Текст книги ""Ну и нечисть". Немецкая операция НКВД в Москве и Московской области 1936-1941 гг"

Автор книги: Александр Ватлин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 25 страниц)

туристу нравились не только изысканные блюда. Он был в восторге от посещения колхоза «Путь Ильича»,

находившегося в паре десятков километров к северу от советской столицы – обильное угощение, тучные

нивы и довольные крестьяне так не соответствовали стереотипам нищей и запуганной России, которые

тиражировала нацистская пресса!

Образы цветущей страны, которая ударными темпами строила социализм, проплывали за окном

интуристовского автобуса и контрастировали с грустными мыслями, одолевавшими Лакса. У себя на родине

его, еврея, ждал неминуемый арест. Согласно Нюрнбергским расовым законам связь с арийской девушкой, о

которой бдительные соседи уже донесли в гестапо, являлась уголовным пре

227

ступлением. Приезд в СССР был не чем иным, как бегством от неминуемой судьбы.

Уже в Москве Лаке получил от своего друга почтовую открытку, в которой, как он сам позже признавал на

следствии, содержалась зашифрованная фраза – к нему домой приходили из полиции. Это стало последней

каплей для того, чтобы принять решение – я остаюсь здесь, в Советском Союзе, на родине всех трудящихся, независимо от их национальности и вероисповедания.

Сказано – сделано. Однако здесь в Москве все оказалось не так просто, как выглядело на первый взгляд.

Лаке начал с посещения редакций журналов и газет, издававшихся в столице на немецком языке – благо их

можно было взять прямо в холле гостиницы. Нетрудно себе представить, какой шок вызывали у их

сотрудников вопросы наивного иностранца! Первый визит был нанесен в журнал «Дас Ворт», оттуда Лакса

направили в Бюро по работе с иностранцами при ВЦСПС. Придя во Дворец труда, он толком не смог

объяснить свои намерения, но понял, что Инобюро только что расформировали. Произошла очевидная

путаница. На самом деле летом 1937 г. был распущен аналог Коминтерна – Красный Интернационал

профсоюзов, но что не придумаешь, чтобы отделаться от назойливого и весьма подозрительного немца.

Лаке не сдавался. На следующий день он отправился в редакцию «Центральной немецкой газеты» и

продолжил свои расспросы. В конце концов его направили по правильному адресу – в районный отдел

НКВД, а оттуда – в Отдел виз и регистрации московской милиции. Там поход по бюрократическим

инстанциям получил свое печальное завершение – выглядевшему слишком шикарно иностранцу было

объявлено, что Советский Союз не предоставляет политического убежища буржуям.

Тем временем закончился и срок пребывания в Москве, предусмотренный туром, и деньги, которые ушли на

оплату трех дополнительных ночевок в гостинице. Истекал и срок действия советской визы, которая стояла в

германском паспорте. Неизвестно, читал ли наш герой о пешем походе, который предпринял Лев Толстой

накануне своей смерти, но он решился на отчаянный шаг. Без рублей и документов, без карты местности и

запаса продуктов, почти без знания русского языка он пошел пешком по России.

Именно так – пошел по России, в надежде на то, что по пути найдутся добрые люди, которые приютят,

накормят, дадут работу. Единственное место, с которым Лаке хоть как-то мог связать свое советское

будущее, был колхоз «Путь Ильича». Он точно помнил, что к нему они добирались по Ярославскому шоссе.

Вот по этому шоссе,

228

ведущему точно на север, и отправился изгой Третьего рейха. Утром 29 сентября он сдал свои вещи в камеру

хранения гостиницы, захватил с собой портфель с блокнотом и словарями – и был таков.

Первый день и первая ночь не принесли с собой особых приключений. Выйдя за пределы Москвы, Лаке

решил идти не по дороге, а полями, держа направление на север. Переночевав в стогу сена, он двинулся

дальше, решив, что если уж не найдет заветного колхоза, то рано или поздно упрется в Волгу, а там

находится большой город, названный в честь «всесоюзного старосты» Михаила Калинина – в месте с таким

добрым названием ему наверняка не откажут в помощи.

В конечном счете Лаке оказался невольной жертвой индустриализации Советского Союза – не первой и не

последней. На его пути раскинулось огромное водохранилище, входившее в систему канала Москва-Волга,

только что открытого для судоходства. Оказавшись на берегу рукотворного моря, наш герой решил не

отказываться от избранного направления, а найти пути переправы. Он добрался до ближайшей пристани и на

ломаном русском языке рассказал, куда и зачем идет. В очередной раз на свет было извлечено изложение

сути дела, которое немец тщательно подготовил и записал на листке из гостиничного блокнота. Вот оно:

«Я хочу передавать меня русская милиция, так как я немец не хочу возвращаться в Германию. Я еврей и был

знаком с нееврейским девушкой. Кто-нибудь хотел доносить милиция. Поэтому мне невозможно было

проживать дома последние дни в Берлине, так как я боялся, что полиция немецкая идет арестовать меня. Ну

я не слышал ничего из Берлина и думал, что все в порядке и хотел возвращаться, когда я нашел почтовую

карточку моего друга, что милиция была дома и хотела арестовать меня. Я употребляю все усилия быть

благодарным для этого радушия».

В свою очередь, сердобольные старушки на пристани начертали на том же листке пару слов, соревнуясь с

неожиданным собеседником в грамотности: «Параход идет до самого Пирогов посатка в 5 часов». Но Лаке

решил не ждать до вечера. Он вновь пошел по берегу, решив обойти Пестовское водохранилище, и вскоре

оказался в зоне, куда местные жители предпочитали не заходить. Это были владения Дмит-лага – одного из

островов «архипелага ГУЛАГ», заключенные которого и построили «гордость социалистической

реконструкции» – канал Москва-Волга. Вряд ли на глаза Лаксу попалась заметка в газете «Франкфуртер

Цайтунг», увидевшей свет за несколько недель до его отъезда из Германии. В ней говорилось буквально

следующее: «По сей день еще можно видеть на зеленых берегах канала лагеря для арестованных с колючей

проволокой и сторожевыми дозорами... Долгое

229

время путешественники "Интуриста" еще будут наталкиваться здесь на картины, от которых начинает

щемить сердце». Корреспондент газеты Герман Перцген оказался настоящим провидцем.

Дальнейшее действие развивалось как в настоящем триллере. Бредущего по берегу иностранца в отличном

костюме и с портфелем заметили с катера водной охраны. Его вид был настолько необычен, что его приняли

за артиста, не снявшего грима и не вышедшего из образа – неподалеку находился Дом отдыха Московского

художественного театра. Тем временем Ганс Лаке увидел на берегу лодку и четверых человек вокруг нее, по

виду похожих на крестьян. Лихорадочно листая словари, он сумел умолить их переправить его на тот берег

водохранилища. Уже в лодке Лаке в очередной раз рассказал свою историю и попросил о ночлеге.

Сердобольные попутчики дали ему немного черного хлеба и объяснили ситуацию: они не крестьяне, а

заключенные, и едут не в деревню, а в лагерь.

Наш герой был уже не в том состоянии, чтобы чему-то удивляться. В лагерь так в лагерь, он заявил, что

«меня нигде не задерживали, и здесь не задержат». Можно себе представить, какое изумление это вызвало у

зэков, сидевших за мелкие уголовные преступления. Позже на допросах они признали, что необдуманно

вступили в контакт с иностранцем: «Мы разглядели его и поняли, что он не гражданин СССР, так как

ботинки его были не наши отечественные». В лодке собрался целый интернационал, символизировавший

«победу» сталинской национальной политики – немец устроился на корме, перед ним попеременно

налегали на весла грузин и татарин, украинец и туркмен.

В ходе разговора заключенным Дмитлага показалось, будто пришелец специально просился к ним в лагерь

– очевидно, он рассказывал им о том, что в Германии ему грозит заключение в концлагерь. Так или иначе

четверка согласилась взять его с собой, предоставить ночлег и разделить вечернюю трапезу – тот, кому

нечего терять, скорее придет на помощь ближнему, попавшему в затруднительное положение.

На берегу у ворот лагеря лодку уже поджидал катер водной охраны. После недолгих препирательств Лакса

погрузили в него и отправили в отдел НКВД, занимавшийся охраной канала Москва-Волга. Немец даже не

успел попрощаться со своими попутчиками, которые наверняка тем же вечером рассказывали в своих

бараках об удивительной встрече, скрасившей однообразие их лагерного быта. Впрочем, рассказывать всем

четверым пришлось не только товарищам по нарам. Они были взяты в «оперативную обработку» и

неоднократно допрашивались, что же такого сказал им немец и не пытался ли он за

230

вербовать их для шпионской работы. Из протокола обыска следовало, что «при себе Лаке имел черный хлеб

лагерного происхождения», и от каждого из заключенных требовали признаний, что это именно он

поделился с врагом главной ценностью лагерной жизни.

Лакса отправили на Лубянку и допрашивали с пристрастием, насколько оно было возможно по отношению к

иностранному гражданину. Так, на один из допросов он был выведен 3 октября в 19.55 и возвращен в камеру

на следующий день в 13.15. Согласно протоколам допросов наш герой непрерывно повторял: «Я боялся, что

полиция меня арестует за близкое знакомство с немецкой девушкой», и потому принял решение любой

ценой остаться в Советском Союзе. Следователь не особенно старался раскручивать «шпионский след» —

слишком уж очевидной и даже комичной была ситуация. При Лакее были найдены и ваучер Интуриста, и

словари Лангеншейдта, но не было даже фотоаппарата. А в чемодане, оставленном в гостинице, об-

наружились только носильные вещи. Немец стойко отрицал обвинения в шпионаже, так и не рассказал он

следователю и о том, кто же поделился с ним пайкой лагерного хлеба.

Конец следствия был легко предсказуем – по обвинению в шпионаже Ганс Лаке, уроженец Берлина 1914 г.

рождения, немецкий еврей, был выслан в Германию. Он попал в одну из первых групп насильно

отправленных на родину германских граждан и пересек границу в Негорелом уже 20 января 1938 г. Как и

всем остальным, ему выдали паспорт, 10 долларов и железнодорожный билет до Варшавы. По ходатайству

германского посольства в Москве оставленный в гостинице чемодан, равно как и два томика словаря, были

разысканы и отправлены владельцу. Злой насмешкой выглядела надпись на обложке ваучера «Интуриста»,

который сопровождал Лакса в его поездке по Советскому Союзу: «Напишите нам после Вашего

возвращения, остались ли Вы довольны путешествием и что Вам больше всего понравилось».

Семья Борош: ОНИ ИСКАЛИ СПАСЕНЬЯ, А НАШЛИ СМЕРТЬ

На момент ареста 29 июля 1937 г. проживавшему в подмосковных Химках рабочему Тормозного завода

имени Кагановича Карлу Ворошу было 45 лет. Его биография к тому моменту вместила в себя такое

количество событий, что по ней можно было бы составить хрестоматийный образ пролетария-коммуниста,

«солдата партии». Родившийся в потомственной семье гамбургских рабочих, Карл Борош

231

уже в 18 лет стал членом Социал-демократической партии Германии. На судоверфи «Вулкан», где он начал

свой трудовой путь, эта партия имела достаточно крепкие позиции. Опираясь на поддержку квали-

фицированных рабочих, СДПГ уверенно шла к заветной цели – завоеванию парламентского большинства.

Начало Первой мировой войны подорвало казавшуюся незыблемой мирную поступь общественного

прогресса, вновь обратила внимание масс к радикальным идеям как левого, так и правого толка.

Карл Борош остался верен традициям рабочего движения. Его дважды призывали в ряды действующей

армии, он сражался на Западным фронте. После тяжелого ранения в июне 1915 г. он вернулся на свой завод, но ненадолго – в 1918 г. германскому командованию понадобились последние резервы для «решающего

рывка к победе», и Борош вновь оказался в окопах, на сей раз вплоть до капитуляции. Сразу же по

возвращении из армии он вступил в только что образованную Коммунистическую партию Германии,

обещавшую не заниматься парламентским кретинизмом, а поставить все на карту всемирной пролетарской

революции.

Это вполне соответствовало характеру Бороша. В ходе одного из допросов на Лубянке он показал, что с

родителями «с 1915 г. никакой связи по политическим соображениям не поддерживал, поскольку мой отец

Вильгельм Борош являлся социал-демократом и враждебно относился ко мне как к последователю Карла

Либкнехта». Шанс перевернуть обыденное течение жизни представился революционно настроенным

рабочим Германии осенью 1923 г., когда страна достигла пика послевоенного кризиса. Но принятое в

Москве решение о вооруженном восстании ограничилось лишь рядом локальных выступлений. В

гамбургском районе Бармбек, где Карл Борош проживал вместе с женой Гретхен, тоже членом партии, и

двумя сыновьями Фридрихом и Германом, 1913 и 1916 гг. рождения, стали строить баррикады. Естественно, молодой коммунист не мог остаться в стороне от попытки захвата власти, пусть продолжавшейся всего

несколько дней.

При помощи друзей ему удалось избежать ареста, но горечь поражения лишь разжигала жажду борьбы. Став

активистом заводской партийной ячейки, Борош с завидной регулярностью арестовывался за организацию

забастовок и беспорядков, за незаконное хранение огнестрельного оружия и хулиганские выходки по

отношению к начальству («нанесение побоев управляющему завода "Тритон" в Гамбурге, которого я вывез к

рабочим на тачке»).

С 1927 г. для активиста КПГ не находилось больше работы – он переселился с семьей в деревню Тангштедт

неподалеку от Гамбурга

232

и перебивался на ветеранскую пенсию. Жизнь в материальном плане, особенно после начала экономического

кризиса, была далеко не безоблачной. Третий срок в тюрьме Борош, по его словам, получил за «нарушение

распоряжения судебного исполнителя, описавшего у меня за неуплату налогов на свинью». Очевидно,

домашнее животное было в спешном порядке освежевано и съедено, дабы не попасть в руки чиновников

ненавистного государства. В деревне Борош возглавил местную ячейку КПГ, вместе с батраками имения

Карстензен участвовал в забастовках и осаде полицейского участка.

Вернувшись в Гамбург в ноябре 1932 г., Карл Борош стал руководителем отряда красных фронтовиков —

боевой организации КПГ, его сыновья вступили в ряды германского комсомола. После прихода к власти

нацистов их арест являлся только вопросом времени. В сентябре 1933 г. гестапо провело на квартире обыск, обнаружив антифашистскую литературу и аппарат для размножения листовок. Поскольку Карл

отсутствовал, был арестован его младший сын. Старшего, Фридриха, схватили за распространение

коммунистической прессы, и он находился в тюрьме уже с мая.

Вскоре в засаду, устроенную гестапо, попал и отец. После первых допросов он был отправлен в концлагерь

Фюльсбюттель, где сопровождавшиеся жестокими побоями допросы продолжались. Через 26 дней Карл

Борош был выпущен на свободу – по его словам, комендант лагеря принял его за брата Ганса, накануне

переведенного в тюрьму города Любек. Не заходя к себе домой, он отправился к товарищам по партии,

которые переправили его в Берлин для организации выезда из страны. 25 декабря 1933 г., имея паспорт на

чужое имя, Карл Борош добрался до Советского Союза.

История с освобождением из концлагеря и выездом в СССР в течение месяца после ареста в Химках

являлась главной темой допросов Бороша. Следователи НКВД, воспитанные на том, что в условиях всесилия

тайной полиции ни один обвиняемый не в состоянии ускользнуть из ее сетей, невольно переносили это

правило и на ситуацию в нацистской Германии. Коммунист, выпущенный из концлагеря, вызывал еще

большие подозрения, чем сумевший остаться на свободе. Показателен эпизод допроса от 10 августа 1937 г.:

«Вопрос: Каким путем ехали в СССР?

Ответ: Я ехал из Гамбурга в Берлин, там я дожидался в течение 4-5 недель получения паспорта. После

получения паспорта я немедленно выехал через Ригу-Латвию в Москву...

Вопрос: Вы прописывались в доме, где Вы останавливались в Берлине?

Ответ: Нет, не прописывался, жил на нелегальном положении.

233

Вопрос: В это время, насколько известно, существовал фашистский гитлеровский режим? Ответ: Да,

правильно.

Вопрос: Весьма сомнительно, чтобы в условиях фашистского террора и массовых арестов членов КПГ в

Берлине в первый период после прихода к власти Гитлера Вы могли жить на нелегальном положении в

столице Германии около 5 недель.

Ответ: Как это вам ни сомнительно, многим так удавалось устраиваться».

Сомнения сотрудников НКВД были вполне понятны – существовавшая в Советском Союзе система

тотального контроля и доносительства выстраивалась в течение двух десятилетий и не имела себе равных во

всем мире вплоть до середины 30-х гг. По аналогии с собственной практикой следователи на Лубянке могли

представить себе лишь то, что выпущенные из застенков гестапо антифашисты были перевербованы и стали

провокаторами. Действительно, такие случаи тоже были. Но для каждого из немецких коммунистов,

оказавшихся после прихода Гитлера к власти в Москве, упоминание о пусть даже кратковременном аресте

после 1933 г. было равносильно признанию собственной вины. За три года до начала массового террора в

СССР отношение к ним было еще иным. Борош устроился по своей специальности – формовщиком на

Коломенский машиностроительный завод. Сразу же после приезда в СССР он подал заявление о переходе в

члены ВКП(б), но из-за проходившей партийной чистки эта процедура затянулась более чем на три года и

была прервана его арестом.

В июне 1934 г. из нацистской тюрьмы вышел Фридрих Борош, ему вместе с братом удалось получить

заграничный паспорт якобы для поездки в Данию. ЦК МОПР специальным решением пригласил жену и

детей Карла Бороша в Советский Союз. В августе семья воссоединилась, Бороши получили отдельную

квартиру в доме для иностранных специалистов, Фридрих и Герман устроились учениками на завод, где уже

полгода работал их отец. Сюжет, достойный документального фильма о радостной жизни политэмигрантов в

«отечестве трудящихся всего мира». Увы, счастливый финал обернулся лишь временной передышкой в

трагедии семьи немецких рабочих.

Насаждавшийся за рубежом лучезарный образ СССР заметно меркнул при его ближайшем рассмотрении.

Иностранных рабочих удивлял низкий уровень жизни их советских коллег, отсутствие бытовых условий в

общежитиях и коммуналках, предельная забюрокра-ченность производственного процесса и общественной

жизни. Кто-то пытался объяснить это наследием царизма, кто-то видел в этом происки внутренних врагов и

враждебного окружения. Так или иначе

234

действительность выглядела совершенно не так, как глянцевые обложки журналов, издававшихся в Москве

и расходившихся по всему миру.

Членам семьи Борош, равно как и тысячам иностранных специалистов, ученых, политэмигрантов,

оказавшихся в Советском Союзе, пришлось почувствовать на себе растущее давление сталинской диктатуры.

Любые попытки сопротивляться наталкивались на вездесущий репрессивный аппарат. Люди оказывались в

ловушке, ведь возвращение в нацистскую Германию никому из политэмигрантов не обещало легкой судьбы.

3 июня 1937 г. Фридрих и Герман Бороши написали заявление в Коминтерн с просьбой отправить их

бойцами в республиканскую Испанию. Наверное, положительное решение этого вопроса в Москве иначе

повернуло бы их жизнь. Счет шел уже не на месяцы, а на недели и дни.

20 июля 1937 г. Политбюро ЦК ВКП(б) приняло решение об аресте всех немцев, работавших на оборонных

заводах. В Коломенском районе Московской области лидером индустрии был машиностроительный завод,

выпускавший локомотивы, дизели для подводных лодок и другую оборонную продукцию. Среди его

инженеров и специалистов было немало иностранцев, приглашенных из Германии. Далеко не все они

симпатизировали коммунистам, но каждый из них искренне передавал свои знания и опыт советским

коллегам.

Руководители Коломенского райотдела НКВД наверняка отдавали себе отчет в том, насколько абсурден

охвативший страну приступ «шпиономании». И тем не менее они с энтузиазмом взялись за дело. Массовые

аресты иностранных рабочих и специалистов на Коломенском заводе начались в конце июля. На допросах

они должны были сознаться в стандартном наборе преступлений: шпионаже, подготовке диверсионных

актов и убийстве руководителей партии и правительства (чтобы совсем не оторваться от реальности,

следователи были вынуждены оговаривать в протоколах – в случае, если те посетят Коломну).

Вседозволенность следствия, применение шантажа, угроз, а нередко и тривиальные побои приводили к

почти стопроцентному результату – рано или поздно обвиняемые безропотно подписывали протоколы с

вымученными «признаниями».

Так рождалась цепная реакция фиктивных преступлений, охватившая не только все слои советского

общества, но и проникшая в каждую семью. К моменту ареста Карла Бороша в заключении уже находилась

немка Екатерина Розенберг, ставшая за три месяца до этого его второй женой. По требованию следователя

она перечислила в качестве членов «фашистско-шпионской группы» всех иностранцев, с которыми

встречалась на курсах русского языка в заводском

235

Дворце культуры. Аналогичные показания были получены и от других арестованных. Регистрируя в

протоколе допроса круг знакомых и родственников обвиняемого, следователи НКВД получали богатый

исходный материал для конструирования той или иной «контрреволюционной организации». Зачастую роли

в них расписывались еще до ареста их рядовых участников.

После смены Ежова Берией многие из низовых исполнителей сталинского террора сами оказались в

тюремных камерах. Вот как описывал технологию следствия в 1937 г. один из оперуполномоченных

Коломенского НКВД: «Националов больше всего было на заводах района. В райотделе был учет, сколько в

таком-то цехе работает поляков, немцев, латышей и т. д. Если в цехе окажется группа поляков человек 5-10, то прежде чем арестовать их, на неофициальных совещаниях у Галкина (начальник райотдела НКВД. – А.

В.) обсуждался вопрос, кто должен быть руководителем этой группы. Руководителем группы намечалось то

лицо, которое по должности подходило для этой роли или еще по каким-либо признакам. Когда вопрос о

руководителе группы решался, его арестовывали и брали с него показания на других лиц этой же

национальности, которые работали с "руководителем" в одном цехе и были связаны с ним по работе».

Процесс конструирования аналогичной группы на Коломенском машзаводе не составил большого труда —

резидентами германской разведки были определены инженеры-конструкторы дизельного цеха Эрих Фальтин

и Вилли Михель, покинувшие СССР в 1935 г. После этого следовало «выявить» максимальное количество

исполнителей. Поскольку какие-либо следы или вещественные доказательства их шпионской или

террористической деятельности отсутствовали, обвинительное заключение строилось лишь на стандартном

наборе вымученных признаний.

Вот здесь с Карлом Борошем вышла загвоздка. Человек, которого шесть раз арестовывала германская

полиция, был готов ко встрече и с ее советскими коллегами. Полтора месяца он отказывался признаться в

несовершенных преступлениях, несмотря на все усилия работников НКВД, буквально прочесывавших его

биографию. Даже тот факт, что Борош руководил на заводе стрелковым кружком, рассматривался под углом

зрения подготовки террористических актов. Пространные протоколы одного и того же допроса заполнялись

в деле Бороша разными почерками, что свидетельствует о применении к нему "конвейерного метода", когда

обвиняемого без перерыва в течение нескольких дней допрашивала специальная бригада следователей.

Первый раз Борош не выдержал 13 сентября, признав себя германским шпионом, передававшим Михелю

данные о типах и коли

236

честве выпущенных на заводе бронепоездов и дизелей для подводных лодок. Трудно предположить, что

формовщик литейного цеха имел доступ к такого рода информации, однако это мало волновало следствие.

Все обвинения в проведении вредительской работы вроде изготовления негодных форм для тюбингов

Метростроя Борош отрицал. Не дал он и развернутых показаний ни на кого из своих знакомых по Коломне, за исключением двух «резидентов», давно уже вернувшихся в Германию.

Так и не получив нужных сведений от отца семейства, Московское управление НКВД выдало ордера на

арест обоих его сыновей. Фридрих был схвачен в Коломне 21 августа. Как отмечалось в прокурорском

протесте 1959 г. по следственным делам отца и братьев Борош, «органы НКВД не располагали к моменту их

ареста оперативными данными об их преступной деятельности». Уже на первом допросе Фридрих был

вынужден подписать признание о «фашистских настроениях» собственного отца. Затем эта тема настойчиво

развивалась, и через два дня в протоколе появилась следующая фраза:

«Мой отец БОРОШ Карл, будучи по своим убеждениям фашистом, с первого дня приезда в Советский Союз

в присутствии меня, брата БОРОШ Германа, РОЗЕНБАУМА Арнольда, РОЗЕНБАУМ Катерины,

РУБИНШТЕЙНА Фрица и других участников группы систематически ругал Советскую власть,

руководителей партии и правительства, высказывая в отношении последних террористические настроения».

Но и этого оказалось мало вошедшим во вкус следователям – дав однажды вымышленные показания,

обвиняемый оказывался в полной их власти и им можно было как угодно манипулировать, подготавливая

почву для дальнейших арестов. Боевая биография Карла Бороша не давала покоя его палачам, и на своем

последнем допросе 15 октября 1937 г. Фридрих «вспомнил» следующее: «Мой отец в партии КПГ являлся

провокатором, выдавая безработных полиции, провоцируя избиение рабочих со стороны полицейских и т.

д.». Именно эти показания собственного сына были предъявлены отцу после того, как тот в заявлении на имя

прокурора СССР Вышинского отказался от выбитых от него следствием 13 сентября показаний. Последний

допрос Карла Бороша состоялся 19 октября, согласно его протоколу он вновь признал себя виновным и

попросил уничтожить свое заявление. Остается тайной, какими методами и какими обещаниями

сотрудникам госбезопасности удалось вернуть следствие в нужное русло.

Дела Карла и Фридриха Борошей попали на рассмотрение комиссии Наркома внутренних дел и Прокурора

СССР одновременно, 1 но

237

ября 1937 г. Решения принимались «двойкой» совершенно формально. Бывший начальник московского

управления НКВД С. Ф. Реденс так описывал применявшийся тогда «альбомный метод» расправы с

жертвами террора: на левой стороне листа бумаги следователь писал биографические данные арестованного, на правой – суть дела. Затем эти дела, сшитые в альбомы по сто листов, передавались внесудебным

органам, которые «за несколько часов разбирали 500-600, а то и тысячу дел, и их решение было

окончательное... Как правило, в 95 % случаев это была высшая мера наказания. Затем писался протокол и

давался на подпись Ежову. Ежов, как я сам неоднократно видел, их не читал, приоткрывал последнюю

страницу и со смехом спрашивал, сколько тут полячков...».

3 ноября отец и сын были привезены на Бутовский полигон. Возможно, они нашли друг друга в бараке, где

приговоренные ожидали вывода на расстрел. Для палачей те несколько слов, которыми люди могли

перекинуться в последние минуты своей жизни, уже мало что значили. День был как день, ничего

особенного – бутовская земля приняла в себя 233 новые жертвы сталинского «правосудия».

К этому моменту в руки органов НКВД попал и младший из Борошей, сразу же после ареста отца

перебравшийся к матери в украинский город Мелитополь и устроившийся токарем на завод «Победа».

Наивная попытка скрыться от всевидящего ока карательных органов обернулась лишь месячной отсрочкой

от ареста. Осенью 1937 г. массовые репрессии достигли своего пика, и огромный аппарат наркомата работал

на пределе своих сил – даже анкету арестованного Герман Борош был вынужден заполнять самостоятельно.

Первый допрос состоялся 16 ноября, когда отца и брата уже не было в живых. Вновь внимание следователя

сосредоточилось на аресте Германа в марте 1933 г., когда ему было всего 17 лет. Как и четыре года тому

назад, молодой человек отказался давать обвинительные показания на своих близких. Признание в том, что

он присутствовал в Коломне на вечеринках, которые устраивало немецкое землячество, вылилось в

единственную строку обвинительного заключения: «Виновным себя признал в фашистской агитации и связи

с немцами-фашистами».

Этого оказалось достаточно для высшей меры наказания. Третий из членов семьи Борош, прошедших через

застенки гестапо, был расстрелян и погребен в братской могиле на полигоне смерти в Бутово, оказавшись в

момент смерти вместе со своими отцом и старшим братом. Символично, что реабилитация всех троих

состоялась решением Военного трибунала Московского военного округа в один день, 4 июня 1959 г.

«Определение оставлено без исполнения» – это

238

в переводе с канцелярского языка означало, что сообщить о реабилитации оказалось некому. Следы

остававшейся в Мелитополе Гретхен Борош, уроженной Рейснер, равно как и арестованной Екатерины

Розенбаум, отыскать работникам военной прокуратуры так и не удалось.

Роберта Гроппер: ЧЕТЫРЕ ГОДА ПОД СЛЕДСТВИЕМ

12 июня 1941 г., сразу после полудня, в широких воротах Бутырской тюрьмы открылась незаметная калитка.

Из нее вышла худощавая женщина средних лет с лицом, на котором была запечатлена невероятная

усталость. В руках у нее была объемистая хозяйственная сумка, в нагрудном кармане потрепанного пиджака

– справка об освобождении. Испуганно озираясь по сторонам, женщина направилась в центр города. Без

малого четыре года тюремный конвой определял за нее, когда и куда идти, даже если речь шла всего лишь о

посещении туалета.

И вот – свобода. Свобода без радости освобождения. И не только из-за лишений, связанных с тюремным

режимом. Особое совещание НКВД СССР приняло в отношении немецкой коммунистки Роберты Гроппер

решение, которое крайне редко встречается в следственных делах эпохи большого террора: признать

виновной, но ограничиться сроком предварительного заключения. Вина героини нашего очерка заключалась, согласно обвинительному заключению, утвержденному еще в конце 1938 г., в том, что она «являлась

участницей антисоветской антикоминтерновской организации... и вела борьбу против Коминтерна». Те, кто

написал и утвердил это обвинение, кто отправил дело на решение внесудебных инстанций, давно уже забыл

об одной из ряда бесчисленных жертв. А ей самой придется жить с такой несправедливостью – и жить еще

очень долго.

Партийная биография Роберты Гроппер отличалась четкостью и простотой. Как и многие представители ее

поколения, она пришла к радикальным политическим воззрениям в годы Первой мировой войны. Как

правило, катализатором этого процесса была встреча с признанным авторитетом, в нашем случае – с