Текст книги "Санта-Барбара 4"
Автор книги: Александра Полстон
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 31 страниц)
Да, я имел в виду свой сон… Так вот, эта женщина с непонятно какими волосами улыбнулась мне и представилась. Она назвала твое имя, но это была не ты.
Лицо ее было каким-то расплывчатым, отдаленным, но не твоим. Я это твердо знаю. А потом вдруг откуда-то издалека, чистым детским голосом меня позвал мальчик. Он подбежал ко мне с футбольным мячом в руках, и его джинсы были ему коротки… И он звал меня. Это был…
Мейсон умолк и всхлипнул.
– Это был наш сын. Я даже не знаю, как его звали, ведь у него еще не было имени. А я пытался покрепче привязаться к сказочной улыбке. К тому странной формы полумесяцу, который расплылся с одной стороны, и его кусочек отломился, но я, извиваясь, чтобы удержаться, карабкался по нему вверх и… И я проснулся.
Я скатился с постели на пол и перед глазами моими снова и снова вставала эта улыбающаяся женщина с волосами не то рыжими, не то каштановыми.
Но это было не все. Сны не покидали меня. Я едва смог сомкнуть глаза, как увидел тебя сидящей почему-то в моей конторе, в ведомстве окружного прокурора.
Ты была темноволосая, коротко стриженная, с неестественно большими черными глазами.
Ты должна была куда-то ехать, до твоего отъезда у нас оставался час времени и мы каким-то образом уже знали, что любим друг друга.
Подсознательно, мы были душами-близнецами, которых свели вместе, чтобы потом разъединить. Я хотел объясниться с тобой, но ты почему-то не понимала ни одного слова по-английски.
«Ду ю спик инглиш?» – спросил я.
Ты улыбалась и только качала головой.
«Парле ву франсе?» – снова спросил я.
Ты снова отрицательно качала головой и еще больше смеялась.
«Шпрехен зи дойч?»
– «Нет, нет, нет…»
Ты все улыбалась и вдруг заговорила на каком-то непонятном языке с совершенно отчетливыми дифтонгами и звуками, клокочущими в горле.
Потом ты ушла, я проводил тебя до автобуса, большого зеленого туристского автобуса, стоявшего у отеля «Кэпвелл».
Потом я каким-то образом написал тебе письмо по-английски и передал тебе его. Не знаю, но каким-то образом я понял, что ты хочешь получить мой адрес. Я отыскал мятый клочок бумаги.
У тебя нашелся старый карандаш, который почти не писал, его грифель сточился, но я все-таки написал адрес. Мы безнадежно боролись со временем – и вот настала пора ехать. Мы поцеловались.
Кончик твоего языка, как шустрый котенок, крутанулся по моим губам и спрятался. Твои губы легко дотронулись до моих и упорхнули, как мокрый осенний листок на порывистом ветру.
Когда я проснулся, я почему-то стал усиленно думать, как буду переводить твои письма с неизвестного мне языка.
Оказалось, что я лежу поверх одеяла. За окном было уже светло, но я не имел ни малейшего представления о времени. У меня было такое ощущение, что я где-то забыл свою память.
Мне пришлось основательно напрячься, чтобы только вспомнить свое имя. А если бы меня спросили, сколько мне лет, я бы, наверное, ответил, что семнадцать. Моя голова напоминала мне сгнивший и кем-то выброшенный апельсин. Я повернул голову, чтобы взглянуть на будильник, и тогда пространство, окружавшее меня, внезапно раскололось, и комната наклонилась.
Я снова упал на кровать и очутился в лифте. Это был лифт в отеле «Кэпвелл». Я нажал кнопку последнего этажа. Лифт двинулся вверх.
Он взмывал от этажа к этажу, как чайка: первый, второй, третий… Я думал о тебе: точно так же и ты поднималась в этом лифте, только в другой день. К тому же я был один, а ты – не одна.
Я ехал и чувствовал, что готов расплакаться из-за того, что перед тобой захлопнулись двери всех лифтов.
Лифт медленно и бесшумно поднимался все выше и выше, но затем, вдруг, между какими-то из верхних этажей лифт остановился и сразу погас свет.
Стало совсем темно. Но для меня страшнее всего было не то, что лифт остановился, и не то, что стало темно.
Самым страшным было то, что примерно через несколько мгновений после того, как лифт остановился и погас свет, кабина снова начала двигаться, но не равномерно, как прежде, а рывками.
Казалось, что кто-то забрался в машинное отделение и при помощи ручной лебедки, которой пользуются, когда нет электрического тока, медленно, но верно подтаскивал меня к себе…
Знаешь, Мэри, мне стало жутко. Когда застреваешь в лифте и выключается свет, становится по-настоящему темно. Над тобой нет абсолютно ничего – ни солнца, ни темного неба, нет бледных звезд, нет луны за горизонтом, создающих иллюзию светлого неба. Нет хотя бы отдаленного электрического освещения, ни четырехугольного окошечка, к которому хочется прильнуть, ни туристского костра в долине между горами.
Нет ничего – ты в центре тьмы… Если ты вытянешь руку вперед, то почувствуешь, что тьма эта какая-то твердая, металлическая, и она плотно-плотно окружает тебя.
Если ты заперт в лифте, но свет горит, у тебя есть хоть какая-то уверенность. Он светит тебе и приносит утешение, но, когда ты заперт в лифте и кругом темно, уверенность пропадает, тебе кажется, что лифт – живое существо, он сжимается вокруг тебя, и ты будешь раздавлен им…
Это лишь вопрос времени… В первую минуту, когда лифт остановился, я почувствовал страх – откровенный первородный страх.
Это был такой страх, который сразу же накрепко в тебя вцепляется и заставляет дрожать: без смысла и цели, без начала и конца. Он забирается куда-то под диафрагму в желудок и сердце, он тошнотворно подкатывает к горлу…
Я почувствовал, как мне трудно дышать, у меня пересохло во рту, в ушах зашумело. Я прислонился к стене, которая, к счастью, нашлась в этой кромешной темноте.
Если бы я мог что-нибудь видеть в этой тьме, то у меня перед глазами все плыло бы.
Однако темнота была такой плотной, что в ней не нашлось места даже для головокружения; и для того, чтобы что-то поплыло перед глазами, нужно для начала, чтобы оно было сначала устойчивым.
Нет ничего хуже беспричинного прозрачного страха. Страха без названия. Когда знаешь, чего следует бояться, можно приготовиться к сопротивлению, можно собраться с силами.
Я решил, что где-то наверху стоит человек, который подтягивает лифт лебедкой. Я знал, что мне во что бы то ни стало нужно выбраться отсюда, прежде чем я успею подняться до самого верха, а если не удастся, то этот человек будет ждать меня там с какой-то ужасной целью. Лифт тем временем стал понемногу подниматься вверх, и я с каждым мгновением боялся все сильнее и сильнее. А потом лифт стал подниматься быстрее, и вдруг он остановился возле последней двери на последнем этаже.
Он невыносимого страха сердце у меня ужасно дрожало, и я почувствовал, как начинаю задыхаться. Это тесное замкнутое пространство словно сжималось вокруг меня, но, чтобы не быть раздавленным, я уперся руками и ногами в стенки лифта, а они сближались все быстрее и быстрее.
Я чувствовал, как начинаю задыхаться, мне становилось все хуже и хуже и – я проснулся. Было еще совсем рано, но я уже не мог заснуть. Во мне поселилось множество чудовищ – много каких-то призраков вертелось среди окрестных холмов. Они не давали мне покоя. Да самое забавное в моих снах то, что они всегда кончаются плохо для всех кроме меня. Вдруг он встрепенулся:
– Мэри, родная, ты плачешь? О, не следует этого делать, не надо. Не пугайся, тебя никто не увидит. Но лучше было бы, если бы ты успокоилась. Возьми себя в руки. Возьми себя в руки, милая. Так нельзя, так просто нельзя. Мы не можем себе этого позволить. Мы должны держаться. Ну вот. Вот и хорошо. Ты у меня умница. Ты просто молодчина. Нам ведь нельзя сдаваться, мы должны по другому смотреть на это. Надо радоваться тому, что мы имеем, а не жалеть о том, чего у нас нет. Тому, кто счастлив, конечно, приятно хотеть еще чего-то, но ведь хорошие времена выпадают так редко. Ни у кого нет права на счастье. Думать, что ты его достоин, значит обречь себя на несчастье. Помни, Мэри, дорогая – ничто не бывает напрасно, у всего есть смысл. Даже если он и непонятен нам на вид. Мы должны быть благодарны Богу не только за те крохи милосердия, которыми он нас наградил, но и за саму нашу жизнь.
Он сделал несколько движений руками, словно успокаивая, незримо находящегося рядом с ним призрака, затем упал на бок и лежал еле дыша, обессиленный, с одной только надеждой, что ему удастся найти свой путь в этом мире, так обманчиво похожий на прежний знакомый мир.
Однако в этом мире Мейсон теперь должен был жить один. То что раньше ему казалось далеким и неведомым, теперь, с уходом Мэри обрело черты настоящего и никто не мог помочь ему справиться с мыслями, снами и предчувствиями. Нормальная, пусть даже нелегкая жизнь была теперь так далеко, словно с тех пор прошли годы. Все переменилось в одночасье и, словно тяжелым тучи повисли над его головой. Мейсон был уверен в том, что в этом мире нет справедливости, а потому он должен устанавливать ее сам. Однако его попытки самостоятельно совершить акт правосудия провалились. Наступило время мучительного прозрения и осознания своего места в этом мире.
Уединившись в дальнем углу в своей заваленной гигантскими декорациями и предметами квартире вместе с Кортни, Перл был вынужден отвлечься, когда к нему подбежал Оуэн Мур.
– Мистер президент, – прошамкал он, – …то есть …Леонард. Мы с друзьями хотели бы немного потанцевать. Нельзя ли включить какую-нибудь музыку?
– Разумеется. Подождите одну минуту. Он сбегал за небольшой переносной магнитолой, которая стояла на одном из шкафов.
– Вот, я, разумеется, не стану развлекать вас записями оркестра морской пехоты, который всегда обслуживает президента. Думаю, что на этот раз можем обойтись чем-нибудь попроще, вроде Фрэнка Синатры и Майкла Джексона.
Подбежавшая к нему Элис с радостью захлопала в ладоши:
– Я люблю Майкла Джексона! Давайте будем танцевать «Лунный танец».
– Ты имеешь в виду «Лунную походку», – уточнил Перл.
– Да, да, конечно.
– Идет.
Перл вставил кассету и пациенты психбольницы стали весело прыгать под звуки ритмичной музыки Майкла Джексона. Перл на минуту покинул Кортни и подошел к Келли, которая одиноко стояла в углу. На лике ее была написана такая мука, такое страдание, что Перл не выдержал и участливо спросил:
– Келли, с тобой все в порядке?
Она тут же замотала головой:
– Не беспокойся. Перл, я хорошо себя чувствую. Мне просто стало немного грустно одной.
Перл наклонился и заглянул ей в глаза:
– А почему ты грустишь?
Она вдруг опустила голову, кусая губы.
– Ну, что такое? Не надо печалиться. Посмотри, как веселятся наши спутники. Может быть ты тоже потанцуешь вместе с ними.
Келли пожала плечами:
– Я не знаю… Я забыла как это делается. Перл рассмеялся:
– О, это очень просто. Нужно только двигаться в такт музыке и не забывать, что от этого люди получают наслаждение.
Келли грустно улыбнулась:
– Ты знаешь, Перл, в нашей клинике мне почти никогда не бывает весело. Вернее… Никогда не бывало раньше, до тех пор пока не появился ты.
Перл удовлетворенно рассмеялся
– Да, по-моему, я немножко расшевелил это сонное царство. Без меня бы доктор Роулингс сделал бы изо всех пациентов бессловесных роботов, которые подчиняются одной его команде.
Келли вскинула голову:
– Но ведь доктор Роулингс говорит, что пациенты должны во всем, обязательно, повиноваться врачу, иначе не получится полного выздоровления.
Перл пожал плечами:
– Ну и что? Ты чувствуешь какое-нибудь улучшение своего состояния с тех пор, как доктор Роулингс стал применять свои методы лечения к тебе.
Келли на мгновение задумалась.
– Да… – с сомнением произнесла она. – Наверно мне уже лучше. Когда я попала в клинику доктора Роулингса, я вообще ничего не помнила. Я видела вокруг себя только незнакомые лица и даже мои родители были для меня какими-то чужими. Ну, знаешь, как воспитатели. Мне казалось, что я прожила с ними какое-то время, но это время давно прошло.
– А теперь?
– А теперь я уже вспомнила почти всех, кого когда-то раньше. В этом мне помог доктор Роулингс. Он говорит, что только ого методы позволяют вылечить людей и сделать их нормальными.
– А ты что, считаешь себя ненормальной?
– Наверное, – пожала плечами Келли. – Доктор Роулингс говорят, что я больная и мне требуется продолжительный курс лечения, чтобы вернуться к тому состоянию, которое было прежде.
Поря махнул рукой:
– Да брось ты, Келли, все это ерунда. Доктор Роулингс сам точно такой же больной, как все, кто находиться у наго в клинике. Точнее говоря, многие из его пациентов значительно нормальнее я здоровее, чем сам.
– Что ты хочешь этим сказать? – спросила она недоуменно.
Перл рассмеялся:
– Зияешь, по этому поводу я даже сочинил рассказ. Келли крайне изумилась:
– А ты пишешь рассказы?
– В этой больнице от тоски и скуки не только рассказы, но и романы начнешь писать. Что же еще здесь делать целыми днями, если доктор Роулингс не позволяет ходить по коридорам, покидать свою комнату после отбоя, и просто веселиться. Остается только – собственные мысли, с которыми ты всегда находишься наедине. Подумай сама, Келли, ведь это же невозможно сидеть целыми днями взаперти, в этой палате, словно в клетке, пытаться вытянуть Оуэна на разговор или, иногда, через окошко заигрывать с медсестрами.
– Так ты нашел способ развлечения в том, чтобы писать рассказы?
Перл рассмеялся:
– Ну, если хочешь, можешь назвать это и так, хотя, честно говоря, я думаю, что это скорее способ размышления о том, что происходит вокруг. Таким образом мне проще смотреть на мир. Да и время, надо сказать, таким образом проходит гораздо быстрее. Знаешь, я хоть и попал в эту больницу но своей собственной воле, однако находиться долго здесь не могу. Слишком гнетущая атмосфера в этих стенах
Она сочувственно посмотрела на него:
– Да, после того, как ты привел нас к себе домой я понимаю, чем ты жертвовал, отправляясь в клинику доктора Роулингса. Но ведь ты не бросишь меня? – она с надеждой посмотрела ему в глаза.
– Нет, нет, – поспешно сказал он. – Я останусь с вами.
Келли посмотрела в ту сторону, где, задумчиво глядя на пляшущих пациентов клиники, сидела Кортни Кэпвелл.
– А как же… – протянула Келли. Заметив ее взгляд. Перл оглянулся:
– А, ты имеешь в виду К оргии. Она славная девушка и все понимает. Конечно, ей хотелось бы побольше времени проводить со мной, но увы, я слишком занятый человек. Дела требуют моего присутствия в клинике.
Келли понимающе посмотрела на него и опустила голову. Наступила неловкая пауза, которую нарушали лишь звуки музыки и вопли радующихся жизни пациентов. Наконец, она подняла голову, словно очнулась.
– Перл, ты что-то говорил о своих рассказах.
– Да, я прошу у медсестры, миссис Коллинз бумагу я пишу по вечерам, когда все коридоры клиники заперты, и санитары следят за тем, чтобы никто не выходил из палат. Хочешь я прочитаю тебе то, что написал в последние дни.
Она огляделась по сторонам:
– Ты думаешь здесь будет удобно?
Перл улыбнулся:
– Мы пройдем с тобой в другую комнату.
– А как же Кортни?
– Ничего, я ей все объясню. Она поймет.
– Но, может быть, ей тоже захочется послушать?
Перл пожал плечами:
– Не знаю, не думаю. Вообще, честно говоря мне не хотелось бы делиться с ней этим. Пусть это будет наша небольшая тайна.
Келли кивнула:
– Ну хорошо. Я согласна. Перл положил ей руку на плечо:
– Я сейчас окажу Кортни, что нам необходимо обсудить наши дела в клинике и вернусь.
Он быстро направился к Кортни и стал объяснять ей что-то, горячо жестикулируя. На лице девушки появилось выражение глубокого разочарования и угрюмо насупившись она отвернулась в сторону. Перл попытался еще что-то сказать ей, однако она разочарованно махнула рукой.
Спустя несколько мгновений он подошел к Келли.
– Ну вот, все улажено.
Келли с сомнением посмотрела за его плечо:
– По-моему, ты обидел ее,
– Ничего страшного. Должны же быть и у меня какие-то тайны. Идем.
Он взял Келли под локоть и потащил ее в маленькую соседнюю комнату, где мебелью служили две огромные бутафорские кровати я табуретки будто бы сделанные для Кинг-Конга.
– Здесь, конечно, не слишком комфортно, – улыбнулся Перл. – И музыка не слишком мешает.
Они устроились па кровати поудобнее и Перл вытащил из кармана больничных брюк несколько листков плотно сложенной бумаги.
– Ты всегда носишь их с собой? – поинтересовалась Келли.
– Нет. Просто это последнее, что я написал. Буквально вчера. Ну вот, слушай. Рассказ называется «Больная больница».
Он развернул листочки и стал читать написанный мелким я убористым почерком текст: «Однажды я заболел. У меня воспалился желчный пузырь. Мне должны были сделать операцию. Мой личный врач порекомендовал мне клинику «Офелия».
– У нее очень хорошая репутация, – сказал он. – Думаю, что вы не разочаруетесь, если обратитесь за помощью туда.
Я согласился.
На следующий день я приехал в эту клинику и меня провозили в кабинет дежурного врача. Это был мужчина лет пятидесяти, худой и бледный. Он встал с кресла и вынул изо рта градусник.
– Извините, у меня почти тридцать девять. И состояние не слишком хорошее.
Я поинтересовался:
– Что, грипп?
Он уныло махнул рукой:
– Да кто его знает.
Несмотря на температуру, он привел меня в палату я посоветовал немедленно лечь. Потом вошла молоденькая хорошенькая медсестра, чтобы сделать мне болеутоляющий укол. Она слегка прихрамывала.
– Ох, если бы знали вы, сэр, – сказала она виновато улыбаясь. – Как в эту сырую погоду у меня разыгрывается радикулит.
Немного погодя явился профессор T рву мл, который назавтра должен был меня оперировать. Именно о вам говорил мне мой личный врач, рекомендуя мне его, как лучшего специалиста по заболеваниям пищеварительного тракта. Это был молодой, энергичный, обаятельный человек.
– Вам, честно говоря просто повезло, – с улыбкой сказал он. – Вряд ли кто-нибудь лучше меня разбирается в болезнях желчного пузыря. Уж вы мне поверьте.
С этими словами он почему-то оглушительно расхохотался.
– Завтра утром я займусь вами. Послезавтра другие займутся мной.
Я посмотрел на него с легким недоумением:
– Что это значит?
– Как вы не понимаете? Моему желчному пузырю тоже капут.
И он сделал такое движение как будто выбрасывал что-то в помойку.
– Но у меня дело обстоит хуже, гораздо хуже. В вашем случае мы хотя бы знаем как и что, а вот у меня… У меня картина, – как бы вам сказать? Очень и очень не ясная. Разрезать недолго, а вот что там найдешь?
И он снова неудержимо расхохотался:
– Так говаривал мой учитель, профессор Риппер, и был прав несмотря на все научные достижения.
С этими словами профессор Траумп положил руку себе на живот с правой стороны и нажал. На лице у него появилась страдальческая гримаса.
– Ох-хо-хо… Боюсь что… Извините, я сяду – Сейчас пройдет… Схватит, а потом отпустит… Нет, нет, ради Бога не волнуйтесь – приступы у меня бывают только во второй половине дня. Утром никогда, это исключено.
Мы приятно побеседовали, а, прощаясь он сказал:
– Знаете, наш босс, директор клиники, очень хотел зайти поздороваться с вами. Он мне об этом сам сказал. Он просит его извинить. К сожалению, утром у него случился… Ну не то чтобы инфаркт, но… Вы же понимаете, когда плохо с сердцем – вам нужен покой.
Потом пришла, старшая сестра из ночной смены. Я заметил, что она хватается все время за правую щеку. Я спросил ее из вежливости:
– Что, зубы болят?
Она сокрушенно махнула рукой:
– Да, и не говорите. Не дай вам Бог подхватить, воспаление тройничного нерва. С ума можно сойти, ей Богу, с ума сойти… Даже хорошо, что я сегодня работаю в ночную смену, мне все равно не заснуть.
Она улыбнулась через силу, а я ошарашено уставился на нее:
– Извините, мисс, у вас в клинике «Офелия», что весь персонал болен?
Она удивленно вскинула голову:
– А как же, недаром наша клиника самая знаменитая.
– Не понимаю…
– Да все очень просто, – воскликнула она и тут же схватилась за щеку. – Ой, простите, э… я чуть не забыла о том, что у меня болит зуб.
Пока она не забыла о том, что разговаривает со мной, я еще раз спросил:
– Скажите, а почему же ваша клиника самая знаменитая?
Она еще немного подержалась за щеку, а потом сказала:
– Понимаете, это называется словом психотерапия. У нас тут самый передовой из всех известных психотерапевтических центров.
– Разве?
– Скажите, вы когда-нибудь раньше лежали в больнице? – спросила она.
– По правде говоря нет. Она радостно улыбнулась:
– Вот по этому вы и не понимаете. Что самое неприятное в больнице? Думаете болезнь? Нет. В больнице самое неприятное то, что приходиться смотреть на здоровых людей. Наступает вечер. Вы прикованы к постели, а врачи, медсестры, словом весь персонал, разбредается по городу. Кто – домой, кто – в гости, кто – в ресторан, кто – в театр или кино, кто – на свидание. Это действует угнетающе – уверяю вас, сразу чувствуешь себя инвалидом – и сказывается на течении болезни, а вот если умирающий видит вокруг себя одних полупокойников он чувствует себя королем. Вот почему мы здесь творим чудеса. Кстати мы не пускаем к больным родственников и знакомых, чтобы ограничить их от неприятных ощущений. Ну и, наконец, наши врачи, хирурги, анестезиологи, медсестры и так далее все до одного серьезно больны. По сравнению с ними наши пациенты чувствуют себя сильными и здоровыми. И не только чувствуют себя такими, они действительно выздоравливают. Иногда даже без помощи лекарств. А ведь, когда ложились к нам, многие были уже одной ногой в могиле».
Келли слушала его затаив дыхание.
– Неужели ты сам все это написал? – недоверчиво спросила она.
– Разумеется, – пожал плечами Перл. – А кто же еще.
– Ты молодец, – восхищенно протянула она, – у тебя богатая фантазия. Ты, наверное, учился в каком-нибудь приличном университете.
Перл махнул рукой:
– Это не имеет отношения к образованию. Просто у моего отца была очень хорошая библиотека и в детстве я очень любил читать. Наверно, именно поэтому, я люблю писать. Я теперь часто думаю о том, что если бы жизнь моя сложилась как-то по иному я бы не смог без этого. Правда, иногда я испытываю глубокое отвращение к бумаге и к тому, чтобы излагать на ней свои мысли. Наверное такое иногда бывает со всеми, кто обращается к этому ремеслу.
Келли слушала с таким вниманием, которое наверняка польстило бы любому пишущему человеку.
– Перл, прочитай что-нибудь еще. Мне очень нравится твой стиль.
Он улыбнулся:
– Тебе повезло. Я захватил с собой еще один рассказик. Он посвящен как раз тому, о чем я тебе сейчас сказал. Я назвал его «Тайна писателя».
Она улыбнулась и с надеждой посмотрела на него:
– Ты знаешь, Перл, я бы сидела вот так с тобой целыми днями. Ты такой интересный собеседник, После того, как я провела уже несколько месяцев в этой клинике, мне казалось, что я уже больше никогда не смогу встретить нормальных людей.
Он махнул рукой:
– Ну что ты, Келли, все будет хорошо, ведь твои дела идут на поправку, а это значит, что в клинике долго ты не задержишься. Во всяком случае я надеюсь на это.
Она улыбнулись:
– Я тоже. Читай.
Перл пошелестел бумажками и, прислонившие» высокой спинке кровати сказал:
– Этот рассказ я назвал «Тайна писателя».
– Извини, Перл, я на минуточку перебью тебя, – осторожно сказала Келли.
– Что тебя интересует? Говори.
Она нерешительно взглянула на него:
– Ты такой умный, такой добрый, такой великодушный.
Перл рассмеялся:
– Я еще никогда не слышал в свой адрес столько лестных эпитетов. Доктор Роулингс предпочитает называть меня злостным нарушителем больничного режима и сыпать угрозами. Что ты хотела узнать?
– Я хотела спросить, почему ты работаешь дворецким в нашем доме? По-моему, это занятие не для тебя. С твоими способностями ты мог бы добиться гораздо большего.
Перл как-то виновато посмотрел на нее:
– Если ты не возражаешь, Келли, мы вернемся к этому разговору как-нибудь попозже. Я думаю, что сейчас еще рановато говорить об этом. Она с надеждой посмотрела на него:
– Но ведь ты расскажешь мне о своей жизни.
Он торжественно приложил руку к груди:
– Обещаю.
– Только не забудь о своем обещании.
– Не забуду.
– Ну так я начну читать.
– Хорошо.
Он немного прокашлялся и приступил к чтению – «Я человек конченный, но счастливый. Хотя до сих пор я не испил своей чаши, кое-что осталось – совсем не много правда, надеюсь вкусить все до последней капли, если только еще поживу: я достиг весьма преклонного возраста и, видимо, протяну недолго.
Вот уже много лет все твердят, что я переживаю творческий упадок, что как писатель я окончательно бесповоротно выдохся. Об этом если прямо та не говорят, то думают про себя. Каждая моя новая публикация воспринимается, как очередной шаг вниз по наклонной плоскости и так, скатываясь я оказался в тупика
Все это – дело моих рук. Медленно, но верно более тридцати лет, шел я сознательно по заранее продуманному плану к катастрофе.
Иными словами – спросите вы меня, ты сам хотел этого краха, сам вырыл себе яму.
Вот именно, леди и джентльмены, именно так я своем творчестве я достиг блестящих высот. Я пользовался широкой известностью и всеобщим признаниям. Короче говоря преуспел и мог бы пойти значительно дальше. Стоило только пожелать и я бы без особых усилий достиг бы полной и абсолютной славы.
Но я не пожелал.
Более того – я выбрал совсем иной путь. С достигнутой высоты – а я добрался до очень высокой отметки, пусть не до самой вершины Гималаев, но до Килиманджаро во всяком случае, – предпочел медленный спуск.
Решил проделать в обратном направлении тот же самый путь, который на подъеме одолел мощными рывками. Мне предстояло пережить всю горечь жалкого падения. Жалкого, заметьте, только на первый взгляд, ибо я в этом постепенном сползании находил истинное наслаждение. Сегодня вечером я вам все объясню. Раскрою, наконец, столь долго хранимую тайну. Страницы своей исповеди я запечатаю в конверт с тем, чтобы они были прочитаны лишь после моей кончины.
Мне было уже сорок лет и я буквально упивался собой на всех парусах носясь по морю успеха. Как вдруг, в один прекрасный день прозрел.
Мировая слава, панегирики, почести, популярность, международное признание – именно к ним я стремился всей душой – вдруг предстали мне в своем неприкрытом ничтожестве.
Материальная сторона славы меня не интересовала. Я к тому времени был уже достаточно богат. А все прочее? Овации, упоение триумфом, ослепительный мираж, ради которого столько мужчин и женщин продали душу дьяволу?
Каждый раз, когда мне доводилось вкушать лишь крупицу этой манны небесной, я ощущал во рту горький, тошнотворный привкус. Что есть наивысшее проявление славы? Спрашивал я себя. Да просто, когда ты идешь улице, а люди оборачиваются и шепчут: смотри, смотри, вот он. Не более того! Причем заметьте, даже это весьма сомнительное удовольствие, выпадает лишь на долин сомнительных политических деятелей или самых прославленных голливудских кинозвезд. Что бы в наши дни обратили внимание на простого писателя – уж и не знаю что должно произойти.
К тому же есть и оборотная сторона медали. Знаете ли вы в какую повседневную пытку превращается жизнь знаменитого писателя: бесконечные юридические обязательства, письма, телефонные звонки почитателей, интервью, встречи, пресс-конференции, выступления по радио, и тому подобные вещи.
Но не это меня страшило. Гораздо более настораживало и беспокоило другое.
Я заметил, что каждый мой успех, лично мне не приносивший удовлетворения, многим причиняет глубокие страдания. О, какую-жалость вызывали у меня лица друзей и собратий по перу в самые радужные моменты, моей творческой жизни! Отличные ребята, честные труженики, связанные со мной старинными узами дружбы и общими интересами, – ну почему они должны страдать?!
И когда я взвесил все разом, осознал: сколько боли приносит окружающим одно мое страстное желание преуспеть во что бы то ни стало. Каюсь – прежде я об этом не задумывался и задумавшись почувствовал угрызения совести.
А еще я понял: если и дальше буду продолжать восхождение, то обрету на этом пути новые пышные лавры. Но у скольких людей при этом будет тоскливо и мучительно сжиматься сердце? А разве они этого заслужили! Мир щедр на страдания всякого рода, но зависть оставляет самые глубокие, самые кровоточащие, долго и с огромным трудом зарубцовывающиеся раны, заслуживающие безусловного сочувствия.
Я обязан искупить свою вину, вот что. И тогда я принял окончательное решение: мне дано – слава Богу – сделать много добра. До сих пор я, баловень судьбы, все больше огорчал себе подобных, а теперь начну утешать и воздам им сторицей. Положить конец страданиям – это ли не радость? И разве радость не прямо пропорциональна предшествующему ей страданию? Надо продолжать писать не замедляя рабочего ритма, не создавая впечатления добровольного отступничества: последнее было бы слабым утешением для моих коллег.
Нет, надо всех одурачить, ввести в заблуждение, утаить талант в самом расцвете, писать все хуже и хуже, притворившись, что вдохновение иссякло и приятно поразить людей, ожидающих от меня новых взлетов – падением, крахом.
Задача была легкой лишь на первый взгляд, ибо это только кажется, что создание вещей серых, откровенно посредственных не требует больших усилий.
На самом деле все значительно труднее. Тому есть две причины.
Во-первых, мне предстояло раскачать критиков, заставить преодолеть их привычку к восхвалению. Я к тому времени принадлежал уже к категории маститых писателей, с прочной репутацией, высоко котирующейся на эстетической ярмарке. Воздавать мне почести стало уже правилом, требующим строгого соблюдения, а критики – известное дело, – если уж разложат все по полочкам, поди заставь их отступиться от собственного мнения! Заметят ли они теперь, что я исписался или так я будут упорствовать в своих льстивых оценках?
И второе. Кровь – тоже ведь не водица. Думаете мне легко было обуздывать в себе неудержимый порыв гения. Как бы я не старался казаться банальным и посредственным, свет одаренности с его магической силой может просочиться между строк и вырваться наружу. Притворяться для подлинного художника мучительно, даже если хочешь казаться хуже чем ты есть.
И все-таки я хочу с гордостью сказать, что мне это удалось. Я годами укрощал свою неистовую натуру. Я научился так тонко и изощренно симулировать бездарность, что одно это могло служить доказательством великого таланта.
Я писал книгу за книгой слабее и слабее. Кто бы мог подумать, что эти вялые, невыразительные, лишенные образов и жизненной достоверности суррогаты вышли из-под моего пера? Это было медленное литературное самоубийство.
А лица моих друзей и коллег с каждым моим новым изданием все светлели и разглаживались. Я их бедняг постепенно освобождал от тяжкого бремени зависти и они вновь обретали веру в себя примирялись с жизнью, более того – начинали по-настоящему меня любить, расцветали одним словом.
