Текст книги ""Ну и нечисть". Немецкая операция НКВД в Москве и Московской области 1936-1941 гг"

Автор книги: Александр Ватлин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 25 страниц)

течение трех допросов стоял и раза два-три меня ударили». Угрызения совести вышедших на свободу

усугублялись лицемерием руководства КПГ. Тот из освобожденных, кто подписал вымышленные признания,

не восстанавливался в партии, поскольку ввел в заблуждение органы госбезопасности Советского Союза!

2. Оставшиеся на воле

Неучтенными жертвами репрессий в рамках немецкой операции НКВД остаются родственники и близкие

арестованных. У нас нет точных цифр, можно лишь сказать, что их было не намного меньше, чем тех, кого

осудили за политические преступления. По данным представительства КПГ, на конец 1937 г. в Москве было

арестовано 288 членов партии, у них остались 133 человек родных (72 жены и 60 детей). После волны

весенних арестов эти цифры выросли как минимум вдвое350.

Вокруг этих людей образовывался вакуум, их лишали престижной работы, выселяли из отеля «Люкс»,

налагали взыскания вплоть до исключения из партии. Приехавшие вместе с мужьями немки оказывались в

чужой стране без средств к существованию и без социаль

ЗМ1 РГАСПИ. Ф. 495. Оп. 292. Д. 94. Л. 1; Д. 101. Л. 7-8. 204

ных связей, которые могли бы заменить им утрату. Если до того многие из них не знали русского языка и не

видели настоящей России, ограничиваясь походом по ближайшим магазинам и отпуском на юге, то теперь

им пришлось начать настоящую борьбу за существование.

Своеобразным проявлением этой борьбы были случаи, когда жены репрессированных выходили замуж за

тех членов сообщества немецких эмигрантов, которым повезло увернуться от репрессий. Так, жена врача

Адольфа Босса уже в 1940 г. вышла замуж за преподавателя Института иностранных языков Франца

Лешницера. Вместе с новым мужем они боролись за реабилитацию осужденного Босса. Маргарита Эрдман

стала женой Эриха Вольфа, однако и он был репрессирован в ходе немецкой операции. Кэти Отто была

арестована 10 сентября 1941 г. вместе со своим третьим мужем Антоном Томашеком, его предшественник

Карл Форбергер был расстрелян в марте 1938 г.

Устройство на работу, обучение детей, добывание продуктов и топлива – все это превращалось в почти

неразрешимую задачу для тех, кто нес на себе клеймо «жены врага народа». После ареста мужа их нередко

вызывали в отдел кадров ИККИ и требовали составить список всех знакомых, с кем общалась их семья.

Списки отправляли в НКВД, равно как и покаянные письма-доносы соседей и друзей репрессированных,

признававшихся, что не сумели вовремя разглядеть «притаившегося рядом врага».

В личных делах имеются и документы иного рода. Эрна Влох отказалась отречься от своего мужа

Вильгельма, арестованного 27 июля 1937 г.: «Я знаю, что без причины здесь не арестовывают. И, несмотря

на то, что величайшей моей заботой являются дети, настоящим я заявляю, что я ручаюсь за него как за

человека и товарища по партии»351. Подобные выражения кочуют из письма в письмо, казалось, что они

писались женами репрессированных под копирку, а может, даже обсуждались до ареста главы семейства и

заучивались наизусть. Даже в экстремальных условиях люди сохраняли человеческие чувства, помогали

попавшим в беду, пусть под покровом ночи, но приходили к знакомым, попавшим в немилость, делились с

родственниками арестованных кровом, едой и одеждой. Эта сторона жизни эмигрантов мало отражена в их

переписке с коминтерновскими структурами, и она еще ждет своих исследователей.

Та же Эрна Влох долгое время жила на даче у немецкого писателя-эмигранта Фридриха Вольфа, знакомые

женщины собирали теплые вещи для ее больной дочери. После ареста мужа она три года вела

:i Там же. Ф. 495. Оп. 205. Д. 6043. Л. 36.

203

борьбу за существование в незнакомой для себя обстановке, обивая пороги государственных и

коминтерновских инстанций. Первоначально речь шла о предоставлении работы и материальной помощи

для детей, с 1939 г. Эрна стала требовать разрешения вернуться в Германию. Так как ее паспорт

неоднократно использовался в ходе тайных операций Коминтерна, отдел кадров признал выезд Эрны Влох за

рубеж нецелесообразным. Данные об ее «антисоветских настроениях» регулярно откладывались в личном

деле. Так, в феврале 1940 г. она заявила подругам: «Если меня выдворят из Москвы, то пусть погрузят на

грузовик, это будет демонстрация против советских органов»352. В конце концов в Исполкоме Коминтерна

выбрали меньшее зло, разрешив Эрне и ее детям выезд в Германию. Ее сын Лотар был одним из членов

«тройки», описанной в известной книге Маркуса Вольфа353.

Далеко не всем так «повезло». Из четырех случаев ареста немцев в 1939-1940 гг., которые отражены в базе

данных, три касаются родственников репрессированных. Эти люди отказывались признать произвол,

требовали немедленного освобождения своих близких, что трактовалось как антисоветская агитация и

дискредитация органов госбезопасности. Альфонс Гут заявил следователю: «На заводе я говорил о том, что

мои сыновья арестованы неправильно. Я считаю настоящим варварством то, что мне до сих пор ничего

неизвестно о том, где находятся мои сыновья. Я говорил об этом на заводе, я повторяю это здесь, и я буду

говорить об этом на суде».

Герта Дирр в 1938 г. трижды сумела попасть на прием к Димитрову, которого знала по подпольной работе в

Берлине. Она не только просила руководителя Коминтерна помочь ее арестованному мужу, но и

рассказывала о выселении жен арестованных из дома, построенного для немецких специалистов, о том, что

подследственных силой заставляют давать ложные показания. Сексоты, окружавшие Герту, донесли об этом

в НКВД, и в апреле 1939 г. ее арестовали, обвинив в том, что она в общении с соседками «вместо

правильного рассказа о беседах с Димитровым проводила контрреволюционную агитацию»354. У 17-летней

Фаины Нейман были репрессированы отец Натан и старший брат Карл. В разговорах со своими школьны

352 Там же. Л. 43.

353 Вольф М., Трое из 30-х. История несозданного фильма по идее Конрада Вольфа. М., 1990.

354 Согласно показаниям соседок, Димитров попросил Герту не обижаться на имевшую место несправедливость, подчеркнув, что

«ему известно о том, что произведено много арестов», но советское правительство знает, как исправить это положение.

204

ми подругами она не смогла сдержать эмоций, и получила пять лет исправительно-трудовых лагерей за

антисоветскую агитацию.

За возвращение своего мужа Пауля Шербера-Швенка до последнего боролась его жена Марта Арендзее,

проживавшая в СССР под именем Анны Букиной. Оба когда-то являлись депутатами прусского ландтага.

Походы по инстанциям, которые Марта описывала в своих заявлениях, отражали неразбериху, царившую в

силовых ведомствах СССР после «ежовщины». Все это выглядело как игра в прятки, просителя попросту

отфутболивали от одной инстанции к другой. «В январе 1939 г. на Лубянке мне сказали, что "дело не

тяжелое"; в июле 1939 г. на Матросской Тишине я получила справку, что "дело на суд не пойдет" и мне не

нужно идти к прокурору. В Прокуратуре на Арбате я узнала, что дело было там у них, но отослали обратно в

НКВД. 5 марта с.г. Военный Прокурор сказал мне, что дело скоро будет закончено, вероятно, судебным

разбирательством. 23 апреля на Кузнецком мосту я опять получила такую справку, что "следствие идет". 15

июня я узнала, что НКВД СССР 4 июня переслало дело в НКВД Московской области, а в последнем мне

сказали, что следствие ведется»355.

Такая активность заслуженной коммунистки расшевелила и партийные структуры. Члены ЦК КПГ трижды

– в начале 1939-го, в январе и июле 1940 г. принимали решения обратиться в секретариат ЦК ВКП(б) с

просьбой поскорее решить судьбу Шербера-Швенка356. Однако бюрократические жернова вращались очень

медленно. Лишь 11 января 1941 г. Шербер-Швенк, обвинявшийся к причастности к «антикоминтерновскому

блоку», был освобожден из заключения. В качестве компенсации ему выплатили двухмесячную зарплату и

направили в санаторий, потом товарищи по партии устроили его на работу в Издательство литературы на

иностранных языках.

Оказавшиеся в ГУЛАГе немцы имели возможность контакта с родными, однако переписка не могла

компенсировать потери живого контакта. Люди географически и ментально отдалялись друг от друга, семьи

распадались, тем более что заочное расторжение брака с человеком, получившим срок за политическое

преступление, считалось обыденным делом357. Были и примеры обратного рода, когда репрессированные

немцы держались друг за друга до последней возможности. Отто Брасс был арестован в Семипалатинске, где

работал

355 Из письма Марты Арендзее Берии от 21 июня 1940 г.

356 РГАСПИ. Ф. 495. Оп. 205. Д. 6249. Л. 42.

357 Коэн С. Указ. соч. С. 67-69.

205

инженером-электриком358. Он искренне надеялся на помощь товарищей по партии хотя бы его больной

туберкулезом жене и трем детям, которые поселились рядом с лагерем, где Брасс отбывал свой десятилетний

срок. Его письма воспринимаются не просто как крик души, но и как ультиматум руководству КПГ: «Моя

жена стоит на краю пропасти, она собирается покончить жизнь самоубийством, если в течение ближайшего

времени не произойдет изменений, то есть меня не освободят и я вновь смогу заботиться о ней... Разве это

правильно, что женщина-работница, муж которой никогда не уклонялся от линии партии, здесь погибает? Я

последую за ней, если она совершит самоубийство»359.

Мотив жизненного тупика, самоубийства повторяется в десятках писем, адресованных представительству

КПГ при ИККИ. Самоубийство из-за безвыходной ситуации, одиночества в чужом мире и невозможности

спасти близкого человека совершили Рут Галле, Марта Рубен-Вольф, Гертруда Мюльберг. Подвергаясь

моральному прессингу как «соучастницы», многие жены и матери арестованных немцев оказывались на

грани нервного срыва, попадали в психбольницу360. Жена Германа Горстмана смогла отправить ему только

одну передачу. Потом в тюрьме сказали, что муж ее умер, попытка узнать о месте погребения завершилась

жестокой отповедью человека в окошке для справок – «его не хоронили, а труп его был сброшен в общую

могилу, которая затем была залита известью»361.

Не менее трагично складывалась судьба детей арестованных немцев. Они не просто оставались без

попечения родителей, но в ряде случаев получали новые имена, лишь через десятилетия могли восстановить

связь со своими близкими362. Шестилетнюю дочь Штайн-бергеров забрали к себе дальние родственники.

Двухлетняя дочь Элли после ареста вначале Эрны, а потом и Эрнста Кольбе была сдана в Ухтомский

райздравотдел, откуда попала в детский дом. Дочь Анны Эттерер умерла, пока ее мать находилась в лагере.

Осталась

358 Отец Отто Брасса, активно работавший в антифашистском подполье в Германии, симпатизировал коммунистам.

Руководство КПГ регулярно снабжало его деньгами от имени сына (РГАСПИ. Ф. 495. Оп. 205. Д. 1821).

359 Письмо Вильгельму Пику от 20 июля 1939 г. Отто Брасс был освобожден из лагеря только в 1954 г. и остался жить в СССР, судьба его семьи неизвестна.

360 Tischler С. Flucht in die Verfolgung. S. 2, 118.

361 Из письма Дагмар Горстман 1962 г. в прокуратуру СССР с просьбой о реабилитации мужа.

362 См. сборник документов: Дети ГУЛАГа 1918-1956. Составитель С. С. Вилен-ский. М., 2002.

206

неизвестной судьба двух дочерей Эрнста и Эмилии Штельцер, которых вместе в матерью в 1936 г. при

содействии МОПР нелегально вывезли из Германии, а затем через Голландию и Данию переправили в

Москву.

К сожалению, находились люди, которые использовали атмосферу репрессий для собственных

мошеннических операций – например, обещали помочь сохранить жилплощадь, на которой проживал аре-

стованный супруг, требуя оплаты натурой или деньгами. Так, к Эли-завете Шмидт-Шрейбер, муж которой

был арестован по уголовному делу, пришел некто Никитин, представившийся сотрудником НКВД и

объявивший: «Судьба каждого немца, проживающего в Москве, зависит от меня, если я захочу, арестую и

расстреляю любого немца»363. То, что этому верили, говорит о том, какого размаха достигли панические

настроения в эмигрантской среде.

В борьбе за выживание жены репрессированных образовывали неформальные сообщества, делились

информацией, помогали друг другу писать письма с требованием об освобождении близких. Гильда

Гаушильд и Татьяна Бек встретились в очереди у Бутырской тюрьмы, пытаясь разыскать своих мужей.

Общее горе их сплотило, они стали настоящими подругами. Позже обе будут репрессированы и разлучены с

детьми, Гильда погибнет в Карлаге, Татьяна вернется в ГДР364. Иногда люди знакомились благодаря просьбе

заключенных передать весточку своим близким. Муж Гильды Фезе Фриц Киш сидел в одном лагере с Эммой

Мец, и Гильда несколько раз ездила к мужу Эммы, сотруднику Коминтерна Отто Рихтеру для того, чтобы

передать ему последние новости из писем.

3. «Осиное гнездо»

Находившееся в Москве руководство КПГ отдавало себе отчет в том, каким опасным потенциалом обладает

сообщество жен арестованных. В переписке его называли «осиным гнездом», Ульбрихт неоднократно

докладывал об антисоветских настроениях его обитателей руководству Коминтерна. В то же время

партийные лидеры понимали, что для этого у женщин было более чем достаточно оснований. Их пытались

обеспечить хоть какой-то работой, старались удержать в орбите партийного влияния. «С такими женами и

детьми следует

363 ГАРФ. Ф. 10035. On. 1. Д. П-1207. Позже Никитин был арестован, являлся ли он на самом деле сотрудником НКВД, из

материалов дела выяснить невозможно.

364 Gegen den Strom. S. 408-409.

207

обращаться как с эмигрантами, а не так, как это делается теперь – отталкивать их за то, что раньше были

замужем за арестованными или же некоторое время имели с ними связь»365.

Для решения вопроса о трудоустройстве и проживании родственников репрессированных была создана

специальная комиссия МОПР, через которую прошло около 300 человек. При содействии МОПР и

Исполкома Коминтерна их расселяли в дальнем Подмосковье и прилегающих областях. Ровно на «сто

первом километре» от Москвы находился город Александров, где сложилась мини-колония жен

репрессированных немецких эмигрантов, в том числе жена известного функционера КПГ Вальтера

Диттбендера Гертруда и ее сын Курт. Несколько женщин были направлены в город Белоомут на границе

Московской и Рязанской областей, все они работали на местной кондитерской фабрике «Красный

милиционер».

В совхозе «Власть советов» Можайского района Московской области оказались Эрна Ашмонайд и Фрида

Лютер. Из Дома политэмигрантов на улице Обуха отправилась в Луховицкий район Анна Лехнер. Но и там

она продолжала писать во все инстанции о невиновности своего мужа Пауля Шеффера, добившись того, что

Военная прокуратура начала проверку по его делу. В Верею отправили Гертруду Тель и Лилию Зибольд —

их мужья были расстреляны. К ним приезжала Елена Шредер, муж которой Карл Шредер умер в лагере.

Понятно, что все разговоры велись женщинами вокруг судьбы их близких, что приравнивалось к

антисоветской агитации366.

В отдел кадров Коминтерна стекалась детальная информация о контактах жен репрессированных с

германским посольством, их попытках добиться разрешения на выезд на родину. Лидеры КПГ знали, как

активно нацистский режим использовал «возвращенцев» для нагнетания антисемитской и

антибольшевистской истерии в Германии. Их воспоминания о пребывании в СССР издавались в Третьем

рейхе массовыми тиражами, попадая позже в ранцы солдат вермахта, воевавших на восточном фронте367.

Вернувшиеся в Германию немки слали письма подругам, оставшимся в Советской России, те получали из

посольства материальную помощь и отправляли посылки мужьям, оказавшимся в лагерях. «Очевидно, что

агитация за возвращение ведется агентами для продвижения в Германии антисоветской

365 РГАСПИ. Ф. 495. Оп. 74. Д. 143. Л. 1-5. Цит. по: Дель О. Указ. соч. С. 108.

366 В ходе допроса Гертруды Тель следователь так сформулировал состав ее преступления: знакомые женщины «говорили, что

мужья арестованы и отбывают срок наказания неправильно, на что я им не возражала».

367 См. например: Albrecht Karl. Der verratene Sozialismus. Zehn Jahre als hoher Staatsbeamter in der Sowjetunion. Volksausgabe.

Berlin u.a. 1941.

208

пропаганды, чтобы самим фактом возвращения продемонстрировать, что бывшие коммунисты

предпочитают из СССР вернуться в Германию», – утверждал Ульбрихт в письме Димитрову 2 ноября 1940

г.368

Однако в ряде случаев партийные функционеры сами подталкивали женщин к такому шагу. Работавшая

секретаршей в представительстве КПГ при ИККИ Эдит Юст была уволена после ареста ее мужа Вальтера

Бетхера. Вслед за этим она была исключена из партии «за некритическое отношение к аресту мужа и

отсутствие политического фундамента»369. Ей «порекомендовали» покинуть страну, через день в милиции

немке вручили принудительную визу на выезд из СССР. У Эдит, оставшейся по указанию руководителей

КПГ гражданкой Германии, был просрочен паспорт. Получив его на руки, она отправилась в посольство, где

чиновники, узнав, что она работала в Коминтерне, дали волю своим эмоциям: «Ага, когда пришла нужда,

сразу нашла путь в посольство». Женщину предупредили, что если ее вышлют в Германию, она окажется в

концлагере370. Эдит Юст избежала такого развития событий, став для гестапо ценным источником

информации о структуре и сотрудниках аппарата Коминтерна, где она проработала около пяти лет.

Отъездом в Германию закончились и мытарства Гертруды Диттбендер. После ареста мужа она была лишена

пособия МОПР и выселена из служебной квартиры. Зиму 1938-1939 гг. немка прожила в дачном домике без

отопления, весной она вновь просила предоставить ей и сыну хоть какое-то жилье, чтобы «не пришлось, как

другим женщинам, жить нелегально на вокзалах и в лесах»371. Гертруда уже в июне 1938 г. получила

принудительную визу на выезд из СССР, но лишь в феврале 1940 г. обратилась за помощью в германское

посольство, а потом и совсем переселилась туда. Ее подруги доносили в отдел кадров Коминтерна, что там

Гертруда получает бесплатную еду и ежемесячное денежное пособие, заискивает перед послом Шуленбур-

гом и даже написала благодарственное письмо самому Гитлеру372.

308 Димитров отправил письмо Берии, вычеркнув абзац о необходимости изменить отношение к близким арестованных, которые

«показали себя хорошими коммунистками» (РГАСПИ. Ф. 495. Оп. 74. Д. 143. Л. 1-5).

369 РГАСПИ. Ф. 495. Оп. 205. Д. 6411. Л. 31.

370 Письмо Эдит Юст в ИККИ от 3 марта 1938 г. (Там же. Л. 53-55).

371 Там же. Д. 513. Л. 24.

372 В мае 1940 г. Гертруда Диттбендер писала в Президиум ИККИ: «Мне остается два пути – повеситься или отправляться

обратно в Германию. Оба пути для меня как убежденной коммунистки неприемлемы» (Там же. Л. 6).

209

4. -«Квартирный вопрос

Жилая площадь являлась главной ценностью советского человека, она олицетворяла собой то пространство

свободы, которое отмеряло ему государство. Ко второй половине 30-х гг. и в этой сфере сложилась уже

очевидная для всех иерархия – от «койкомест» в общежитиях, арендованных у хозяев «углов» и комнат в

коммуналках до отдельных квартир со всеми удобствами, в которые вселялись представители новой

сталинской номенклатуры373.

Судя по отметкам в протоколах обыска и ареста, немецкие эмигранты находились в нижней части этой

пирамиды. Как правило, семьи проживали в комнате, причем гораздо престижнее считалось жить в «старом

фонде», чем в построенном наспех рабочем бараке. Изолированная квартира из нескольких комнат была

скорее исключением, нежели правилом. Ее получали иностранные специалисты, если это было обговорено

при их найме на работу, либо если человек дослужился до значительных постов (Герман Таубенбергер, Ганс

Мориц-Гримм).

Сотрудникам аппарата Коминтерна оставалось только мечтать о таких жилищных условиях. В гостинице

«Люкс», где они проживали, находились все необходимые социальные объекты – столовая, библиотека,

медпункт. Однако даже семья с детьми не могла претендовать более чем на одну комнату. Политэмигранты

проживали в гостиницах классом ниже, при трудоустройстве им либо приходилось вносить часть платы за

жилье, либо переселяться в заводские общежития. «

Если комната находилась в распоряжении одного человека, при аресте ее также опечатывали, если это было

«койкоместо», то обыскивали прикроватную тумбочку, а личные вещи оставляли на хранение коменданту

общежития. Жилплощадь, где проживали родственники арестованного, не конфисковывалась, хотя в

отдельных квартирах опечатывали одну из комнат. На этом неприятности для родственников не кончались: если это было служебное жилье, как в случае с семьей Диттбендер, администрация делала все для того,

чтобы выселить неугодных нанимателей. Жилье, находившееся на балансе Моссовета, иногда передавалось

сотрудникам органов госбезопасности. Подобная судьба, например, ждала комнату, в которой проживал Отто

Ритдорф – она попала на баланс Административно-хозяйственного отдела УНКВД МО.

373 См. подробнее: Меерович М. Наказание жилищем. Жилищная политика в СССР как средство управления людьми (1917-1937

годы). М., 2008.

210

Поражает находчивость людей в попытках сохранить жилье перед лицом неминуемых репрессий.

Сотрудницу Разведупра РККА Эрну Виндт прописала в квартиру подлинная жена ее мнимого мужа – со-

ветского разведчика, с которым Эрна ранее работала в Португалии. Прописала по просьбе мужа, который

дал ей такой совет в письме из-за границы – если тебя арестуют, мы хотя бы не потеряем комнату. Как

видим, угроза ареста воспринималась как обыденная реальность, к которой следовало подготовиться

заранее.

«Квартирный вопрос», о котором писал Михаил Булгаков, действительно порождал ситуации, достойные

драматургии. Марта Не-мировская проживала в одной комнате с двумя мужчинами – предыдущим и

нынешним мужем. Их всех троих разом арестовали, что вызвало понятное удивление следователя: «Чем

объяснить, что, сойдясь с Вальд Л. И., который имеет две комнаты, Вы не переехали к нему жить, а

продолжали жить втроем и в одной комнате?» На самом деле здесь не было ничего необычного – оставаясь

в старой квартире, Марта сохраняла права на нее, а что касается моральных аспектов подобного общежития, что ж, это были издержки нового быта. В конечном счете старый муж не имел ничего против нового, все

трое вели общее хозяйство, и дело обошлось без обычных в таких ситуациях доносов друг на друга.

В горячке массовых операций о запечатанных комнатах забывали. Комнату размером в 8 кв. метров, которую

снимал на даче в Перловке Эрнст Фабиш, хозяйка смогла «распечатать» лишь после обращения к

руководству НКВД. Только после обращения другой хозяйки к Ежову сняли арест с комнаты, угол в которой

снимал Франц Кауфман, а вещи немца были переданы женщине на ответственное хранение.

Павел Гловацкий жил в здании по адресу Глазовский переулок, дом 7. Ордером, по которому жил бывший

немецкий военнопленный, являлась справка, выданная находившимся в начале 20-х гг. в Москве Германским

советом рабочих и солдатских депутатов374. Гловацкий работал электромонтером в Коминтерне и на

протяжении 20 лет обходился без формальных документов. Принципиальный противник

3/4 В деле Гловацкого сохранился этот документ, снабженный фотографией. Совет, образованный просоветски настроенными

военнопленными кайзеровской армии, вселился в здание Германского посольства по Денежному переулку сразу же после

начала революционных событий в Берлине. Первоначально он рассматривал себя в качестве представительства Советской

Германии, но так и не был признан Берлином. Это учреждение просуществовало до 1920 г. и щедро раздавало разного рода

справки и мандаты. Летом 1919 г. Германскому совету пришлось потесниться – в то же здание вселился Исполком Коминтерна.

211

бюрократии или просто ленивый человек, он не удосужился до 1937 г. получить либо германский, либо

советский паспорт. Рутинный обход квартир участковым привел к задержанию Гловацкого. Поскольку он с

супругой жил в двух комнатах, опечатана была меньшая из них – размером в 4 кв. метра. После осуждения

Гловацкого эта комната была передана на баланс областного управления НКВД, а его личные вещи

возвращены жене.

Конфискация «лично принадлежащего имущества расстрелянных» проводилась уже после приговора,

иногда эта процедура затягивалась на несколько месяцев после того, как тот или иной человек закончил свою

жизнь на Бутовском полигоне. Вещи реализовыва-лись по бросовым ценам, вероятно, среди «своих». Если

приговор был без конфискации, то об имуществе, сданном на хранение управдому, попросту забывали375.

Как правило, главной ценностью было то, что эмигранты привозили с собой из Германии – фотоаппарат,

радиоприемник, бинокль. Жена Маврикия Менкеса, заведовавшего во второй половине 20-х гг. отделом

печати советского посольства в Берлине, добилась возвращения изъятой при аресте мужа пишущей машинки

как единственного источника заработка. В НКВД знали, что женщина приходится племянницей самому

Троцкому, однако в данном случае сработало правило, что родственники за дядю не отвечают.

В тех редких случаях, когда находившийся под следствием человек освобождался без приговора, его ждала

тяжелая борьба не только за возвращение честного имени, но и жилищной площади, а зачастую и личных

вещей. Проживавший в общежитии Эдуард Штилов при выходе из тюрьмы имел только то, что было на нем.

Первым делом он обратился в представительство КПГ при ИККИ с просьбой помочь ему получить хотя бы

пару обуви и галоши376. Роберта Гроппер, обращаясь туда же за помощью, указывала, что пока она

находилась под следствием, из квартиры исчезли все ее личные вещи.

После заключения пакта и временного потепления советско-германских отношений органы НКВД стали

внимательно относиться к запросам посольства о поиске вещей высланных из СССР или

375 В следственном деле Вальтера Кюнцеля сохранилось датированное мартом 1940 г. заявление управляющего домом по улице

Матросская тишина, 16а, на имя наркома Берии о том, что переданные ему на хранение вещи репрессированных до сих пор

находятся у него, лежат в сыром подвале и пришли в негодность. Проживавшая в том же доме работница Электрозавода

Маргарита Киш после получения приговора написала заявление о выдаче ей личных вещей. Ее комната была распечатана, сотрудники НКВД «по спецуказанию» собрали чемодан теплой одежды и обуви – и запечатали комнату вновь.

376 Письмо от 17 ноября 1939 г. (РГАСПИ. Ф. 495. Оп. 205. Д. 13995).

212

компенсации за них. Жена Фрица Гюфтнера потребовала вернуть принадлежавший мужу фотоаппарат

«Лейка». После активной переписки заместителей наркомов НКИД и НКВД фотоаппарат был разыскан и

передан по назначению. Это было исключением, а не правилом. Обычно посольству Германии сообщалось,

что те или иные предметы быта высланных невозможно разыскать, но компенсация за них все же

выплачивалась.

5. Топография террора

Работа с архивно-следственными делами эпохи большого террора неизбежно приводит к мысли о том, что

репрессии имели не только хронологическое, но и пространственное измерение377, концентрируясь вокруг

нескольких точек в Москве и Подмосковье. При ближайшем рассмотрении образ «Лубянки» распадается на

несколько адресов в рамках одного и того же «чекистского квартала». Областное управление НКВД

находилось в многоэтажном здании по адресу Малая Лубянка, дом 9. В этом здании не было условий для

содержания заключенных, поэтому следователи выезжали для допросов в московские тюрьмы —

Бутырскую, Таганскую, Новинскую. Свои маленькие «Лубянки» находились и в районных центрах

Московской области, которых было более 50.

Ни в одном из АСД не фигурирует адрес посольства Германии, хотя оно являлось одним из главных объектов

«чекистского обслуживания» в Москве. Речь идет об особняке с роскошными интерьерами архитектора Ф.

Шехтеля, расположенном в Леонтьевском переулке, дом 10. Напротив (дом 13) находились квартиры, где

проживали дипломаты, вероятно, там получали пристанище и те немки, кто ожидал получения документов

для возвращения на родину. Посольство денно и нощно охранялось, за дипломатами велась открытая

слежка. Здесь же находился и консульский отдел. Торжественные мероприятия проводились в резиденции

германского посла, которая находилась на Арбате (Чистый переулок, дом 5).

Сам факт посещения посольства приравнивался к преступному акту даже для германских граждан, для них

была придумана особая категория обвинения – «консульские связи»378. Тем не менее посольство

притягивало граждан Германии, проживавших в Москве. «Чте

377 Schloegel К. Im Räume lesen wir die Zeit. Ueber Zivilisationsgeschichte und Geopolitik. Muenchen, 2003.

378 См. Наказанный народ. С. 54-55.

213

ние фашистской прессы» в здании посольства, «участие в траурном вечере по поводу смерти Гинденбурга» и

прочие контакты затем перекочевывали в обвинительное заключение по делам немецких эмигрантов (Ганс

Ауэрс, Зигфрид Штейнметц, Артур Штенцель).

Посольство Германии находилось в центре переулка длиной в несколько сотен метров, который упирался в

два самых важных адреса немецкой политэмиграции в Москве. Речь идет, с одной стороны, о Немецком

клубе на улице Герцена, с другой – об общежитии на улице Горького, где проживали руководители и

функционеры Коминтерна. Из этого общежития, вошедшего в историю как «отель Люкс»379, на расстрел

только по линии УНКВД МО были отправлены 24 человека380, хотя структуры Исполкома Коминтерна

находились под контролем центрального аппарата НКВД. В нашей базе данных по этому адресу проживали

Люси Бауэр, Гертруда Тифенау, Бернард Рихтер, Генри Борн, Эрвин и Эрна Петерман, Ганс Ридель, Фриц

Шульте-Швейцер, Георг Брюкман-Мюллер, Ганс Андер-Кнот, Ганс Блох.

Выше по улице Горького, в доме под номером 79/81, находились различные организации-наследники

Межрабпома (Международной рабочей помощи), распущенного в 1935 г. На втором этаже здания

находилось законспирированное представительство КПГ. На верхних этажах располагалось несколько

комнат, куда селили партийных функционеров, занимавших в Германии высокие посты. В частности, там

проживали Пауль Шербер-Швенк, Марта и Фриц Глобиг, Роберта Гроппер с мужем. В июне 1938 г.

представительство КПГ переселилось на улицу 25 Октября, в двух шагах от Красной площади, что

позволяло наладить лучшую конспирацию его работы.

Клуб иностранных рабочих в 20-е гг. располагался на Малой Дмитровке, в 30-е гг. в его распоряжение был

предоставлен особняк на улице Герцена, дом 19. Поскольку немецкая секция клуба доминировала над

остальными, он вошел в историю как «Немецкий клуб». Об участии в его мероприятиях обязательно