Текст книги "Тарзанариум Архимеда"

Автор книги: Алексей Кацай

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 39 страниц)

– Ах, ты!.. – выругался Маккольн, играя на пульте мелодию новой траектории.

Мелодия была явно безумной. В экранах, стремительно ускоряясь, замелькали меняющиеся кадры: оранжевое щупальце… голубая пена… лунная поверхность, подернутая призрачной дымкой… окутанное такой же дымкой, мутное черное небо… снова оранжевое щупальце…

Появление последнего вызвало у Тресилова мимолетное ощущение «дежа вю». Где-то он видел подобное. Не в падающем ли модуле «Тайги»?

Однако на воспоминания не оставалось времени: «Лунная Республика» вращалась все быстрее и быстрее. Кружилась голова… Кружилась Вселенная…

– Олег, за-а-алп! – кричал Маккольн и Тресилов, почти теряя сознание, снова вдавливал пальцы в сенсора.

Зеленый световой столб шел по кругу, перемалывая на голубую пену окружающее пространство. Оно пузырилось во всех экранах, и даже воздух рубки становился колючим, как газированная вода. Переплетение желтых, голубых и зеленых струй сплеталось в огромный вихрь, в центре которого бешено вращалось яйцо «Лунной Республики», выплевывающее смертоносную плазму. Долго так продолжаться не могло.

Дэн бросил косой взгляд на Тресилова и скрипнул зубами, возвращаясь к игре на сенсорах: тот был на грани безумия. А в этой круговерти даже мозг Маккольна в одиночку не смог бы справиться с ситуацией. Тело могло бы, а вот мозг…

Внезапно Дэн ощутил прикосновение чего-то упругого и холодного к внутренней стороне лба. Точно так же, как недавно на краю кратера. Он непроизвольно замер, наблюдая за тем, как искристая пена рассеивается в пространстве и сквозь нее начинают проступать детали лунной поверхности с темными шпилями на ней. По ним еще пробегали сполохи, рассыпающиеся на отдельные огоньки, но это были огоньки затухающего костра на, размазанном утренним туманом, речном берегу.

Маккольн тряхнул головой, избавляясь от неприятного чувства непрошеного прикосновения к такому скрытому месту, к которому никаких прикосновений вообще не предусматривалось. Еще раз взглянув на Тресилова, он начал замедлять вращение «Лунной Республики», устанавливая продольную ось ее яйца перпендикулярно шпилям. Мало чего они еще выдумают, а чтоб не выдумали…

– Олег, – спокойно, очень спокойно, произнес Маккольн, – залп!

Мутно-зеленый плазменный столб обрушился на поднятые к небу, словно в последнем салюте, клинки обелисков. Тресилову показалось, что он физически ощутил удар взбесившегося – от него взбесившегося! – излучения об реголит. Шпили вспыхнули желтым, с голубыми переливами, пламенем и перед тем, как начать рассыпаться на миллионы, беззвучно падающих обломков, бросили в экраны «Лунной Республики» темно-синий пылающий шар, напоминающий собой огромную шаровую молнию.

Корабль вздрогнул, качнулся из стороны в сторону, и, охваченный синим пламенем, начал плавно падать к подножиям бывших обелисков, ощутимо набирая скорость по мере своего снижения. Рубку подернуло сизой пеленой. Покрытый голубым мерцанием Маккольн, пытался выровнять траекторию полета, не обращая внимания на то, что творилось у него в голове.

А творилось там нечто невообразимое. Рождались вселенные, взрывалось фотонами пространство, падали в пустоту расплавленные капли планет, съеживались корой, остывали, и корявые горные пики пытались докричаться друг до друга через бездны лет. И световых, и темпоральных. «Отзовись, отзовись, отзовись», – пульсировало в мозге, но Дэн, не веря в то, что может сойти с ума, интуитивно, на ощупь, выравнивал и выравнивал «Лунную Республику», каждым нервом срастаясь с ней и заставляя аппарат слушаться себя.

Что-то испуганно взвизгнуло, и сразу же наступила тишина. Аппарат замер на сравнительно ровной площадке с внешней стороны Тайги. Голубой туман клочьями разлетался в стороны. В затухающем мерцании проявилось лицо Тресилова с тупо полуоткрытым ртом. На экранах темнели груды чего-то, что еще несколько минут назад гордо вздымалось к небу.

– Все, – криво ухмыльнулся Маккольн в сторону «таежника». В голове у него до сих пор что-то пульсировало. Правда, все слабее и слабее. – Кажется, приехали. Ты как?

– Н… нормально, – заикаясь, выдавил Тресилов. – А т… ты?

– Полный порядок. Правда, это синее безобразие заставило меня немного поволноваться.

Тресилов с нарастающим удивлением уставился на спокойное – неестественно спокойное! – лицо Маккольна. Неужели можно пребывать в таком каменном состоянии после этой… этого…

– Какое безобразие? – спросил.

Настала очередь удивляться Маккольну. Впрочем, внешне этого заметно не было.

– Ты что, не обратил внимания на то, чем нас порадовали напоследок эти булыжники?

– Почему? Обратил. Видел, как мы в пену провалились. Как корабль закувыркался: до сих пор в мозгах все вверх тормашками… Как ты его выравнивал. Слушай, – внезапно заинтересованно спросил Тресилов, – а где ты научился с такой скоростью на пульте работать? У тебя даже рук видно не было.

Маккольн бросил взгляд на свои руки, расслабленно лежащие на подлокотнике ложемента. Они его сейчас не волновали. Нормально сработали, и слава Богу!

– Слушай, – спросил осторожно, – а шар?

– Какой шар?!

– Та-а-ак, – протянул Маккольн, – кто-то из нас, брат, явно страдает галлюцинациями. Или амнезией. А что ты перед самой посадкой чувствовал?

– Пытался вспомнить, где же на этой чертовой «Республике» находится туалет, – буркнул Олег. – Чтобы успеть донести свой зад до него.

Он уже явно понемногу приходил в себя.

– Дэн, – взмолился Тресилов, выбираясь из ложемента, – давай исповедываться потом будем. Когда Руслану найдем. У нее воздуха максимум минут на пятнадцать осталось.

«Таежник», конечно, был прав, но… Ладно, потом разберемся. Да и обстановку за бортом изучить не помешало бы. И сам корабль осмотреть: вон сколько повреждений появилось, судя по индикаторам. Ч-черт!.. Что же это за феномены да с аномалиями?! На непредвиденные обстоятельства такого рода он, Дэн Маккольн, совершенно не рассчитывал. Нет, этот русский еще может очень сильно пригодиться! И дернул же его черт в одиночку лететь. Но, кто же знал… Да и эйфория была после того, как американцы разрешили коммерческие старты. Однако, как много в нем еще по-человечески неорганизованного! До безобразия много. Эдакого синего цвета безобразия.

Маккольн тяжело повел головой, наблюдая за тем, как пошатывающийся Олег, открыв шкаф, напяливает на себя зеркальный гермошлем. Вытащил свой из захвата ложемента, привычно щелкнул фиксатором и принял вертикальное положение. Его не шатало абсолютно.

Через несколько минут они стояли у выгнутого трапа «Лунной Республики», настороженно оглядываясь во все стороны. Две зеленые ящерицы возле бесформенного нагромождения камней.

Нагромождения-то были совершенно бесформенны, но… Дэн нагнулся, поднимая один из обломков, на которые рассыпались шпили. Абсолютно правильный параллелепипед матово-черного цвета с гранями, слабо мерцающими отраженным светом прожекторов «Лунной Республики».

Дэн огляделся внимательней. Шпиль, возле останков которого они прилунились, рассыпался на аккуратные вытянутые кубики. Других форм в обломках, в которых порылась нога Маккольна, не наблюдалось. Он, конечно, не геолог-селенолог, но… Еще одна загадка.

Тресилов между тем, не обращая внимания ни какие тайны с загадками, выкарабкался наверх и застыл там, изучая окрестности. Вертя своей зеркальной головой, он пытался сориентироваться в том, где видел с орбиты маленькое пятнышко, напоминающее скафандр. Немного левее вон того главного шпиля. Вернее, того, что от него осталось. За тем валуном, кажется. Олег спрыгнул вниз, чуть не поскользнувшись на гладких обломках, и побежал к нему, плавно взлетая над лунной поверхностью. Маккольн, неуверенно потоптавшись на месте, сунул подобранный обломок в накладной карман, поправил, висящий на поясе, плазменный пистолет, и поспешил за ним, не забывая, впрочем, внимательно оглядываться по сторонам.

Еще одна груда кубических обломков…

Просто груда…

Облизанный черным небом край кратера…

Пропаханная по нему неровная полоса, ведущая вниз…

И белый скафандр под огромным грязно-серым валуном.

Руслана лежала на спине, безвольно раскинув руки, и в опущенном светофильтре ее гермошлема отражалась бездонная пустота.

– Руська! Руся! – залепетал Олег, бросаясь к ней. Маккольн настороженно замер поодаль: что-то ему не нравилось.

А Тресилов уже под обе руки подхватывал безжизненное тело, пытаясь приподнять его. Оно поддалось на удивление легко. Олег чуть не перевернулся на спину, смытый с места волной ужаса, хлынувшего на него, и непроизвольно выпустил скафандр. Тот упал, переворачиваясь передней частью вниз и открывая пораженному «таежнику» свои тылы. Ранец системы жизнеобеспечения был вскрыт. А скафандр был… Скафандр был пуст.

Ужас упругим толчком перешел в панику. Олега отбросило в сторону, словно перед ним лежала не пустая скорлупа защитного костюма, а невиданный монстр из самых кошмарных фантазий, придуманных воспаленным мозгом. Отвратительный, могучий и готовый к нападению.

– Там… там… там… – тыкал Тресилов пальцем в пустой скафандр.

Тук-тук-тук, – колотилось сердце, грозя взломать грудную клетку.

– Так, так, так, – задумчиво бормотал Маккольн, внимательно изучая грунт вокруг опустошенного аппарата индивидуального назначения.

Внезапно Тресилов бросился к нему и, рыча разъяренным зверем, изо всех сил начал колотить его по чешуйчатой спине. Словно гвозди забивал со всего размаха.

– Это ты!.. Это ты!.. Это ты! – рвался его голос. – Я-то, дурак, не сообразил, но ты!.. Как ты мог начать обстрел, зная, что где-то здесь…

Фразу Олег не закончил потому, что снова был отброшен в сторону. Но уже не ужасом, а обычным, хотя и очень сильным, ударом кулака, закованного в металлизированную перчатку.

– Идиот! – зло и, странным образом, одновременно равнодушно, бросил Маккольн. – Если бы Барбикен попала под обстрел, от нее вообще ничего не осталось бы. Ты сюда лучше взгляни.

Тресилов уставился в направлении вытянутой руки, все еще сжимающей огромный кулак. И почувствовал, что сейчас или потеряет сознание, или окончательно сойдет с ума.

На темном реголите, вытоптанным их ребристыми подошвами, четко выделялся еще один след. След босой человеческой ноги.

20 августа 1937 года,
Гременец (Полтавская область, Украинская ССР)

Следы босых ног медленно растворялись в желтом песке после того, как их облизывали ленивые языки зеленоватых волн. Володька сидел на берегу Кавуньки, днепровского островка, расположенного как раз напротив Гременца, обхватив руками колени и положив на них левую щеку. Над городом пылало Солнце и казалось, что дебаркадеры гременецкой пристани уплывают куда-то сквозь раскаленное янтарное марево. В зарослях ивняка шевелился ветерок. Растерянно вскрикивали чайки, и городские тополя на том берегу зелеными ракетами взлетали, взлетали в огромное небо и никак не могли взлететь. Так же, как и Володька. Только во сне он еще иногда испытывал чувство полета. Наяву, наверное, так и не придется.

Парень надрывно всхлипнул и зло растер покрасневшие глаза сжатым кулаком. Плакать он не собирался. Не дождутся. А потом резко вскочил, с разбегу бросился в воду и начал отмерять расстояние до другого берега короткими резкими саженками. Довольно сильное течение сносило его вниз, к мосту, но Вовке всегда нравилось плавать именно таким курсом.

Через четверть часа, в очередной раз победив вязкое движение тупой водной массы, Володька выкарабкался на гранитную глыбу с разбросанной на ней одеждой. Галки уже не было. Только на том месте, где она сидела, осталась лежать измятая «Правда», ставшая причиной их ссоры. Газета давно бы уже упала в воду, если бы не зацепилась за Вовкину парусиновую туфлю. Старенькую и разбитую донельзя.

Володька сердито пнул ее, и газетный лист зашелестел, подхваченный порывом ветра. Плавно спланировал и закачался на ленивых медленных волнах. На быстро намокающей странице была видна злополучная заметка. Про новое достижение советской техники, позволившее зашвырнуть вторую стратосферную ракету «Авианито» на высоту в 3000 метров.

Володька снова сжал кулаки, откидываясь спиной на горячий камень. Эх, везет же людям! Ракеты запускают, на самолетах летают, звездами в телескопы любуются. Высокая жизнь!.. А у него? Документов не то, что в летное училище не приняли, а даже в аэроклуб не записали. Только доходят в анкетах до графы «родители», тут все и начинается. Так, может, права Галка, обозвавшая его неудачником?

Хотя, с другой стороны, хорошо быть «удачницей», если у тебя родители самого, что ни на есть, пролетарского происхождения, папа – заворг в горисполкоме, а сама ты – бывший комсорг школы и в анкетах у тебя ни одной зацепочки не найдешь. Разве что имя какое-то иностранное – Гоэлрина. Однако, и это – в честь плана ГОЭЛРО, государственной электрификации России. Галина – это так, по-уличному. Вот проклятые бумажки! Если бы их подделать да исправить, новые данные какие-нибудь внести…

Представив себя, испуганно озирающимся и подделывающим документы, Володька брезгливо поморщился. И внезапно рывком сел, взлохматив всей пятерней еще влажные волосы. А что!?.. А что, можно и не подделывать, а вот новые данные… Ведь если какой-нибудь подвиг совершить, да такой, чтобы все охнули, а Галка в первую очередь, то… Подвиг, он в анкетах обязательно отмечен будет. Например, награжден Барбикен Владимир Андреевич медалью за спасение утопающих. Нет, это, пожалуй, мелковато. Да и утопающих этих еще поискать надо. Володька непроизвольно окинул взглядом днепровскую панораму. От моста до затона. Субъектов, нуждающихся в его помощи, естественно, не наблюдалось.

Эх, если бы шпиона какого-нибудь поймать! Но откуда у них, в Гременце, злобные агенты иностранных разведок? Сенокосилки, выпускаемые в Грюкове, на правом берегу Днепра, разделившего город на две части, вряд ли их интересуют. Вот, если бы война… И красный боец Владимир Барбикен спасает от разгрома свою дивизию. И суровоглазый комдив жмет ему руку, вручая именное оружие. А потом – орден. Но… Но в армию еще попасть надо. Вот, может быть, осенью…

Володька снова лег, переворачиваясь на живот и подставляя жарким солнечным лучам загорелую спину. Эх, если бы война… Внезапно Вовка замер. Слушай, друг ситный, а война-то ведь идет! Далековато, правда. Но, что для него расстояния? До неба еще дальше.

Он взволнованно заерзал на животе, чуть не обдирая кожу о шершавый гранит и не обращая на это никакого внимания. Так, через границу он вряд ли перейдет: там наши пограничники бдительно охраняют советские рубежи. И правильно делают. Нужно что-то другое придумать… Думай, Володька, думай. Думай, как помочь республиканцам проклятых фалангистов бить, как подсобить испанскому народу в его справедливой борьбе, как орден получить и анкеты исправить!

Он уже представил себя в эспаньолке, с винтовкой в руках, кричащим «Но пассаран!» и самым первым врывающимся в освобожденный Бильбао, столицу Страны Басков, которую фалангисты захватили в середине июня. Или вот он, нагруженный взрывчаткой, под прикрытием ночи минирует самолеты немецкого легиона «Кондор», разбомбившего в апреле свободолюбивую Гернику. Черные железные птицы с крестами на крыльях взрываются на взлете, с грохотом распуская огненные бутоны клубов дыма и языков пламени, а он, командир интернациональной разведывательно-диверсионной группы, в это время…

Володька тряхнул головой, сбрасывая наваждение. Тоже мне, разведчик нашелся! До Испании еще добраться надо. А сделать это… А сделать это можно довольно просто! Едешь, например, в Одессу, устраиваешься на работу в порт – грузчиком хотя бы – пробираешься на корабль, идущий куда-нибудь во Францию, немного страдаешь в трюме от голода и жажды, а после переходишь франко-испанскую границу. Там пограничники, наверняка, послабее наших будут. Какие у буржуев пограничники?!

– Эврика! – заорал Володька, вскакивая и размахивая руками.

Но, если древний старик Архимед после этого возгласа выскочил из ванны, то его отдаленный потомок не удержался на гранитной глыбище и, наоборот, бухнулся в воду, вздымая к небу сноп искрящихся брызг.

Вода была не холодная, но резкий перепад температур сразу же отрезвил Володькину голову. И он зло затряс нею, украдкой оглядываясь по сторонам: не видел ли кто его бесславного падения. Неподалеку несколько рыбаков уставились на неподвижные поплавки своих удочек, и им явно было не до него. Буксир, тянущий по фарватеру баржу с песком, рыкнул коротким гудком, расходясь с рейсовым пароходом. Все было спокойно. Беспокойным оставался только сам Володька.

«Ребячество! – хмуро думал он, выкарабкиваясь на надежность гранитной плиты. – Сплошное ребячество! Ты ведь уже не пацан из детдома. Не дуралей из ремесленного училища, а взрослый человек. Пора за ум браться, на работу выходить, о матери думать…»

Вспомнив о матери, Володька помрачнел еще больше. Странные у них сложились отношения. Еще с тех пор, когда она, освободившись, приехала с Дальнего Востока и пришла в общежитие ремесленного училища. Он, Вовка, тогда только-только начинал учиться в нем, вылетев во взрослую жизнь из детского дома. Незнакомая ему женщина была маленькой, сухонькой и какой-то навеки потерянной. Даже жалко ее было.

Наверное, именно эта жалость позволила ей уговорить Вовку переехать из Харькова в Гременец, в это, в определенной мере, полтавское захолустье. Хотя, еще в начале двадцатых это самое захолустье было центром целой губернии. Но у Володьки, родившегося в нем, остались от той, губернской, жизни только обрывки неясных воспоминаний. Гораздо четче он помнил огромное синее море, огромного черного негра и веселого дядю Жору, бесстрашно приспосабливающего на крутой черепичной крыше какой-то забавный флюгер. Где они все?..

А нашедшаяся мама Лена боялась всего. Больших городов и маленьких полустанков, скоплений народа и одиноких людей в форме, темноты боялась и собак. А больше всего боялась говорить о прошлом. Поэтому Володька относился к ней иронически, с доброй долей непонятной злости, как к младшей сестренке, навязанной родителями на выходной старшему брату. Или сестре. Как, например, Ефимка Галине.

Впрочем, не смотря на свою иронию и злость, Вовка решительно понимал, что ответственен за мать. Непонятно почему, но ответственен. Да и сердце у нее… Если, предположим, он из города куда-нибудь сорвется и ей ничего не скажет, то она на второй день… От тревоги да неизвестности. И от страха.

Владимир тяжело вздохнул, прячась от нескромных взглядов за утесом и выкручивая мокрые трусы. Натянул черные сатиновые шаровары, зашнуровал свои старенькие туфли, а полосатую футболку зашнуровывать не стал: просто перекинул ее через плечо и побрел в город. Думать ни о чем не хотелось. Даже о самых героических подвигах. В мастерские зайти надо, вещи забрать и завтра на работу выходить. Вот и все подвиги.

Футболку, кстати, он зря сразу не одел. Пока начал натягивать ее на ходу, уходящий трамвай, ехидно звякнув, показал ему свой красно-желтый зад. Следующий мог прийти и через полчаса. Мысленно чертыхнувшись, Володька побрел по Первомайской в направлении железнодорожных мастерских. Улица была усыпана голубями и шелухой от семечек. Возле конторы «Потребсоюза» хромой дворник лениво размахивал метлой, гоняя и тех, и другую. Получалось у него это, в общем-то, неплохо. На прохожих, обходящих его стороной, внимания он не обращал совершенно, властный и уверенный в себе. Хозяин улицы.

Володька, не сворачивая, прошел мимо, чуть-чуть не коснувшись его плечом. Дворник, немного ошалело, взглянул ему вслед, а Вовка сбавил шаг, оказавшись возле знакомого полуподвальчика. Почесал затылок, неуверенно потоптался на месте, нащупывая в кармане шаровар, сэкономленные в поездке, деньги и по вытертым ступенькам опустился в букинистическую лавку.

Не смотря на ясный день, в ней было прохладно и сумеречно. А старый Ион, нацепив очки в проволочной оправе на самый кончик носа, что-то читал, стоя в столбе света, который падал на него из низкого окна. Он сопел и упрямо шевелил губами, совершенно не обращая внимания на то, что творится вокруг. Володька кашлянул. Продавец почему-то вздрогнул всем телом, оторвался от книжных строчек и бросил поверх очков испуганный взгляд на входную дверь. И только потом перевел глаза на Володьку. Через мгновение они потеплели.

– Ага, – вежливо кашлянул он в ответ, – здравствуйте, молодой человек. Давненько вас видно не было. Вояжировали где-нибудь?

– Вояжировал, вояжировал. В село ездил, – соврал Володька и почувствовал, что краснеет. В Гременце невозможно было сохранить тайну и то, что он не поступил в военное училище, наверняка, было уже известно если не всему городу, то доброй его половине. Старик Ион странным образом всегда входил в эту самую половину.

– Угу, угу, – закивал он, соглашаясь. – Конечно же, в село. И каковы там сейчас темпы хлебозаготовительных работ?

Володька покраснел еще больше, но, приняв важный вид, забарабанил пальцами по стеклу прилавка:

– Вполне приемлемые, дядя Ион. Не идут ни в какое сравнение с тридцать третьим годом, когда…

Ион Петринеску поправил очки и осторожно, титульной страницей вниз, положил на прилавок книжку, которую читал перед визитом потенциального покупателя, отчего Володькины пальцы прекратили свои судорожные движения. А потом грустно спросил:

– Молодой человек, что вам известно о тридцать третьем годе?

И по тону, каким был задан вопрос, Володька понял, что ни черта ему не известно. Про то время до сих пор говорили шепотом и наедине. Про страшный голод на селе, про людоедство, про похлебку с лебеды и горшки с вареным человеческим мясом. А в харьковских кинотеатрах крутили победную хронику про героическую борьбу за хлеб, про пламенных «двадцатипятитысячников» и мерзких кулаков.

Поэтому, когда они с матерью переезжали в Гременец, Вовка с высоты городского жителя поглядывал на темную селянскую массу. Сами виноваты. И только когда на полтавском вокзале небритый мужик с безумным взглядом коршуном налетел на корочку хлеба, случайно оброненную Володькой, что-то непонятное шевельнулось в его душе. Но вникать в это что-то он тогда не стал.

Наступившую паузу прервала короткая дробь, выбитая по стеклу Володькиными пальцами. Выстрелила и смолкла, словно со сторожевой вышки дали короткую очередь из пулемета. Вовка взглянул на свои пальцы и почувствовал, что уже не просто краснеет, а весь пышет жаром. Ион продолжал внимательно смотреть на него. Володька отдернул руку от прилавка, словно тот раскалился до невыносимости, и сунул ее в карман, пытаясь принять независимую позу. Не вышло. Поэтому он немного сгорбился и, резко меняя тему разговора, спросил у старого румына то, что первым стукнуло ему в голову:

– Ион Ионыч, а у вас карты купить можно?

– У старого Ионы можно купить все, что когда-нибудь было отпечатано на этой планете. Какие карты вас интересуют, молодой человек? Зная вас, я понимаю так, что не игральные? Может быть, карты Африки? Я помню, с каким нескрываемым удовольствием вы покупали у меня сочинения господина Берроуза. Или ваш интерес к могучему рыцарю джунглей Тарзану несколько снизился за прошедшее время?

– Снизился, снизился. Детство все это, – невнимательно пробормотал Володька, думая о том, какую же карту ему все-таки стоит купить. Если Испании, то его сразу же раскусить могут.

– Ах, да, конечно, вы же стремительно повзрослели, – согласно закивал продавец. – И вас, конечно, не интересуют карты Луны Яна Гевелия образца 1645-го года! Действительно, зачем они вам? Ведь, как я понимаю, период увлечения Жюлем Верном тоже прошел? Кстати, – заинтересованно спросил Петринеску, – вы так и не выяснили, откуда у вас столь странное совпадение фамилий с одним из главных героев лунной дилогии знаменитого французского фантаста?

Французского! Франция!!! Ну, конечно, же! С Испанией он и на месте разберется, а через Францию топать придется. Володька почувствовал, что его снова понесло, но остановиться уже не мог и потому воскликнул, не отвечая на вопрос румына:

– Ион Ионыч! Мне Французской Республики карта нужна. Какая есть лучшая!

– Какие есть лучшие карты вы можете найти только в лавке старого Петринеску. Франция. Франция… Ах, Франция!.. Стендаль, Бальзак, Дюма… – он мечтательно взглянул на Володьку и поднял крышку прилавка. – Что ж, молодой человек. Идем, посмотрим. Есть отличная, подробная, поскольку – армейская, карта Франции. Прошу вас, заходите…

От неосторожного движения крышки, книга, лежащая на прилавке, соскользнула на пол. Владимир нагнулся, поднял ее и прочитал название. «Лев Троцкий. Новый курс». Бросил короткий взгляд на старика. Ему показалось, что тот побледнел. Позади скрипнула дверь. Теперь даже в сумраке букинистической лавки было заметно, что лицо старого румына становится все белее и белее. Непроизвольно сунув книжку за пазуху, вместе со всем ее «новым курсом», Владимир повернулся к входу.

На пороге, прищурив, привыкающие к свету, глаза, замерла длинная худая фигура с неуловимой неправильностью, заключенной в ней. Неправильность состояла в том, что протез левой ноги был немного коротковат и человек стоял, слегка перегнувшись набок.

Иногда, выпив по свободе, Галкин отец, заворг гременецкого горисполкома Панас Волк, постоянно убеждал окружающих в том, что завтра же заменит проклятую деревяшку. Но времени на это постоянно не хватало. Ногу же он потерял в схватке с петлюровцами и поговаривали, что именно Володькин отец спас его тогда от смерти. Однако ни мать, ни сам Панас Тарасович никогда не разговаривали с ним на эту тему. Да и друг с другом они никогда не разговаривали.

Волк скользнул взглядом по напрягшемуся Володьке:

– А, Барбикен… Ты чего тут болтаешься? Почему не на работе?

Вовка переступил с ноги на ногу:

– Так ведь я только утром приехал. Отпуск брал. На работе уже отметился, завтра на первую выхожу.

– Ага, мне ж Галка говорила… Так ты иди, иди, отдыхай еще. Нечего тебе тут шляться. Мне с Петринеску переговорить надо.

Всей спиной ощущая два взгляда – один колючий, второй растерянный – и невыносимое жжение за пазухой, Володька побрел к выходу, молясь только об одном: чтобы проклятая книжка не выскользнула из-за неплотно прижатого пояса.

– Петринеску… – забубнило сзади, – сколько можно… тюрьма плачет… Грушевский… история Украины-Руси… книготорг…

Медленно и осторожно закрыв двери букинистической лавки, на тротуар, тем не менее, Володька вылетел пробкой из бутылки, словно за ним гнались все фалангисты Испании вместе взятые. С сотней итальянских фашистов вдобавок. И ошалело замер, прижав обе руки к животу. Тот у него и на самом деле как будто побаливать начал.

Ну, Иона Ионыч!.. Ну, перечница старая!.. Троцкого они читают. Врага народа, которого советская власть из страны вышвырнула. Шпиона всемирного империализма. Гадюку, пригретую на груди трудового народа. Ну, Петринеску!.. Вот пойду, доложу, куда надо!

Внезапно до Володьки дошло, что идти-то никуда и не нужно. Стоит лишь развернуться и опуститься в полутьму старенького магазинчика. Он отпустил живот, почесал затылок и снова торопливо схватился за низ футболки: книга чуть не сползла в широкую штанину.

Скажем так, доложить он всегда успеет. А, все-таки, интересно, что там пишет этот мелкобуржуазный выродок? Может, почитать? А потом как ба-а-абахнуть ответ с памфлетом! А что? Красная журналистика тоже неплохое дело. Да и доказывай сейчас, что ты не лошадь, что книжка не твоя…

Опасливо скосив напоследок глаза в сторону цокольных окон лавки, Володька двинулся по улице, постепенно набирая скорость. Только голуби в разные стороны разлетались. Идти в мастерские за фанерным чемоданчиком, который он бросил там, сойдя рано утром с поезда, не хотелось. Завтра заберет. А сейчас – домой. Матери еще не видел.

Мать хлопотала около летней печки, бренча кастрюлями и сковородками. Дымок из трубы аппетитно пах жареной картошкой. У Володьки даже слюнки потекли: с утра ничего не ел. Он замешкался возле калитки их ветхого домика, прикидывая: на какой сегодня смене работает мама Лена? Вышло – на ночной. Сырья у кожевенного завода хватало, и он работал безостановочно.

Вовка еще раз потянул воздух носом. Эх!.. Но, картошка – картошкой, а Троцкого лучше пока спрятать. И он, тихо ступая и наблюдая за тем, чтобы мать не обернулась, нырнул в дом с низенького крыльца. Зашел в свою маленькую комнатенку, заставленную книгами и макетами самолетов, присел на краешек кровати, вытянул из-за пазухи книженцию и встряхнул ее, словно опасаясь, что из нее выпадет еще что-то чертовски неприятное. В ответ книжка вздохнула страницами. Вдали послышался шум работающего автомобильного двигателя. Володька наугад открыл брошюру и мотор заглох.

«Величайшим источником бюрократизма является государственный аппарат… – бегали по строкам Вовкины глаза, и на мгновение ему представился этот самый аппарат в виде огромного штамповочного станка, стоящего у них в мастерских. – Бюрократизм есть социальное явление, как определенная система управления людьми и вещами…»

«Людьми и вещами» – это сопоставление почему-то так поразило Володьку, что он замер, придерживая книгу на коленях.

– Здравствуйте, Елена Николаевна, – раздалось на улице. – Вот, проведать вас приехали.

Володька услышал, как что-то тяжелое упало на землю. Он заметался по комнате и, засунув, в конце концов, книжку под матрас, выскочил в залу, выглядывая в открытое окно. Гостей у них отродясь не было.

Около летней печки, грубо обмазанной глиной, замерла мама Лена с широко открытыми глазами и ртом, прикрытым сразу двумя натруженными ладонями. Тазик с помидорами, которые она несла с огорода, лежал возле ее ног. Ярко-красные шары рассыпались по двору и напоминали огромные капли крови раненного великана.

Самого великана видно не было. Вместо него перед матерью стояли двое незнакомых мужчин. Один, плотный, в пенсне и в легком летнем костюме со строгим галстуком, а второй, пожиже, в военной форме. Различив петлицы НКВД, Володька испуганно шарахнулся от окна. Что, уже?! Да ведь не могли его так быстро с этим проклятым Троцким вычислить! Впрочем, начало завязавшегося разговора немного успокоило Володьку, но потом…

– Елена Николаевна, – мягко, с едва уловимым акцентом, произнес человек в пенсне, – что ж вы так пугаетесь-то? Мы ведь в гости к вам. Проездом.

Мать, наконец, оторвала руки ото рта и попыталась что-то сказать, но у нее ничего не вышло. Только какие-то булькающие звуки вырывались из горла.

– Тебя. Зовет. Марцелл. – Тихо, но с весомой расстановкой, произнес незнакомец. Энкаведист молча стоял рядом.