Текст книги ""Ну и нечисть". Немецкая операция НКВД в Москве и Московской области 1936-1941 гг"

Автор книги: Александр Ватлин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 25 страниц)

следует сделать важную оговорку: национальность определялась не по крови, а по месту рождения. Попытки

прибывших из Германии евреев отмежеваться от немцев не приводили к успеху. Клара Фурман,

арестованная на второй день войны, никогда не имела немецкого подданства, но работала ранее в советском

торгпредстве в Берлине и имела репрессированных родственников.

Органам НКВД в полной мере удалось использовать фактор внезапности. После арестов в первые дни войны

наступило некоторое затишье. Однако приближение вражеских войск к столице привело к появлению 6

сентября распоряжения о высылке 8617 граждан немецкой национальности из Москвы и области331. Только

9-12 сентября 1941 г. органами госбезопасности были арестованы 48 человек из нашей базы данных.

Следствие по их делам заканчивалось уже в эвакуации, перерыв в ходе следственных действий достигал

полугода.

Важным отличием от немецкой операции 1937-1938 гг. стало значительное количество смертей на этапе

следствия, как правило, в Чистопольской тюрьме в Татарии и в столице Киргизии Фрунзе первой военной

зимой. Здесь свирепствовали брюшной тиф и дизентерия, поток прибывавших был столь велик, что их

приходилось расселять в неприспособленных для жилья и неотапливаемых помещениях. В эпоху большого

террора за смерть любого заключенного тюремное начальство получало нагоняй, а тут очевидные враги,

немцы – кто же их будет считать... Из 90 арестованных 10 так и не дождались приговора (из арестованных в

1937-1938 гг. на этапе следствия умерли всего двое).

Оформление дела по месту нахождения обвиняемого заканчивала Московская следственная группа, и оно

отправлялось на ОСО в Москву за подписями руководителей НКВД Татарии или Киргизии. Ряд немцев были

приговорены к заключению в лагерь уже после того, как они умерли в тюрьме (Магнус Зацгер, Герман

Замтлебен). В нескольких случаях дело выносились на заседание Военного трибунала по месту нахождения

арестованного (Вильгельм Вулын, Карл Витт, семья Веберов).

330 Герман А. Репрессии как неотъемлемый элемент политики большевистского режима по отношению к российским немцам

//Наказанный народ. С. 24.

331 История российских немцев в документах (1763-1992). М., 1993. С. 153.

190

Первыми забирали «повторников» (тех, кто был освобожден в процессе «бериевской оттепели»), их жен и

прочих родственников, причем при арестах не делали скидок на пол и возраст332. Вторично были арестованы

юноши, проходившие по делу «гитлерюгенд» и не ушедшие до сентября 1941 г. в Красную Армию (Макс

Маддалена, Джонни Де-Граф, Альберт Клейн). Это лишний раз подтверждает, что в ходе репрессий

реализовывались прежде всего материалы архивных учетов – на оперативно-розыскную работу времени и

сил у работников госбезопасности просто не хватало. В подмосковных деревнях брали всех разом, исходя

все из того же принципа «экономии сил». В совхозе «Молочный гигант» Можайского района 10 сентября

была арестована группа женщин-немок, мужья которых стали жертвами большого террора.

В то же время репрессии военного периода были более рациональны и не носили характера безоглядной

штурмовщины. Немцы, которых считали необходимыми для обороны страны (сотрудники ИККИ,

переводчики и редакторы Инорадио, мобилизованные в Красную Армию), получали «бронь» и не

подвергались арестам просто из-за царившей в стране неразберихи. Сотрудникам НКВД, как и в 1937 г.,

можно было не утруждать себя поисками компромата на обвиняемого, достаточно было квалифицировать

его как «социально-опасный элемент» или «подозрительного по шпионажу». Наладчик столичного

станкозавода Артур Деринг имел биографию без единого черного пятнышка – он два с половиной года

сражался в Испании, а в первый день войны записался в народное ополчение. Следователь нашел зацепку —

в советском паспорте Деринг записан Максимовичем, хотя должен быть Максовичем. Это было

интерпретировано как попытка «замаскироваться», разоблаченная бдительными чекистами. Деринг получил

8 лет лагерей.

На основе анализа АСД можно установить, как резко изменилось отношение к немцам в советском обществе

с началом войны. Скрытая в предшествовавшие годы под оболочкой «пролетарского интернационализма»

ксенофобия вновь стала доминирующим фактором обыденного сознания. Если в 1937-1938 гг. следователям

приходилось затрачивать массу усилий, чтобы найти подходящих свидетелей или заставить их говорить

нужные вещи, то после июня 1941 г. «компромат» стал литься рекой. Соседи и коллеги по работе

показывали,

332 Пенсионерка Марта Фидлер была арестована вместе с невесткой Эльфридой Фидлер, пенсионерка Альма Дитрих – вместе с

невесткой Мартой Бандельман. В постановлении на арест Альмы Дитрих был отмечен состав ее преступления: «Все род-

ственники репрессированы органами НКВД».

191

что немцы ждали прихода гитлеровских войск, устраивали праздники, наводили на цель немецкие

бомбардировщики, утверждали, что статьи в газетах о зверствах фашистов – чистая ложь и т. д.

Иногда для обвинительного заключения было достаточно замечания соседей-свидетелей, что обвиняемая

«ходила в приподнятом настроении» (Эдит Штейнбергер). Даже сухие производственные характеристики

стали приобретать патетический тон – так, рабочий московского завода шлифовальных станков Эрвин

Моргнер «после объявления войны, вернее, вторжения гитлеровской сволочи на нашу землю заметно

зашевелился, бывает и ходит по всем цехам и начал разговаривать по-русски».

2. Характер обвинений

Аресты второй половины 1941 г. «исправили» тендерный перекос эпохи большого террора – в их ходе было

репрессировано больше женщин, чем мужчин, являвшихся для органов госбезопасности немцами. Дети

эмигрантов лишались последнего из родителей, их отправляли в детские дома, где они нередко получали

новые фамилии, теряя всякую связь с родными. Елена Тилеман, высланная после ареста мужа в

подмосковный город Ярополец, работала там в яслях. После своего собственного ареста она была

отправлена в Саратовскую тюрьму, следствие завершилось ее освобождением. Но девятилетний сын Володя

остался в Яропольце, который вскоре был оккупирован. Мальчик вначале прибился к партизанам, потом стал

«сыном полка» в воинской части вермахта, и лишь чудом нашел после войны своих родственников в

Бонне333.

Дела 1941 г. не менее драматичны, чем их предшественники, хотя практически не исследованы. Вероятно, на

них распространяется расхожий стереотип «война все спишет». Пять сестер Геккер проживали на

подмосковной даче в поселке Клязьма, их родители были репрессированы в 1938 г. Молодость брала свое —

на даче было всегда полно людей, там собиралась творческая молодежь, музыканты и художники, приезжал

известный пианист Святослав Рихтер. Музыка и веселье, очевидно, раздражали соседей – так появился

донос, что 22 июня сестры устроили вечеринку. Сотрудники НКВД появились на Клязьме с ордерами на

арест всех пятерых девушек. Старшей, Алисе, было 28, младшей, Вере – 19. Увезли троих – Алису, Веру, Tilemann W. Ich, das Soldatenkind. Muenchen, 2005.

192

Ирму. У Марселлы на руках был грудной ребенок, и ее не тронули, избавив себя от лишних хлопот. А

студентка Ольга была в Москве, один из оперативников отправился туда, но по каким-то причинам ее не

нашел.

Самый страшный пункт обвинения – исполнение фашистского гимна в ходе вечеринки – отпал, ибо то, как

звучит этот гимн, не знали ни соседи, ни сестры, ни сами сотрудники НКВД. Весьма туманными были и

свидетельства соседей: на «немецкой даче ни разу не исполняли произведения советских композиторов»,

звучала только классика. Девушки признали, что сели за фортепиано, поскольку находились в расстроенных

чувствах. Признали и свои разговоры о том, что «германская армия сильна и богата техникой, что газеты

советские не все сообщают, что есть на самом деле» (Ирма Геккер). Столь скудный итог дознания, плюс

«женская скидка» привели к тому, что все трое получили по минимуму – по 5 лет лагерей.

Стремясь поскорее завершить следствие, следователи мешали все в одну кучу – «антисоветски настроен,

немецкий патриот, защищает троцкистов» (из справки на арест девятнадцатилетнего юноши Альберта

Клейна). Немцев ставили в условия, когда им приходилось доказывать невозможное. Следователь задал

Наталье Типман каверзный вопрос: «Кто может подтвердить, что вы действительно не проводили

антисоветскую агитацию среди лиц своего окружения?»334

В целом содержание антисоветской агитации военной эпохи достаточно стандартно. Согласно материалам

следствия, обвиняемые восхваляли силу вермахта, говорили о том, что советские газеты не раскрывают

реального положения вещей на фронте. Немецкие эмигранты ждали прихода гитлеровских войск, утверждая, что при них будет лучше, они обеспечат страну продуктами и научат русских культуре. Любая мелочь

становилась составом преступления. Студентка Маргарита Книпшильд рассказывала подругам, что, когда

она жила в Берлине, видела Гитлера. Это стало центральным пунктом ее обвинительного заключения.

Особое внимание следователи, переквалифицировавшиеся в психологов, уделяли душевному состоянию,

эмоциям обвиняемых. Для осуждения архитектора Ганса Вегенера оказалось достаточно высказанного им

сожаления, что он не смог вовремя уехать из СССР. Согласно доносу, заведующий складом Ювелирторга

Пауль Цимле после 22 июня «ходил веселый, присвистывал», подгонял рабочих. Лидия Рындхорн «после

начала военных действий между фашистской Гер

334 При этом рукой того же следователя в анкете арестованной было отмечено, что Типман «плохо говорит по-русски».

193

манией и СССР ведет себя весело...». Сын работавшего на советскую разведку функционера КПГ Джонни

Де-Графа, тоже Джонни, «со злой иронией отзывается о всех мероприятиях, проводимых партией и

советским правительством, радуется успехам германской армии».

Многие из обвинений представляются вполне правдоподобными. Немцы выражали неверие в зверства

солдат вермахта на оккупированной территории, о которых писала советская пресса, подчеркивая, что они

– культурная нация. «Если меня возьмут на фронт, в немецких солдат стрелять не буду», – утверждал Ганс

Вебер. «Сталин говорил, что ни одной пяди чужой земли не хотим, а взяли половину Польши и

Финляндии»335. Гертруда Тель призналась, что говорила буквально следующее: «Здесь плохое печенье, у нас

в Германии таким печеньем кормят собак, а здесь приходится его самой кушать». Критика кондитерских

изделий обошлась жене немецкого коммуниста в 10 лет лагерей.

Похоже, вкус печенья играл какую-то магическую роль в настроениях немецких эмигрантов. Маргарита

Лангер обвинялась в том, что в подмосковном совхозе распространяла следующие слухи: «Немцы

сбрасывают посылки с печеньем, сахаром и колбасой, их можно кушать, они не отравлены». Примерно о том

же говорила и Карла Хагге-Штокс: «Мне говорил военный, что у убитых немцев находят в сумках шоколад, ветчину, колбасу, это у солдат, а у офицеров во флягах шампанское, вот и судите, как живет Германия». Это

были типичные слухи военной поры, порожденные постоянным недоеданием, враждебностью окружающего

населения и наивными попытками самоуспокоения – «враг меня не тронет, я же свой».

Дочь русского военнопленного и немки Екатерина Байкова после того, как в августе 1941 г. была

приговорена к принудительным работам за нарушение трудовой дисциплины, написала анонимное письмо

председателю суда, излив всю накопившуюся злобу и не скрывая злорадства по поводу успехов немецких

войск: «Ваши красноармейцы мрут в бою с голоду, а у наших по полной сумке колбасы, пече-ньев,

различных изделиев, а Ваш людоед Сталин поморил с голоду и в тылу и бою. Долой Сталина»336. Прокурор

предложил за такие слова приговорить Байкову к расстрелу, но времена изменились, в стране был реальный

враг – женщина получила «всего» 5 лет.

335 Из показаний свидетелей по делу Тильды Шмидт, в обвинительном заключении появилось еще одно преступление: женщина

«встречается на улице с мужчинами и женщинами, похожими на иностранцев».

336 Копия этого письма сохранилась в АСД, в приведенной выдержке из него исправлены грамматические ошибки, встречающиеся практически в каждом слове (ГАРФ. Ф. 10035, Оп. 2. Д. 31799).

194

В приговорах военной поры вполне заметен «гендерный принцип» – правилом был приговор женщинам в 5

лет, мужчинам – 10. Возможно, это связано с тем, что в обвинительных заключениях военной эпохи

следователь и прокурор уже предлагали конкретный срок наказания, который, как правило, подтверждался

постановлением ОСО НКВД337. Расстрел Эльзы Вебер и двух ее сыновей Германа и Ганса является скорее

исключением, нежели правилом в практике репрессий начального периода Великой Отечественной войны.

Судьба семьи Вебер стала лишним подтверждением того, какую роль в жизни советских людей (и немцев в

том числе) играл квартирный вопрос. После развода Эльзы с первым мужем, номенклатурным работником

Иоганном Вебером, дети остались у отца. Получив известие о его аресте, Эльза помчалась в Одессу, чтобы

сохранить квартиру, но неудачно – детей выселили из престижного жилья. Вернувшись в Москву с детьми, она попыталась решить квартирный вопрос, заключив брак с Эрвином Герхардом – и вновь неудачно. Это

было поставлено ей в вину и привело к исключению из КПГ в 1937 г.: «Зная о моральном разложении

Герхарта, Вебер продолжала с ним жить вплоть до ареста, объясняя это тем, что жилищные условия по-

будили ее жить с этим человеком». Лишившись прописки в Москве, Эльза и ее дети Ганс и Герман нашли

пристанище в подмосковном городе Дмитров, устроившись работать на механический завод НКВД. Они

делали замки и решетки, которые осенью 1941 г. захлопнутся за ними.

В Дмитрове семья проживала в комнате размером в 6 кв. метров. Потеряв надежду на решение квартирного

вопроса и воодушевленная неожиданной дружбой СССР и Германии после заключения пакта, Эльза и ее

дети отправились получать германские паспорта. Но пока посольская бюрократия ломала себе голову над

тем, что перевешивает в биографии Эльзы – 17 лет в компартии или страдания последних лет, началась

война. По показаниям свидетелей, 22 июня 1941 г. Веберы устроили в своей комнате застолье. Впрочем,

были и другие показания – гуляли у соседей, сын которых получил повестку в военкомат, но разбираться в

деталях было некому... Через день все трое были арестованы. Эльзу судил Военный трибунал войск НКВД

еще в Москве, ее сыновей – трибунал Сибирского военного округа. Итог оказался общим – расстрельный

приговор.

7 Иногда эти предложения не совпадали. Так, следователь предложил приговорить Джонни Де-Графа к пяти годам заключения

как «общественно-опасного элемента», однако прокурор повысил срок до восьми лет, очевидно, учтя, что молодой человек

трижды находился под следствием, в том числе дважды – по уголовным обвинениям.

195

Глава 13

ПОСЛЕДСТВИЯ РЕПРЕССИЙ

Эпоха репрессий не только сократила ряды немецкой политэмиграции в СССР, не менее тяжелыми были и ее

психологические последствия. Люди, в том числе и занимавшие ответственные посты в партийной

иерархии, потеряли способность принимать самостоятельные решения, спорить с официальной линией, все

время проводили в бесчисленных «утрясках» и согласованиях. Неправильно употребленный термин мог

обернуться не только политическими обвинениями, но и поставить под угрозу собственную жизнь.

Даже тот, кто сохранил веру в идеалы коммунизма, оказывался перед необходимостью как-то увязать их с

реальностью «войны против своих». Гораздо больше было тех, для кого официальная идеология

превратилась в набор бессодержательных формул и обязательных ритуалов. Оценка, которую сотрудник

германского посольства дал настроениям немцев, высылавшихся из СССР, была не так уж далека от

действительности: «Пребывание в Советском Союзе и опыт, приобретенный во время тюремного

заключения, радикально излечил этих людей от коммунистических настроений и симпатий к

коммунизму»338. После без малого четырех лет, проведенных в предварительном заключении, политэмигрант

Иосиф Зельбигер называл произошедшее с ним «международным скандалом, который бросает вызов всякой

гуманности и цивилизации», требовал немедленной отправки в Германию339.

Ментальность нового поколения функционеров КПГ, прошедшего через партийные чистки и волны террора,

подразумевала готовность перешагнуть через моральные нормы в борьбе за политическое и физическое

выживание. Масштаб взаимных обвинений, отложившихся в личных делах архива Коминтерна, впечатляет.

С точки зрения «кадровиков», здесь не было и не могло быть мелочей, любой донос включал механизм

служебной проверки. Так, не мог остаться незамеченным такой «вопиющий факт», как выход иностранного

коммуниста из зала при голосовании резолюции, осуждающей происки троцкистов в СССР. Его случайные

соседи просто обязаны об этом доложить, иначе они выступали в качестве «укрывателей» и сами брались на

заметку.

338 Schreiben von Werner von Tippeiskirch. S. 42.

339 Письмо Зельбигера наркому госбезопасности Меркулову от 3 марта 1941 г.

196

Внеслужебные и не санкционированные сверху отношения между людьми оказывались достаточным

основанием для их ареста. Покончив с политическим протестом, тоталитарная система взялась за ис-

коренение «человеческого фактора» среди собственных подданных, не делая скидок ни на гражданство, ни

на национальность. Однако даже в этих экстремальных условиях люди старались сохранить свое

достоинство: жены отказывались отречься от репрессированных мужей, коммунисты помогали

исключенным из партии, формировались неформальные группы взаимной поддержки, которые

представительство КПГ в своей переписке называло «осиными гнездами».

1. Попытки постичь происходящее

Материалы следствия не дают ответа на вопрос, о чем думали немецкие эмигранты до и после ареста, какой

переворот в их мировоззрении вызывали неправедные обвинения. Однако среди документов АСД

содержатся их протесты и заявления в адрес руководства СССР и НКВД, а также письма их родных, которые

в известной степени проливают свет на душевное состояние самих репрессированных, а также тех немцев, кто оставался на свободе. Еще большее значение имеют материалы личных дел членов КПГ, сохранившиеся

в архиве Коминтерна, а также опубликованные воспоминания тех, кто прошел через следственные тюрьмы,

этапы и лагеря. В 90-е годы историкам удалось взять интервью у тех из них, кто остался в живых и оказался

способен говорить о своем прошлом после вынужденного обета молчания, продолжавшегося более

полувека340.

Каждый из немецких эмигрантов, проводя ночи в ожидании стука в дверь, задавал себе вопрос: что же

происходит, почему наша новая родина считает нас врагами? Для самих арестованных, их родных и близких

этот вопрос звучал как приговор всей прожитой жизни. Как уже отмечалось выше, иностранная колония

была прекрасно осведомлена о масштабах репрессий. Люди держали наготове узелки с самым необходимым,

ложились спать, не раздеваясь и прислушиваясь к каждому шороху. «В связи с арестами иностранцев я ждал, что скоро из НКВД придут и за мной, в связи с этим я говорил рабочим, что не сплю ночами и думаю о том, когда возьмут в НКВД и меня»341.

340 Stark М. Frauen im Gulag. Alltag und Uberleben. 1936 bis 1956. Muenchen, 2003; Коэн С. Жизнь после ГУЛАГа: возвращение

сталинских жертв. М, 2011.

341 Из протокола допроса австрийца Фердинанда Флухера от 15 декабря 1938 г. Такое заявление вызвало встречный вопрос

следователя: «Значит, вы чувствовали

197

В поисках ответа на мучившие их вопросы о причинах репрессий эмигранты обращались прежде всего к

реалиям предвоенной эпохи. Иностранцам, которых увольняли с предприятий и высылали из СССР в

административном порядке, просто заявляли, что «это вызвано международным положением»342. Врач-

психиатр Эрих Штернберг, требуя реабилитации уже через месяц после смерти Сталина, писал: «Я вполне

понимаю обстановку перед Второй мировой войной и необходимость особой бдительности и

предосторожности в отношении лиц, прибывших в страну из-за границы. Я бы охотно мирился с любыми

ограничениями места жительства или работы. Но что же сделали со мной?.. Меня превратили в

преступника». Эрих Шуман, когда-то заведовавший библиотекой немецкого клуба в Москве, после своего

освобождения из лагеря в 1947 г. обращался к властям: «Я расцениваю теперь свой арест как перестраховку

в период борьбы против врагов народа».

Пытаясь найти хоть какие-то объяснения произошедшему, простые люди обращались к собственным

биографиям. Карл Войтик, когда-то работавший вахтером на фабрике, в заявлениях из лагеря писал о том, что однажды не пустил через проходную оперуполномоченного НКВД, и тот ему отомстил спустя несколько

лет, обвинив в контрреволюционном преступлении. Вальтер Рефельд видел причину своих бед в советской

бюрократии: «Всему виной было антикоммунистическое поведение людей из Отдела Регистрации Иностран-

цев, которые заставили меня, не имевшего действительного паспорта, под угрозой не дать мне никаких

документов и советского паспорта для проживания в Советском Союзе, пойти в посольство для продления

паспорта»343. Жена Гельмута Вендта Эрна Брандт была уверена в том, что роковую роль в судьбе ее мужа

сыграла разгромная рецензия на его книгу, появившаяся в газете ДЦЦ и подписанная членом руководства

КПГ Куртом Функом.

Конечно, это не могло примирить арестованного с тюремным бытом, а его родных – с потерей близкого

человека. Психологическое состояние немцев в период массовых репрессий характеризовали шок и

паническая растерянность. Высланный из СССР Эрнст Фабиш, оказавшись в Варшаве 13 января 1938 г.,

писал: «То, что происходит в Советском Союзе, ужасно. Каждый, у кого есть хоть подобие головы на плечах, сидит. Методы "следствия" не поддаются описа

себя в чем-то виновным перед Советской властью, не так ли?» (ГАРФ. Ф. 10035. Оп. 2. Д. 30124).

342 Derendinger Е. Op. cit. S. 527.

343 Заявление на имя М. И. Калинина от 30 мая 1940 г.

198

нию. У меня нет никакой информации, и мне многого, очень многого не хватает для понимания всего того, что произошло»344.

Немецкие эмигранты, соглашаясь с тем, что они как представители «враждебной страны» были подвергнуты

превентивному интернированию, задавали в своих письмах резонный вопрос: почему эта процедура связана

с таким потоком лжи и фальсификации, ведь она отвлекает внимание органов госбезопасности от поиска

реальных шпионов и диверсантов. Чем дольше продолжались репрессии, тем меньше оставшиеся на свободе

верили в то, что они имеют хоть какой-то смысл. «Еще несколько месяцев назад каждый арестованный

рассматривался товарищами как шпион, ныне в основной своей массе это уже не так».

Писавший эти строки в апреле 1938 г. сотрудник представительства КПГ Пауль Йекель так суммировал

попытки немцев постичь происходившее: «Некоторые объясняют аресты ложными доносами, другие

высказывают предположение, что здесь немецкий фашизм приложил свою руку и с помощью элементов

Ягоды решили уничтожить часть кадров КП Германии»345. Не пройдет и полгода, и речь пойдет уже об

«элементах» Ежова. Логика функционеров партии, потерявшей более двух третей своего членского состава, не изменится ни на йоту – в соответствии с передовицами «Правды» поменяются лишь имена

разоблаченных вредителей.

Общая для всех немецких эмигрантов угроза порождала индивидуальные стратегии спасения. Первую из

них можно определить как пассивное восприятие происходившего как «злого рока», извращений партийной

линии, с которыми руководство СССР само разберется. Люди закрывали глаза на очевидное, впадали в

депрессию, становились замкнутыми и недоступными даже для родных и близких. «Наиболее

распространенной реакцией был отказ от восприятия ужасного и угрожающего, замалчивание

происходящего или замыкание в самом себе»346. Для обычных советских граждан это состояние можно было

бы назвать «внутренней эмиграцией», но для немецких коммунистов оно не подходило, ведь они и так

находились за рубежом.

Люди, прошедшие тюрьмы и пытки, потеряли способность к сопротивлению, напоминали кроликов,

загипнотизированных удавом, смиренно ждали очередного удара судьбы. «Многие иностранцы каждый

вечер пакуют вещи в ожидании возможного ареста. Многие

344 Цит. по: Gegen den Strom. S. 436.

345 РГАСПИ. Ф. 495. On. 292. Д. 101. Л. 9,10.

346 Goehrke С. Russischer Alltag. Eine Geschichte in neuen Zeitbildern. Band 3. Sowjetische Moderne und Umbrach. Zuerich, 2005. S.

228-229.

199

из них вследствие постоянного страха стали полусумасшедшими, потеряли способность работать», – так

описывал Евгений Варга ситуацию в Москве в марте 1938 г.347 Как в отеле «Люкс», так и в местах

проживания немецких рабочих и политэмигрантов резко выросло число самоубийств, которые выступали в

качестве ultima ratio в поисках выхода из тупика двойной эмиграции.

Иногда тот, кто потерял работу и лишился средств к существованию, пытался уехать из Москвы, затеряться в

российских просторах, «залечь на дно». Как правило, такие попытки были обречены на провал, уж слишком

выделялись иностранцы среди местного населения. Альтернативной стратегией выживания в период

массовых репрессий была повышенная активность и игра на опережение карательных органов. Такая линия

поведения маскировалась под превозносимый пропагандой образ нового человека, повзрослевшего Павлика

Морозова.

В «море мрака и ужаса», ярко описанном в воспоминаниях немецких эмигрантов, раздавались и голоса

протеста. Муж арестованной Анны Эттерер нарисовал в письме руководителям СССР и Коминтерна

безрадостную картину: «Сейчас немецкие эмигранты здесь полностью "атомизированы". Каждый живет для

себя в своих четырех стенах, в страхе быть связанным с арестованными знакомыми или каким-то образом

дискредитировать себя. И это означает усиление революционной бдительности? Это, на мой взгляд, паника, болезненное недоверие, которое не усиливает, а, наоборот, ослабляет наши ряды и нашу силу в борьбе»348.

Еще дальше пошла Марта Рубен-Вольф, жена врача Лотара Вольфа, работавшего во Всесоюзном институте

экспериментальной медицины. Через полгода после ареста мужа она писала заместителю Наркома

иностранных дел М. М. Литвинову: «Возможно, у Вас нет достаточной информации о тех ужасных

страданиях, которым подвергаются политэмигранты, большей частью коммунисты. Процент иностранных

коммунистов, все еще находящихся на свободе, минимален. Мы, женщины, все больны от горя. Многие

потеряли свое жилье. Даже если мы не превратились в безработных, нам приходится содержать наших

детей, выполняя неквалифицированную работу.

Но самым страшным является моральное давление и страх за наших мужей. Их дела разбирают военные

суды, которые работают под покровом тайны. Их положение еще хуже, чем положение уголовни

Цит. по: Проблемы мира и социализма. 1989. № 7. С. 90. Письмо от 23 апреля 1939 г., цит. по: Дель О. Указ. соч. С. 89.

200

ков. Месяцы и годы мы не получаем от них ни одной весточки и практически не имеем информации об их

судьбе. Лишь очень немногим женщинам удается обнаружить место пребывания их мужей или документы о

них. В приемной (тюрьмы. – А. В.) на Матросской тишине, 18, родственникам говорят либо: "еще в

Москве", либо "выслан". Они так и не знают, куда, за что и на какой срок.

Мы больше не верим в то, что все арестованные виновны. Среди них слишком много товарищей,

проверенных в борьбе. Аресты проводятся по профессиям, предприятиям и местам проживания. Может

быть, речь идет о контроле? Но сколько же безвинных нужно для того, чтобы "обложить со всех сторон"

виновного? Может быть, речь идет о мероприятии, вызванном военной опасностью? Мы могли бы это по-

нять, если бы превентивным арестам не подвергали всех иностранцев подряд, или если бы нас выселяли

семьями. Товарищ Сталин в своей заботе о человеке так много сделал для укрепления советской семьи.

Наши эмигрантские семьи прошли через борьбу и страдания. Какой же интерес может быть у государства

разделять их, пусть даже в случае войны? При максимальном сроке наказания "до 25 лет" сроки в 3, 5, 8,10

лет – не такие уж и большие. Но для эмигрантов, прошедших лишения, даже такой отрыв от близких и

пребывание в ином климате станут роковыми. Во многих случаях высылка окажется равнозначной казни.

Должны ли мы связывать колоссальное число арестов и приговоров с тем, что в это ненормальное время

были сведены к минимуму доказательства вины? Мы не знаем, в какой мере "ошибки" в работе, недостаток

бдительности (растяжимое понятие) или неизбежное знакомство с тем или иным человеком приводят к

приговору. Точно так же, как и в случае исключений из партии (до январского пленума), здесь открывается

богатая почва для клеветы. Письма матери превращаются сегодня в "связь с заграницей". Кто много ездил, в

глазах окружающих становится человеком с темным прошлым (зачем человек ездит за границу? Чтобы

повидаться с Троцким). Но ведь раньше нужно было всего несколько часов, чтобы из Берлина добраться до

Лондона, Парижа, Рима. Разве у нас достаточно прокуроров и следователей, которые вообще знакомы с

заграницей?»349

Максимум, на что могла решиться Марта Рубен-Вольф в своем пространном письме-исповеди – обвинить

органы НКВД в том, что они заинтересованы в раскручивании спирали террора, ибо получа-

349 Müller R. Juden – Kommunisten – Stalinopfer: Martha Ruben-Wolf und Lothar Wolf im Moskauer Exil // Exil. Forschungen, Erkenntnisse, Ergebnisse. 2006. Nr. 1. S. 5-6.

201

ют в свое распоряжение квартиры арестованных. Подняться до принципиальных выводов о преступности

системы, которая ведет войну со своим собственным народом, она не могла. А может, смогла, но не стала

излагать их в своих ходатайствах, так как знала, что они будут смертным приговором и ей, и ее мужу,

пламенным поклонникам советского эксперимента и евреям, бежавшим от гитлеровского расизма? У Марты

оставался только один выход из жизненного тупика, в котором она оказалась – самоубийство.

Даже тот из немцев, кто вышел на свободу в период «бериевской оттепели», был морально сломлен и не мог

оправиться от психологической травмы. При новом аресте в 1941 г. инженеру из Баварии Магнусу Зацгеру

вменялось в вину, что он «после освобождения из-под ареста ведет замкнутый образ жизни, проявляя

настороженность к окружающим». Архитектор Курт Либкнехт, подписавший компрометирующие показания

на своих коллег, говорил на допросе накануне заседания Военного трибунала: «Сейчас я немножко жалею, что меня больно не били, это было бы лучше для моего оправдания, хотя в июне месяце (1938 г. – А. В.) я в