Текст книги "Тарзанариум Архимеда"

Автор книги: Алексей Кацай

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 39 страниц)

26 декабря 1918 года,
Гременец (Полтавская губерния, Украинская Народная Республика)

– И все-таки, слава Украине! – заканчивая неприятный разговор, несколько нечленораздельно выкрикнул дядька Василь, поднимая гранчак с мутным самогоном.

Держал, впрочем, он его тоже неуверенно и, пока подносил к длинным усам, часть первака вылилась в тарелку с солеными огурцами. Дядька Василь крякнул, скривился и потянулся за темно-зеленой, осклизлой закуской. Эндрю Барбикен с брезгливостью наблюдал за ним. Если это – представитель нового общества, то имеет ли оно право на существование? Лена тихо сидела рядом с ним, тоже особо не скрывая своего отношения к происходящему. Саша Шаргей, новый знакомец Елены – и где она только их набирала в этом пекле? – неодобрительно протянул:

– Дядь Вась, мы вроде как на свадьбе, а не на митинге.

– Свадьба, – засопел куренной, – свадьба… Похороны, а не свадьба. И как это вас угораздило в такой час, а Оленка? Ну, пан Барбикен, ясно…

Он замолчал, снова засопел и стало непонятно, что же ему все-таки ясно насчет корреспондента крепко иностранной газеты, неведомо как попавшего на территорию УНР. Его территорию. Уже – слава богу! – не оккупированную союзными немецкими войсками.

– Господин Трясило, – с легким акцентом и тщательно выговаривая слова, произнес Эндрю, – я просто требую научить меня пить так, как это делаете вы. После дозы, принятой вами, я бы давно валялся под столом.

И улыбнулся.

Обстановка мгновенно разрядилась. Шаргей быстро хохотнул. Лена шевельнулась. А Василий Трясило снова засопел, но уже одобрительно, и подмигнул Эндрю:

– Вот это верно. Иначе в нашем климате да при наших переживаниях ты просто не выживешь. Пить нужно умеючи. Вот я. Принял достаточно, но поставь мне сейчас бутылку на расстоянии тридцати шагов, я ее из винта с первого выстрела разнесу. Только пустую бутылку ставь, пустую! – внезапно хрипло закричал он, испуганно выкатив глаза.

– Василий Петрович, – мягко сказала Лена, – вы бы пошли, отдохнули в соседней комнате. Поздно уже… Куда вам домой идти?

Трясило замотал головой.

– Н-не пойду… Куд-да д-домой? Мой дом – это курень. Моя жена – саблюка… Н-не пойду.

Шаргей встал из-за стола.

– Дядя Вася, идем отдохнем, идем… И козакам отдыхать нужно.

Он смущенно улыбнулся Елене и Эндрю. А Трясило вдруг закрыл лицо обеими руками и всхлипнул.

– Не надо, прапорщик, не надо. Ты человек хороший. На Кавказском фронте меня из-под расстрела вытащил. Но – не надо. Жену красные ухайдакали, сына, старшенького – офицеры его величества. Малой не известно где. Разорвали меня на части, разорвали! Одно тряпье осталось, а души-то!.. Души-то и нету. Что вам здесь нужно? – вызверился внезапно Трясило на Барбикена. – Что!?! Дайте нам покоя. Покоя нам дайте! Я вот до войны на лесопилке гременецкой работал, что выше по Днепру. Много работали, плохо жили… Но, жили же!.. В село ездили, помогали. Сродственники женкины нам помогали. Один одного держались. И жили. Жили!.. А теперь? Ничего не осталось. Вот заберешь ты Оленку в свою Америку, а ее сродственники тут мучаться останутся…

– Нет у меня родственников, – тихо вставила Елена.

Трясило поперхнулся и уставился на нее мутными глазами. Шаргей, подхватил его под мышки, приподнял со стула и мягко потянул в соседнюю комнату. Тот не сопротивлялся. За окнами послышались, приглушенные полузамерзшим стеклом и расстоянием, выстрелы. Лена даже не вздрогнула. Эндрю прислушался и подошел к окну, за которым полная Луна сверкающими потоками разливала холодный свет на заснеженные гременецкие переулки. Всю Полтавщину засыпало снегом основательно.

– Опять стреляют.

– Говорили, что между немцами и Управой разброд пошел.

– А, что, их, разве когда-нибудь не было?..

– Их не было одновременно в одной точке пространства.

– В той точке, в которой одновременно существуем мы с тобой, – Эндрю отошел от окна, присел возле жены и крепко обнял ее.

Лена положила ему голову на грудь:

– Ты плохой журналист, Андрюша. Даже не знаешь, что в Гременце творится.

– Я хочу быть просто хорошим мужем. И буду им, Лена. Завтра Василий отправит нас в Киев – приятели на железной дороге у него есть. Пропуск он уже сегодня взял. В Директории у меня связи. У немецкого командования – тоже. Впрочем, мне до сих пор кажется, лучше пробиваться на Одессу, а не на Петербург. Хотя, в Питере среди большевиков у меня много друзей.

– Они помогут нам? – большие серые глаза ощупали осунувшееся лицо Эндрю.

– Я верю в это. Так же, как верю в их одержимость. Только вот чем? Знаешь, Элен, – произнес Барбикен имя жены на английский манер, – мне кажется, что они спешат. Для тех изменений – хороших, в принципе, изменений – которые они задумали, им нужно переделать природу каждого отдельного человека. Такого, например, как Василий, – кивнул Эндрю головой на дверь, за которой слышалось приглушенное бормотанье.

– Он хороший, Андрюша. Только пьяный.

– Да я знаю. Плохой человек не захотел бы нам помогать. Или сорвал бы миллион «екатеринок» за помощь в срочной регистрации брака. Да и за пропуск назад на Киев…

Внезапно Барбикен запнулся.

– Слушай, ты же не думаешь, что это – наша настоящая свадьба? Это – вынужденная регистрация. Настоящий праздник мы устроим в Балтиморе. Ты не представляешь, Лена, какой это будет праздник! С настоящим венчанием, шампанским, танцами… А после мы уплывем на яхте далеко-далеко в море и я открою тебе одну очень большую тайну.

– Открой мне ее сейчас.

– Нет, это будет сюрприз. Это будет настоящий свадебный подарок, которого не получала ни одна принцесса на всем белом свете.

– Я не принцесса…

– Конечно. Ты – королева. Моя украинская королева. Странно, до российской революции я даже не догадывался о существовании такой страны. А теперь… Она стала мне родной. И, знаешь, мне почему-то очень больно за нее. Слушай, а почему ты полюбила такого древнего старца, как я?

Лена тихо засмеялась и ласково погладила Эндрю по лицу.

– Тоже мне старик! Это я еще девчонка. Одинокая-одинокая провинциальная девчонка, которая заблудилась в Киеве и на которую напали какие-то бандюги.

– Вы не имеете права так называть патруль пана гетмана Скоропадского, – деланно сурово произнес Эндрю и они оба рассмеялись.

– Если бы не некоторые дорогие мне вещи, я бы никогда не возвращалась в Гременец…

– Если бы не некоторые дорогие мне люди, я бы никогда поехал в это захолустье…

Поцелуй был длинным, очень длинным. Эндрю даже задохнулся.

– Слушай, а кто такой, все-таки, этот Саша? Из белых?

– Александр? Шаргей? Мы познакомились с ним в Полтаве, когда я училась в гимназии. Потом он поступил в питерский политех. Еще потом его призвали в армию. Окончил школу прапорщиков и воевал на Кавказе. Очень большая умница, этот Саша. Ты не ревнуй, но мы с ним немного встречались, еще в Полтаве. Он мне все про звезды рассказывал да про то, как на них летать можно. Представляешь?

Эндрю серьезно взглянул на жену.

– Представляю. А как он здесь оказался?

– Какие-то родственники у него тут. Да и прячется он после демобилизации.

– От кого?

– От всех, – Лена замялась. – У него корни еврейские. А Гременец, вообще-то, городок еврейский.

– Ну и что? – не понял Барбикен.

– Эх, ты, военный корреспондент, – Лена ласково взъерошила волосы Эндрю. – не знаешь ты реалий театра военных действий.

– Ты забыла сказать, – произнес Шаргей, появляясь внезапно из темноты низких дверей, – что в моем роду были также генералы иных кровей. И довольно, кстати, знаменитые генералы. Например, Шлиппенбах, участник Полтавской битвы. Помните, как у Пушкина? – и он, нарочито театральным голосом, продекламировал: – «Уходит Розен сквозь долины, сдается пылкий Шлиппенбах…» Извините, я не подслушивал. Просто вы громко разговаривали.

И Шаргей покраснел.

– Ничего. А стихи чудесные, – совершенно искренне заметил Барбикен. – Но, друг мой, на какой стороне вы воюете сейчас, через двести лет после знаменитого шведского похода?

Александр настороженно посмотрел на Эндрю и перевел взгляд на Елену. Помолчал, а потом тихо ответил:

– На стороне разумных людей. Независимо от их политических взглядов. Есть, знаете ли, такая третья сила.

– К сожалению, такой силы нет, – возразил Барбикен. – Все разумное исчезает в вымороженные времена смут и потрясений. До следующей оттепели.

– Не исчезает. А сохраняет под снегом свои корни. Или, если хотите высоким штилем, корни человека. И человечества.

– Да вы – поэт, – иронично воскликнул Эндрю. – Насчет корней, вы верно заметили. Сидели как-то в глубине бывшей Российской империи американец с англосаксонскими корнями, русская – с украинскими, украинец – с еврейскими, и рассуждали о… Какие корни, интересно, у господина Трясила?

– Татарские, наверно, – хмуро пожал плечами Шаргей. – Тут все перемешано. Но я не за те же корни…

– И я не за те. Ваши корни имеют свойство отмирать. Человек, если брать вообще – лишь одна из страниц черновика эволюции разума. Ведь вы же не можете представить себе книгу, состоящую из одной страницы?

Барбикен протянул руку, взял с этажерки зачитанный томик на английском языке. Мельком взглянул на книжицу, сунутую ему Ником Хастоном еще в Нью-Йорке, как средство от скуки, и продолжил:

– Вот, скажем, господин Берроуз, использовав сомнительную литературную форму, придумал замечательного персонажа – некоего Тарзана, человека, воспитанного обезьянами. А что в нем осталось человеческого, если убрать любимые читателями сантименты?

– Твой пример неудачен, Андрюша, – включилась в разговор Елена. – Тарзан тем и привлекателен, что он остался человеком даже в зверином окружении.

Барбикен слегка поморщился.

– Да я не о том. Давайте подойдем к проблеме с другой стороны. Скажите, друзья мои, чем обезьяны, воспитавшие Тарзана, хуже хомо сапиенса под названием «лорд Грейсток»?

– Н-ну, – неуверенно протянул Шаргей, – у первых, все-таки, больше инстинктов, а не чувств или разума. Они – ситуативны. Действуют только по мере накопления событий и не могут прогнозировать их развитие.

– Это с нашей точки зрения! – рывком подался вперед Барбикен. – Скажите, Саша, а простейший механизм – например, спираль Архимеда – может прогнозировать события? Встаньте на ее точку зрения. Она знает, что воду нужно поднять на определенную высоту, чтобы потом вылить в подставленную амфору. Да, она так запрограммирована великим механиком. Я согласен. Но эта программа уже несет в себе если не зачатки разума, то определенного механического инстинткта. То есть, становится продолжением человека функционального. Поэтому, с точки зрения содержания, которое, все-таки, довлеет над формою, мы должны предположить, что уж звери-то с людьми, по меньшей мере, взаимодополняемы. Ведь, если мы уйдем от осознания этой взаимодополняемости, то докатимся до утверждения того, что евреи, например, чем-то хуже украинцев, а русские не идут ни в какое сравнение с американцами. Стаи-то разные. И в механизмах мироощущения тоже различия присутствуют.

– Какое-то механическо-зоологическое у вас мироощущение, господин Барбикен, – иронично заметил Шаргей.

– Однако, я правильно разобрался в реалиях театра военных действий? – повернулся Эндрю к Елене.

Та улыбнулась:

– Ты, Андрей, любишь строить парадоксы на пустом месте…

За окном снова раздались выстрелы. В этот раз гораздо ближе. Где-то в морозной ночи скрипнули резкие приглушенные выкрики, рассыпался топот коней, а потом все снова стихло.

Барбикен мотнул головой на заиндевелое окно:

– Это – к вопросу о стаях.

Он встал со стула и знаком вопроса согнулся над печкой, подкладывая дров, пахнущих, почему-то речной влагой. Шаргей с интересом наблюдал за ним.

– Вы кое-что спутали, Эндрю, – в конце концов, произнес он. – Предположим, что, как вы сказали, в глубине бывшей Российской империи собрались четверо чистокровных украинцев. Кроме этого предположения, оставим все, как есть. Итак, один – очень состоятельный человек. Вы, наверное, миллионер, господин Барбикен? Вторая – мещанка среднего достатка. Третий – интеллигент, сейчас безденежный, но считающий, что его голова не даст пропасть ему с голоду. И четвертый, – Шаргей кивнул головой в сторону комнаты, в которой спал Трясило, – простой работяга с крестьянскими корнями, который на жизнь зарабатывает своим горбом. Этнографически-зоологических различий нет. Но какие-то все же есть! Может, вы объясните?

Барбикен тяжело выпрямился, отошел от печки и повернул к Шаргею, раскрасневшееся от близкого жара, лицо.

– Я понимаю, куда вы клоните. Но согласитесь, что классы… Классификация господина Маркса тоже страдает некоторой биологичностью. Одни корни подменяются другими. Я не удивлюсь, если через несколько лет кто-то станет хвастаться не национальными корнями, а пролетарскими, и другой человек в это время…

– А, может, это поиск того надчеловеческого, про которое намекал ты, Андрюша, – тихо перебила его Лена.

– Надчеловеческое, основанное на количестве собственности, – иронично крякнул Эндрю. – Друзья мои, надчеловечность – это осознание того, что мы владеем не золотом пылинки пространства, не самой этой пылинкой, а всем пространством. Всей вселенной со всеми ее звездами и планетами. Осознание того, что эта вселенная владеет нами. До последнего атома наших физических тел. Ежесекундное ощущение всего этого – вот признак новой породы разума. Но до этого еще…

И Барбикен с горечью махнул рукой.

Во дворе хрипло загавкала собака – лохматый Топко, которого Лена сговорилась завтра отдать соседу. Немного равнодушный сначала, лай быстро превратился в захлебывающееся клокотанье. Послышалось, как стукнула калитка.

– Кого это еще несет? – привстала со стула Лена.

– Я посмотрю.

Шаргей еще раз заинтересованно блеснул угольками черных глаз на Барбикена и быстро пошел к входным дверям. Повозился с запором и скрылся за плотными шторами. Из-за них чуть дохнуло холодным сквознячком. По полу потянулись мгновенно исчезающие, призрачные клочья пара. Словно привидение в дом проскользнуло. На улице Топко захлебывался студеным черным воздухом. Постепенно ему начали вторить все собаки Занасыпа, глухой окраины Гременца, расположенной почти на самом берегу замерзшего Днепра. Эта близость делала район опасным во время весеннего паводка. Но до весны было еще далеко. Топко вдруг дружелюбно завизжал и затих.

– Там Саша рукопись принес, – вздохнула Лена, расслабившись, но, однако, продолжая прислушиваться к тому, что творилось на улице. – Чтобы ты ознакомился. Я ему рассказала, что ты, вообще-то, по главной профессии – инженер. А корреспондент, это – так, временно.

Барбикен, поколебавшись и настороженно взглянув на входную дверь, подошел к этажерке, положил на нее томик «Тарзана» и осторожно взял в руки пухлую кипу, слегка желтоватой, бумаги.

– Тем, кто будет читать, чтобы строить, – вслух прочитал он на первом листе. – Ну, ну, – иронично усмехнулся, но, по мере быстрого перевертывания страниц, взгляд его делался серьезнее и серьезнее. – Четырехступенчатая ракета… – бормотал Эндрю. – Кислородно-водородное… Шахматное расположение… Параболоидальное сопло… А тут что? Ха, гравитационное поле для торможения!

В конце концов, Барбикен перешел на английскую скороговорку и страницы замелькали еще быстрее.

Наблюдая за мужем, Лена сама заинтересовалась и подошла к нему, на мгновение забыв про стук калитки. Было слышно, как в соседней комнате завозился пьяный Трясило.

– Ну, что? Интересно?

Барбикен поднял на жену слегка ошалевшие глаза.

– Слушай, а этот твой Саша и действительно совсем не дурак. Даже совсем наоборот. Многие этапы мы уже прошли, но…

В это время за их спиной раздался громкий шорох. Подумав, что это окончательно проснулся их захмелевший помощник, Барбикен раздраженно оглянулся, но, охнув, бросил бумаги на этажерку и подскочил к двери, в которую Саша Шаргей втягивал грузное тело, облепленное черной холодной кожанкой. Вдвоем они прислонили мужчину к стене. Кожанка была не только холодной, но и липкой от крови. Шаргей разогнулся:

– Вот… Сознание уже на крыльце потерял.

Эндрю с женой торопливо начали стягивать одежду с безжизненного тела. Саша поддерживал голову мужчины, светлые волосы, которого налипли на высокий и бледный, до белизны, лоб. Рана была, как сказал Шаргей, «поганая». Впрочем, невооруженным глазом было видно, что крови человек потерял много. Лена достала бинты, вскипятила воды, и начала медицинский ритуал. Наблюдая за аккуратными, бережливыми и бережными движениями ее рук, Эндрю понял, что медсестрой на фронте Лена была не из последних.

– Вы знаете его? – спросил Барбикен, обращаясь одновременно и к Лене, и к Шаргею.

Саша молча пожал плечами. Лена бросила короткий взгляд на умиротворенное лицо раненного и сказала:

– Врача ему срочно надо. Пуля, по-моему, в груди застряла.

– Панас это, – раздалось за их спинами. – Начальник комсомоляцкий, что ли. Они в подполе сейчас, а до войны он в депо работал. Как-то рыбалили вместе.

От опухшего Трясила ощутимо несло перегаром. Он, сморщившись, потер грудь и добавил:

– За врачом я сейчас сгоняю. Освежусь немного.

Шаргей бросил быстрый взгляд на Эндрю. Рука Лены на мгновение замерла. Трясило снова поморщился.

– Да бросьте вы. Не нужен он мне. Помирает же человек.

– Врач только в центре, на Сенной, – не поднимая глаз, напомнила Лена.

– Я на станции фельдшера мобилизую. Хватит ему спиртягу жрать. Пусть поработает, – ответил дядька Василь, пытаясь рукой попасть в рукав форменного полушубка.

– Я с вами пойду, Василий Петрович. Может, поднести что помочь.

– Поднести, поднести, – бурчал Трясило, перебрасывая через грудь ремень винтовки. – Знаю, я это «поднести». Не верите… Не доверяете… Может, и вы с нами пойдете, господин Барбикен?

– Может и пойду, – начал было Эндрю, но, встретив косой взгляд Елены, осекся. – Сами справитесь. Чего целой делегацией бегать? Но до калитки провожу.

Когда мужчины вышли из дома, Лена уже заканчивала перевязку. Она наклонила голову, осматривая результаты своей работы, зацепилась взглядом за быстро расползающееся кровавое пятно на груди раненного и тяжело вздохнула. Боже, как ей все надоело! Даже чувства притупились. Лена вспомнила школу медсестер и то, как чуть было не упала в обморок от простого, но едкого, запаха карболки. Выпотрошенные животы, оторванные с мясом руки, кровавое месиво человеческих тел – все это было потом. На Западном фронте. Там она научилась курить, пить разведенный спирт, не замечать крови и работать до изнеможения. Летом семнадцатого скончалась мать. У нее всегда было слабое сердце. Слег отец. Лену отпустили домой, а тут – революция. Разруха полная. Отец, бывший член уездной управы, пришелся не ко двору новой власти, а прошлой зимой подхватил еще и воспаление легких. Где-нибудь в Москве, Питере или, даже – Киеве, его бы спасли. Но здесь… А до Киева она его не довезла. Лена замерзла и вмерзла в свое время. Из центральной части города она перебралась на околицу. Весь прошедший год зима не кончалась для нее. И если бы не Эндрю, вместе с большевиками случайно оказавшийся в Киеве, то…

Лена улыбнулась. Милый, милый Андрюша! Сначала ей было не удобно так называть этого сорокапятилетнего моложавого американца, но потом… Закружило, завертело. Теплый огонек участья оказался пламенем нового, неизведанного еще Леной, чувства. Она отогрелась, оттаяла и, главное, поверила в то, что счастье, все-таки, возможно на этой изнасилованной, изуродованной пытками, а потом расстрелянной, планете. «Странно, – подумала Лена, осторожно проведя ладонью по холодному лбу, лежащего на ее старой шубе, мужчины, – я теперь другой человек. Не Леночка Барсукова, не просто Елена, а Елена Николаевна Барбикен. Словно не фамилию сменила, а естество свое. И у нас будет сын. Маленький Андрюша. Нет, мы назовем его Владимиром. И не потому, что он должен владеть миром, а потому, что он будет жить – обязательно будет! – с ним в ладу». Она приложила руку к животу, но ничего не почувствовала, хотя знала: это случилось. «Нужно, все-таки, Андрею сказать. То-то обрадуется».

«Нужно сказать Элен, – думал в это время Эндрю, вскарабкиваясь на обледенелое крыльцо, – что раненного необходимо срочно перенести, по крайне мере, во флигель. Саша шепнул, что полностью верит Трясиле, – Господи, какая трудно выговариваемая фамилия! – но… Черт, я перестал верить людям. И это… Как там говорил Шаргей? Погано».

Он рывком распахнул двери, в два шага пересек маленькую веранду, чуть было не запутался в плотных шторах и встретился с глазами жены. Были они какие-то бесшабашные и перепуганные одновременно. Барбикен замялся:

– Ну, как он, Лена?

– Без сознания.

– Слушай, давай его во флигель перенесем.

– Холодно там.

– Лучше немного померзнуть, чем умереть окончательно.

– Андрюша…

– Давай перенесем. Я протоплю быстренько. Вдруг кто-то нагрянет: мы отобьемся, а вот ему…

В конце переулка довольно громко раздались невнятные крики.

– Вот видишь. Народу сегодня гуляет!.. – неуверенно улыбнулся Эндрю.

Крики сменились довольно громкими звуками выстрелов. Лена вздрогнула. Лицо Барбикена окаменело. Снова стукнула калитка. Топко гавкнул один раз и замолк. В двери, чуть не оборвав шторы, ввалился раскрасневшийся Шаргей.

– Синежупанники! – воскликнул он с порога. – Сюда идут. Кто-то видал, как я затягивал раненого в дом.

– А Трясило?

– Отстреливается. Совсем ошалел человек. То ли спьяну, то ли…

Барбикену хотелось верить, что «то ли». Но времени на изъявление чувств не оставалось. Он накинул портупею с болтающимся на ней маузером – подарком кронштадстких матросов – и сурово приказал:

– Лена! Одень раненного. Александр, на заднем дворе – конь Трясила. Подготовь. Берите Лену, Панаса этого и ждите меня там. Я сейчас.

– Андрей!.. – кинулась было Елена к мужу, но была остановлена коротким жестким взглядом.

– Быстрей, френдс, – и Барбикен исчез за дверями.

Морозный воздух обжег разгоряченные легкие. Снег под ногой хрустнул, как переломанная кость. Эндрю осторожно выглянул за калитку. В конце переулка, на сугробе обочины, чернело продолговатое пятно. Вот оно шевельнулось и выстрел, навылет, пронзил пространство, скрипящее под ногами Барбикена. Или наоборот? Оно перемалывало его? Эндрю, пригибаясь и не ощущая холода рукоятки маузера, подбежал к Трясиле, залегшему у забора крайнего дома, и бухнулся рядом.

– Что там? – выдохнул почти беззвучно.

Дядька Василь повернул к нему пьяные – не поймешь от чего – глаза.

– Вот, чертовы дети, не хотят со мной по-хорошему! Я им говорю: нельзя компанию нарушать. Только самый разгар пошел. А они…

– Трясило, – раздалось из-за забора, – ты что, со всем очумел от горилки? Нам Панаса взять надо, а до тебя никакого дела нет.

– Как так нет? Заберете вы доброго человека, а с кем я чаркуваться стану?

– Да какой он тебе добрый, краснопузый этот? Или у тебя не только нос, а и все остальное перекрасилось? Так у нас другие цвета найдутся.

– Дурак ты, ваше благородие. Такого цвета, чтоб кровь людскую перекрасить, не выдумано еще.

– Вот сейчас ею и умоешься.

Из-за забора выскочило три фигуры с винтовками наперевес.

Трясило, вздохнув как-то резко и очень тяжело, завалил первого одним выстрелом. Второго достал Барбикен. Третий юркнул обратно в зазаборную темень.

Дядька Василь горько крутанул головой. Чуть шапка с нее не слетела.

– Не поняли. Не поняли, чертовы дети. Не можно пилу на полном ходу останавливать. Потом ее из дровиняки не вытащишь. Зубья, снова же… Не один полетит. – Он опять вздохнул и добавил: – Понял, нет, пан иностранец?

Букву «т» в последнем слове он подчеркнуто пропустил и прозвучало оно довольно обидно. Но объяснятся было некогда и Барбикен горячо зашептал – только пар изо рта взвился:

– Василий, бегите к дому: там Шаргей с Леной раненого уже должны на вашу лошадь положить. Уходите. Я вас прикрою. Да и если возьмут меня, спрос маленький. Выкручусь. Уходите быстрее.

– И ты не понял, – констатировал Трясило, дыхнув на Барбикена остатками перегара. – Однако, уходить нам, брат, некуда. Они сейчас всю шантрапу свою сюда соберут. Хитростью их надо. Хитростью. А ну, волчья шкура, – вдруг заорал он, – вставай! Вставай, говорю. Кончилась пьянка. Ты за что другарей моих положил?! Вставай говорю…

А сам подмигивал Барбикену и толкал его в бок, в сторону дома. За забором послышалась возня и еще две фигуры осторожно высунулись оттуда.

Трясило схватил Эндрю за воротник и одним сильным движением поставил его на ноги. Американец даже не представлял, что этот пожилой мужик может обладать такой силой.

– Эгей, братва, – кричал между тем Трясило, – взял я этого охламона. Вы мне пока тут баки забивали, он сзади подвернулся, зараза. С пистолетом. Все отыгрался, волчья пасть! Эгей, пошли и того краснопузого брать!

И толкнул Барбикена в спину.

– Беги! Я сейчас тут представление представлять буду.

Времени на раздумье у Эндрю не было. Его от толчка Василия по инерции бросило вперед и он, чтобы не упасть, был вынужден сделать несколько быстрых шагов. Споткнулся. Уперся руками в рыхлый снег и не почувствовал холода. Клацнул затвор винтовки. Над головой громыхнуло. Трясило палил над самой головой.

– Стой! Стой, мать твою!

Оглянувшись на бегу, Эндрю увидел, что те двое, выпрыгнувшие из-за забора, взяли оружие наизготовку.

– Не стрелять! – орал Трясило. – Не стрелять!!! Он мой! Я его, гада, сам возьму!

А сам потихоньку пятился к темным фигурам. И Эндрю, снова поворачиваясь вперед, краем глаза успел заметить, как один из силуэтов провалился куда-то вниз от удара приклада. Второй слился с тенью Трясила.

Дальше Барбикен действовал чисто автоматически. Он выпрямился и побежал к дому. Но успел сделать только пару шагов…

Шаргей, бегущий навстречу, чуть не сбил его. У калитки виднелась фигура Елены.

– Назад, наза-а-ад!!! – вывернул Барбикен горло наизнанку, бросаясь прямо на Александра и заваливая его в сугроб. Вдруг его спину словно огрели здоровенной дубиной и какая-то нечеловеческая сила бросила их с Шаргеем на землю. Позади хрипел Трясило, схватившись за живот, развороченный штыком. Хрустел снег и слышалось чье-то тяжелое дыхание.

Елена замерла над упавшими, схватившись руками за горло и не обратила внимания на то, как последний из оставшихся синежупанников, ткнув еще раз штыком лежащего Трясила, взял винтовку наперевес и осторожно пошел к ней. Увидела она его, когда между ними оставалось десяток шагов. Под безжизненным телом Барбикена заворочался Шаргей. Осторожно перевернул его на спину и постарался встать на колени.

– Не двигаться! – хрипло выдохнул синежупанник, направляя на него ствол винтовки. – А ты, сучка, ходи сюда!

Лена неуверенно сделала первый шаг и вдруг, подныривая под винтовку, бросилась на вояку, хватая его за ноги. Одновременно Шаргей схватил маузер, выпавший из руки Барбикена, и не целясь, на взлет, выпустил в падающего синежупанника целую обойму. Тот уже замер на снегу, а Саша все всаживал и всаживал горячие пули в быстро холодеющее тело.

– Успокойся, Александр, успокойся, – тормошила его одной рукой Елена, размазывая второй слезы по лицу. – Что с Андреем? С Андреем что?

Они склонились над телом, которое замерло на почерневшем, каком-то обгоревшем, снегу. Только через мгновение они поняли, что это была кровь.

– Андрюша! – охнула Елена, приподнимая его голову. – Андрюша, ты как?

Барбикен застонал, с трудом открыл глаза и всмотрелся во что-то, видимое только ему. Слабо улыбнулся:

– Элен… – и, скосившись, добавил: – Саша…

Снова застонал, судорожно хватая ртом по инопланетному морозный воздух.

– Элен… Люблю… Саша… Молодец… Полеты… Возможны… Найди в Америке… Арданьяна… Хастона… Лену увези, – вдруг почти выкрикнул он, тяжелея и выгибаясь всем телом.

Из-за низких черных туч, распластавшихся над Гременцом, на мгновение выглянула Луна и отразилась в широко раскрытых глазах Эндрю Барбикена. Ветер заботливо укрыл ее краем облака, и снова наступила темнота.