Текст книги ""Ну и нечисть". Немецкая операция НКВД в Москве и Московской области 1936-1941 гг"

Автор книги: Александр Ватлин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 25 страниц)

Кларой Цеткин. Молодая девушка с восторгом внимала каждому слову известного борца за равноправие

женщин, принимала активное участие в распространении издаваемого Цеткин журнала «Равенство».

Как и многие выходцы из социальных низов, Роберта не понаслышке знала, что такое нужда – она выросла

в семье простого рабочего и более десяти лет отработала на табачной фабрике. Карьера в компартии

позволяла совместить верность идеалам молодости и

239

стремление оставить в жизни свой собственный след. Роберта Гроппер проявила себя борцом за равноправие

женщин, возглавив в 1930 г. соответствующий отдел ЦК КПГ. Тогда же она стала депутатом рейхстага —

неплохая карьера для тридцатитрехлетней женщины!

Лишь однажды она, да и то вслед за своим мужем Паулем Лангне-ром, сделала неверную ставку. Саперы,

говорят, ошибаются один раз. То же самое можно было бы сказать и о коммунистах межвоенного периода.

Гроппер оказалась сочувствующей группе Неймана-Реммеле в руководстве КПГ, которая в начале 1932 г.

потерпела поражение во внутрипартийной борьбе и была объявлена антипартийной. Позже она многократно

писала во все инстанции, что это была скорее роль «примкнувшей», нежели активного борца с руководством

Тельмана. Компартии Германии нужны были не только свои герои, но и свои враги.

Гроппер и Лангнер потеряли свои посты в руководстве КПГ, но остались работать в партийном аппарате.

Фактически свою карьеру им пришлось начинать во второй раз. Но на сей раз все карты смешал приход к

власти Гитлера – вначале муж, а потом и жена были вынуждены покинуть Германию. В Париже Роберта

работала во Всемирном комитете помощи жертвам фашизма, выезжала в Саарскую область, чтобы в ходе

подготовки плебисцита не допустить ее перехода под контроль Третьего рейха. К 1935 г. оба оказались в

Советском Союзе, в том же году Пауль Лангнер умер. У Роберты из близких родственников были только мать

и пятилетняя дочь, оставшиеся в Германии. Ну и, конечно, осталась партия, с которой была связана вся ее

сознательная жизнь.

Однако отношения нашей героини с новым руководством КПГ, избранным после Седьмого конгресса

Коминтерна, складывались непросто. В октябре 1935 г. Вильгельм Пик решил, что Роберта Гроппер не может

быть отправлена на подпольную работу в страну. Формально речь шла о ее слабом здоровье, но скорее всего

новый лидер партии имел в виду иные мотивы. Чуть позже немецкая секция не рекомендовала Гроппер к

переводу в члены ВКП(б) – для посвященных это была «черная метка». В то же время при содействии

эмигрантского руководства КПГ Роберта получила достаточно престижную должность редактора в

Издательстве иностранных рабочих – и квартиру в здании, где находилась немецкая секция Коминтерна.

В конце 1936 г. она вошла в руководство Немецкого клуба, вместе с женой писателя Фридриха Вольфа

возглавляя женский актив. Именно там Роберте пришлось столкнуться с исчезновением одного за другим

своих соратников и знакомых. 26 ноября 1937 г. очередь дошла и до нее самой. При аресте квартиру № 5, где

она прожива

240

ла, опечатали. Соседи – такие же политэмигранты, как и сама Гроппер, – написали обязательные в таких

случаях показания, которые были пересланы отделом кадров ИККИ на Лубянку.

В областном управлении НКВД, которое вело следствие, не собирались уделять ему особого внимания.

Загвоздка была только в том, что обвиняемая не давала признательных показаний, а из представленной

Коминтерном справки нельзя было выудить никакого компромата. Была и вторая проблема – Роберта

Гроппер не оформила советского гражданства, а значит, была кандидатом на высылку из СССР. С другой

стороны, в Москве она проживала под фиктивным именем – таких записывали в анкете арестованного как

лиц вне подданства. И было третье обстоятельство – она слишком много знала для того, чтобы отправиться

в Германию, в лапы гестапо...

И вот появляется неожиданное решение – 14 мая 1938 г. Особое совещание НКВД передает дело на

рассмотрение Военной коллегии Верховного суда СССР. По тем временам это означало гарантированный

смертный приговор. Потом наступило затишье – очевидно, Военная коллегия после завершения ежовщины

отказывалась принимать «липовые» дела. 1 августа 1939 г. материалы давно завершенного следствия вновь

направили на ОСО.

В голове у Роберты не укладывалось то, что ее, активную участницу антифашистской борьбы, обвинили в

шпионаже в пользу Германии. Впрочем, это было только первым цветком в огромном букете надуманных

обвинений, которые ей придется выслушать на Лубянке. Во время пребывания в Париже она общалась с

Вилли Мюнценбер-гом, координировавшим антифашистскую борьбу в Западной Европе. Он даже хотел

оставить ее на работе во французском представительстве Международной рабочей помощи. Теперь, после

того как Мюнценберг порвал с Коминтерном, это трактовалась как контрреволюционная связь.

Еще большую опасность таило в себе знакомство с Гейнцем Нейманом – не только в бытность того

лидером «антипартийной группировки», но и позже, здесь в Москве, когда он приносил свои рукописи в

Издательство иностранных рабочих. Под пытками он признался в том, что среди десятков сторонников его

контрреволюционной организации в Коминтерне находилась и Роберта Гроппер. Последняя доказывала в

ходе допросов, что их отношения ни на йоту не выходили за рамки служебных, но для следователя это было

неважно. Ему хватало формальной стороны дела – любые контакты с арестованным «врагом народа»

должны носить контрреволюционный характер – и в прошлом, и в настоящем. Ну а будущего у тех, кто

попал на Лубянку, быть не могло по определению.

241

Роберту Гроппер не пытали – или она просто никогда не упоминала об этом в своих заявлениях и письмах.

За годы пребывания в тюрьме она (как и тысячи других арестованных иностранцев) стала свободно говорить

по-русски, а в начале следствия «совершенно не знала русского языка и не могла следить за протоколом

допроса». Это было наиболее заметной чертой ее характера – искать причины происходивших с ней

событий в себе самой, в своих слабостях и недостатках. И не судить других – в показаниях Гроппер нет ни

одного выдуманного обвинения в адрес своих соратников, даже тех, кто уже был вычеркнут из истории КПГ, умер или находился в застенках НКВД.

Гораздо более, чем физическое насилие и подтасовки следователей, Роберту Гроппер ранили неправедные

обвинения, связанные с ее партийной работой в Германии. Однако и здесь она была готова продолжать

борьбу, в том числе и против конъюнктурного переписывания истории КПГ. Речь шла все о том же эпизоде, связанном с борьбой «антипартийной группы» Неймана-Реммеле за новую тактическую линию. Роберта

видела в нем неудачную попытку активизировать антифашистское сопротивление, а отнюдь не столкновение

личных амбиций вождей КПГ.

«За период всей моей партийной жизни я никогда не входила ни в какие группы или фракции и никогда бы

не сделала этого также и в этом случае. Меня обвиняют в том, что я разделяла взгляды Неймана, его ошибки

– индивидуальный террор в политике единого фронта. Да, это правда. Но, по моему мнению, вместе со

мной эту ошибку совершили почти тысячи партийных товарищей, большая часть партии. В это время в

партии была одна политическая линия, которая была принята политбюро ЦК, в котором, к сожалению,

Нейман, как мы все увидели позже, имел гибельное влияние. Эту линию проводили все. В борьбе против

фашизма лозунг "бей фашистов" и т. д. Оценить положение было нелегко. Кровавое наступление фашистов, тайные убийства, как нужно было на это отвечать?

Сейчас я уже знаю, что были сделаны серьезные ошибки в вопросе о завоевании социал-демократических

рабочих, но не было ли у нас в 1932 г. социал-демократического правительства в Пруссии, которое было

готово на всякие гнусные действия, направленные против рабочих? Обстановку тогда было оценить крайне

сложно. В партии не было никаких открытых дискуссий, даже дискуссий между товарищами. Если бы такие

дискуссии были, были бы выяснены все вопросы, и я смогла бы исправить мои ошибки».

Это – строки из письма Роберты Гроппер, написанного в тюрьме Генеральному секретарю ИККИ Георгию

Димитрову, который не

242

понаслышке знал, насколько опрометчивым оказался курс немецких коммунистов. По сути дела, из их

ошибок и выросла политика «антифашистского народного фронта», принятая Седьмым конгрессом

Коминтерна. То, что в те годы борьба с гитлеровским режимом прокладывала себе курс методом проб и

ошибок, оказалось трагическим знаком эпохи – знаком, характерным не только для коммунистов.

Годы в тюрьме при отсутствии родственников и друзей, которые могли бы оказать хоть какую-то помощь,

три года без единой передачи «с воли», сделали свое дело. В своих заявлениях начальнику тюрьмы Роберта

Гроппер писала о том, что ее платье износилось в клочья и совершенно развалились туфли, ей не в чем

выйти из камеры на допрос. Такого рода просьбы на «бытовые темы» отправлялись к следователю, который

вел ее дело – иногда даже небольшое послабление тюремного режима заставляло обвиняемого идти на

компромисс с собственной совестью, соглашаться с той версией «государственных преступлений», который

навязывали ему оперативные работники НКВД.

Новый поворот дело Гроппер приняло после подписания в августе 1939 г. пакта о ненападении – началась

подготовка немцев, считавшихся германскими подданными, к отправке в Третий рейх. В Бутырке создали

специальную камеру гостиничного типа – кровати с белыми простынями, столы с посудой, выдали чистое

белье. Даже отправляя в лапы гестапо политэмигрантов, советское руководство не хотело ударить лицом в

грязь. Людей откармливали, лечили, давали отрасти волосам, и только после этого фотографировали для

оформления выездных документов. Почему Роберта Гроппер оказалась в этой камере класса «люкс»,

осталось неизвестным. Так или иначе вопрос о стоптанных туфлях и платье, превратившемся в рубище,

отпал сам собой. В этой камере Роберта вновь увидела жен многих функционеров, с которыми всего 7 лет

назад работала в ЦК КПГ, в том числе – вот совпадение! – и жену Гейнца Неймана.

В момент временной либерализации тюремного режима отлаженная система дала сбой. Роберту Гроппер

посчитали уже осужденной, т. е. находившейся на более свободном режиме, чем подследственные. Поэтому

ее просьба о помощи, адресованная немецкой секции ИККИ и датированная 1 декабря 1939 г., была

направлена начальником Бутырской тюрьмы не следователю, а напрямую в Коминтерн. Мы не узнаем, было

ли это простым упущением бюрократической машины или сознательным шагом опытного чиновника, чтобы

наконец-то решить вопрос с бутырской «долгожительницей». В письме Гроппер содержалась линия защиты,

которой придерживалась подследственная, она просила руководителей КПГ подтвердить эту линию: да,

243

были ошибки и заблуждения, но не было политических уклонов, а тем более преступлений.

Сигнал был понят, хотя и отправился обратно в сильно ослабленном виде. Характеристика, подготовленная

будущим лидером ГДР Вальтером Ульбрихтом, содержала весьма уклончивую оценку позиции обвиняемой:

«Хотя она и не выступала за группу Неймана, но и вместе с тем не боролась против этой группы...» Но затем

позитив все-таки перевешивал: «Роберта Гроппер осознала свою политическую ошибку. Нет оснований

считать, что после 1932 г. она имела отношение к группе Неймана».

Нетрудно себе представить, какой переполох вызвала в областном управлении НКВД справка, присланная из

Коминтерна. Она, по сути дела, разрушала и без того зыбкое обвинение в антисоветской деятельности.

Почти через год, в ноябре 1940 г., на ней появилась виза начальника отделения, курировавшего ход следствия

по шпионским делам – «справка приобщению к следственному делу не подлежит». Вопрос о личной вине

обвиняемой не играл в данном случае никакой роли – речь шла о непогрешимости органов

госбезопасности, продолжавших считать себя «щитом и мечом пролетарской революции».

Подошла к концу и эпоха «пакта о ненападении» с нацистской Германией, а Роберта Гроппер все еще

оставалась в Бутырке. В марте 1941 г. она писала главе недавно созданного Наркомата госбезопасности

СССР Меркулову: «Следствие по моему делу было вторично закончено 13 декабря 1938 г. Двадцать месяцев

меня не вызывали, а 16 сентября 1940 г. мне сообщили, что я снова числюсь за следственной частью... Мое

положение здесь в тюрьме тяжелее положения других заключенных. Русские арестованные имеют

возможность получать сведения о своих семьях и передачи от них. Я немецкая подданная. Здесь, в

Советском Союзе, у меня нет ни одного близкого человека. Моя старая мать и моя дочь находятся в

Германии. Несмотря на мои неоднократные просьбы, мне ни разу не дали никаких сведений о моей семье. В

течение четырех лет я умерла для моей семьи. Меня мучает неизвестность о судьбе моей старой матери и

моей дочери, которая серьезно больна туберкулезом. Я близка к отчаянию. Каждый человек может

переносить несчастья, выпавшие на его долю – но лишь до известной границы. На границе этих челове-

ческих сил я нахожусь сейчас».

Документы не дают нам прямых указаний на то, кто и что помогло героине нашего очерка выбраться из

застенков Лубянки. Наверное, карательная система просто устала от бессмысленных усилий, а прямых

указаний на завершение дела в обычном для себя ключе – «нет

244

человека, нет проблемы» – она так и не получила. «Капля и камень точит», и в данном случае эта поговорка

полностью подтвердилась.

Роберте Гроппер невероятно повезло, если можно считать везением то, что она оказалась на свободе после

почти четырех лет заключения. Еще десять дней – и в условиях военного времени для нее, как для немки, без труда нашлась бы подходящая статья Уголовного кодекса. Но пока еще Советский Союз и Германия

находились в условиях хрупкого мира, и первое, что услышала Гроппер по радио, оказавшись на свободе, было заявление ТАСС о том, что домыслы о конфронтации двух держав не имеют под собой никаких

оснований.

После своего освобождения она первым делом отправилась к руководителям немецкой секции ИККИ – и те

оказались перед настоящей головоломкой, которая была порождена системой «большевистской

бдительности». Членство Роберты Гроппер в КПГ, как и любого другого политэмигранта, арестованного

органами НКВД, было приостановлено. Если случалось невероятное, и немецкого эмигранта освобождали

на этапе следствия, это рассматривалось как фактическая реабилитация, и восстановить его в членах партии

было несложно. А как быть с тем, кто по логике приговора был признан виновным, и в то же время

освобожден без отправки в лагерь?

Можно предположить, что Роберта нашла слова, которые убедили ее собеседников в том, что она добьется

полного оправдания. 12 июня Ульбрихт и Пик попросили у отдела кадров отправить Роберту в санаторий.

Очевидно, безуспешно – «судимость по 58-й статье» делала свое черное дело. В конце концов руководство

КПГ приняло такое же двусмысленное решение, как и Особое совещание НКВД. Роберту Гроппер второй раз

после 1932 г. отправили на «низовую работу», как говорили на партийном жаргоне. Теперь она отправилась

редактором газеты в республику немцев Поволжья. Такое решение можно было трактовать двояко – и как

ссылку, и как попытку спрятать от новых репрессий, проверить, не сломили ли ее годы, проведенные в тюрь-

ме. Однако главным было то, что эмигрантское руководство КПГ пошло наперекор заведенным правилам —

Гроппер продолжали считать членом партии, как будто и не было в ее жизни страшных лет, проведенных под

антисоветской статьей.

О том, что КПГ рассчитывало на нее, свидетельствует просьба Ульбрихта в Отдел кадров ИККИ об

использовании Роберты Гроппер на политической работе, написанная в первые дни войны – 26 июня. Из

этого ничего не вышло – чрезмерная бдительность мешала сталинской системе с первых дней организовать

эффективный отпор фашистской агрессии. Кто взял бы на себя ответственность отправить

245

на фронт, в тыл врага или в аппарат радиопропаганды человека, всего лишь две недели назад вышедшего из

заключения?

Не будучи уроженкой России, Гроппер разделила судьбу сотен тысяч советских немцев, отправленных летом

1941 г. в ссылку и в «трудовую армию», мало чем отличавшуюся от ГУЛАГа. Она оказалась в самом центре

Сибири – в Алтайском крае, в селе Троицком. По возрасту и здоровью ее освободили от работы в шахте или

на стройке, и она трудилась где придется – была и медсестрой в больнице, и портнихой в артели.

Представительство КПГ, отправленное в эвакуацию вместе с аппаратом Коминтерна, не прекращало

попыток вытащить Роберту Гроппер из ссылки, по крайней мере обеспечить признание за ней особых прав

как за политэмигранткой. Безрезультатно – крах Третьего рейха она встретила там же, где находилась в

конце 1941 г. Так и не добившись ни реабилитации, ни возвращения к партийной работе, Роберта

продолжала активную переписку с единственной точкой, которая связывала ее с привычным, но таким

далеким миром – с миром ее идеалов и ее партии.

Сохранившиеся в архиве Коминтерна письма Роберты Гроппер тех лет – уникальный источник

повседневной истории Сибири в годы войны. Вот только одна выдержка из письма от 4 января 1943 г.: «Я

снова работаю в больнице и получаю 105 рублей в месяц. Что же можно на них купить? Этих денег не

хватает на то, чтобы купить два литра молока, оно здесь стоит 60 рублей за литр. Человеку вроде меня, едва

оправившемуся от тяжелой и продолжительной болезни, нужно дополнительное питание. Паек в 300 грамм

хлеба и несколько картофелин позволяет только не умереть сразу. Не знаю, что будет весной. У меня нет ни

платьев, ни белья, чтобы выменять на них хоть немного продуктов. Я ведь оставила почти все в Москве, а

большая часть была расхищена во время моего пребывания в заключении».

Однако главным в письмах немецкой коммунистки были не сетования на лишения военной поры, а просьбы

вернуть ее к активной политической жизни, использовать ее опыт для построения будущей Германии.

Прекрасно знакомая с ритуалами большевистской партийности, Гроппер грамотно выстраивала стратегию

борьбы за возвращение честного имени, говоря в своих письмах только об интересах дела, лишь изредка

позволяя себе включить в них и личные нотки. 10 января 1946 г. она писала Председателю Верховного Со-

вета СССР Михаилу Калинину: «Немецкая компартия не исключала меня из своих рядов, но, несмотря на

это, моя совесть заставляет меня просить Вас пересмотреть мое дело. Теперь я в России живу 11 лет, оставив

на родине мать и дочь. После освобождения Германии Крас

246

ной Армией я желала бы вернуться на родину и поэтому прошу Вас мне в этом посодействовать».

Изменились и настроения в отделе кадров ИККИ, ставшем после роспуска Коминтерна в 1943 г. частью

огромного аппарата ЦК ВКП(б). С апреля 1945 г. Роберта Гроппер неоднократно включалась в списки

немецких коммунистов, которые планировались к отправке в Германию. Однако непогашенная судимость

неизменно делала свое дело – все то же Особое совещание, теперь уже МГБ, своим решением от 6 ноября

1946 г. оставило немецкую коммунистку в режиме спецпоселения.

В Советском Союзе, как показывает его недолгая история, не было более эфемерных решений, чем решения, считавшиеся окончательными. И это касалось не только глобальных вещей вроде построения коммунизма

или выращивания кукурузы, но и кадровых перемещений отдельных «колесиков и винтиков» системы. В

конечном счете вопрос о судьбе Роберты Гроппер был разрешен не борьбой конкурирующих ведомств, а

ходом глобального исторического процесса. Начиналась «холодная война», составной частью которой была

конфронтация двух Германий. Кадры КПГ – те, кто вернулся из нацистских концлагерей, не попал под

расстрельную статью в годы большого террора и выжил в ГУЛАГе – были буквально наперечет. Теперь уже

было не до рассматривания в микроскоп темных пятнышек политической биографии. В выездных

документах героини нашего очерка появились обтекаемые формулировки: «Освобождена за отсутствием

компрометирующих материалов». Это выглядело почти как оправдание, хотя до официальной реабилитации

человека, не совершившего никаких преступлений, было еще очень далеко.

14 января 1947 г. Роберта Гроппер выехала в Берлин. Вальтер Ульбрихт, отвечавший в руководстве СЕПГ за

кадровые решения, не ошибся в ней. Пережитые испытания не изменили ее убеждений. Характеристики,

которые составлялись в ЦК КПСС на номенклатурных работников из «братских стран социализма», редко

выходили за рамки казенных и ничего не значивших фраз. Однако о руководительнице Демократического

союза женщин Берлина говорилось вполне конкретно: «Тов. Гроппер без желания делится впечатлениями о

Советском Союзе. Одному из функционеров СЕПГ она заявила: "Хотя в СССР ко мне отнеслись

несправедливо, я осталась о нем очень хорошего мнения"».

Подобные оценки явно не украшали ее личное дело, но и не рассматривались как повод для партийного

разбирательства. Нежелание восторгаться прошлым трудно было поставить в вину женщине, которая из 12

лет, прожитых в СССР, 9 провела в тюрьме и ссылке. Она

247

молчала о пережитом, продолжая считать такую позицию своим партийным долгом и служением делу

социализма. Последний, равно как и саму ГДР, Роберте Гроппер довелось пережить ровно на три года.

Вильгельм Керф: ИСКЛЮЧЕНИЕ ИЗ ПРАВИЛ

19 июня 1939 г. Генеральный секретарь Коммунистического Интернационала Георгий Димитров, как

обычно, начал свой рабочий день с чтения входящей корреспонденции. Шифротелеграммы от партий,

находившихся на нелегальном положении, перемежались с внешнеполитическими обзорами ТАСС —

Европа неотвратимо катилась ко Второй мировой войне.

В стопке бумаг находилось письмо Отдела кадров ИККИ с необычной просьбой, заставившей руководителя

Коминтерна на минуту отвлечься от текущих событий и погрузиться воспоминания. Димитрова просили

высказать свое мнение «о поведении Вилли Клейста (Керф) на Лейпцигском процессе». Это не было

праздным интересом кадровиков, письмо появилось «в связи с запросом соответствующих организаций» —

аббревиатуру НКВД старались не упоминать всуе даже во внутриведомственной переписке.

Димитров был в курсе, что Вильгельм Керф, как и сотни других немецких коммунистов, находился в тюрьме

под следствием, обвиненный в государственных преступлениях. Однако «ежовщина» уже закончилась, и на

волю тоненьким ручейком текла информация о том, что же на самом деле происходило в те страшные годы

за стенами Лубянки. Вопреки своему обыкновению накладывать короткие резолюции он написал на письме:

«Клейст Вилли (Керф) держал себя хорошо в качестве свидетеля на Лейпцигском процессе. На по-

ставленные ему вопросы политического характера Клейст отвечал правильно и мужественно в защиту КП

Германии». Такое заступничество дорогого стоило. 27 августа 1939 г. немецкий коммунист был выпущен из

тюрьмы, его дело было закрыто за отсутствием состава преступления.

Анализ его архивно-следственного дела позволяет проследить на конкретном примере как механизмы

взаимодействия различных ведомств в условиях сталинского режима, так и линию поведения отдельных

людей, попавших в жернова большого террора. То, что Керф был одновременно коммунистом и

иностранцем, высокопоставленным функционером и социальным изгоем, отражая в своей биографии все

противоречия повседневной жизни Советского Сою

248

за, делает историю его недолгого заключения особенно наглядной и показательной. Но вначале о

предыстории.

Партийная карьера Вильгельма Керфа складывалась достаточно удачно. Он пришел в политику в годы

революции 1918-1919 гг., был активистом советского движения, работал в аграрном отделе ЦК КПГ,

возглавлял прокоммунистический крестьянский союз. Необходимые личные связи он приобрел в партийной

фракции Прусского ландтага, в которую он входил с 1924 по 1933 г.

Керф был арестован сразу же после поджога рейхстага, и на протяжении полутора лет находился в

различных тюрьмах и концлагерях. На Лубянке он рассказывал немало интересного о подпольной фракции

КПГ в концлагере Зонненбург, которую вместе с ним возглавляли Вилли Штоккер, Якоб Гауслянден и Вилли

Кропп. Пользуясь попустительством охранников из CA, они наладили систему жесткого контроля и

наблюдения за товарищами по партии, чтобы своевременно выявлять провокаторов. Опираясь на репортажи

газет, попадавших в лагерь, члены фракции совместно разрабатывали концепцию речи на Лейпцигском

процессе, с которой выступил Керф.

В сентябре 1934 г. последний был выпущен из концлагеря. Следователи НКВД не могли поверить в то, что

здесь обошлось без подвоха – данный факт плохо сочетался с линией советской пропаганды,

разоблачавшей беспощадные методы правления творцов Третьего рейха. Неужели нацисты так глупы, что

выпускают на свободу собственных политических противников? Керфу пришлось неоднократно объяснять в

ходе допросов на Лубянке, что «в тот период были массовые освобождения из концлагерей». Да, каждый из

освобождавшихся подписывал бумагу, что он больше не будет заниматься антигосударственной

деятельностью, но это было разрешено специальной директивой подпольного руководства компартии

Германии. Для многих из немецких коммунистов, оказавшихся в СССР, эта подписка сыграла роковую роль, превращаясь под пером сотрудников НКВД в согласие сотрудничать с гестапо. Керф и здесь оказался

исключением из правила.

Гестапо продолжало слежку за каждым из функционеров КПГ, выпущенных на свободу, поэтому о

продолжении нелегальной борьбы не могло быть и речи. Летом 1935 г. Керф, воспользовавшись старым

заграничным паспортом, эмигрировал в Чехословакию, а оттуда прибыл в Советский Союз. Там как раз шел

Седьмой конгресс Коминтерна, обозначивший новую линию в тактике международной организации

коммунистов – курс на антифашистский народный фронт. Новая линия означала и приход в руководство

КПГ новых кадров —

249

Вильгельма Пика, Вальтера Ульбрихта, с которыми у Керфа сложились добрые отношения еще в период

Веймарской республики.

В СССР он распрощался со своей настоящей фамилией, получив документы на имя Вилли Клейста. Так

поступали многие политэмигранты – по настоятельной рекомендации Коминтерна. С одной стороны, это

позволяло замести следы и избавиться от преследований полиции в будущем, с другой – подчеркивало

новую идентичность, которую люди приобретали на земле социализма. В годы большого террора это

обернется настоящей трагедией для обладателей новых имен – формально оставаясь иностранными

гражданами, они рассматривались органами НКВД как «лица вне подданства» со всеми вытекающими

последствиями.

Клейст был встречен в Москве руководством КПГ без большой помпы, но получил все необходимое —

комнату в гостинице, должность в партийном представительстве, договор на написание брошюры о Карле

Либкнехте. В заявлении о предоставлении советского гражданства (15 декабря 1936 г.) он не скрывал своих

восторгов от новой родины: «Я безоговорочно одобряю Сталинскую конституцию СССР. Я убежден в том,

что нет в мире более справедливой, прогрессивной и свободной конституции, чем конституция СССР,

которая обеспечивает успешное движение страны от социализма к коммунизму».

Постепенно наладилась и семейная жизнь. Первая жена, с которой Керф давно развелся, стала супругой

другого деятеля КПГ, находившегося в эмиграции в СССР – Ганса Киппенбергера (и была арестована

вместе с ним в ноябре 1936 г.). Весной 1936 г. он женился на русской женщине, работнице фабрики «Гознак»

Антонине Ивановне Жилкиной. В том же году благодаря помощи Коминтерна ему удалось добиться приезда

из Германии сына Людвига, которому исполнилось 12 лет.

Единственным вопросом, который никак не хотел решаться и попортил Клейсту немало крови, был

квартирный вопрос. С огромным трудом семья получила ордер на комнату на даче Коминтерна в под-

московном поселке Ильинское. Как оказалось, «жить и работать в летней даче, особенно при моем

состоянии здоровья в зимние месяцы было невозможно... на этой даче не было отопления, не было печи».

Клейста трепала жестокая лихорадка, участились приступы нервной болезни. Людвига пришлось отдать в

детский дом, а к жене, у которой была дочь от первого брака, он мог приходить только в гости. В конце

концов Клейст получил койку в Доме политэмигрантов на улице Обуха. Это гарантировало по крайней мере

тепло и стабильность,

250

хотя что могло быть стабильным в ту эпоху сплошных социальных экспромтов?

Оказавшись перед перспективой проживания на улице, Клейст принял это предложение, хотя и без особого

восторга: «Я возражал главным образом против того, что меня поместили вместе с людьми, которые были

исключены из партии и отношение которых к партии было очень сомнительным», – рассказывал он на

одном из допросов. К 1937 г. функционер КПГ уже в полной мере освоил правила жизни в сталинской

Москве – любой контакт может оказаться роковым, любой шаг, не санкционированный сверху, —

последним. В период «немецкой операции» Дом политэмигрантов пустел день ото дня, точнее, от ночи к

ночи. 23 марта в Доме политэмигранта были арестованы четыре его последних обитателя. Среди них был и

Вилли Клейст. В справке на арест в качестве причины для задержания было названо только общение с

соседями по общежитию, которые к тому времени уже были давно арестованы.

Однако вскоре в Ленинском райотделе НКВД, который «обслуживал» Дом эмигранта разобрались, что

имеют дело с птицей высокого полета. Следственные материалы были переданы наверх по инстанции,

Клейста сделали участником «шпионско-троцкистского заговора в немецкой секции Коминтерна».

Временной разрыв между арестом и первым допросом, когда просто собирались сведения о человеке, с

одной стороны, и «признательным протоколом» – с другой, очень многое говорит исследователю, который

имеет дело с судьбами жертв политических репрессий. В следственных материалах Клейста нет данных о

допросах, состоявшихся между 23 марта и 22 июня – что происходило в эти 3 месяца, какому давлению он

подвергался, какие муки испытывал, мы уже никогда не узнаем. Но и в конце июня Клейст отказался давать

порочащие себя показания. Школа ответственного функционера радикальной партии, помноженная на опыт,

полученный в гитлеровском концлагере, придавали ему необходимую стойкость.

Тогда следователи отказались от лобовой атаки и попытались оказать психологическое воздействие,

предъявив Клейсту его товарищей, сломленных ранее. Решающим моментом в ходе следствия по его делу

стало 27 августа 1938 г. В этот день в ходе допроса Вальтера Диттбендера последний отрепетировал