Текст книги ""Ну и нечисть". Немецкая операция НКВД в Москве и Московской области 1936-1941 гг"

Автор книги: Александр Ватлин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 25 страниц)

приложении данные о месте рождения репрессированных скорректированы только в очевидных случаях, в

остальном они повторяют запись в анкете из АСД.

«Первый допрос проводился, как обычно, в целях изучения арестованного»216, он далеко не всегда

фиксировался протоколом. Согласно воспоминаниям жертв репрессий, первый допрос проходил сразу же

после ареста, а вот второго приходилось ждать по нескольку недель. После распоряжений Ежова об

ускорении следствия с февраля 1938 г. вообще перестали оформляться допросы, не содержавшие признаний

в преступной деятельности. Поэтому временной промежуток между датой ареста и датой первого допроса

может говорить о том, как долго человек оказывал сопротивление следствию, отказываясь признавать

вымышленные преступления217. Так, Вальтера Диттбендера арестовали 31 марта, а первый допрос в его деле

датирован только 11 июня 1938 г.

Из показаний следователей НКВД мы знаем, что в целях ускорения и упрощения следственного процесса

признательные протоколы допросов нередко готовились заранее, на основе агентурных материалов,

биографических данных и предварительных бесед с подследственным. Случалось и обратное – после того,

как человек соглашался с предъявленными ему обвинениями, следователь просил его

216 Объяснения следователя Фролова в АСД Пауля Ергеса.

2,1 См. об этом применительно к репрессиям командного состава РККА: Сувениров О. Ф. Указ. соч. С. 152.

128

написать «собственноручные показания». Очевидно, в этом случае он обещал облегчить участь

арестованного, ибо в некоторых случаях рядом с такими показаниями оказывается заявление на имя Ежова с

просьбой учесть добровольное раскаяние.

Затем на основе «собственноручных показаний» сочинялся протокол допроса в форме вопросов и ответов.

Так было в ходе следствия Бориса Ширмана, Зигфрида Гумбеля, Ганса Мориц-Гримма. Последний работал

главным инженером на «Мосфильме», и, поскольку следователь намечал разные направления «разворота»

дела, писал и о шпионаже, и о вредительстве. Времени ему давали вдоволь – в АСД сохранилось несколько

десятков страниц на ломаном русском языке. В результате получился уникальный источник о

производственном и техническом процессе на крупнейшей кинофабрике СССР, который еще ждет своих

исследователей.

Следователь фактически поручал делать свою работу арестованному, предварительно удостоверившись, что

тот правильно понимает поставленную задачу и готов к самооговору. Понятно, что все то, что не ложилось в

концепцию следствия, выбрасывалось в мусорную корзину или попросту не подкладывалось в дело218.

Наличие в деле «собственноручных показаний» ставило обвиняемого в тяжелое положение, если после

завершения «ежовщины» начинался процесс проверки дела. В постановлениях прокурорской проверки

отмечалось, что поскольку они написаны рукой самого обвиняемого, то не могли быть выдуманы

следователем.

«Собственоручные показания» подследственным разрешалось писать по-немецки. Это было почти

привилегией, так как позволяло им более точно формулировать свои мысли. Переводчиков в НКВД не

хватало, и следователи настаивали, чтобы их визави согласились с ведением допроса на русском языке. В

нескольких случаях переводчиком в ходе допроса был такой же заключенный, как и они сами. Отто Визе

отказался подписывать протокол, так как ему вопреки требованиям не предоставили переводчика. Позже, в

заявлениях из лагеря, немецкие жертвы репрессий утверждали, что попросту не могли понять ни устной

речи следователя, ни того, что было зафиксировано в протоколе. При этом их обвиняли в антисоветской

агитации среди русских коллег по работе!219

Так, 20 листов «собственноручных показаний» Мориц-Гримма были приобщены к делу только после того, как предъявленное

ему обвинение было отвергнуто на заседании Военного трибунала 1 марта 1939 г.

219 Не знавший русского языка австриец Антон Рехберг, согласно показаниям свидетелей, вел антисоветскую пропаганду на

Подшипниковом заводе имени Кагановича.

129

2. Психологическое давление

В ходе допросов использовались не только методы прямого насилия, но и апелляция к разуму и чувствам

обвиняемого. Следователь просил «войти в его положение» и договориться по-хорошему. В его

интерпретации аресты выступали в качестве некоей профилактической операции по высылке иностранцев,

иногда даже проводились параллели с раскулачиванием начала 30-х гг. Жертве внушали, что от признания

или непризнания собственной вины ее судьба не изменится, и в то же время в обмен на подпись под

признательным протоколом обещали максимально быстро завершить следствие, обеспечить минимальный

приговор, избавить от преследований близких родственников. Сформировавшиеся привычки выживания

эмигрантов в социально чуждой среде – не удивляться, подчиняться, соглашаться – подталкивали их к

тому, чтобы подписывать самые невероятные обвинения. Не будет преувеличением сказать, что

значительную часть работы по «ломке» людей выполняли не следователи, а советская повседневность.

На заседании Военной Коллегии Верховного суда (ВКВС) Альберт Вильнер заявил, что согласился с

вымышленными обвинениями в шпионаже, так как «хотел ускорить наступление момента суда и иметь

возможность передач и свиданий». Тех, кто выражал готовность к сотрудничеству со следствием,

действительно поощряли – хорошо кормили, ослабляли тюремный режим, возвращали необходимые

личные вещи (очки, предметы личной гигиены), предоставляли возможность написать письмо близким220.

Коммунистам, остававшимся германскими подданными, объясняли, что их самооговор необходим для

ликвидации сети «фашистских консульств» в Советском Союзе. Арнольд Арно подписал признательный

протокол после того, как ему сказали, что отказ будет означать «саботаж работы НКВД». Естественно, такие

аргументы не фиксировались в протоколе, однако они довольно часто упоминаются в заявлениях

репрессированных. Жертва сама соглашалась с «разумностью» подобных шагов, попавшись на приманку

следователя и выбирая, казалось бы, меньшее зло в ситуации, когда реального

Согласно обвинительному заключению, он оказался германским шпионом. Рехберг писал в своих заявлениях из лагеря, что «в

протоколах от февраля и марта 1938 г., в которых я обвиняюсь в шпионаже, я не мог дать никаких показаний, и последние при-

надлежат полностью следователю и являются продуктом его фантазии, т. е. он писал показания один, я же содержание всех

протоколов не знал и не знаю до сегодняшнего дня» (ГАРФ. Ф. 10035. Оп. 2. Д. 29754).

2-° Аналогичные методы «поощрения» применялись и следователями НКВД в Сибири (Тепляков А. Г. Указ. соч. С. 255-259).

130

выбора у нее не было. Впрочем, в ряде случаев работникам НКВД удавалось сдержать данное слово.

Режиссер-мультипликатор Вильгельм Штейгер оговорил своих коллег, поверив, что за это ему снизят

наказание. В результате он получил приговор, невероятный при обвинении в политических преступлениях

– 5 лет ссылки.

Достаточно часто к признанию себя германским шпионом подследственного подталкивало обещание

следователя, что за этим последует высылка из СССР. Это было верно лишь в отношении тех немцев, кто

сохранил свое германское гражданство, однако ни политэмигранты, ни лица с просроченным паспортом или

подавшие заявление о переходе в гражданство СССР, к ним не относились. В результате за обвинением в

шпионаже следовал расстрельный приговор. Прямо противоположное объяснение тому, почему она подпи-

сала вымышленный протокол, содержится в деле Елизаветы Бартош. «На допросе мне сказали, если не

подпишу, буду выслана в Венгрию, если же подпишу, то буду осуждена к отбыванию наказания в трудовых

лагерях и останусь в Советском Союзе. Я сделала второе, так как желала остаться в Советском Союзе»221.

Метод «пряника» активно использовался до начала массовых операций. Репрессированный в 1928 г. Бруно

Альбрехт, работавший до того в советском торгпредстве в Берлине, писал председателю советского

правительства А. И. Рыкову: «Год нахождения в тюрьме куплен следователем по весьма дешевой цене —

стакан чая и бутерброд, подписка признания себя советским гражданином. Ловко обманули немца —

неразвитое диалектическое мышление и непонимание – куриная слепота, невменяемость, созданная манией

величия – есть следствие».

Некоторые из признательных протоколов выглядят как похвала чекистам, своевременно разворошившим

шпионские гнезда. Леонид Гехстер, «приписанный» к мифической организации «гитлерюгенд», так

объяснял скромные успехи своей подрывной деятельности: «Завербовать их в организацию мне помешали

начавшиеся особенно за последнее время аресты немецких граждан, в том числе и немецкой молодежи».

Еще один из арестованных по этому делу, Ганс Петерсен, дал показания уже на третий день после своего

ареста. Решающую роль в этом сыграла, как он рассказывал на допросе через несколько месяцев,

произошедшая накануне «случайная встреча с Максом

221 Тем не менее Бартош, несколько лет проработавшую в советском торгпредстве в Берлине, приговорили к высылке из

страны. Однако пока оформлялись документы, венгерское посольство было закрыто, и выездную визу получить не удалось. В

результате ее дело было пересмотрено, и после более чем годового пребывания в тюрьме венгерская подданная была

освобождена.

131

Маддаленой в Таганской тюрьме, когда тот возвращался с допроса». Хотя арестованные по одному делу

должны были содержаться изолированно друг от друга, в ряде случаев именно такие «случайные встречи»

использовались оперативными работниками для того, чтобы добиться от арестованного признательных

показаний.

«Сейчас считаю счастьем, что благодаря моему аресту и добровольному признанию гнусная роль,

навязанная мне германскими властями, закончилась»222. Автор этих строк, российский еврей Яков Трабский

придумал трогательную историю собственной вербовки. В Германии, где он проживал до 1936 г., ему

грозила смертная казнь, так как немка-арийка родила от него ребенка. И вот этого ребенка органы гестапо

оставили у себя в качестве заложника, отправив Траб-ского шпионить в Россию (где тот вскоре вновь

женился). Трудно сказать, убедила ли следственные органы эта история или сам образ скромного продавца

Даниловского универмага, но Трабский получил всего три года – таких «счастливчиков» в нашей базе

данных всего пять человек.

После того как человек соглашался с выдуманными обвинениями в свой адрес, конвейер допросов не

останавливался. От него требовали назвать все новые и новые имена соучастников, добивались совпадения

его признаний с показаниями других арестованных. Складывается впечатление, что оперативные работники

НКВД сами не были уверены в том, куда будет направлено следствие, и в ходе допросов несколько раз

меняли характер обвинений. Австрийцу Альфреду Федину, признавшемуся в шпионаже, следователь вдруг

заявил, что все это вранье и ему придется сознаться в том, что он был заброшен в СССР (в 1922 г.!) для того, чтобы вредить австрийской компартии223.

3. Избиения и пытки

В случае если с обвиняемым не удавалось договориться «по-хорошему», в ход шли угрозы, а затем и прямое

насилие. Борису

222 На собственноручных показаниях Трабского начальственное лицо поставило недовольную визу: «Пишет он отвлеченно, надо

добиться конкретных показаний о людях, с которыми был связан по шпионской работе». В итоге Трабский пошел на ОСО не как

иностранец и получил «всего» три года.

223 Очевидно, такая переквалификация обвинений избавила Федина от расстрела, он получил 10 лет лагерей, а после завершения срока

был приговорен к ссылке в Красноярский край (ГАРФ. Ф. 10 035. On. 1. Д. П-50 248).

132

Ширману заявили, что его сочтут неразоружившимся врагом и расстреляют, а также арестуют его мать и

жену, показывали даже заполненный ордер на их арест. По отношению к женщинам использовались угрозы

раздеть догола и т. п. Иногда следователь просто открывал дверь, и обвиняемый слушал крики и стоны

истязаемых в соседних кабинетах. В сочетании с увиденным в тюремной камере, рассказами других

арестованных это оказывалось достаточно действенным «аргументом».

Судя по письмам и заявлениям из лагерей, до начала массовых операций «методы физического воздействия»

по отношению к немцам не применялись, их все-таки считали иностранцами, что подразумевало иное

обращение. Особое отношение к ним сохранилось и во второй половине 1937 г., германских граждан

принуждали к признаниям в основном методами психологического воздействия224. Инженер Наркомсвязи

Готфрид Банд, следствие по делу которого велось осенью 1937 г., так и не признался в шпионаже, что было

отмечено в обвинительном заключении, представленном Ленинградским районным отделением НКВД г.

Москвы. Это не понравилось областному начальству, и документ не был подписан. Допросы Банда

возобновились в начале следующего года, и он подписал все, что от него требовали.

Артур Гертрампф, арестованный в первый день немецкой операции, отказался признать себя шпионом, но на

допросе 14 марта 1938 г. заявил, согласно протоколу, что «до сего времени я скрывал факт своей вербовки

для шпионской деятельности на территории СССР». На заключительном этапе немецкой операции в ход шли

самые настоящие пытки, под их воздействием признавались практически все. Полного отказа от «мер

физического воздействия» не произошло и после завершения «ежовщины»: Густав Грабнер, арестованный

вторично в 1940 г., писал о том, что и в этот раз его сажали в карцер, в холодную камеру, в одиночку, в

результате чего он пытался покончить жизнь самоубийством.

Спираль насилия раскручивалась постепенно. Вначале человеку не давали спать, его допрашивали

попеременно несколько следователей («конвейер»). В ходе допроса его могли заставить сидеть на кончике

табурета, стоять до потери сознания, могли вылить на голову чернила. Если человек продолжал

упорствовать, начиналось физическое воздействие. Иногда это были простые тычки, сбивавшие со сту

224 Сотрудник посольства Германии в Москве писал в своих мемуарах: «Нам неизвестно, чтобы по отношению к германским гражданам

применялось насилие» (Herwarth Н. Op. cit. S. 119).

133

ла, несколько пощечин, уколы перьевой ручкой. Камерная «наседка» сообщала о настроении Евгения Бланка

после допроса: «Давать показания он не собирается и считает, что кончик стула и легкие удары по шее

вполне терпимы, т. е. все произведенные над ним манипуляции в этой области не нарушили его душевного

настроения»225.

Затем дело доходило до жестоких и длительных избиений, в которых принимали участие несколько

сотрудников НКВД (при пересмотре дела, как это было в случае Мориц-Гримма, его предыдущий

следователь вопрошал: «Вы же не будете отрицать, что лично я вас не бил?»). Использовались подручные и

специально заготовленные орудия – пресс-папье, табуретки, резиновые полосы, вырезанные из

автомобильных покрышек. Особо упорных сажали в «горячую камеру» – там невозможно было дышать,

пот лил градом и человек терял сознание226.

Все эти методы и приемы, конечно, не фиксировались в АСД на этапе следствия, они приводятся в

заявлениях заключенных из лагерей и в целом совпадают с тем, что мы знаем о деятельности ежовских

подручных из опубликованных воспоминаний узников ГУЛАГа. Просмотр большого количества заявлений

приводит к мысли о том, что в лагерях шел активный обмен информацией о том, как правильно составлять

эти документы, на каких моментах заострять внимание (конечно, к их числу относились избиения).

Сложился даже некоторый набор стандартных формулировок, вроде тех же «мер физического воздействия».

В мемуарах немецких заключенных не раз упоминается тот факт, что заявления им писали товарищи по

лагерю, лучше владевшие русским языком. Однако в том, что эти заявления с описанием методов следствия

и требованием о пересмотре дела являются криком души, уникальным источником по истории «сталинского

правосудия», сомневаться не приходится. Описанные в них формы истязаний, которыми пользовались

сотрудники НКВД, в полной мере соответствуют тому, что мы знаем из воспоминаний узников ГУЛАГа.

Высланные из СССР германские граждане детально рассказывали о пытках на допросах в гестапо, в ходе

которых этому сюжету уделялось особое внимание227.

225 Германский подданный Бланк до 1918 г. проживал в России, затем выехал на родину, но так и не смог найти своего места в

Веймарской Германии. В 1923 г. он вернулся из Берлина, сопровождая зверей, купленных дрессировщиком Дуровым.

226 Показания Эдуарда Штилова на заседании Военного трибунала 16 ноября 1939 г.

227 См. выдержки из протоколов в книге: Mensing W. Von der Ruhr in den GULag. S. 92-95.

134

Прибывший в 1932 г. в качестве политэмигранта Бернард Клинг-байль писал из лагеря 10 июня 1939 г.:

после отказа признать себя виновным «я был жестоко избит, после чего следователь сам сел и написал, без

моего участия, протокол допроса. Так как я по-русски читать не умею, а мое требование о предоставлении

переводчика не было удовлетворено, то я, не зная, что в протоколе написано, отказался от его подписания. Я

был тогда подвергнут сильным побоям, пришли "на помощь" следователю еще 6 человек, открыли двери

комнаты и обратили мое внимание на крики истязаемых, угрожая со мной поступить также. Таким образом я

был вынужден подписать протокол, не зная его содержания». Это было обычным явлением: «После доставки

меня в Кунцево, следствие началось с того, что я в течение 5 ночей подвергался избиению и затем 14

февраля 1938 г. я был вынужден подписаться под протоколом, который был выдуман и написан собственной

рукой следователя»228.

Прошедшие годы не могли стереть в памяти людей, столкнувшихся с произволом карательной системы, всех

деталей произошедшего. Архитектор Вернер Шнейдратус писал в 1954 г.: «Во время 8-месячного следствия

мне предъявили самые дикие обвинения и подвергли на Лубянке таким тяжелым физическим истязаниям,

что меня пришлось перевести в одну из больничных камер Таганской тюрьмы. Однако и здесь следователь

меня не оставил в покое ни днем, ни ночью, меня выносили на носилках на бесконечные допросы с

"пристрастием" и в конце концов заставили (в моей физической "обработке" участвовало по 2-3 человека) меня, физически и морально совершенно сломанного, подписать какую-то явную нелепость...»229

Реже откровенные рассказы встречаются в протоколах допросов тех, кто продолжал находиться под

следствием после окончания «ежовщины». Порой им вновь приходилось сталкиваться со следователем,

который полгода-год назад вел их допрос «интенсивными методами», что никак не стимулировало

откровенности. И все же здесь есть интересные факты и интерпретации. Так, молодой архитектор Курт

Либкнехт в ходе допроса 8 августа 1939 г. заявил, что «показания, данные мною относительно моей

вербовки и шпионской деятельности, даны мною при психическом воздействии».

Следователь, который прекрасно знал, о чем идет речь, наверняка сделал удивленное лицо и попросил

разъяснить, что же это такое. Либкнехт пояснил: «Психическое воздействие заключается в следу

228 Заявление Вальтера Рефельда на имя М. И. Калинина от 30 мая 1940 г.

229 В АСД Шнейдратуса отмечено лишь два допроса. 28 ноября 1937 г. он отказался признать обвинения, 17 февраля 1938 г. дал

признательные показания.

135

ющем: я был арестован и уже 2 дня был заключен в подвал. Там была низкая температура, сидел голый, и не

на чем было лежать. Кроме этого, привели одного человека, который был в обмороке, и к тому же некоторые

арестованные были избиты. Все это на меня психически воздействовало. Дальше меня вывели на допрос и

сразу заявили, что мы имеем данные о том, что вы шпион. Коли не будете давать показания, вас будут бить.

Я, боясь, что меня будут бить, дал показания, что занимаюсь шпионской деятельностью, завербован в

Германии».

Под воздействием пыток сварщик Болшевского машиностроительного завода Пауль Давид был вынужден

признать, что завербовал в шпионскую группу всех своих московских знакомых. Уже 23 ноября 1938 г. в

ходе очередного допроса он опроверг вымышленные и вымученные признания, что подвигло следователя на

морализующий тон: «Следовательно, вы оклеветали честных людей?» Давид рассказал, что его

неоднократно избивали, потом отливали водой, один из допросов длился 36 часов, хотя это вряд ли было

новостью для его собеседника.

Не менее страшным испытанием, чем «методы физического воздействия» на допросах, являлись месяцы и

годы, проведенные подследственными в полной неизвестности и строжайшей изоляции, под гнетом

тюремного режима и под грузом необъяснимых обвинений. Многомесячное отсутствие вызовов на допрос

(характерное для следственных дел тех немцев, которые не успели «оформить» до конца мая 1938 г.) также

являлось пыткой, причем одной из самых изощренных. В заявлении о реабилитации, датированном 1 ноября

1954 г., мастер Мытищенского вагонзавода Рудольф Гусе писал: «На следствие у меня нет никаких жалоб. Я

жалуюсь на то, что не было следствия, что без всякой вины я оказался арестованным. За 8 месяцев,

проведенных в следственной тюрьме (Бутырка), вызывался на допросы раза три и то только потому, что

писал заявления с требованиями об этом».

4. Сопротивление подследственных

В современной германской историографии сложилась широкая трактовка понятия «антифашистское

сопротивление», включающая в себя как прямое противодействие преступному режиму, так и «пограничные

формы» инакомыслия, недовольства, девиантного поведения230. Рассматривая вопрос о сопротивлении

неправедному

См. Ватлин А. Ю. Сопротивление диктатуре как научная проблема: германский опыт и российская перспектива // Вопросы

истории. 2000. № 12.

136

следствию, мы также должны трактовать это явление максимально широко, прежде всего потому, что

человек, связанный жесткими рамками тюремного режима, имел крайне ограниченную свободу действий. В

отличие от политического или бытового протеста на воле сопротивление на этапе следствия являлось не

только неприятием лжи, обращенной к человеку, но и стратегией его собственного спасения.

Отказ признать вымышленные обвинения в свой адрес, как показывает анализ АСД, стоил огромного

мужества, особенно в условиях массовых репрессий, когда органам НКВД разрешалось буквально все для

получения нужного результата. Некоторые из арестованных неоднократно отказывались от вымученных

признаний, а потом их вновь подтверждали. Инженер Коломенского завода Фриц Рубинштейн писал под

воздействием следователя, что «заявление, написанное мною прокурору об отказе от своих показаний, я

считаю ошибочным и прошу его уничтожить».

Отказ от самооговора, зафиксированный в обвинительном заключении, не являлся гарантией от

расстрельного приговора, о чем свидетельствуют дела Альфреда Крафта, Фрица Лапена, Юзефа Шрамма и

многих других немцев, расстрелянных на Бутовском полигоне. Однако он давал шанс затянуть следствие и в

конечном счете – дождаться прихода иных времен. Так вел себя Генрих Стаффорд, выпущенный из тюрьмы

11 января 1941 г. В постановлении о его освобождении было специально отмечено, что «на протяжении

всего следствия виновным себя не признавал».

Это вызывало злобу оперативных работников НКВД, которым ставилась задача любой ценой разоблачить

«неразоружившегося врага». Попытка Бориса Ширмана избежать оговора третьих лиц, упоминая в качестве

«шпионов» только тех соотечественников, кто уже был арестован или выехал за рубеж, была пресечена

репликой следователя: «Говорите о тех лицах, которые еще ходят по улице!». С ноября 1938 г. началась волна

«передопросов», в ходе которых подследственные как один отказывались от данных ранее признаний.

Очевидно, каким-то образом информация о снятии Ежова дошла и до тюремных застенков. Если дело

выносилось на слушание судебных инстанций, обвиняемый имел шанс заявить о том, что его показания

выбиты следствием и не соответствуют действительности.

Рудольф Мундт был одним из тех, кто активно сопротивлялся «стахановским» методам следствия – в его

деле имеется акт, что он на допросе назвал следователей фашистами. Ганс Вебер после того, как его избили, заявил: «не фашисты сволочи, а вы все сволочи». Эрнст Мейер кричал: «Ненавижу органы, потому что в

НКВД не люди, а звери». Подобные высказывания тщательно фиксировались в АСД,

137

демонстрируя «антисоветскую сущность» подследственного. Особым актом оформлялись и отказы от

подписи в протоколе допроса, хотя зачастую жены эмигрантов (Анна Зингфогель, Гертруда Тифенау) просто

не могли прочитать его без переводчика. Отто Ритдорф в ходе допросов выдвигал встречные требования,

оскорблял следователя и даже угрожал ему, заявив среди прочего: «Вы не забудьте, что я германский

подданный, Австрия и часть Испании заняты Гитлером, и моя надежда на освобождение сейчас зависит от

внешнего мира»231.

Требуя скорейшего завершения следствия, Ритдорф, равно как и рабочий завода «Фрезер» Карл Френцель,

объявляли голодовку. Поскольку они считались иностранными гражданами, руководство тюрьмы начинало

бить тревогу, и немцам давали пустые обещания. Крайней формой сопротивления в условиях тюремного

режима выступала попытка самоубийства. Ганс Воден (Густав Собботка) писал в одном из своих заявлений

органам прокурорского надзора, что следователь довел его до такого состояния, что он разбил абажур лампы

в его кабинете и попытался вскрыть себе вены232. Фриц Шуманский и Густав Грабнер пытались сделать то

же самое, находясь в тюремной камере. Дважды покушался на самоубийство в Омской тюрьме

двадцатидвухлетний Ганс Вебер, работавший шофером в городе Дмитров.

Вильям Хокуин, приехавший по контракту в СССР в 1931 г., был арестован 14 марта 1938 г. В деле

сохранился протокол его единственного допроса, однако, судя по находящимся там же собственноручным

признаниям в шпионаже, «активная обработка» Хокуина велась и раньше. В ходе допроса немец выпрыгнул

в окно, что было квалифицировано как попытка к бегству. Не приходя в сознание, через несколько часов он

умер в больнице Бутырской тюрьмы.

Своеобразной формой сопротивления фальсификациям было незаметное для следователя встраивание

немцами в собственные признания нелепиц и фактов, которые можно было бы легко опровергнуть на

судебном заседании. Это было достаточно распространенной тактикой обвиняемых, в частности офицеры

Красной Армии называли в качестве своих вербовщиков имена средневековых не

Сопротивление Ритдорфа затянуло следствие и в конечном счете спасло ему жизнь – первоначально его дело планировали

передать на ВКВС, но в 1939 г. прокуратура посчитала возможным направить его в Мосгорсуд, что вызвало понятное сопро-

тивление следственных органов. В конце концов Особое совещание НКВД 13 декабря 1939 г. приговорило Ритдорфа к высылке

из СССР.

232 См. биографический очерк о нем в книге: Mensing W. Von der Ruhr in den GULag. S. 155-166.

138

мецких рыцарей233. Эдуард Штилов показывал на допросе, что посылал по почте шпионскую информацию

брату, которого на самом деле у него не было. Врач Эрвин Маркуссон назвал своим вербовщиком офицера

гестапо по имени «Мумпиц», что на немецком языке означало «чепуха, глупость». Хитрость сработала, и

«Мумпиц» попал даже в решение Военного трибунала, отправившего дело Маркуссона на доследование.

Еше один из врачей, лишившихся работы в Германии за то, что был евреем, Йозеф Рубенс на момент ареста

являлся ведущим хирургом Института имени Склифософского. Под угрозами избиений он признал и

шпионаж, и диверсионную работу. На заседании Военного трибунала Рубенс заявил, что признание о

передаче резиденту германской разведки состава жидкости, заменяющей в больнице кровь при переливании, было сделано специально, чтобы в суде данный факт стал свидетельством его невиновности – ведь состав

физиологического раствора был известен каждому! Немецкий хирург был оправдан после полутора лет

предварительного заключения.

Подобные случаи, когда обвиняемые могли доказать свою невиновность в ходе судебного заседания,

являлись редким исключением в системе «сталинского правосудия». Но даже там, где это не приносило

ощутимого результата, сопротивление следствию помогало человеку сохранить свое достоинство в

экстремальных условиях тюремного заключения.

Глава 8

ИЕРАРХИЯ ОБВИНЕНИЙ

В условиях шпиономании и ксенофобии, насаждавшихся в советском обществе, сотрудники органов

госбезопасности автоматически рассматривали каждого иностранца как шпиона и диверсанта. Оперативные

приказы наркома Ежова в 1937 г. конкретизировали мысли, которые рождались на вершине политического

Олимпа и которые высказывала советская пресса: каждый немец – агент гестапо. В известном анекдоте

Веймарской Германии ставился вопрос о том, что общего между гитлеровскими штурмовиками и

бифштексами, и давался ответ: снаружи они коричневые, внутри – красные. В логике сотрудников НКВД

все было наоборот – каждый из немецких эмигрантов был красным лишь внешне, пряча от глаз

посторонних свою коричневую сущность.

233 См. Сувениров О. Ф. Указ. соч. С. 165.

139

Нацистский режим прилагал немало усилий для того, чтобы представить своих политических противников в

роли уголовных преступников. Об этом писал Феликс Галле на примере дела одного из лидеров КПГ Гейнца

Неймана, которого в Германии обвинили в причастности к убийству полицейского234. Фальсификации

сталинского режима оказывались масшабнее на целый порядок. Органы госбезопасности со времен

Дзержинского ставили своей целью максимальное проникновение в общественную жизнь, сбор информации

о любых проявлениях антисоветских настроений и превентивную борьбу с политической оппозицией. В

обширных информационно-аналитических материалах, поставлявшихся спецслужбами руководителям

высшего и среднего звена советской номенклатуры, фактически содержались заготовки будущих сценариев: названия контрреволюционных организаций, их связи с заграницей, резиденты, печатные издания, методы

работы235. Можно не сомневаться в том, что читавшие эти материалы по долгу службы сотрудники органов

госбезопасности в полной мере использовали их для подготовки обвинительных сценариев.

Сталинский режим в 30-е гг. выдвигал все более жесткие критерии того, что считать правильным, а что —

девиантным поведением, причем не существовало какого-то ясно сформулированного кодекса подобных

правил. Их надо было просто «прочувствовать». Москвичи, пришедшие в гости к только что прибывшим из

Германии специалистам, выражали, например, удивление, почему в их квартире нет портрета Сталина236.

Можно не сомневаться в том, что данное упущение было тут же исправлено. Однако слишком многое из