Текст книги ""Ну и нечисть". Немецкая операция НКВД в Москве и Московской области 1936-1941 гг"

Автор книги: Александр Ватлин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 25 страниц)

гражданства и получил отказ, паспорт ему не продлевали (Вилли Венде).

Антон Гаймерль, участник боев в Баварской советской республике, прибыл в СССР в 1932 г. В 1936 г. он

подал документы на получение советского гражданства, а свой немецкий паспорт отправил заказным

письмом в посольство, сообщив, что отказывается быть

89

подданным фашистского государства. Однако вместо «серпастого и молоткастого» в мае 1937 г. получил

предписание Особого совещания НКВД – в десятидневный срок покинуть СССР. Но покинуть страну без

паспорта было никак нельзя, Гаймерль оказался в западне. На работу его не брали, любые переговоры в

отделах кадров заканчивались доносами в НКВД. Столь необычный случай породил обильную вну-

триведомственную переписку, и проживавший в Щелковском районе Гаймерль едва недотянул до

завершения немецкой операции – его арестовали одним из последних, 28 марта 1938 г.

При заполнении анкет для продления паспорта чиновники консульского отдела посольства старались

получить максимум информации о том, где работает заявитель, в каких общественных организациях

состоит, нет ли у него контактов с советскими властями и Коминтерном. С простыми рабочими, особенно

теми, кто не выказывал должного уважения немецким чиновникам или рассматривался как «враг рейха», в

консульстве обращались достаточно бесцеремонно. Беспартийный слесарь Первого часового завода Альфред

Рейхельт, после нескольких визитов так и не получивший отметки о продлении паспорта, забрал его и подал

заявление о переходе в советское гражданство.

Напротив, чиновник благосклонно отнесся к просьбе Вальтера Рингмана, нелегально прибывшего в СССР, о

выдаче ему германского паспорта. Вероятно, сказалось то, что Рингман живописал свои мучения в

«карантинном лагере НКВД» в городе Серове, где содержались так называемые «перебежчики». Немец,

оказавшийся без работы и без документов, трижды прорывался в посольство, но так и не смог принести

фотографию, которая требовалась для получения паспорта. На третий раз он был задержан наружным

контролем советских органов госбезопасности. В тюрьме его сфотографировали бесплатно – перед

выводом на расстрел людей, привезенных на Бутовский полигон, тщательно сверяли с фотографиями.

Между советскими и германскими бюрократическими жерновами оказался немецкий политэмигрант Эдуард

Штилов, работавший в издательстве иностранных рабочих. В ноябре 1937 г. он был уволен со службы, а

через месяц получил уведомление, что не может быть принят в советское гражданство, так как его

германский паспорт просрочен. То, что паспорт был сдан в ОВИР ровно год назад, когда он еще являлся

действительным, советскую бюрократию не волновало. Под угрозой административной высылки из СССР

Штилов обратился в представительство КПГ при ИККИ, но получил отвод: «Вальтер (Ульбрихт. – А. В.) объяснил мне, что Коминтерн не вмешивается в дела Советского Союза и помочь мне ничем не может». Что

оставалось делать человеку, фактически выброшенному на улицу по

90

еле того, как он десять лет проработал в советском генконсульстве в Штеттине?

Штилов отправился в германское посольство, но и там его ждал не слишком теплый прием. Чиновник не

пожелал входить в положение просителя, заявив ему со злорадством, что в Германии как коммунист он

никому не нужен, а вот теперь и в России Штилов оказался «ненужный человек, Ваши товарищи Вас

предали». Штилову заявили, что он лишен германского гражданства, забрали паспорт, выдав справку и

попросив зайти через три месяца – тогда будет получен ответ из Берлина. Для человека, оставшегося без

работы и угла, это решение немецкой бюрократии не слишком отличалось от обвинительного приговора

НКВД. Когда немец пришел в очередной раз справиться о своей судьбе, на выходе из посольства его

арестовали.

В ходе следствия такое отношение к Штилову сотрудников консульства было интерпретировано как шантаж

с целью вербовки для шпионской деятельности. Вряд ли это было именно так, однако во многих случаях

сотрудники посольства требовали от людей, попавших в трудную ситуацию, выполнения разного рода

«домашних заданий». Было бы наивным предполагать, что германские дипломаты не использовали своего

положения для получения информации разведывательного характера. Эта тема практически не изучена в

литературе, так как архивные фонды разведки Третьего рейха не сохранились.

Визиты германских подданных в консульский отдел давали удобную возможность получить хоть какие-то

сведения о ситуации в России. В своих донесениях в Берлин дипломаты подчеркивали, что с середины 30-х

гг. условия их работы в этой стране радикально ухудшились. Посольства превращались в осажденные

крепости, всячески пресекались любые контакты их сотрудников с местным населением157. В условиях

тотальной закрытости советской системы ценность стали представлять вполне невинные с современной

точки зрения вещи – названия заводов и их расположение, настроения населения, транспортная

инфраструктура. Очевидно, что ответы на эти вопросы не являлись шпионажем в обычном смысле слова, но

в условиях немецкой операции НКВД становились исходной точкой для обвинительного приговора.

Сбор информации проводился в ходе праздников, на которые приглашали немецкую колонию в Москве, а

также в ходе индивидуальных встреч сотрудников консульства со своими «источниками». Немецкие рабочие

и инженеры, все еще далекие от советской шпио

Тайны дипломатии Третьего рейха. С. 517.

91

номании, охотно шли на подобные контакты, тем более что новости, которые они сообщали, вряд ли можно

было отнести к разряду государственных или военных тайн. Ситуация мало изменилась и после прихода к

власти Гитлера – для большинства проживавших в СССР немецких специалистов данное событие на

первых порах представлялось очередной сменой правительства, которая не изменила их отношения к родной

стране. Естественно, что это не касалось политэмигрантов, которые всячески избегали встреч с

«фашистами».

Чаще всего в качестве «резидентов германской разведки» в АСД упоминаются имена реальных сотрудников

посольства. Лидирует по частоте упоминаний секретарь консульского отдела Карл Деппе, переведенный в

конце 1937 г. на работу в Токио, на втором месте – руководитель того же отдела в 1934-1937 гг. Герберт

Гензель. Последний являлся «доверенным лицом НСДАП» в посольстве. Вопрос о том, были ли они

кадровыми разведчиками, можно считать решенным – в трофейных материалах, попавших в СССР, таких

данных не было обнаружено158. Деппе активно приглашал представителей немецкой колонии в Москве на

вечера, которые устраивались в посольстве по государственным праздникам. На допросах обвиняемые

признавали, что там «хорошо угощают немецким пивом».

Отношение сотрудников консульского отдела германского посольства к своим подопечным, если опираться

на протоколы допросов последних, было выдержано в традициях прусской бюрократии. Должное уважение

оказывалось профессорам и ученым, инженерам и лицам с высшим образованием. Еврейским врачам,

получившим в СССР принудительную выездную визу, участливо советовали не возвращаться в Германию, а

перебраться в безопасные третьи страны. И это притом что консульствам запрещалось визировать и прод-

левать паспорта лицам, попавшим в разряд «неарийцев». Впрочем, в АСД сохранились и отдельные случаи

инициативной борьбы за «чистоту расы». Так, в продлении паспорта было отказано болгарину по крови

Железко Перфанову, который получил германское подданство во время работы в Берлине в 1929 г. В данном

случае сотрудники консульства явно превышали пределы своих компетенций – «государство произвольных

решений» торжествовало над «государством правовых норм» даже в отдельно взятом чиновничьем

кабинете159.

158 Соответствующая справка 1956 г. находится в деле Альфреда Зегнера. В справке наряду с Деппе и Гензелем упоминаются

Август Метцгер и Павел Генер, проработавшие в посольстве до 1941 г.

159 О «двойном государстве» эпохи нацизма как политологической категории см. Fraenkel Е. Der Doppelstaat. Frankfurt am Main, 1974.

92

Достаточно часто в консульство приходили работавшие по контракту специалисты, чтобы оформить

германское гражданство для своих жен. Еще в 1933 г. это не было связано с особыми трудностями – русская

жена приехавшего в составе большой группы строителей Клауса Зубклеве вначале получила германский

паспорт, а потом из-за семейных неурядиц от него отказалась. Позже процедура значительно усложнилась, и

здесь бюрократические препоны чинила как советская, так и германская сторона. Формовщик завода имени

Кагановича в подмосковном городе Люблино Генрих Экштейн несколько раз обращался в посольство с

просьбой разрешить выезд в Германию своей супруге, но так и не добился желаемого результата.

Для многих специалистов из Германии именно нежелание разрывать отношения с любимым человеком

становилось аргументом в пользу принятия советского гражданства, даже если жизнь в СССР им совсем не

нравилась. В 1934 г. Христиан Шефер и Герман Вебер обращались в посольство с просьбой предоставить

германское подданство своим русским женам, но получили отказ – и выбрали страну социализма. Через три

года оба получили по 10 лет лагерей. Сотрудники консульства заявляли, что не могут помочь и при

оформлении германского подданства детей, родившихся от смешанных браков. Ученый-химик Ганс Гельман

безуспешно пытался вывезти за границу своего малолетнего сына, ему объяснили, что «по советским за-

конам, если один из родителей имел советское гражданство во время рождения ребенка, то ребенок является

советским подданным, и этот вопрос мы разрешить не можем».

Посольство не информировало государственные органы СССР о том, что тот или иной эмигрант лишен

германского подданства, но делало это по запросам НКИД. Бывшего социал-демократа Пауля Франкена

приговорили к высылке из СССР, но затем следователям стало известно, что его лишили германского

гражданства, и Франкен отправился в ГУЛАГ, откуда уже не вернулся. Инженер, член КПГ с 1919 г. Рихард

Даниэль узнал о том, что лишен германского гражданства в ноябре 1937 г., когда пришел в посольство

продлевать свой паспорт – «паспорт отобрали и выдали справку об исключении из подданства Германии».

После этого он до ареста жил без документов, ведь для того, чтобы подать заявление на получение

советского гражданства, надо было сдать в ОВИР национальный паспорт. У таких «бывших иностранцев»

шансов спастись от всевидящего ока органов госбезопасности практически не было.

Несмотря на все усилия партийных и государственных структур по изоляции и дискредитации

«представительств враждебных государств» в Москве, все же сохранялись известные границы уважения

93

дипломатического иммунитета, поставленные высшей властью. Глава НКИД Литвинов выступил против

того, чтобы при подготовке сценария одного из показательных процессов протягивать нити преступления

(получение бомбы для террористического акта) в германское посольство160. Хотя подобные обвинения

возникают в нескольких десятках АСД, они являлись результатом инициативы низовых сотрудников органов

госбезопасности и само посольство об этом, конечно, информации не получало.

Консульский отдел германского посольства контактировал даже с политэмигрантами. Если в ходе следствия

на вопрос о контактах с посольством обвиняемый давал утвердительный ответ, то именно это

обстоятельство становилось той осью, на которую в дальнейшем наматывалась паутина

фальсифицированных обвинений. Даже те из эмигрантов, которые никогда не посещали германское

посольство в Москве, по цепочке посредников привязывались к «резидентам», населявшим особняк в

Леонтьевском переулке, над которым по праздникам развевалось красное знамя со свастикой.

С теми, кто считался коммунистом, в посольстве не церемонились, особенно если те прибыли в СССР после

января 1933 г. Им трудно было добиться решения простых вопросов, получить нужную справку и т. д.

«Сотрудник посмотрел мою карточку и сказал про меня "это коммунист"», – показывал на допросе Франц

Цик. Впрочем, и здесь были исключения – порвавший с партией функционер КПГ Карл Зингфогель

(Гельвиг), которого поддерживали жена и сын, обивал пороги германского посольства в Москве, чтобы

получить возможность выехать из страны (он прибыл в СССР нелегально). Пока шло согласование деталей, отца и сына арестовали (оба будут расстреляны в один день). На допросе 3 июля Карл заявил: «Я

предпочитаю быть арестованным в Германии, чем остаться в СССР». Анну Зингфогель приютили в

посольстве, где она провела три недели. Покинув территорию посольства уже с германским паспортом, она

тут же была арестована и после полутора лет пребывания в тюрьме выслана из СССР.

В посольстве были прекрасно осведомлены о подобной практике, равно как и о том, что в СССР идут

массовые аресты. Немец Карл Фрейзе, работавший в подмосковном совхозе «агрономом закрытого фунта»,

показывал на допросе: «В последнее мое посещение германского посольства я сообщил, что получил

предписание в десятиднев-

но С. 40.

Лубянка. Сталин и Главное управление госбезопасности НКВД 1937-1938.

94

ный срок выехать из СССР в Германию, на что мне сообщили, что сейчас такие же предписания получили

многие германские подданные, проживающие в СССР, а очень многие арестованы органами НКВД».

Посольство Германии в период «национальных операций» вело обширную переписку с НКИД СССР.

Получив от родных сигнал об аресте германского подданного, оно сразу же обращалось в НКИД с

вербальной нотой, направляло стандартный «опросный лист» для заполнения арестованным и просило о

встрече с ним. Из наркомата иностранных дел приходил ответ, в котором содержалась информация об аресте

и стандартная фраза: «До окончания следствия свидания не предоставляются»161. В целом данные о

репрессиях, которыми располагали немецкие дипломаты по всему Советскому Союзу, были достаточно

адекватными. Они приходили из НКИД, а также через жалобы и заявления родных и близких арестованных.

Лишь в спорных случаях завязывалась оживленная переписка.

Так было с архитектором Рихардом Зурке, который был приговорен к расстрелу судебной тройкой УНКВД

как «лицо вне подданства». Основанием для такого вывода следственных органов была обычная история —

Зурке просрочил свой германский паспорт, пока ждал решения о предоставлении советского гражданства.

Его уволили с работы, и он отправился в посольство оформлять документы на выезд из СССР. Там забрали

просроченный паспорт и велели приходить через три месяца. На запросы о судьбе Зурке посольство вначале

получало стандартные отписки о том, что данных не имеется. Но дипломаты продолжали настаивать,

сославшись на то, что при аресте присутствовала жена архитектора. Наркомат иностранных дел попал в

неловкое положение, после чего сделал форменный выговор коллегам из НКВД – «просим срочно ответить

по существу этого дела». После полугодовой переписки 1 спецотделу НКВД пришлось сознаться – да,

арестован, но у Зурке не имелось при себе никаких документов, подтверждавших его иностранное

подданство. Ни НКИД, ни посольство не были проинформированы о том, что немецкий архитектор к тому

моменту уже полтора года как был расстрелян. История повторилась и в 1980 г., когда проживавшая в ФРГ

дочь Рихарда Зурке попыталась узнать о судьбе отца.

В целом дипломаты нацистской Германии воспринимали происходившее как очередное проявление

«азиатской деспотии», царив

161 См. соответствующий запрос НКИД в деле Макса Шульца, датированный 20 августа 1937 г., спустя две недели после его

ареста.

95

шей в СССР. Документированные в АСД случаи, когда сотрудники посольства пытались помочь людям,

оказавшимся перед угрозой ареста, можно пересчитать по пальцам. Вероятно, в реальности таких случаев

было гораздо больше, если причислить к ним тех германских подданных, которые успели выехать из СССР

накануне большого террора. По воспоминаниям Ганса Герварта, личного референта посла Шуленбурга, из

Берлина приходили запросы о том, не следует ли в ответ на аресты германских граждан начать аналогичные

репрессии против членов советской колонии в Третьем рейхе. Посол осудил эту идею, сославшись на то, что

попытка ее практического воплощения только ухудшит судьбу арестованных немцев462.

Вряд ли бюрократический контроль, осуществлявшийся посольством, можно ставить на одну доску с

контролем со стороны советских административных структур – у него были иные масштабы и

направленность. Однако любой факт контактов немецких эмигрантов с посольством своей страны получал в

ходе немецкой операции криминальное толкование, или «шпионский окрас», если пользоваться жаргоном

следователей НКВД той эпохи. Они не делали никаких различий между ролью германского посольства в

годы Веймарской республики и фашистской диктатуры – оно всегда оставалось форпостом классового

врага, который только менял свои маски.

2. Структуры Коминтерна и КПГ

Ко второй половине 30-х гг. аппарат Исполкома Коминтерна, работавший в здании перед Кутафьей башней

Кремля, не только вырос количественно (для размещения сотрудников ИККИ пришлось достроить два этажа

в гостинице «Люкс» на улице Горького, переименованной в общежитие Коминтерна), но и встроился в

достаточно жесткую иерархию советских государственных учреждений. Слово «коминтерновец» означало

уже не членство в одной из зарубежных компартий, а работу в соответствующем ведомстве. Причем работу

престижную и высокооплачиваемую, и в то же время – рискованную и нестабильную. Рядовым гражданам

Советской России «коминтер-новцы» на протяжении полутора десятилетий представлялись кем-то вроде

разведчиков и диверсантов, регулярно отправлявшихся за рубеж для подрыва устоев мирового

империализма.

162 Herwarth Н. Op. cit. S. 119.

96

Сотрудникам органов госбезопасности, занимавших гораздо более высокое место в упоминавшейся

иерархии государственных учреждений, образ Коминтерна во второй половине 30-х гг. представлялся далеко

не столь светлым и безоблачным. Для Ежова не являлась секретом фраза Сталина, брошенная Генеральному

секретарю Исполкома Коммунистического Интернационала Георгию Димитрову 11 февраля 1937 г. – «все

вы в Коминтерне работаете на руку врагу»163. В этой на первый взгляд уничтожающей оценке, на самом деле

не содержится ничего удивительного. Коминтерн и коминтерновцы олицетворяли собой окно в «железном

занавесе», воздвигнутом сталинской системой по границам собственной страны. Это окно, а точнее

маленькая форточка, несла в себе опасность инфицирования населения страны, или по меньшей мере ее

политического руководства, новыми микробами, расплодившимися во внешнем мире, от троцкизма до

фашизма, не говоря уж о таких старых болячках умирающего капитализма, как либерализм и

парламентаризм.

Подобно тому, как применительно к отдельным лицам в период массовых репрессий решающим признаком

виновности оказывался «контакт с классовым врагом», Коминтерн как структура, контактировавшая с

враждебным окружением СССР, заслуживал особого «чекистского обслуживания». Этим занималось

специальное подразделение центрального аппарата НКВД, сотрудники которого, безусловно, могли бы

написать самую полную историю Коминтерна и его кадров. Последними в аппарате ИККИ также занимался

специальный отдел, который осуществлял повседневную связь с «инстанцией», или «соседями», как на

бюрократическом жаргоне называли органы госбезопасности164.

Ко второй половине 30-х гг. механизм их взаимодействия был уже отработан до мелочей. Отдел кадров

отправлял запросы на проверку в ГУГБ НКВД не только лиц, командированных на заграничную работу, но и

иностранных коммунистов, намеченных к переводу в ВКП(б)165. Любой «компромат», пусть даже имевший

самое далекое отношение к человеку, ставил под вопрос его партийную карьеру, а

163 Dimitroff G. Tagebuecher 1933-1943. Berlin, 2000. S. 149.

164 В отдел кадров ИККИ направлялись запросы не только из Управления госбезопасности, но и из других структур НКВД, в

частности из милицейского Отдела виз и регистрации. Так, вопрос о принятии советского гражданства Виктором Штерном в

1940 г. был решен после того, как ОВИР получил положительный ответ отдела кадров и соответствующее решение Политбюро

КПЧ (РГАСПИ. Ф. 495. Оп. 205. Д. 12901. Т. 1.Л.65).

165 Такая переписка велась в 1936 г. в отношении Отто Винцера, работавшего в издательском отделе ИККИ (РГАСПИ. Ф. 495.

Оп. 205. Д. 237. Т. 1). В августе 1937 г.

97

начиная с 1936 г. – и жизнь. Посланная в письме отцом Курта Шумана вырезка из газеты о голоде в СССР

до сына так и не дошла – она была перехвачена и отправлена в «наблюдательное дело», которое велось

органами госбезопасности на каждого иностранца. А через два года клочок газеты перекочевал и в

материалы следствия по делу Шумана.

Не менее активным был и поток запросов с Лубянки, многократно выросший в 1936-1937 гг. Записки на

четвертинке листа писчей бумаги, без печати учреждения и указания должности, подписанные сотрудниками

3 отдела ГУГБ НКВД Горбом, Полячеком или Корни-льевым, попадаются в значительной части личных дел

коминтернов-цев. Здесь же сохранились и развернутые ответы, подготовленные отделом кадров ИККИ, в

которых даны биографии тех или иных лиц с акцентом на их негативные стороны, такие как партийные

взыскания, политические уклоны, несанкционированная переписка, подозрительные знакомства и т. д.

Применительно к эмигрантам из Германии специально отмечалось их заключение в тюрьме и концлагере,

допросы в полиции и гестапо, участие в «брандлерианских» или «троцкистских» группировках.

Работники отдела кадров ИККИ, осознавая свою особую роль в разоблачении «врагов народа»,

предпочитали перестраховываться. Достаточно было обращенной к ним просьбы предоставить допол-

нительную информацию для «соседей», как это было с Гертрудой Тифенау, чтобы вопрос о ее использовании

на нелегальной работе (она закончила двухгодичные курсы радистов ОМС ИККИ) отпал сам собой. Данные

об антисоветских высказываниях Георга Керна из отдела кадров были переданы в контрольную комиссию

Коминтерна, и он был исключен из КПГ в феврале 1936 г. Но его личное дело продолжало пополняться

«компроматом», который с Моховой регулярно пересылался на Лубянку166.

В то же время отдел кадров пытался оградить «проверенную часть политэмиграции» от репрессий и

дискриминации. 15 сентября 1937 г. его руководитель предлагал среди прочего: «в) дать указание органам

НКВД, что все иностранцы, оставляемые в СССР, должны получить соответствующие документы с

указанием, где они имеют право проживать, г) дать специальное указание соответствующим советским

органам о месте проживания и порядке направления на работу чле

аналогичный запрос поступил в ГУГБ НКВД по поводу Пауля Шербера-Швенка, намечавшегося на работу в тот же отдел (Там

же. Д. 6249. Л. 60). 166 РГАСПИ. Ф. 495. Оп. 205. Д. 4662.

98

нов семей лиц, арестованных органами НКВД»167. Из данных предложений видно, что сотрудники OK ИККИ

имели сведения о начавшейся немецкой операции, хотя воспринимали ее скорее как серию

административных репрессий, нежели как масштабную кампанию государственного террора.

Сотрудники Московского управления НКВД свои запросы в отдел кадров ИККИ делали только через

центральный аппарат. После ареста Генриха Шиллера 3 отдел УНКВД МО обратился в Центр: «Просим

проверить по Коминтерну и сообщить об обстоятельствах приезда Шиллера в СССР и о его деятельности в

Германии как члена КПГ». Гильда Гаушильд уже в сентябре 1936 г. фигурировала в списке «троцкистских и

прочих враждебных элементов» из числа членов КП Германии в эмиграции, составленном OK ИККИ168.

Арест ее мужа Роберта ускорил приближение развязки. Гаушильд была арестована через полгода после того, как «компромат» на нее был отправлен Полячеком в областное управление НКВД. Негативные материалы,

присланные из ИККИ, решили судьбу этой женщины – она попала в ГУЛАГ, хотя являлась гражданкой

Германии и первоначально предназначалась к высылке169.

В АСД Эрны Петерман отмечено, что ее арест столичные чекисты согласовали с Полячеком. Эрна и ее муж

Вернер до этого были отстранены от работы и исключены из партии. Оба работали в аппарате ИККИ, но

отказывались порвать связь с родными в Германии, регулярно посылали деньги отцу Эрны. Между

увольнением и арестом не прошло и трех месяцев. Интересно, что Вернер на одном из первых допросов

достаточно точно определил число репрессированных работников ИККИ – около 70 человек. Очевидно,

масштаб репрессий было невозможно скрыть, поскольку все работники этого учреждения, несмотря на его

секретный характер, были на виду друг у друга.

Дело Петерманов лишний раз подчеркивает, насколько силен был «семейный принцип» в кадровой политике

ИККИ. Действительно, работа в Коминтерне являлась высокооплачиваемой и престижной, и ответственные

работники старались устроить туда своих близких. Как правило, жены профессиональных революционеров

разделя

167 Цит. по: Дель О. Указ. соч. С. 102.

168 См. Мюллер Р. Указ. соч. С. 75. Сн. 58.

169 Ее видели в камере Бутырской тюрьмы, где содержались женщины, которых готовили к высылке в Германию (Buber-Neumann М. Als Gefangene bei Stalin und Hitler. Eine Welt im Dunkel. Herford. 1985. S. 161). Гильда Гаушильд (она работала на

Инорадио и выпускала передачи под псевдонимом Гильда Левен) получила по приговору Особого совещания НКВД от 18

января 1941 г. 8 лет и умерла в Карлаге в 1942 г.

99

ли не только все тяготы жизни своих мужей, но и их политические убеждения. Кроме того, в условиях, когда

решающим обвинением становилось «знакомство с арестованным врагом народа», выходившее за рамки

служебной необходимости (т. е. обычные приятельские отношения, проведение досуга и т. д.), это обвинение

касалось семьи в целом.

Процедура разбора персональных дел вначале в низовой партийной организации аппарата ИККИ, а затем и в

Интернациональной контрольной комиссии (ИКК), выглядела как настоящее самоедство. Обвиняемый

каялся и признавал свои проступки, обвиняющие находили эти покаяния недостаточными и требовали

«саморазоблачиться перед партией», «открыть свое подлинное лицо»170. Впоследствии копии протоколов

этих заседаний, или по крайней мере выдержки из них, оказывались в АСД. Следователи НКВД продолжали

«чистить лук», развивая логику партийных разбирательств в уверенности, что те попросту не дошли до

антисоветской сердцевины обвиняемого.

Если движение от партийной прелюдии к чекистскому финалу в годы большого террора было правилом, то

исключением являлась остановка между этими этапами и балансирование над пропастью, ожидание

неминуемого ареста, который так и не произошел. Попытки исследователей найти здесь некие

закономерности, обобщив анализ отдельных случаев, на взгляд автора, обречены на неудачу. Сказывается

скудость и подчиненное значение сохранившихся источников (протоколов заседаний, объяснений

обвиняемых) в условиях, когда решающую роль играло неформальное заступничество «патрона» в

коминтерновской иерархии, редко находившее прямое отражение в письменной форме.

Показательный анализ исключения такого рода дан на примере партийного разбирательства в отношении

Герберта Венера171. Приведем в качестве еще одного нримера персональное дело Отто Винцера (будущего

министра иностранных дел ГДР) и его жены, которым занимались партийная организация аппарата ИККИ и

ИКК во второй половине 1936 – начале 1937 г. За «порочащие связи» с арестованными работниками

Коминтерна оба получили строгие взыскания и были уволены, однако удержались в кадровой обойме КПГ. В

данном случае определяющую роль сыграл «позитивный настрой» партийных лидеров, который можно

почувствовать в записках и справках, подписанных Вальтером Ульбрихтом и Гербертом Венером, а также

благоже

170 Studer В., Unfried В. Der stalinistische Parteikader. Identitaetsstiftende Praktiken und Diskurse in der Sowjetunion der 30er Jahre.

Koeln, 2001.

171 Mueller R. Herbert Wehner-Moskau 1937.

100

лательный подход, который демонстрировал в ходе разбирательства член Политбюро ЦК КПГ и

председатель ИКК Петер Флорин.

Дело Винцера (работавшего в СССР под псевдонимом Отто Лоренц) в конечном счете было спущено на

тормозах, однако на протяжении четырех лет оно занимало умы и самого обвиняемого, и руководителей

эмигрантского правления КПГ. Было найдено рациональное объяснение и получению Винцером в июле 1934

г. заграничного паспорта в Берлине, и освобождению после допросов в гестапо, и утрате значительной

суммы партийных денег. Тон обвинений изменился после того, как в СССР закончилась эпоха «большого

террора» и из тюрьмы был выпущен Эрих Вендт, знакомство с которым ставилось в вину Винцеру. Один из

участников разбирательства позволил себе даже самоиронию: «Я уже на заседании ИКК выражал сомнения

в том, что Вендт является троцкистом, заметив, что мне не известно ни одного случая, чтобы органы НКВД

выпускали на свободу троцкиста»172.

Сказавший эти слова Вальтер Ульбрихт, будучи секретарем немецкого представительства (секции) при

ИККИ, а фактически эмигрантского правления КПГ, имел полное представление и о масштабах арестов

своих товарищей, и о предшествовавшей им партийной инквизиции. Правда, речь шла только о тех из них, кто поддерживал постоянную письменную или личную связь с представительством, регулярно платил

членские взносы – таковых было чуть более трети от общего числа внесенных в картотеку173. Там, где

работали или проживали несколько членов КПГ, они образовывали первичную партийную ячейку – в Доме

политэмигранта, гостиницах «Люкс» и «Балчуг», в ДЦЦ, на Электрозаводе. В различных отделениях аппа-

рата Коминтерна было создано пять таких ячеек.

Исходя из принципа, что у коммуниста не может быть тайн от партии, московское представительство КПГ

стремилось к тотальному контролю за своими подопечными. Там не только принимались решения, кому

подавать заявление о переходе в советское гражданство или вступлении в ВКП(б), но и распределялась

финансовая помощь политэмигрантам, разбирались неурядицы их личной жизни. Отвечая на обязательный

вопрос следователя о контактах с родственниками, оставшимися в Германии, Ганс Шрепфер, как и многие

другие

172 РГАСПИ. Ф. 495. Оп. 205. Д. 237. Т. 1. Л. 206.

173 На конец 1937 г. из 1769 членов КПГ, зарегистрированных в картотеке представительства, платили взносы только 678

человек. РГАСПИ. Ф. 495. Оп. 292. Д. 94. Л. 1.

101

эмигранты, показывал, что письменную связь им в 1935 г. запретила поддерживать именно немецкая секция

ИККИ.

Лидеры КПГ, оказавшиеся в московской эмиграции, были уверены в том, что большинство простых членов