие. Но все были так возбуждены, что и поднявшись долго ещё лезли один на другого с разгорячёнными лицами. Большинство склонялось к тому мнению, что Бутурлину под Одоевским принять место первого воеводы левой руки невместно. Князь Василий, не слушая, вышел и у ворот столкнулся с взволнованным чем-то дьяком Жареным.

– Что такое? – спросил он, поздоровавшись.

– Князя Андрея Холмского лихие люди неподалёку от Симонова убили, – уронил тот, и сердитые глаза его блестели. – Сейчас старый князь поскакал туда…

Князь Василий, потрясённый, стал было расспрашивать дьяка о преступлении, но тот ничего и сам не знал.

Он долго тёр лоб, вспоминая страшную ночь московского пожара и нелепые слова Митьки Красные Очи, на которые он тогда не обратил внимания, но которые теперь говорили ему о страшной правде: ведь если это дело рук Митьки, то друг его детства погиб – из-за него…

И погиб бесполезно: Стеша и теперь своих обетов не нарушит.