Текст книги ""Ну и нечисть". Немецкая операция НКВД в Москве и Московской области 1936-1941 гг"

Автор книги: Александр Ватлин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 25 страниц)

«гитлерюгенд», в которую сотрудники Четвертого отдела УНКВД МО записывали буквально всех молодых

немцев, проживавших в столице и Подмосковье и попавших в их поле зрения. «Развороту» этой

фальсификации, если пользоваться служебным жаргоном, помогла подсказка из центрального аппарата

НКВД.

В разгар арестов, в марте 1938 г., оттуда пришла служебная записка о том, что один из его подследственных, Генрих Шпан, признался, что был переброшен в СССР со следующими задачами:

200 Vorwurf: Mitglied einer Hitlerjugend // Neues Deutschland, 28. August 1995; Дель О., Мусиенко H. С. «Гитлерюгенд» и другие

фальсификации НКВД // Бутовский полигон. Вып. 3. М., 1999. С. 33-38.

115

«1. создавать ячейки германской фашистской партии и юношеской фашистской организации "Гитлер-

Югенд", вовлекая в них немцев, живущих в СССР;

2. подготовить и осуществить в момент начала войны Германии с СССР террористические акты против

руководителей партии и правительства;

3. вербовать новые кадры агентов для разведывательной работы на пользу Германии и для диверсионной

работы, вербуя их преимущественно из среды немецкой молодежи»201.

Своеобразным продолжением группового подхода в практике репрессий являлись аресты близких

родственников. Список родственных групп, приведенный в приложении, содержит 267 имен, 213 из них —

жертвы репрессий, проводившихся Московским управлением НКВД. В этом списке – родители и дети,

мужья и жены, братья и сестры. «Желание набрать как можно больше "врагов народа" приводило к аресту

целых семей вплоть до третьего поколения»202. Это диктовалось все тем же желанием достичь

максимального результата при минимальных затратах труда (по отношению к членам одной семьи

обвинительные заключения писались как под копирку), но иногда являлось следствием спонтанного

решения. Вот что показывал один из следователей, участвовавших в фальсификации дела все того же

«гитлерюгенда»:

«Для проведения операций по аресту немецкой молодежи к 7-му отделению была прикреплена группа

работников милиции. В один из вечеров один из работников милиции, который был направлен с ордером на

арест одного из молодых немцев, позвонил Смирнову (начальник отделения. – А. В.) по телефону и

сообщил, что этого немца дома нет, он находился в ночной смене на заводе, на каком именно заводе он не

знал. На вопрос Смирнова, от кого он узнал об этом, милиционер ответил, что об этом ему сообщил брат

арестованного.

Поинтересовавшись, сколько лет этому брату, Смирнов предложил милиционеру на всякий случай

арестовать и доставить в управление этого брата, оставив в засаде другого милиционера, которому

произвести арест того немца, на которого он получил ордер на арест. Так и было сделано. Помню, что вскоре

милиционер привел в управление молодого, лет 18-ти испуганного мальчишку, который вскоре «дал»

продиктованные Смирновым показания о том, что он является участником контрреволюционной

организации «Гитлер Югенд» и

Документ находится в АСД одного из членов организации «гитлерюгенд» Эриха Неймана.

202 Ченцов В. В. Указ соч. С. 123.

116

что завербован он был в эту организацию его родным братом... Самым же возмутительным в этом факте

было то, что когда доставили старшего брата в управление, ему устроили очную ставку (по-моему, без

протокольной записи) с его младшим братом, изобличавшим его в том, что он был им завербован в

вышеназванную организацию "Гитлер Югенд". После этой очной ставки старший брат арестованного был

Смирновым избит, а затем подтвердил показания младшего брата, дополнительно дав показания на ряд

других лиц из немецкой молодежи»203.

Этот случай получил огласку в среде немецких эмигрантов и дошел до представительства КПГ при ИККИ.

Речь шла о братьях Хор-сте и Вальтере Рейтерах, арестованных 21 февраля 1938 г. и расстрелянных на

Бутовском полигоне 28 мая (их отец был арестован позже и получил 8 лет лагерей). Очевидно, что при таком

размахе репрессий органы госбезопасности уже не обращали особого внимания на секретность при

проведении арестов. Хотя информация представительства КПГ была передана в отдел кадров ИККИ, она

никак не сказалась на судьбе трех представителей семьи Рейтер204.

2. Арест

«В пять утра первого дня 1938 г. в дверь постучались. – Кто там? – Горничная. Откройте. Срочная

телеграмма. – Я чуть приоткрыла дверь, ее кто-то резко распахнул снаружи. В комнату вошли двое в форме.

Заперли дверь... Один схватил мою сумочку, второй велел быстро одеваться. Я сказала, что не могу одеваться

при них, но выйти они отказались. Молча смотрели, как я одеваюсь. Вот, значит, какие, они, чекисты, и вот

как происходит арест! Через две минуты мы спустились по лестнице и сели в грязный старый "форд". Все

произошло так быстро, я и опомниться не успела. Лишь когда машина тронулась, я с ужасом поняла, что

настал и мой черед»205.

Так жена одного из лидеров Коминтерна, финна Отто Куусинена описывала свой арест в гостинице «Люкс».

Этот сюжет является самым ярким по эмоциональной окраске практически во всех вос

203 Показания оперативного сотрудника 7-го отделения Четвертого отдела УНКВД МО в 1937-1938 гг. Р. М.Трайбмана, данные 3

января 1957 г. ГАРФ. Ф. 10035. Оп. 1.Д.П-64868.

204 РГАСПИ. Ф. 495. Оп. 292. Д. 101. Л. 10-11.

205 Куусинен А. Господь низвергает своих ангелов. Воспоминания 1919-1965. Петрозаводск, 1991. С. 119-120.

117

поминаниях жертв политических репрессий, и здесь документы АСД могут мало что добавить. В каждом

деле имеется ордер, который предъявлялся арестованному, на обороте человек должен был расписаться и

поставить дату. Кто-то отказывался от подписи, кто-то не в состоянии был это сделать от волнения, кто-то

добавлял «читал», «ознакомлен», «ордер предъявлен». Номер этого документа настолько глубоко врезался в

память арестованных, что и через много лет в заявлениях из ГУЛАГа они его безошибочно называли.

Профессор права Феликс Галле вывел дрожащей рукой: «Мне предъявлен ордер за номером 17 856. Без

переводчика я могу только предположить, что он означает, но не в состоянии понять его с окончательной

точностью». Человек, на протяжении двух десятилетий занимавшийся спасением коммунистов от

германского суда, сам оказался в роли обвиняемого. Галле еще раз схватился за карандаш, дописав на

обороте ордера: «В этот самый тяжелый для меня момент моей жизни я не в состоянии понять, что

происходит, ведь я всегда верно работал на благо партии и Советского Союза».

Достаточно часто адрес, указанный в ордере, не совпадает с местом реального проживания человека.

Эмигранты, уволенные с работы, лишались служебного жилья, ночевали у знакомых, снимали подмосковные

дачи, однако их и там настигала неотвратимая судьба. Среди задежанных на улице лидируют немцы,

посетившие посольство Германии, но не располагавшие национальным паспортом. Школьный учитель

Мартин Финкевиц, не получивший в Алма-Ате продления ВНЖ, приехал в Москву оформлять документы,

чтобы выехать в Германию. Его задержали, а затем отправили в НКВД. Прибывший вместе с ним из

Казахстана четырехлетний сын был передан соседу, а впоследствии сдан в детприемник206.

15 февраля 1938 г. на выходе из посольства был задержан уже упоминавшийся Эдуард Штилов, который

приходил туда неоднократно, требуя выдачи нового паспорта. Берта Фейергерд была арестована уже дома в

Подмосковье по возвращении из посольства. Гертруда Фрук 11 марта 1938 г. прибыла из города Орехово-

Зуево в посольство с просьбой помочь выехать к высланному по решению ОСО мужу. Она получила отказ,

так как успела перейти в советское гражданство, и на выходе из здания посольства была арестована. Ее

отправили в райотдел НКВД по месту проживания, после недолгого следствия Гертруда получила пять лет

лагерей.

206 Из документов дела неясно, было ли выполнено это решение или сына отправили обратно в Алма-Ату. После решения о

высылке Финкевиц просил о последнем свидании с семьей, но безуспешно.

118

«В 1937-1938 гг. об арестах граждан сотрудниками НКВД у входа в иностранное посольство было хорошо

известно работавшим в Москве иностранным дипломатам»207. Это касалось не только германского

посольства, но и посольств «дружественных» государств. Слесарь автозавода имени Сталина Эрих Зевтц

был арестован 9 сентября 1937 г. при выходе из посольства Испании, куда собирался поехать после того, как

он, гражданин Германии, получил предписание покинуть СССР в десятидневный срок.

Ни один и ни два человека из нашего списка были арестованы на улице просто за то, что прогуливались

возле правительственных зданий в центре Москвы. Сотрудники Первого отдела ГУГБ НКВД СССР,

отвечавшего за безопасность первых лиц государства, передавали задержанных, если выяснялось, что они

немцы, коллегам из областного управления. Отто Гиршман несколько дней подряд прогуливался у Дома

Союзов на Моховой, так как принимающая сторона не подготовила вовремя выездных документов. Курт

Лоцкат дожидался жены в скверике напротив здания ЦК ВКП(б) на Старой площади. Бруно Альбрехт и

Джонни Де-Граф на свою беду оказались на пути следования Сталина на его ближнюю дачу в Кунцево – на

Большой Дорогомиловской улице, обозначенной в их делах как «зона особого значения». Они якобы считали

проезжавшие мимо машины и записывали их номера. Карл Пезе был задержан охраной железнодорожного

моста через речку Пахра у города Подольска.

Еще одним местом ареста, которое неоднократно всплывает в архивно-следственных делах, является

«комендатура дома № 14» по улице Дзержинского. Там же проходила передача подследственных от Главного

управления госбезопасности Московскому управлению, в случае с врачом Лотаром Вольфом оформленная

как новый арест спустя три месяца после первого. Арестовывали и в комендатуре дома № 9 на Малой

Лубянке, где помещалось Московское управление НКВД. Людей вызывали туда повесткой, либо в качестве

свидетелей, либо вообще не сообщая о причине вызова. Те, у кого были репрессированы родственники и кто

писал письма во все инстанции, приходили без вещей в надежде получить информацию о своих близких, и

прямо на входе в здание начинался их путь на Голгофу.

Случались аресты и на рабочем месте, того или иного человека вызывали в отдел кадров, там его уже ждали

оперативные сотрудники или милиционеры. Фрида Геверт была задержана на территории швейной фабрики

им. Семашко, куда она пошла устраиваться на работу. Люци Бауэр, закончившая курсы Коммунистического

интерна

Журавлев С. В. «Маленькие люди» и «большая история». С. 202.

119

ционала молодежи, была арестована в Крыму на отдыхе, ровно месяц продолжалось ее этапирование в

Москву.

В марте 1938 г. штатных сотрудников НКВД не хватало, аресты на дому у немцев проводили даже курсанты

Первой школы милиции (Эмилия Штельцер, Отто Никитенко). Рольф Габелин был арестован в Люберцах

«по телефонному распоряжению помощника оперуполномоченного 3 отдела УНКВД МО», райотделом был

выписан ордер на арест, проведен обыск, и вместе с изъятыми документами и валютой немец был направлен

в Москву. Самое оригинальное место ареста оказалось у «интуриста» Ганса Лакса, который решился найти

свое счастье, пройдясь пешком по России, и был задержан прямо у ворот Дмитлага.

Сопротивление при аресте фиксировалось крайне редко. Когда Альфонса Гута силой попытались поднять с

постели, «он начал громко ругаться и размахивать кулаками, говоря: "Я вас не признаю и не боюсь, вы идете

против рабочих, вы много таких как я убили, я теперь меня убьете, но я ничего не боюсь"». Когда пришли за

Гертой Дирр, муж которой был арестован ранее, она подняла из кроватки ребенка и громко задала ему

вопрос: «Скажи, кого ты больше любишь, фашистов или коммунистов». При аресте жены австрийский

шуцбундовец Фердинанд Флухер заявил: «Представители НКВД, делая обыск, перерыли все так же, как это

делают фашисты, с той лишь разницей, что фашисты при этом бьют»208.

В отличие от коренных жителей Советского Союза политэмигранты из Германии не имели возможности

скрыться от органов НКВД. Их вера в то, что карающая десница обойдет их стороной, подкреплялась

дотошным следованием всем бюрократическим процедурам, которые предписывали советские законы и

административные акты. При этом они пытались найти рациональные причины террора в собственных

проступках. Сотрудник редакционного отдела ИККИ Пауль Шербер-Швенк забил тревогу на следующий

день после того, как в ночь на 21 марта его попытались арестовать – вид на жительство известного деятеля

КПГ истек как раз накануне. Однако он был болен гриппом, и милиционеры его оставили в покое. «Ты

можешь себе представить, – писал он сотруднику отдела кадров Мюллеру, – как ужасно, как раз в

теперешнее время быть под угрозой ареста»209.

На квартиру к Шерберу-Швенку направили секретаря представительства КПГ Вальтера Диттбендера,

который без труда установил

208 Флухер был арестован 23 октября 1938 г. и получил 4 года лагерей, но впоследствии был выслан в Германию (ГАРФ. Ф.

10035. Оп. 2. Д. 30124).

209 РГАСПИ. Ф. 495. Оп. 205. Д. 6249. Л. 46.

120

следующее: немца хотела арестовать не милиция, а органы госбезопасности, и вопрос о виде на жительство

вообще не играл при этом никакой роли. Зато свою роль сыграла жестокая простуда, которая свалила

Шербера в постель – пришедшие куда-то позвонили, после чего отправились восвояси. У немца не

возникло и мысли, что речь идет о чем-то более серьезном, чем административные нарушения. Сложно

объяснить «гуманизм» лиц, принявших решение временно отложить арест. Очевидно, они были уверены в

том, что Шербер-Швенк никуда не денется из служебной квартиры, и дали ему возможность «доболеть».

Сразу после выздоровления, 29 марта 1938 г., он был арестован.

В нескольких случаях немцы рангом попроще пытались убежать от судьбы, покидая Москву и Подмосковье,

скитаясь по бескрайним просторам России. После ареста отца и брата Герман Борош отправился из

Коломны к матери в Мелитополь, но через пару недель его обнаружили и этапировали в Москву. В первый

раз Вилли Соколова арестовали вместе с отцом, бывшим русским военнопленным в Германии, но отпустили

из райотдела НКВД как несовершеннолетнего. Вилли пустился в бега, но был задержан на железнодорожной

станции за бродяжничество. Он объяснил, что шел пешком из республики Немцев Поволжья в Москву, так

как денег на билет не имел. В ходе допроса у него получился выразительный диалог со следователем, ко-

торый играл с подростком, как кошка с мышью. Соколов так ответил на вопрос, почему попытался скрыться:

«...я видел, что арестовывают всех иностранцев, поэтому считал, что и меня арестуют.

Вопрос: Вы в этом ответе клевещете на органы следствия советской власти о якобы беспричинном аресте

лиц из иностранцев, в этом виновным себя признаете?

Ответ: Да, я оклеветал и виновным себя в этом признаю, действительно, беспричинных арестов быть не

может, высказал я это по ошибке».

3. Обыск

Протокол ареста и обыска заполнялся от руки карандашом, копия оставалась на руках у родственников

арестованного. В этом документе был отмечен номер ордера на арест, указывались изъятые документы

арестованного и собранные вещественные доказательства. В число последних попадала «переписка на

иностранном языке», запрещенные книги, чертежи, фотографии (одна из них опубликована на обложке).

Позже в протоколе следователь отмечал, что сдавалось

121

на хранение, а что было «оставлено в отделе», т. е. использовалось в ходе допросов. Хотя в протоколе

должны были отмечаться жалобы на процедуру обыска и ареста, в просмотренных АСД ни одной такой

жалобы не отмечено. Человек находился в шоке, и лишь позже мог реконструировать обстоятельства своего

ареста. Но было уже поздно – на бланке было напечатано, что «все заявления и претензии должны быть

внесены в протокол. После подписания протокола никакое заявление и претензии не принимаются».

Протокол ареста и обыска позволяет судить не только об обстоятельствах ареста, но и о жилищных условиях

немецких эмигрантов. Зимой 1937-1938 гг. люди жили в дачных поселках ближнего Подмосковья, в летних

домиках, которые отапливались «буржуйкой». Комната арестованного опечатывалась только в том случае,

если он проживал в ней один. Это было нечасто, и оперативные работники отмечали в протоколе, что в

комнате остались жена, теща, дети. Одиночки иногда снимали даже не комнату, а угол, как Франц Кауфман.

Если комнату опечатывали, квартиросдатчики оставались без собственного жилья, и были вынуждены вести

длительную переписку с могущественным наркоматом внутренних дел.

Обыск проводился в любом случае, даже если арестованный занимал всего лишь койку в заводском

общежитии. Особо в протоколе отмечались изъятые драгоценности (как правило, очень скромные – «очки в

золотой оправе»), валюта (иногда фигурировали «иностранные железные монеты»), облигации госзайма,

пишушая машинка, оружие, оптические приборы и фотоаппараты. В большинстве АСД имеется

специальный акт о том, что «переписка на иностранном языке, как не имеющая отношения к следствию,

уничтожена». Таким образом уничтожались не только личные архивы, но и документы исторического

значения. При повторном обыске в квартире Гильды Гаушильд были обнаружены среди прочего: папка с

бумагами Карла Радека, архив Клары Цеткин, рукопись Ленина 1918 г., несколько десятков писем Розы

Люксембург210. Нахождение этих документов на сегодняшний день неизвестно.

Среди печатных изданий лица, проводившие обыск, обращали главное внимание на труды оппозиционеров,

когда-то легально опубликованные в СССР, а ныне приравненные к контрреволюционной литературе. В

нескольких АСД фигурирует «изъятый из обращения учебник Кнорина» – имелась в виду история ВКП(б)

на немецком языке, по которой учились студенты коминтерновских школ. Но по

210 Письма Розы Люксембург были переданы ей внуком Клары Цеткин – Алексом фон Моссовым, который был выслан из

СССР.

122

еле ареста члена Политсекретариата ИККИ Вильгельма Кнорина все его книги превратились в вещественное

доказательство антисоветских настроений их владельцев. Работы оппозиционеров из ВКП(б) упоминались в

одном ряду с изымаемыми «книгами Гитлера», которые отмечены в протоколе ареста и обыска лишь

единожды211.

В ряде АСД сохранились в вырезках или целиком иностранные газеты, фигурировавшие в обвинительном

заключении как «фашистская пресса», даже если газеты были швейцарские. У Гершеля Рындхорна были

изъяты журналы, которые его жена привезла из Германии и отдавала на время своим знакомым. Оказалось, что там были выкройки модных платьев, но на обложке красовались лидеры Третьего рейха. В результате

были репрессированы и сам отец, и трое его сыновей. Дочь привезла из Германии Ирине Шуман значок «Не-

мецкого трудового фронта» со свастикой. Это обеспечило матери в 1941 г. пять лет лагерей. У Андрея

Беррата, отсидевшего в концлагере более полугода, была обнаружена фотография племянника в форме

штурмовика, ставшая в ходе следствия доказательством фашистской агитации.

Следует отметить, что при обысках у немцев работники НКВД находили достаточно много огнестрельного

оружия. Арестованные признавались, что кое-что привезли с собой из Германии, особенно те, кто прибыл

нелегально на советских пароходах. Оружие – преимущественно пистолеты системы наган – немцы

носили с собой для самообороны, продавали, обменивали. Очевидно, это было обыденным явлением в

России, не так давно пережившей гражданскую войну. У Вильгельма Бетлинга при обыске был обнаружен

газовый пистолет, стреляющий «пистонами с начинкой отравляющими веществами», что обеспечило ему

смертный приговор. Изымалось и наградное оружие, сохранившиеся у тех немцев, кто попал в плен, а потом

сражался в отрядах интернационалистов в Красной Армии.

4. Тюрьма

Арестованных в Москве и ближайшем Подмосковье привозили в Бутырскую или Таганскую тюрьму,

женщин – в Новинскую, находившуюся неподалеку от Смоленской площади. В Сокольнической тюрьме на

улице Матросская тишина «политические» не содержались, но там давали устную информацию о

приговорах, в том числе и

Гильда Гаушильд, у которой были найдены эти книги, оправдывалась, что они были необходимы мужу для подготовки

антифашистских работ.

123

печально известные «десять лет без права переписки». Оперативные работники сами ездили в тюрьмы, где

содержались их подследственные, есть лишь косвенные указания на то, что некоторых из них для

интенсивных допросов переводили во внутреннюю тюрьму «дома № 14» на Лубянке. В ряде городов

Московской области – Коломне, Егорьевске – были свои тюрьмы. Там, где их не было, как в городе

Кунцево, подследственные содержались в камерах предварительного заключения при райотделах НКВД.

Общим для всех мест была невероятная скученность, выступавшая фактором морального давления на

заключенных. Из их заявлений, написанных на этапе следствия и сохранившихся в АСД, мы получаем

подтверждение того, что уже знаем по воспоминаниям – люди спали по очереди, летом в камерах была

невыносимая жара, а зимой – холод. Всем командовали уголовники, а свежеприбывших обрабатывали

«наседки», стараясь выведать у новичков нужную информацию и рекомендуя подписать любые обвинения в

свой адрес, чтобы поскорее вырваться в лагерь, где режим, как обещали, должен был быть гораздо мягче.

Подследственным не выдавали одежды, и если человек третий год находился под следствием, его носильные

вещи буквально рассыпались в прах. Женщины – Кэти Розенбаум, Гильда Гаушильд, Роберта Гроппер —

писали в своих заявлениях, что не могут выйти из камеры на допрос, так как им нечего надеть. Если

человека арестовывали летом, а процесс следствия затягивался, с наступлением зимы ему не выдавали

теплой одежды. Людей выручала только помощь родных и близких, однако у эмигрантов из Германии

зачастую не было никого, кто мог бы позаботиться о них.

Тот из немцев, кто находился под следствием больше года, успевал в достаточной степени овладеть русским

языком, чтобы общаться с сокамерниками и вступать в переписку с администрацией тюрьмы. Впоследствии

это позволяло выжить в тяжелейших условиях ГУЛАГа. Неожиданные встречи со знакомыми и соратниками

по борьбе случались и на этапе следствия, переполненность тюрем не позволяла изолировать немцев друг от

друга. Один из участников мифического «антикоминтерновского блока» Вальтер Розе-Розенке на допросе 30

января 1956 г. показывал, что «в Таганской тюрьме я сидел со своими однодельцами, которые также

возвращались с допросов избитыми». Отправкой в эту тюрьму пугали, так как там существовали настоящие

камеры пыток.

Наряду с другими в камерах формировалось и немецкое «землячество», члены которого по мере сил

оказывали друг другу поддержку,

124

хотя и опасались, что их сосед может быть завербованным «стукачом». Даже в этих условиях люди пытались

осмыслить происходящее, делились опытом поведения на допросах, думали о будущем. Член ЦК КПГ в

начале 30-х гг. Роберта Гроппер подпортила свою карьеру тем, что примкнула к фракции Гейнца Неймана, бросившей вызов председателю партии Эрнсту Тельмана. Уже в московской эмиграции она всячески

старалась избегать и Неймана, и его жену Маргарету Бубер-Нейман, отдавая себе отчет в том, чем может

обернуться даже простой разговор с ними в коридоре гостиницы «Люкс». Однако двум женщинам было

суждено встретиться в тюремной камере, и разговор между ними представляется весьма показательным для

настроений немецких коммунистов, оказавшихся жертвами репрессий. Бубер-Нейман писала в своих

воспоминаниях: «Ее лицо было бледно-серым от тюремной жизни, с темными кругами под глазами, и она

ломала себе голову над одним и тем же вопросом: "Почему же это произошло? Чем же я провинилась?"

Однажды она спросила меня: "Будешь ли ты рассказывать иностранным рабочим, если мы окажемся за гра-

ницей, обо всем том, что мы увидели и пережили в Советском Союзе?" Когда я ответила, что это моя

обязанность после того, что мы, пусть и не осознанно, являлись пособниками ГПУ, она воскликнула

дрожащим голосом: "Ради бога, не делай этого! Ты не имеешь права лишать рабочих их иллюзий, их

последней надежды!"»212

Арест и помещение в тюрьму означали для человека переход в совершенно новое состояние. Все, что было

когда-то близким, естественным и доступным, осталось где-то очень далеко. Чтобы выстоять, требовалось

собрать в кулак все духовные и физические силы. Можно лишь удивляться проницательности следующих

слов юриста Феликса Галле, написанных в начале 20-х гг. и обращенных к немецким пролетариям: для

арестованного «начинается время самых важных испытаний в его жизни, особенно если речь идет о самых

тяжелых обвинениях и при этом он впервые оказался в заключении... Даже если он заранее готовил себя к

мысли о возможном аресте, различие между априорными представлениями и реальным состоянием чело-

века, приведенного в полицейский участок или в тюрьму, проявится достаточно быстро»213.

212 Buber-Neumann М. Op. cit. S. 166-167.

213 Halle F. Wie verteidigt sich der Proletarier in politischen Strafsachen vor Polizei, Staatsanwaltschaft und Gericht? Berlin, 1924. S. 9.

125

Глава 7

ПОЛУЧЕНИЕ ПРИЗНАНИЙ

Допрос обвиняемого в условиях «сталинского правосудия» выступал одновременно и как ключевой

инструмент следствия, и как кульминация человеческой трагедии. Именно в кабинетах оперативных

работников НКВД лицом к лицу сталкивались человек и система, причем физическое и психическое

ничтожество первого должно было склонить голову перед бюрократическим совершенством второй.

Среди исследователей можно отметить два полярных подхода к оценке допроса как исторического

источника. С точки зрения одних, «протокол допроса существует лишь как фальшивка, призванная

психически подавить и обезоружить жертву. Составлению протоколов, как правило, предшествовали

предварительные заготовки, написание сценария будущих допросов. В совершенстве была отработана

методика совместного создания антибиографии жертвы, в которую она должна уверовать как в

подлинную»214.

Согласно такому подходу, допрос не содержит ни крупицы правды, он является иезуитской «легитимацией

лжи», запутывающей следы и уводящей в сторону от реальной канвы событий. Оппоненты считают, что

материалы следствия, в том числе и протоколы допросов, требуют для своей оценки специального

источниковедческого инструментария. Однако они сохраняют значение исторического источника в условиях, когда «нечто лучше, чем ничего». В условиях нашей исследовательской задачи, когда биографии

большинства из нескольких сотен немецких эмигрантов неизвестны нам из других источников, отказ от

использования протоколов допросов стал бы непозволительной роскошью.

Исходным моментом анализа этих материалов является все тот же принцип «экономии сил», следование

которому и позволило органам госбезопасности достичь немыслимых масштабов репрессий в 1937-1938 гг.

Утверждения о том, что в те годы расстреливали без суда и следствия, давно опровергнуты исторической

наукой. При всей абсурдности обвинений в адрес конкретных людей они должны были быть оформлены по

всем правилам (хотя, конечно, «наверху» закрывали глаза на явную спешку в документировании

следственных действий) и содержать в себе обоснование индивидуальной вины (как минимум преступного

умысла). Придумывать все от начала до кон

211 Колязин В. Ф. Указ. соч. С. 258.

126

ца, да еще в такой экзотической для рядовых работников НКВД области, как агентура иностранных

разведок, означало поставить себя под удар начальства, которое делало вид, что знать ничего не знает о

фальсификациях. В результате им приходилось на первом этапе следственных действий собирать кирпичики

правды, чтобы затем построить из них фантасмагорию «государственных преступлений». Рухнув в глазах

любого здравомыслящего человека, эта фантасмагория продолжает содержать в себе некие элементарные

частицы, из которых историк может и должен построить свою реконструкцию прошлого.

1. Начальный этап следствия

Первому допросу предшествовало заполнение анкеты арестованного – обязательного в АСД документа, где

в нескольких десятках пунктов фиксировались основные биографические данные человека и его близких.

Мы знаем, что в горячке массовых репрессий эта работа поручалась стажерам, машинисткам, а в ряде

случаев подследственным приходилось заполнять анкету самостоятельно (хотя это было запрещено

должностными инструкциями). Именно в силу максимальной формализованное™ этого документа, а также

того, что он оформлялся второстепенными лицами в системе органов госбезопасности, анкета арестованного

является ключевым поставщиком информации для нашей базы данных.

В ходе первого допроса человек вновь должен был сообщить о себе биографические сведения, что позволяет

сопоставить их с анкетой арестованного. Расхождения оказываются минимальными – иногда называется

иной адрес или место рождения, крайне редко отличаются друг от друга места работы и должности, которые

занимал человек (как правило, и то и другое соответствовало действительности). Каждое исправление

следовало сопровождать соответствующим примечанием, под которым расписывался подследственный. Там,

где этого нет, можно предполагать злой умысел – как это было в случае одного из арестованных,

национальность которого волей следователя из еврейской была переправлена на польскую215.

Пункт о партийности человека и о его «политическом прошлом» доставлял наибольшие трудности тем, кто

заполнял анкету. У немецких коммунистов не было на руках партбилетов (по крайней мере в АСД нет ни

одного акта об их изъятии), поэтому в ряде случаев сле

5 См. Ватлин А. Ю. Террор районного масштаба. С. 93.

127

дователь отмечал, что информация записывается «со слов обвиняемого» (что было понятно и из сути

анкеты). Сказывалось и давление советских реалий – пребывание немецких эмигрантов в рядах СДПГ

нередко записывалось как членство в «меньшевистской партии». Иногда человек, наслушавшийся

разговоров сокамерников, «раскалывался» при первой же встрече с сотрудниками органов госбезопасности.

Так, в пункте «политическое прошлое» у Хиля Рогозинского стояло: «С 1923 г. и по день ареста занимался

шпионажем в пользу Германии».

Сплошь и рядом при заполнении анкеты делались ошибки при записи места рождения, особенно если это

была деревня с труднопроизносимым названием, которое не помещалось в отведенную для него строку.

Поскольку анкета заполнялась со слуха, Карлсруэ превращалось Карцругель, Кенигсберг – в Канисбер и т.

д. Причиной того, что, например, местом рождения Генриха Грюнвальда оказался «Франкфурт на Мойке»,

была тривиальная некомпетентность, помноженная на накопившуюся усталость. Приведенные в