Текст книги ""Ну и нечисть". Немецкая операция НКВД в Москве и Московской области 1936-1941 гг"

Автор книги: Александр Ватлин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 25 страниц)

того, что казалось нормальным в Германии (и постепенно превращалось в «аномалию» в условиях Третьего

рейха), оказывалось для эмигрантов составом преступления. Это могло быть прослушивание зарубежных

радиопередач, хранение контрреволюционной литературы, общение с сотрудниками посольств «враждебных

государств», наконец.

С одной стороны, в государственном преступлении могли обвинить любого, кто не вписывался в

стандартный образ советского человека. С другой – этот образ существовал только на бумаге, а потому и

отклонения от него также являлись формальными. Для криминального истолкования подобных отклонений в

поведении любого иностранца было достаточно минимальной «зацепки» вроде излишнего

234 Галле Ф. Указ. соч. С. 60-61.

235 «Совершенно секретно»: Лубянка – Сталину о положении в стране (1922-1934 гг.) Тома 1-8. М, 2001-2002,2008.

236 Loewenstein H.-R. Die Karl-Liebknecht-Schule in Moskau 1932-1937. Erinnerungen eines Schuelers. Lueneburg, 1991. S. 15-16.

140

любопытства, замкнутого характера, общественной пассивности, двусмысленной шутки и т. п. К

работавшему на Первом часовом заводе Фрицу Фрейману подошел удрученный коллега и заявил, что у него

«такие новости, что хоть для гестапо». Немец в ответ пошутил: «Давай продадим вместе». Последствия

этого диалога не заставили себя долго ждать.

Если в характеристике завода «Электросвет» на бригадира Карла Бега было написано, что немец однажды

появился на заводе с фотоаппаратом, то в обвинительном заключении это выглядело уже по-иному – он

якобы делал снимки заводских помещений в шпионских целях. Если кто-то из родственников того или иного

обвиняемого состоял в НСДАП или примыкавших к ней организациях, то и сам он оказывался «сторонником

фашизма». На то, что членство в них было почти принудительным, скидок не делалось. Муж сестры Эриха

Константа в справке на арест фигурирует как «активный фашист», а в обвинительном заключении уже как

«приближенный Гиммлера».

Вопросы, которые задавались немцам на первом допросе, фактически перетолковывали их биографию в

криминальном ключе. Почему так долго не вступал в советское гражданство? Почему был выпущен из

концлагеря? Почему не прекратил переписку с родственниками в Германии? Почему полгода находился на

нелегальном положении и ни разу не был схвачен гестапо?237

Рано или поздно человека подводили к ключевому вопросу: «назовите Ваших знакомых, арестованных

органами НКВД». К осени 1937 г. на него уже невозможно было дать отрицательный ответ. От каждого из

арестованных, согласно логике следствия, исходили волны потенциальной угрозы, способные инфицировать

любого из окружающих. Подобная интерпретация репрессий как борьбы с расширяющейся эпидемией

вполне вписывалась в биологические установки на «выкорчевывание сорняков», «прополку нашего

социалистического огорода», которыми изобиловали передовицы советских газет.

Борьба с эпидемией шпионажа и вредительства требовала не только оперативных и жестких мер, но и

отодвигала на второй план вопрос о личной вине. Зараженный вирусом человек может быть и не виноват в

этом, однако он является носителем угрозы. Какой – в соответствии с принципом «экономии сил»

сотрудники НКВД определяли, отталкиваясь от биографических данных и круга знакомых того или иного

человека. Выходцев из Германии легче всего было об

237 Последний вопрос был задан следователем функционеру КПГ в округе Гессен-Франкфурт Якобу Рабелю.

141

винить в шпионаже, здесь требовалось либо признание самой жертвы, либо компрометирующие показания

ее знакомых.

1. Шпионаж

Если посмотреть статистику расстрелянных на Бутовском полигоне по обвинению в шпионаже, то окажется, что «германских шпионов» среди них несравненно больше, нежели выходцев из Германии или этнических

немцев. Это нетрудно объяснить – Третий рейх считался самым вероятным противником СССР в будущей

войне, кроме того, сказывалась германофобия, порожденная войной минувшей. Однако формально-

бюрократический подход при проведении «национальных операций» привел к тому, что среди их жертв

агентов польской разведки оказалось в два с половиной раза больше, нежели германской238.

Вычленить и назвать точное число «шпионов» в нашей базе данных не представляется возможным —

слишком многим навешивали в обвинительных заключениях комплексные ярлыки: «член контрре-

волюционной шпионско-диверсионной организации» и т. п. Однако не будет преувеличением сказать, что в

подавляющем большинстве изученных АСД, закончившихся приговором в период проведения массовых

операций, шпионаж обязательно присутствует. Лишь после ноября 1938 г. в ходе осторожного пересмотра

немецких дел происходила переквалификация шпионского параграфа печально известной пятьдесят восьмой

статьи (58-6) на более легкое обвинение в антисоветской агитации (58-10, часть 1).

Буквально по пальцам можно пересчитать случаи, когда выходцы из Германии обвинялись в шпионаже в

пользу третьих стран – Японии, Польши. Врач Всесоюзного института эпидемиологии Вальтер Домке,

прибывший в Москву через Париж, признался уже на первом допросе, что завербован французской

контрразведкой. Впрочем, уже через пять дней его «поправили» и записали в агенты гестапо. То же самое, хотя и не сразу, произошло с редактором ДЦЦ Гансом Блохом. Он бежал из Германии в Голландию, и потому

в материалах предварительного следствия, которое вело Советское райотделение НКВД, признался, что был

завербован голландской разведкой. После пере

' Подсчитано на основе статистики по всему СССР: за шпионаж в пользу Польши было репрессировано 38,5 %, в пользу

Германии – 14,8 % арестованных в 1937-1938 гг. Затем шли такие страны, как Латвия, Румыния, Финляндия, явно не

претендовавшие на роль «великих держав» (Denninghaus V. Op. cit. S. 568).

142

дачи Блоха на Лубянку и присоединения к «антикоминтерновскому блоку» его переписали в агенты гестапо, а затем – в члены контрреволюционной троцкистской организации.

Ключевым моментом в ходе конструирования «шпионских сетей» выступала вербовка, подразумевавшая

прямой контакт обвиняемого с агентами германской полиции или гестапо. Направление следственных

действий было задано свыше, в газетной передовице «О некоторых коварных приемах вербовочной работы

иностранных разведок» говорилось буквально следующее: «Известно, что почти все лица, получающие

разрешение на выезд из Германии, обязаны предварительно явиться во внешнеполитический отдел

национал-социалистской партии, где преобладающее большинство из них получают разведывательные

задания»239.

В результате такого взаимодействия получался шпион первой категории, который исполнял роль резидента

по отношению к тем немцам, кто был завербован им уже в СССР. В нескольких десятках дел эта роль

отводилась сотрудникам германского посольства. Чем детальнее в материалах следствия раскрывались

обстоятельства вербовки, тем больше она напоминала аналогичную процедуру, которая использовалась в

органах госбезопасности для набора добровольных помощников. Следователям НКВД, хорошо знакомым с

масштабами проникновения «сексотов» во все сферы общественной жизни сталинской России, казалось

совершенно естественным, что по таким же правилам должна быть организована деятельность

политической полиции и за рубежом.

Механизм вербовки шпионов в Германии, представленный в АСД, сводился к двум основным вариантам.

Для легально въехавших в СССР это было получение загранпаспорта в местном отделении полиции, для

нелегалов – аресты и пребывание в концлагере, освобождение под подписку об отказе от

антигосударственной деятельности. В каждом из двух вариантов проверить обстоятельства вербовки не

представлялось возможным.

Разницы между Веймарским и гитлеровским периодами в истории Германии для органов госбезопасности

практически не существовало. Это порождало явную нелепицу при оформлении АСД. Так, уже в 1931 г.,

придя в полицию, архитектор Курт Либкнехт был завербован «человеком в форме агента гестапо», хотя

такой организации еще не было и в помине. В протоколе допроса Курта Ноака его вербовщик назывался

агентом то гестапо, то германской охранки (дело также про

Уранов С. Указ. соч.

143

исходило в 1931 г.). Георг Губер, получивший за участие в Баварской советской республике 15 лет тюрьмы, начал изучать в заключении русский язык. Тут же у следователя возник вопрос: «В тюрьме из Вас,

изучающих иностранные языки, готовили шпионов для переброски за границу с целью вести шпионскую

работу, признаете Вы это?»2'1"

Масштаб бюрократического контроля в годы Веймарской республики и в период становления Третьего рейха

явно отставал от советской практики – в больших городах загранпаспорта выдавали в обычных

полицейских участках. Для этого следовало только быть зарегистрированным по месту жительства более

полугода и иметь в полицейском архиве «чистую карточку», которая кочевала за тем или иным человеком по

местам его постоянной регистрации.

Даже после прихода Гитлера к власти немецкие коммунисты умудрялись получать новый паспорт, заявив,

что предыдущий был утерян (это было необходимо, если в паспорте стояли советские визы). Один из

последних случаев зафиксирован в личном деле коминтер-новца Отто Винцера, который заявил в полиции,

что отправляется на работу в Швейцарию. Ему немного повезло – он получил паспорт 5 июля 1934 г., когда

полицейские чиновники были возмущены «ночью длинных ножей» и не стали запрашивать сведения в

нацистских архивах241. Благодаря заступничеству лидеров КПГ Винцер не был арестован, хотя в других

случаях основанием для ареста служил гораздо меньший объем компромата.

В практике следствия по немецким делам сложился даже определенный стереотип в изложении деталей

вербовки при получении заграничного паспорта. Просителю говорили, что его не выпустят из страны, если

он не подпишет согласия работать на разведку, подчеркивали, что немец всегда остается немцем и должен

служить родной стране, где бы он ни находился. Это также являлось копией вербовочной работы советских

органов госбезопасности. Потенциального эмигранта просили остаться на жительство в Москве, устроиться

на крупный, желательно военный завод, там его позже найдет связник из Германии.

В следственных делах политэмигрантов, у которых вообще не было контакта с полицией или гестапо (ни

ареста, ни получения па

ш Досрочное освобождение Губера из тюрьмы по «гинденбурговской амнистии» 1928 г. также было связано следователем с его

вербовкой для шпионской работы.

211 См. объяснения Винцера при разбирательстве его «персонального дела» в ИКК. Интересно, что возможность легального получения

заграничного паспорта коммунистами в 1933-1934 гг. подтвердил и Курт Функ (Герберт Венер) (РГАСПИ. Ф. 495. Оп. 205. Д. 237. Т. 1.

Л. 36-37).

144

спорта), возникал образ «волка в овечьей шкуре». Многие рассказывали, как им помог выбраться из

фашистской Германии сотрудник МОПР, которого они знали под партийной кличкой «Вилли». В об-

винительном заключении это же лицо выступало уже в роли закоренелого троцкиста или «германского

агента гестапо Вилли». Это была не мифическая личность, а Вилли Бюргер, сотрудник отдела по по-

литэмигрантам ЦК МОПР, располагавшегося во Франции.

В случае вербовки в СССР роль полицейских или гестаповцев исполнял кто-то из персонала германского

посольства – чаще всего назывался секретарь консульского отдела Карл Деппе, переведенный из Москвы в

декабре 1937 г. на работу в Токио. Это делало его идеальной кандидатурой «вербовщика». Ганс Альтман

показывал на допросе, что бывал на квартире у Деппе, поддерживал с ним дружеские отношения. Деппе

раздавал пригласительные билеты на вечера, которые устраивались в гостинице «Националь», на его имя

шли посылки и письма для эмигрантов, сохранявших германское подданство и связь с посольством. Курт

Либкнехт назвал Деппе в качестве своего вербовщика просто потому, «что это была единственная фамилия, которую я знал по посольству».

Подходящий кандидатурой в резиденты германской разведки оказывался любой иностранец, уже

покинувший Советский Союз. Таких найти было нетрудно, только за 1936 г. страну покинуло 2 тыс. не-

мецких граждан, в основном иностранных специалистов. Практически за каждым из уехавших накануне

большого террора, как Герхард Крюгер с завода «Оргаметалл», тянулся зловещий след завербованных

шпионов242. Такой подход практиковался практически в каждом из регионов, поскольку позволял прятать в

воду концы шпионских «клубков». В Днепропетровской области, например, того или иного иностранного

специалиста первоначально приговаривали к высылке из СССР, а затем превращали его в «осужденного

резидента германской разведки», вызов которого в процессе следствия не представлялся возможным243.

Весной 1938 г. роль резидентов отводилась либо уже приговоренным, либо находившимся под следствием

немцам. Им в протоколы допросов просто вписывали завербованных ими шпионов-новичков, ориентируясь

на служебные и личные связи. Если тот или иной человек был уже расстрелян, в деле просто помечалась

«первая кате

212 Крюгер выехал из СССР 4 мая 1936 г., в архивно-следственных делах выступал в роли резидента Фрица Банда, Владимира

Маркузе и еще нескольких немцев, работавших на «Оргаметалле».

'мз Ченцов В. В. Указ. соч. С. 116.

145

гория» и вопрос о проверке закрывался сам собой. В редких случаях осужденных вызывали для

передопросов из лагерей, если это позволяло сконструировать масштабную шпионскую сеть.

В качестве мест, где шел обмен шпионской информацией, чаще всего назывались Центральный телеграф,

кафе «Спорт» на улице Горького, клуб иностранных рабочих. Явочной квартирой стал даже подпольный

«отель на час» с единственной комнатой, которую одна предприимчивая москвичка сдавала немцам, не

имевшим собственных квартир, для встреч с их подругами. На явные нелепицы не обращали особого

внимания – так, Гильдебранд Штаудингер признался, что был завербован в немецком клубе сотрудником

германского посольства. Конечно, никто из дипломатов Третьего рейха не мог в здравом уме появиться в

клубе, носившем имя Эрнста Тельмана, но иначе пенсионера никак не удавалось «привязать» к шпионской

сети. Еще один пенсионер, находившийся на содержании МОПР, Генрих Финкемейер, признался, что

добытую информацию направлял обычным письмом на адрес в Голландии. Иногда следователь не проявлял

должной фантазии, и отмечал в деле, что шпионские сведения передавались «неустановленному лицу» (Курт

Стопп). Это рассматривалось как недоработка и вызывало неудовольствие начальства.

Центром шпионской деятельности в Москве, естественно, оказывалось германское посольство. Любое

посещение особняка в Леон-тьевском переулке приравнивалось к передаче шпионских сведений, хотя

германские подданные обязаны были встать на консульский учет, иностранные специалисты, даже перейдя в

советское гражданство, продолжали получать через посольство письма от родных из Германии. Конечно,

посольство небескорыстно опекало «своих», но каждый, кто входил в его двери, просто по определению не

мог быть шпионом.

Превращение того или иного немца в кадрового разведчика облегчалось тем, что в СССР было засекречено

абсолютно все – решения низовой парторганизации, марки паровозов, которые чинили на заводе, сорта

пшеницы, которыми засевались подмосковные поля. Фридрих Крюцнер признал себя виновным в том, что

во время торжеств «1 мая сего года проводил подсчет самолетов, пролетавших на парад». Ключевыми

словами, не требовавшими дальнейшей расшифровки в обвинительных заключениях, являлись оборонные

предприятия, воинские части, аэродромы. Вот типичный пример: «Работая и проживая на Щелковском

химзаводе, Гаррер и Меч имели связи с Щелковским аэродромом», хотя характер связи из материалов дела

никак не усматривался.

146

Шпионская работа находилась для каждого – врач-рентгенолог московской поликлиники № 20 Луи

Раутенберг «передавал сведения о пропускной способности больниц в период военного времени, состоянии

медперсонала и выявлял социально-чуждых лиц». Учительница Мария Притвиц, будучи завербованной во

время посещения посольства, обещала поставлять туда сведения «о жизни и быте населения, а также о его

настроениях», что, собственно говоря, никак не являлось государственной тайной...

2. Антисоветская агитация

Технология оформления следственных дел, в которых фигурировала антисоветская агитация, была сложнее, чем шпионских. Здесь требовалось не только признание самого обвиняемого, но и свидетельства его

подрывной работы. Вещественные доказательства – листовки, письма, содержавшие критику

политического строя, являются весьма редкой находкой в АСД эпохи большого террора, тем более у немцев, плохо владевших русским языком. Можно привести только один случай – как раз в силу его уникальности.

Родившийся в Мюнхене Алексей В. переходил улицу Горького и был сбит автомашиной. В больнице, когда

его раздевали, в кармане пиджака было найдено письмо, в котором содержались следующие фразы: «Весь

ваш поддельный социалистический блеск в глазах людей, следящих за жизнью и ее развитием, тускнеет с

каждым днем... Борьбу за построение общества, за идеалы социализма свели к борьбе за власть, за личное

благополучие, за карьеризм... дело Ленина не только искажено, но и наполовину потеряно». Экспертиза

доказала, что автором неотправленного «пасквиля» был сам потерпевший. Ситуация разрешилась

достаточно мирно – его признали невменяемым, отправили на принудительное лечение, а через пару

месяцев выпустили из больницы как совершенно нормального244.

С больной фантазией было связано другое следственное дело, также содержавшее вещественное

доказательство. Таковым оказалась пуговица, точнее, 120 тыс. пуговиц. Технический директор Московской

фабрики пластмассовых изделий Фриц Элендер, когда-то боец Красной Армии Рура, обвинялся в том, что

контур лицевой стороны всех этих пуговиц выглядел как фашистская свастика. Выглядел, ко

' Подлинное имя этого человека так и осталось неизвестным, сам он утверждал, что его родители погибли в Германии и он был

еще в детстве отправлен к родственникам в Россию (ГАРФ. Ф. 10035. On. 1. Д. П-6848).

147

нечно, при большом желании, но как раз желания найти крамолу у сотрудников Экономического отдела

НКВД было хоть отбавляй215. Их служебное рвение было вознаграждено – на сообщении об аресте

причастных к выпуску пуговиц и их «изъятии как со швейных трикотажных предприятий, так и из торговой

сети», Сталин наложил эмоциональную резолюцию, ставшую названием нашей книги.

В отсутствие материальных подтверждений для доказательства антисоветской агитации немцев

использовались показания свидетелей – как правило, сослуживцев или соседей. Контрреволюционный

характер получала любая, даже самая безобидная фраза. «Я Германию люблю, потому что там хороший

образцовый порядок» (Рена-тус Вестер, прибывший в 1927 г. на работу в Липецкую авиашколу и

оставшийся после ее закрытия в Советском Союзе). «Выражал недовольство скудостью жизни здесь и

дороговизной продуктов» (Вальтер Петерсон, слесарь-кузнец Подольского керамического завода). «Отрицал

наличие голода в Германии, о котором пишут советские газеты» (Георг Керн, бригадир на строительстве

завода ЗИС). «Рабочие Германии имеют возможность обедать в гостиницах в кредит» (Вильгельм Рабэ,

мастер карандашной фабрики). «В Германии фашисты людей в тюрьме кормят белым хлебом и колбасой, а

мы здесь голодные» (Отто Ласе, заключенный Дмитлага).

Частота появления подобных высказываний в АСД вряд ли связана только с установками следствия.

Российский исследователь А. В. Голубев приводит примеры из уральского региона: его жители отказывались

верить утверждениям советских газет, что в Германии голодают дети безработных, что при фашизме

рабочим стало жить хуже. «И немецкие граждане, и просто этнические немцы, жившие в СССР, но

сохранившие какие-то связи с родственниками или знакомыми в Германии, служили одним из основных

каналов получения альтернативной (позитивной по преимуществу) информации о положении в национал-

социалистическом рейхе»240.

Естественное стремление выходцев из Германии защитить свою страну от «страшилок» советской

пропаганды, раскрыть глаза коллегам по работе было самым популярным проявлением контррево-

люционных высказываний. Вот типичный донос на Франца Цика,

245 Элендер планировал изготовить еще и значки с изображением свастики, которую разбивают молотом и киркой двое рабочих, социал-

демократ и коммунист. Если бы такой значок был запущен в производство, срок явно был бы больше, чем 2 года исправительных работ, к которым приговорили мастера пуговичного производства.

246 Голубев А. В. «Если мир обрушится на нашу Республику...» Советское общество и внешняя угроза в 1920-1940-е гг. М.. 2008. С. 150.

148

датированный еще ноябрем 1936 г.: «На замечание т. Головина, что в Германии все безработные и не видят

хлеба, он ответил, что хлеба едят много только русские, что в Германии рабочие находят, что покупать, кроме хлеба, а в отношении безработицы, так одни коммунисты на улице, все остальные рабочие находят

себе работу». Как видно, покинутая родина представлялась многим из эмигрантов землей обетованной, а их

ностальгия, помноженная на недовольство условиями жизни в Советской России, под пером следователей

НКВД превращалась в государственное преступление, в пропаганду фашистских взглядов.

Наряду с доносами фактическую базу для обвинений в антисоветской агитации поставляли и

характеристики с места работы, зачастую составленные в таком стиле, что современный человек с трудом

может понять, о чем идет речь. Завод «Точизмеритель» так характеризовал одного из своих лучших

работников, бригадира-инструктора, приехавшего из Германии в 1927 г. и стоявшего у истоков предприятия:

«Лейбехер рассказывал рабочим явно антисоветский анекдот такого содержания: "едут в трамвае два

товарища – русский и клоп", теперь эта ухищренная работа становится понятной, что он в безвинной

форме проводил антисоветскую агитацию, клеветал на наш рабочий класс».

За ярким фасадом строящегося социализма оказывалась весьма неприглядная картина, спрятать которую от

взглядов иностранных рабочих не удавалось. Их раздражали очереди в столовых, пустые прилавки, но

больше всего – пафос и ложь официальной пропаганды. «Если бы людей не заставляли идти на

демонстрацию, то многие бы не пошли» (Герхард Мозер). Отвращение вызывало двуличие и лицемерие

повседневной жизни, когда люди видели одно, но говорили совсем другое. Любое отклонение от принятых

норм поведения могло трактоваться как преступление: «Беккер ведет себя как фашист, он забрал детей из

немецкой школы Карла Либкнехта и отдал их на обучение в школу немецкого посольства»247.

В ходе одного из допросов инженер Московской радиосети член ВКП(б) Альфред Фогт сделал следующее

признание, сомневаться в искренности которого не приходится: «При обсуждении проекта сталинской

конституции я говорил, что пункт о свободе слова и печати можно вычеркнуть, так как кроме

коммунистического слова в печати фактически мы никому слова не даем. Никакого антисоветского тол

Показания каменщика Вильгельма Бича в отношении инженера Антона Бекке-ра, оба были арестованы в первый день

немецкой операции НКВД – 30 июля 1937 г.

149

кования этого вопроса и сравнений при этом с Германией я не делал». Подобная простота воистину

оказывалась хуже воровства.

Некоторые из политэмигрантов пытались описать происходившее в СССР в терминах марксистского учения

– революционные силы переродились или ушли в подполье, ныне в стране не диктатура пролетариата, а

«бонзократия». Страной правит новая буржуазия, выросшая из бюрократов и одержавшая победу над

рабочими (Курт Зингфогель). «В партии сидит мелкая буржуазия, разжиревшая на шее рабочего класса...

Выйди на Ленинградское шоссе, кто ездит в автомобилях – советские разжиревшие буржуи, рабочих там не

увидишь» (Георг Керн).

Всплеск антисоветских настроений эмигрантов из Германии вызвали репрессии по национальному признаку, причем доминировали голоса женщин, близкие которых были арестованы. «За последнее время ГПУ

арестовало многих иностранцев, среди них совсем молодые, которые никак не могут быть причастны к

троцкизму» (Доротея Гарай). «В СССР люди помешались на шпионах и вредителях, в каждом хорошо

одетом человеке и похожем на иностранца здесь видят шпиона и сажают его» (Кэти Лоршейд).

«Машина слухов» в СССР никогда не оставляла без работы органы госбезопасности, и в то же время хотя бы

частично компенсировала отсутствие независимых СМИ. Люди, способные самостоятельно мыслить и

освоившие чтение газет между строк, без особого труда реконструировали реальный ход событий. Согласно

показаниям свидетелей, слесарь обувной фабрики имени Парижской Коммуны Ганс Ротер утверждал по

поводу суда над Бухариным и Рыковым, «что этот процесс создан по инициативе определенной группы

людей, находящихся у власти... Ротер никак не соглашался с тем, что Максим Горький умер по вине лиц, проходящих на процессе как обвиняемые».

3. Сравнение как преступление

Стереотипным обвинением в адрес иностранных специалистов из Германии было то, что они выказывали

злорадство по отношению к неурядицам советского труда и быта. Чаще других упоминалась нехватка

продуктов и товаров в магизанах, отсутствие достойного жилья, аварии на производстве, постоянное

отвлечение рабочих на разного рода общественные мероприятия. При этом неизбежно возникал образ

аккуратной и деятельной Германии, а сами обвиняемые, если верить показаниям свидетелей, заявляли, что

они сами гораздо

150

лучше устроили бы жизнь в Советском Союзе. Всего несколько дополнительных штрихов, и это

превращалось в пропаганду фашизма: «Скоро к нам придет Гитлер, он вам покажет, как управлять страной.

Сталин управлять не может. У нас ничего нет, а в Германии все есть», – утверждал, согласно показаниям

свидетелей, бывший немецкий военнопленный Пауль Барц248.

Большинство немцев, находившихся под следствием в период проведения массовых операций, отдавали себе

отчет в том, что подобные сравнения усугубляют их вину. В ходе допросов они были готовы признать, что

хвалили жизнь в Германии, но упорно отрицали, что сравнивали ее с жизнью в СССР (Шарлота Маковская,

Линна Лан-ге). То же самое можно утверждать и в обратном отношении. «Я высказывала недовольство на

жизнь, но сопоставления с Германией не проводила», – говорила на допросе Маргарита Киш, арестованная

в феврале 1938 г. работница Электрозавода.

И все же удержаться от сравнения двух диктатур людям, находящимся на грани эмоционального срыва, было

невозможно. Еще один рабочий Электрозавода Альфонс Гут, у которого репрессировали четырех из пяти

сыновей, заявил следователю: «Гитлер хоть скажет, за что арестовывает, а Советская власть арестовывает и

не говорит даже, где находится арестованный». Гут выражал желание, как только вернутся его сыновья,

сразу же выехать обратно в Германию. До самой своей смерти в лагере отец так и не узнал, что трое его

сыновей были расстреляны на Бутовском полигоне еще до его ареста.

Параллели между нацизмом и сталинским режимом постоянно возникали и у палачей, и у их жертв,

зачастую непроизвольно, просто по созвучию терминов. Так, оставшийся в Германии брат Эрны Лей-бахер, согласно ее показаниям «был призван в трудовые лагеря». Это означало, что он отбывал трудовую

повинность, однако для следователя это было равносильно тому, что брат стал охранником в концлагере. В

справке на арест матери Эрны, арестованной ранее, речь шла о том, что та «восхваляет фашистскую

Германию, утверждает, что там нет таких репрессий, как в СССР».

Многие реалии германской жизни, о которых шла речь в процессе следствия, получали под пером

сотрудников НКВД привычные для сталинской России названия, придававшие им контрреволюционную

окраску. Так, члены СДПГ рассматривались как «меньшевики», члены остальных партий, включая Центр —

как «буржуазные националисты». Зеркальным отражением советского «новояза» в следственных

248 ГАРФ. Ф. 10 035. Оп. 2. Д. 14641.

151

делах были кулаки и батраки, лавочники и царские придворные, если речь шла о социальном

происхождении, троцкисты, двурушники и уклонисты, если речь шла о партийной биографии арестованных.

Интересно, что в период массовых операций из материалов следствия исчезает слово «концлагерь» в

советском контексте, часто встречавшееся в них еще в 1936 г.249

Логику собственных действий оперативные работники органов НКВД автоматически переносили на гестапо

(кстати, гестапо постоянно называли «германской охранкой»). Роберт Грундман, приехав в СССР, до начала

войны с Германией продолжал переписку с родными. В обвинительном заключении это рассматривалось как

доказательство его шпионской миссии: «Характерно, что органы Гестапо, по невозвращении Грундмана из

СССР, репрессий в отношении его родственников не применяли».

Подобная халатность их немецких коллег искренне удивляла сотрудников госбезопасности – ведь у

советских «невозвращенцев» к ответственности привлекались все члены семьи, оставшиеся в Союзе250.

Эрвин Шуберт получил заграничный паспорт уже после того, как побывал на допросе в гестапо. Это

вызвало ироничное замечание следователя: «Не кажется ли Вам, что полиция должна была бы более

бдительно отнестись к Вашему отъезду в СССР?» На партсобрании в ИККИ, когда разбирали персональное

дело Вернера Петермана, один из его коллег выразил удивление: Петерман регулярно посылает деньги

своему больному отцу в Германию, «и несмотря на это отца Петермана не трогают. Я знаю, что за очень

небольшие колебания и высказывания в Германии людей сажают в концентрационные лагеря». Обвинителю

было невдомек, что формирование «народного сообщества»251 в условиях нацизма шло иными путями,

нежели сталинская унификация советского общества, не оставлявшая «свободного пространства» даже в

семейных и личных отношениях.

Вопрос о том, кому и где жить хорошо, оказался в центре судебного процесса, в ходе которого в

контрреволюционной агитации обвинялся Вильгельм Рабэ. Благодаря сохранившемуся протоколу засе

249 См. например постановление о продлении следствия, в рамках которого обвинялись Эрих Констант и Павел Липшиц: «По делу

предстоит ряд новых арестов вскрытых и законспирированных троцкистов и вызов некоторых проходящих по делу троцкистов из

концлагерей...»

250 См. Генис В. Л. Неверные слуги режима: первые советские невозвращенцы (1920-1933). М.,2009.

251 См. дискуссию о применимости этого термина в исследованиях по социальной истории Третьего рейха: "Volksgemeinschaft". Potenzial und Grenzen eines neuen Forschungskonzepts // Vierteljahrshefte fuer Zeitgeschichte. 2011. Heft 1. S.l-18.