Текст книги "Первопрестольная: далекая и близкая. Москва и москвичи в прозе русской эмиграции. Т. 1"

Автор книги: Алексей Ремизов

Соавторы: Иван Наживин,Михаил Осоргин,Иван Лукаш,Василий Никифоров-Волгин,Александр Дроздов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 37 страниц)

XXXIII. СВЕТОПРЕСТАВЛЕНИЕ

В весёлом гомоне птицы перелётной, в перезвоне капелей жемчужных, в радостно-слепящем блеске солнечном надвигалась на Русь страшная ночь с 24 на 25 марта, ночь светопреставления. Люди, книгам хитрые, замирали сердцем. Но – диво дивное – готовясь к вселенской катастрофе этой, и они как-то не могли удержать старого разбега жизни: варили обед, покупали, продавали, строили, женились. Великий государь продолжал крепить молодую Русь. Софья не давала ему ни отдыху, ни сроку, хотя он и не больно жаловал её. Теперь, не глядя на то, что кончина мира на носу, он готовил поход на Литву: старый недруг его Казимир помер, Литва с Польшей разделились, и Иван считал время подходящим, чтобы отобрать у соседушек земли искони русские…

Точно так же, не глядя на светопреставление, вызвал он на Москву брата своего, Андрея Горяя, и велел князю Семёну Холмскому – не без умысла выбрал он могутного князя на дело такое – взять Горяя под стражу. Зосима, по долгу сана, стал было просить за Андрея.

– Нет, владыко, – отрезал Иван. – Он не раз уже злоумышлял на меня. И как помру я, они непременно опять заведут смуту, а татары Русскую землю бить опять будут – и все труды мои останутся напрасны…

Зосима не настаивал: старик жизнь знал.

Горяя посадили в тюрьму при хоромах государевых, а двоих детей его, заковав, в Вологду отправили. Дело это поручено было – опять-таки не без умысла – старому князю Ивану Патрикееву.

А страшная ночь надвигалась. Иногда посасывало в сердце и у Неверов: ведь не зря же в самом деле в святых книгах про это написано! Может быть, поэтому, когда по вызову великого государя явился в Москву трепещущий последний брат его, Борис, великий князь, обласкав его, с миром отпустил в свой удел.

Страшная ночь была совсем близко. И если одни упивались, читая стихи Германа Константинопольского, «добрейши к вине слезней хотящим непрестанно плакатися», если другие спешили сдать все свои богатства монахам, если третьи воздвигали скорее церкви, то были и немногие, которые, дерзко уповая на ум человеческий, всё проверяли, нет ли тут какой ошибки. Но, увы, ошибки не было: светопреставление было на носу! Так предсказано было мужами мудрыми и боговдохновенными. Андрей Юродивый, например, объяснял кончину века с научной точки зрения так: ангелов, отпавших от Бога, было сто тем, то есть миллион. Из них двенадцать тем было восполнено праведниками из иудеев, а оставшиеся восемьдесят восемь тем должны были быть восполнены праведными христианами. Восполнение это совершится в течение 7000 лет, а потом, по полном восстановлении божественных воинских сил, конец всему.

Знаком же близкого конца мира будет падение Царьграда. А почему именно 7000, это видно из «Толковой Палеи», где по поводу изгнания Адама и Евы из рая говорится: «И постави Бог против седми дней седмь тысящ лет, а осмой тысящи нет конца, еже есть осмый день, сиречь век не мерцая бесконечный в един день той есть». То же подтверждал и Ириней, который ещё в конце II века писал, что во сколько дней создан мир был, чрез столько тысяч лет он и скончается. А Иоанн Дамаскин опять?! Никакие сомнения невозможны! Эти византийские расчёты были укреплены и русскими иерархами, как знаменитым своим «красноречием» Кириллом Туровским, митрополитом Киприаном, митрополитом Фотием и прочими.

Заволжские старцы и всякие вольнодумцы смеялись над всеми этими пророчествами, но безумцы ведь всегда были и везде. Владыка новгородский Геннадий, архимандрит волоколамский Иосиф, те, наоборот, веровали в неизбежную катастрофу, по-видимому, накрепко.

И вот страшная ночь настала…

В палатах князей Патрикеевых по всем горницам горели лампады и стояла торжественная тишина. Княгиня – упитанная женщина с носиком пипочкой и накрашенными щеками, лежавшая целыми днями, чтобы раздобреть ещё больше и тем завоевать, наконец, бешеное сердце своего супруга, – от времени до времени принималась выть и причитать: вот ещё немного, и начнутся великие гласы, и потрясётся земля, и всё будет кончено. Старый князь затих у себя – он не больно верил в скончание века, но всё же потихонечку немножко и опасался: а вдруг?! Князь Василий от отвращения просто места себе не находил. Но ему было любопытно, как это: ничего не будет…

Он лежал без сна у себя в опочивальне, следил за боем часов у Ивана под Колоколы, прислушивался к вою и причитаниям жены и думал свои то печальные, то злые думы. Он становился всё более желчен и горд. Этим он, как высоким тыном, отгораживался от людей. Он уже понял, что люди рабы своей собственной глупости, что не стоит с ними связываться ни в чём, а если он, по поручению государя, и делал иногда дело государское, так надо же было что-нибудь делать. «Провалитесь вы все хоть сейчас в тартарары!» – стояло в его опустошённой душе постоянно, и только воспоминание о Стеше горело там, среди развалин и туманов тоски, тёплой и печальной лампадой.

В соседней горнице послышались тяжёлые шаги княгини и звук отодвигаемого волокового оконца: княгиня слушала подход страшного часа в ночи. Но всё было тихо. Даже колотушки сторожей зловеще замолчали. И вдруг…

– Миаоу-у-у-у-у-у… – страстно вывел на кровле кот.

– Аоу-у-у-у-у… – хрипло и зловеще отвечал ему другой.

– Пшшш… Фшшш… Фррррр… Миаоу-у-у-у-у…

Князь Василий зло улыбнулся: гласы архангельские начинали забавно. И вдруг ночь вздрогнула: у Ивана под Колоколы медлительно и важно колокол пробил пятый час ночи. До полуночи, конца всего, оставался только час один. И в небе ясном, над кремлёвскими стрельницами, было светлое торжество звёзд. Изредка слышно было, как в вышине, под звёздами, с гоготаньем проносились с юга гусиные стаи.

– Ох, Господи Батюшка милостивый, – надрывно вздохнула княгиня. – И скоро ли мука эта кончится?! Мамушка, девки, да молитесь же, ободрало бы вас! Где вы опять там все забились?

По всему дому слышались мягкие, ночные шаги, вздохи тяжкого томления, молитвенный шёпот.

Княгиня снова отомкнула волоковое оконце и стала слушать.

– Миаоу-у-у-у-у… – завёл глас от трубы.

– Аоу-у-у-у-у.-.. – остервенело отозвался другой, побасистее, совсем близко от окна.

– Да брысь вы, проклятые! – гневно бросила в темноту княгиня, и по кровле послышался мягкий поскок бархатных лап.

И сейчас же от трубы басовито и раздражённо подал голос потревоженный:

– Миауо-у-у-у-у-у… Фрррр! Пшшшш!..

Началась бешеная драка. А вверху, над стрельницами, неслись с гоготаньем гуси, чертили небо золотые метеоры и звёзды пели гимны весне…

– Господи Батюшка, силушки моей больше нету! – простонала княгиня. – Мамка, приготовила ли ты саван-то мне? И сказали бы князю: ну как можно теперь дрыхнуть? Господи Батюшка.

– Матушка княгинюшка, излиховалась ты вся у нас, родимка, – слышался сопливый шёпот плачущей мамки. – Господь милостивый, чай, порадеет тебе: сколько ты милостоньки-то подавала, сколько денег монахам этим раздала, попам завидущим, черницам-потаскушкам. Вам, богатым, и душеньку-то свою спасти легче – сколько у вас молитвенников-то! Нет, а нам-то вот каково будет?..

– Ишь, сравняла! – гневно усмехнулась княгинюшка. – Деньги-то они, бесстыжие, брать берут, а молиться-то небось лень. Господи, прости нам согрешения наши великие. Мамк, а мамк, не побудить ли нам князя-то? Скоро полночь уж. У-у-у-у…

– Разгневается, княгинюшка матушка, – шептала старуха. – Ты знаешь ндрав-то его. Не замай, пущай почивает. А мы за его помолимся…

И снова послышались истовый шёпот молитв, глухое стуканье лбов о пёстрые подручники и слёзные воздыхания. Князя и злой смех душил, и гнев на всё это тупоумие.

Он вынул ладанку и нежно поцеловал. Стеша! Ах, эти думы о ней неотвязные! Может быть, сейчас тоже вот сокрушается да о нём Богу молится. Стеша, Стеша, где ты, радость моя…

И вот снова страшно дрогнула вешняя звёздная ночь: у Ивана под Колоколы ударили полночь! Княгиня с воплем повалилась пред образами, а за нею, голося, все мамки и девки сенные, конец всему! Они бились в рыданиях, а над тёмной Москвой властно и строго отмерял колокол последние страшные мгновения уже умирающей жизни земной. Старая мамка, забыв в опасности о княгинюшке, бросилась к оконцу, чтобы видеть, как разверзнутся сейчас небеса и, трубя, полетят на землю полки небесные.

– М-м-м-мяу-у-у-у-у… – яростно возгласил глас.

– Аоу-у-у-у-у… – гнусаво пробасил другой от трубы.

И слышен был прыжок мягких лап, и под самым оконцем в хищном урчании снова закипел бешеный бой.

Князь Василий не выдержал и зло расхохотался.

– Да ложитесь вы, дуры, спать! – крикнул он. – Долго ли ещё вы хороводиться-то будете? Ну, живо у меня по местам.

Споро затупали босые ноги разбегавшихся по хоромам девок и старух. Сердца их радостно бились: ничего, знать, на этот раз не будет!

Но всех, может быть, довольнее несостоявшимся светопреставлением на Москве была дотошная княгиня Голенина. Она довольно-таки помучилась в эту ночь, но когда из пророчеств богоносных отцов ничего не вышло, она сразу радостно ожила.

– Ну, что?! – подбоченивалась она. – Я всегда говорила, что ничего не будет. Это батюшки нарочно придумали, чтобы общий народ попугать, чтобы он их лутче слушался. Я уж знаю!

И на радостях отписала Волоколамскому монастырю добрый лесок.

XXXIV. МНЕНИЕ

Весна пылала радостными пожарами. Всюду играли, пенились и журчали потоки мутной воды. С крыш звенели последние уже капели. В солнечной вышине разливались жаворонки. Грачи разгуливали по бурым луговинам и оглушительно кричали вкруг косматых гнёзд своих. А Москва и вся Русь кипела спорами. Еретики и всякие вольнодумцы со смеху покатывались:

– Ну что, недотёпы? Как теперь с преданиями-то святоотческими будет? Где же ваши учителя и наставники? Или все попрятались? Когда вы бараньём-то быть перестанете? Ну, будут гласы, вострубят ангелы, ну, конец миру – так по кой же пёс монахи-то столько земель да золота за это время набрали? Вот они теперь на вашей земельке царствовать будут, а вы ходите округ да облизывайтесь… И годно! Вам, чертям толстомясым, говорили. А вы: собор сбирай, засудим, сожгём! Ну, а теперь кого жечь-то надо?

Православные были смущены. Но положение спас Данила Агнече Ходило.

– И дива никакого нету! – победоносно бросил он вольнодумцам-брехунцам. – Отмолили святители у Господа землю Русскую и нас всех, грешных, только всех и делов. Ишь, тожа умники выискались!

Православные ожили. По-прежнему церкви были полны, по-прежнему исправно служились панихиды, сорокоусты, молебны и всё, что полагается, и рука дающего не оскудевала. Данила Агнече Ходило неистовствовал:

– Вся эта пря и мнение только Бога бесчестят! – грозно блистая очами, разрумянившись, шумел он. – Нечего велеречествовать и опытовать не своё, яже тебе не дана суть. Что убо привлачаешь вещь, от неё же пострадать имаше? – зловеще намекал он на что-то тайное. – Не играй таковым, человече!

Иосиф, чрезвычайно раздобревший за последнее время, одобрял рвение своего любимого инока, всячески отличал его и думал, куда бы его получше определить. Нет, этому не овчину скупать, не тивунить по необозримым вотчинам монастырским, не деньги мужикам в рост раздавать – ему, большому кораблю, Господь, видимо, сулит и большое плавание. Игуменом надо бы его куды-нито поставить, да жаль отпускать такого ловкого парня от себя. И Иосиф, как пророк во Израиле, вставал пред людьми и громил:

– Всему шатанию нашему мати – мнение. Ежели бы три года назад на соборе еретиков предали бы сожжению, так небось поджали бы сии волки словесные поганый хвост свой. А у нас все высокоумничают: как можно казнити человека за мнение? А за что же его и казнити, как не за мнение? Не говорится ли в толковании святого Евсевия, епископа Эмесского, на деяния апостольские, что убийство ради Бога не есть убийство? Не убил ли Моисей нарушителя субботы? Не убил ли Иисус Навин Ахара, Финеес – Замвия, Самуил – Агага, царя Амаликова, апостол Петр – Ананию и Сапфиру? А сам Христос торжников не просто из храма изгна, но бесчестным биением плетёным бия и опрокидывая пенязников доски. А у нас людкостью своей все величались и, погляди, до чего достукались: ты уж пред ними и слова молыть не смей в защиту Святой Православной Церкви!

Но ничто не выводило так его и других ратоборцев за Церковь Божию из себя, как дерзкие голоса, которые утверждали, что, по случаю кончины мира, слишком уж разбогатели монастыри, что не приличествует инокам вла-дети «сёлы и рабы». И добро бы общий народ болтал неподобное! Нет, и князь Василий Патрикеев, бахвал, везде открыто о том говорит, и Алёнка, вдова Ивана Молодого, тоже в дело путается; шла бы к своему отцу-молдаванину да там и поучала бы, сорока бесхвостая!.. И многие старые бояре туда же гнут. Да и старцы из-за Волги подъелдыкивают: должны-де монахи кормитися рукоделием. А великий государь помалкивает: любо ему земельку-то у святых обителей оттягать… Сейчас бы своим шепотникам да наушникам всю роздал бы: так и стоят вокруг него, бесстудные, так в очи и глядят, так и ждут, как бы ещё чего урвать, утробы ненасытные!

Но беззаботно среди всего мнения жил, трудился и пьянствовал глава Церкви Православной, добродушный митрополит Зосима с дружками своими. Погреба владыки были обильно снабжены медами охотницкими, пивом всяким и винами, а столовое кушание его тоже надо бы было лучше, да некуды.

– А ну, братие, по случаю спасения от Страшного Суда Господня изопьём Божией милостию медку! – уже охмелев, говорил старый греховодник. – Так-то вот. А тут, братие, иконку я себе какую добыл – воистину заглядение!.. Эй, ты там, Ванюха, заверни нос за ухо, – крикнул он своему служке, – подай-ка нам иконку, что вчерась мне принесли… ну, безголовую-то… Да и рукописание иже во святых преподобного отца нашего Пахомия Логофета новое подай.

Его собрание всяких православных диковинок славилось среди вольнодумцев. Были у него Троеручицы замечательные, и иконы с чертями, и святые с пёсьей головой, и голые Адам с Евой, над которыми долго качал он своим белым клобуком. Служка подал новое приобретение владыки.

На ярко размалёванной доске был изображён всадник в латах, но без головы, которую он держал в правой руке, а левой вёл в поводу коня.

– Это раб Божий святой Меркурий, – весело засипел владыка. – Дело сие было в Смоленске во времена Батыевы. Божья Матерь явилась Меркурию в сновидении и повелела ему разделаться с татарами. Тот сперва поупёрся: да нюжли у Тебя, мол, Матушка, не хватает сил небесных? Но потом одумался, один разбил полчища татарские, а затем явился к нему юнош некий светлый и по повелению Богородицы отсёк ему главу. Святой взял – видите? – главу своя в одну руку, коня в другую и так пошёл в Смоленск, и все люди, глядя на него, дивились смотрению Божию. В Смоленске он лёг, честно предал душу Богу, а конь его стал невидим. Явился было к телу епископ со попы, чтобы совершить погребение, но святой не давался им. И вот через три дня из собора в великой светлости, подобная заре солнечной, вышла Богородица с архистратигами Михаилом и Гавриилом, взяла тело его в полу и положила его в соборе, где оно и ныне, всеми видимое, творит чудеса во славу Божию.

И, защурив свои масленые глазки, Зосима заколыхался всем тучным телом своим.

– Ну, во здравие! – крикнул он. – Княже, а что же пирожка-то с грибами? Ах, и хорош! Ну-ка, бословясь… А это вот житие Стефана Пермского. Много тут всего наш хитрец Пахомий нагородил, и сейчас нам всей премудрости его не одолеть. А вот хошь кончик поглядите, индо слеза прошибает. «Что ти нареку? – начал он чтение. – Вожа заблудшим, обретателя погибшим, наставника прельщённым, руководителя умом ослеплённым, чистителя осквернённым, взыскателя расточенным, страха ратным, утешителя печальным, кормителя алчущим, подателя требующим, наказателя несмысленным, помощника обидимым, молитвенника тепла, ходатая верна, поганым спасителя, бесом проклинателя, кумиром потребителя, идолом попирателя, Богу служителя, мудрости рачителя, книгам сказателя, грамоте пермстей списателя». А? – осмотрел он гостей смеющимися глазками. – А вы, чай, неверы, и не ведаете, что это Стефан для земли Пермской грамоту составил. А послушайте-ка, как его за это восхваляют! Греческая азбука составлялась, вишь, многими философы в течение долгого времени, а пермскую грамоту – слушайте: «Един чернец сложил, един составил, един счинил, един кало-герь, един мних, един инок, Стефан, глаголю присно, един в едино время, а не по многа времена и лета, якоже они, но един инок, един во единении уединился, един уединенный, един Единого Бога на помощь призывая, един Единому Богу моляся».

– А вы заметили ли, отцы и братие, кто да кто за последние годы в святые у нас произведён был? – крикнул пьяный голос. – Я нарочно подсчитал: шестнадцать князей да княгинь, один боярин, четырнадцать митрополитов и епископов да двадцать три мниха, которые монастыри свои основали, – а попросту говоря, батюшки только самих себя в святые возводят да своих благодетелей.

– Свет инокам – агнели, свет мирянам – иноки, – пустил другой. – Кому же, как не им, перед Господом-то предстательствовать?

– Ну, во здравие ваше, гости дорогие! – поднял владыка кубок. – Эх, пошла душа в рай, хвостиком завиляла!

И весь фиолетовый лик его, опушённый белой бородой, и сизая слива носа, и жирный большой рот сияли благодушием, и многие невольно думали, что этот вечно пьяный, ни во что не верующий, но добродушный поп, пожалуй, из всех них самый лучший.

XXXV. ПОЖАР

Стояли, пылали, палили знойные летние дни. Работные люди, не глядя на жару, как мураши, копошились над грозно растущим из земли Кремлём. Тайницкая стрельница и вся стена от реки, от степи, была уже готова и нарядно отражалась в сонной воде. Между работным народом болезнь какая-то проявилась: все крепко животом маялись, и многие помирали. Вокруг стен кремлёвских стоял тяжкий дух. Каменщикам и самим несладко было это, да ведь за нуждой не в деревню же бегать! А вящие люди, проезжая в Кремль к великому государю или из Кремля, удерживали дыхание и бормотали в бороду ругательства.

Митька Красные Очи то исчезал из Москвы по своим лесным делам, то, не в силах расстаться с очарованиями столицы, вновь в неё возвращался и, выжидая случаю, всё слонялся между чёрным народом и речи неподобные вёл о шапках горлатных, о великих сокровищах, что святители принакопили себе на чёрный день, о тяжкой нужде общего народа. Сон Богородицы ему в болезни глаз не помог, и он очень озлобился на всё божественное, а в особенности на попов. Княгинюшка, лебёдушка белая, пропадала неведомо где, и Митька, обижаясь на судьбу, долго по этому случаю и злобно пьянствовал. Угрюмый Василей Облом сошёлся с ним и не раз пропадал даже с ним из Москвы; уютный Блоха в свободное время добродушно бродил по святыне московской, а весёлый Никешка предпочитал после работы петь хором песни деревенские. Что вокруг люди работные мёрли, их самих не особенно тревожило: все помирать будем. На что вон высоки у бояр шапки, а и тем смертушки не миновать: она всех, матушка, равняет…

Жара стояла невыносимая. Хворь не унималась. Всё изнемогало. Но душными ночами кабаки шумели. Слава некоторых из них была настолько велика, что часто по кабаку целая местность прозванье получала: Веселуха, Щипок, Палиха, Заверняйка, Скачок и прочие. Особенно шумно было в кабачке Каток, что на Подоле, под самой стеной кремлёвской притулился. Митька держал себя атаманом.

– А какого хрена спину-то на них гнуть? – дерзко говорил он. – Что там ее ни гни, всё в одном кармане вошь на аркане, а в другом блоха на цепи… А вот чертям запустить бы теперь петуха красного – сушь-то какая стоит! А как тревога подымется, и пощупать, где что лежит… А стены класть да стрельницы высокие нам ни к чему: нам прятать за ними нечего – яко благ, яко наг, яко нет ничего… Эй, ты там, хозяин! – крикнул он, бахвалясь. – Не видишь, что у добрых молодцев в чарках высохло?

– Да ведь на Радунице [108]108
  На Радунице– т. е. на Фоминой неделе, первой по Пасхе . Прим. сост.


[Закрыть]только Москва горела, – молвил кто-то в жаркой и вонючей полутьме. – Три месяца не прошло.

– Ну, коли жалостлив больно, за печью сиди, – зло оборвал Митька. – Нас не больно милуют, ну, и нам глядеть нечего.

В жаркой ночи, полной трепетания далёких зарниц, всё более разгуливался ветер-суховей. Он гнал вдоль сонных улиц косматые тучи пыли, яростно стучал ставнями, кружил, как нечистая сила, по пустым площадям и снова свистел в пролётах недостроенных стрельниц кремлёвских, пугал воем в трубе старух, а на Остоженке, где вдоль реки шли луга государевы, он яростно раскидал несколько стогов.

– Расходись под ветер, – шептал в воющем, пахнущем пылью мраке Митька. – И как только полночь у Ивана под Колоколы ударит, так и запаливай. Главное, чтобы смятенья больше было: тут тушить начнут, в другом месте зажигай. Ну, не зевайте Ты, Облом, со мной пойдёшь.

С последним ударом полночного колокола спящие в пыльной тьме деревянные домики вкруг Кучкова поля [109]109
  Потом – Лубянская площадь.


[Закрыть]вдруг осветились розовым светом. Две тёмные тени торопливо убежали в воющий мрак. И вдруг ночь вздрогнула от истошного крика:

– Горим! Ратуйте, православные.

И без того бешеный, ветер точно обрадовался этому сумасшедшему крику, закрутил, забился над землёй, и сразу чьи-то богатые хоромы занялись красно-золотыми полотнищами пламени. Ветром нагнуло огненный столп на соседние дворы, они сразу запылали, и раздуваемое ураганом пламя понеслось из улицы в улицу. Раздетые люди с безумными глазами там, вопя, тащили своё добро из пылающих домов, там плескали в бешеные костры воду из смешных шаек, там старались заградить огню путь святыми иконами. Волосы их трещали, глаза покрывались слезой, одежда дымилась и загоралась, но они, совсем потеряв рассудок, вместо того чтобы просто спасаться, тщились остановить бушующий пожар. Плач, крики, рёв испуганной скотины в уже горящих стойлах, вой, визг и свист пламени, грохот раскатывающихся стен и падающих стропил, злой, рвущий душу набат с розовых колоколен, страшный огненный дождь галок с зловеще-багрового неба, вой собак и – новый истошный крик:

– Родимые, смотрите-ка, и у Ильи Пророка занялось!

С каждой минутой грозный ужас нарастал. Ветер, раньше дувший с востока, теперь крутил так и эдак, пригибал пламя к земле вдоль испуганных красных улиц, вновь вздымал его к небу, рвал на части и красно-золотыми полотнищами этими выстилал часто целые улицы сразу.

Из красного Кремля, пригнувшись к сёдлам, вылетели конники: то навстречу огню спел сам великий государь со своими боярами.

С невероятной быстротой среди страшного воя звонниц и огненной метели галок в пламенеющем небе широкий разлив бушующего пламени обошёл по Неглинке рдеющий Кремль, разом, без усилия, перебросился через реку в Замоскворечье, и вдруг ветер, переменив направление, опять погнал огненное море из-за реки на Кремль. Вихрь оторвал необъятной величины красно-золотую ткань, перенёс её в бешеных корчах на другую сторону реки и покрыл ею Кремль. Попы выступили было с великим пением, во всеоружии своих святынь, но нестерпимый жар огненной бури заставил их побросать всё и с безумными лицами бежать вниз, к воде. Но и там спасения не было: Подол уже пылал, и на огненной реке загорелись барки. Люди задыхались в едком дыму и зное, падали на землю лицом вниз, загорались, бросались в точно пылающую воду…

Вспыхнул и Вознесенский монастырь. На крики испуганных монахинь бросились все, кто был поблизости, а среди них – князь Василий. И вдруг он остолбенел: во дворе пылающего монастыря, прижавшись спиной к стене, вся сияющая в знойных отблесках пожара, пред ним стояла в чёрном одеянии монахини – Стеша! Он никак не ждал встретить её тут. Он был уверен, что она по-прежнему спасается в Княгинином монастыре во Владимире. И, может быть, не скоро очнулись бы оба от столбняка, если бы не страшный крик неподалёку: то вспыхнул священник, бежавший из уже пылающей монастырской церкви с антиминсом [110]110
  Антиминс– плат из ткани, предназначенный для богослужения и заменяющий престол . Прим. сост.


[Закрыть]. Он покатился на землю, а монахини в ужасе, как стадо испуганных овец под грозой, разбежались во все стороны.

– Стеша, скорее!.. – едва выговорил князь Василий. – Бежим…

И, схватив её за ледяную руку, он потащил её уже дымившейся улицей к реке.

– Скорей, скорей!

Большая галка, пылая, упала на чёрную рясу, ряса затлелась, задымилась, и князь, потушив огонь руками, среди густого огненного дождя, в жару и дыму, тащил Стешу прочь. Они и не заметили, как очутились на горящем Подоле, на берегу реки, густо усыпанном тысячами перепуганных людей. Кто-то догадался обрубить чалки пылающих барок, и они, все в огне, крутясь и сея ужас, пошли по огненной реке…

Стеша едва держалась на ногах. Князь неотрывно смотрел на неё, и в душе его полыхал свой пожар, огромный, страшный, полный дикой радости…

– Стеша!..

Она уже справилась с собой. Отказаться от счастья, от жизни раз – тяжело, отказаться ещё раз – невыносимо. Но она нашла в себе силы. Она закрыла белое, исхудавшее лицо обеими руками. Она молилась.

– Стеша…

Она в глубокой истоме вздохнула и подняла на него свои новые, тихие глаза.

– Стеши давно нет, – едва выговорила она. – Есть только мать Серафима… Кончено всё и навсегда…

И страшны были эти слова в чёрной женщине в полном расцвете её тридцатилетней красоты. Князь в бешенстве топнул ногой.

– Нет для меня никакой матери Серафимы! – рванул он. – Для меня была и осталась только Стеша, сгубившая себя и меня… Стеша, радость моя, одно слово твоё – и мы унесемся с тобой на край земли, где нас никто не найдёт.

Всё шире разливалось по Москве море огненное. Всё тише становился жуткий набат: звонницы загорались, и колокола рушились в огонь и замолкали. В стенах кремлёвских не было уже почти ничего, кроме груд рдеющих углей, по которым бегали синие огоньки, и чёрных трупов вдоль уже не существующих улиц. Пламя с воем, свистом и треском неслось посадами к окраинам. Тучи рдеющих галок носились над погибающим городом, и река шипела и съедала их, но снова под ударами бури бешеными тучами они налетали на неё со всех сторон.

– От Бога спрятаться нельзя нигде, княже… – чуть слышно выговорила Стеша, изнемогая. – Оставь меня…

– Стеша… – простонал он, сжимая её руки. – Опомнись…

По красно-чёрным берегам реки пронёсся стон: в Садовниках, среди разливов огня, с глухим грохотом рухнула вдруг пылавшая, как свеча, колокольня Кузьмы-Демьяна… Дети, голодные, испуганные, плакали. Уже заспорили из-за беспорядочно сваленного на берегу скарба. Какой-то подьячий с вострым носом озабоченно выражал опасения о судьбе великого государя. Толстая, как перина, попадья, неутешно рыдала над погибшим сытым и тёплым гнездом своим. Неподалёку истерически' выкрикивала что-то простоволосая женщина, растерявшая своих детей.

А дальше смертным боем били татя пожарного: это был хмурый Облом, который, растерявшись от того, что они наделали, украл напоследок старую беличью шубку у проскурницы [111]111
  Проскурница– или просвирня, женщина-прихожанка, занимающаяся изготовлением просвир (в старой России – обычно вдова духовного звания) . Прим. сост.


[Закрыть]от Николы Мокрого и теперь отдавал под кулаками Богу свою угрюмую душу. А Митька – он от испуга украсть и не мог ничего – от Тайницкой стрельницы отай смотрел страшными очами своими на князя Василия и Стешу и укрепился в своей мысли: тут деньги ещё есть, а потом ему нож в бок, а её в леса…

Как колокольни, пылавшие над огненным морем, рушились в пожаре души князя Василия его последние, только что было родившиеся надежды. Стеша стояла, закрыв лицо руками, и он слышал едва уловимый шёпот молитв о спасении души её от пожара его души, который тянул её в себя, в котором ей так хотелось блаженно сгореть, погибнуть навсегда… Он с усилием отнял её руки от лица, он жадно пил глазами красоту его и знал уже, что вот ещё немного – и она снова уйдёт от него. Она плакала горько, неудержимо, но не было и следа колебания на её милом, исхудавшем, нездешнем лице, ставшем ещё более похожим на лик фряжской богородицы.

– Проводи меня до обители, – тихо сказала она.

– До какой обители? – злорадно усмехнулся он. – От неё и головешек-то не осталось!..

– Всё равно. Там мать игуменья и сёстры. А то я пойду одна.

Как зачарованная, она долго глядела в лицо его. Над ними в багровом сумраке, вся розовая, стояла Тайницкая башня. Пожар уходил к окраинам.

– Пойдём… – тихо сказала она.

Медленно, повесив головы, они шли среди рдеющих груд жара, по которым бегали синие огоньки. Временами зной был так силен, что они должны были полами прикрывать лица. Часто приходилось перешагивать чрез обугленные, смрадные трупы людей, собак, кошек, голубей.

И когда вдали, в отсветах пожара у Фроловской стрельницы, увидали они сбившихся в кучку полных отчаяния, в прогоревших рясах и клобуках монахинь, Стеша вдруг решительно остановилась перед князем. Из глубины прекрасных глаз её смотрел открыто и нежно тот рай, в который так рвалась его озлобленная душа.

– Вася… – чуть дохнула она и вдруг вся точно загорелась. – Милый, радость моя… солнышко моё светлое… слушай… Того, чего ты хочешь, не будет никогда… Нельзя за минутную радость отдать жизнь вечную… Но… но ежели это хоть чуточку утешит тебя в горе твоём, знай: ни единого дня, ни единой ночи не было эти годы, когда я не думала бы о тебе, не звала бы тебя… Но против судьбы не пойдёшь… Помни одно: куды бы ты ни пошёл, что с тобой ни случилось бы, всегда душа моя будет около тебя, как касатка вкруг своего гнезда, виться… Вот… И это грех, и великий, слова эти мои, но авось Господь за муку мою простит меня… А теперь прощай… Не ходи за мной… И не ищи меня…

Низко, по-монашески, поклонившись ему, она быстро пошла к монахиням, горевавшим над сгоревшим гнездом своим. Он, повесив голову, пошёл сам не зная куда в багровую ночь. Над огненно-красной землей, в тучах удушливого дыма, страшно пел набат с уже немногих, последних, колоколенок…

– Батюшка… князь…

Он поднял глаза: где это видал он эту страшную образину?

– Диво дивное и чудо чудное, княже… – продолжал Митька, следовавший за ним всё время издали. – Сёдни ночью перед пожаром мне – вот истинный Господь! – словно видение было: будто, вишь ты, князя Андрея лихие люди на большой дороге убили… Вот истинный Господь!

Князь Василий не понял ничего и, нетерпеливо тряхнув головой, пошёл от урода прочь. Митька понял, что можно действовать…